Stuck with me

— Зачем ты это сделал? — Сделал что? Слова вырываются из горла, прежде чем он успевает даже раскрыть глаза. В голове — дезориентация, под кожей — жесткий бетон, во рту — вкус соли и металла. Кровь. Может, язык прикусил? Чимин неловко подтягивается, садясь на полу. В голове мелькает сказанное маминым голосом: «штаны изгваздаешь, засранец». Он поднимается взглядом по ногам кого-то, кто стоит около него и смотрит на него сверху вниз и очень недовольно, у этого «кого-то» волосы цвета мятной зубной пасты, сигарета за ухом и плотное черное пальто. «Кто-то» недовольно поджимает губы, и Чимин автоматически чувствует стыд. Он молчит. Молчит так, словно бы Чимин должен понять это сам. И Чимин второй раз автоматически чувствует стыд за то, что он не понимает. Раз: он лежит на полу какого-то пустого заводского помещения, тут светло, везде какая-то техника, но кроме них ни души; два: перед ним стоит «кто-то» и с какого-то перепугу думает его осуждать; три: он вообще ничего не помнит и тем более не понимает; четыре: у него руки в кровь. Не просто сбиты в кровь, чтобы вы понимали: кровь пропитала рукава рубашки и вытекала из них, господи, из-за нее он даже ладоней своих нормально не видел… Чимин в ужасе поднимает глаза на «кого-то». — Что это? Что случилось? — У меня спрашиваешь? — вздыхает тот и приседает рядом с ним на корточки. — Вены резал? — Не знаю, — отзывается он испуганно. — По-моему, нет. Чимин дергается, когда незнакомец касается пальцами насквозь пропитанных рукавов, некогда бывших светло-голубыми; у него совершенно пугающие длинные пальцы, белые-белые, будто только и призванные, чтобы утаскивать на тот свет. — А кто знает? Суицидальные мысли были? — Нет. По-моему. Взгляд глаза в глаза, теперь уже не сверху вниз, и Чимин опять вздрагивает. — Слушай. Тебе вообще это нужно? — Хватит говорить общими непонятными фразами, а? Что нужно? Что я сделал? Что вообще случилось? Ты просто поддерживаешь атмосферу загадочности или как? Окей, хорошо, у тебя это получилось, а теперь скажи мне: что за чертовщина? Его выпад «кого-то» совсем не затрагивает; он рассматривает яркие пятнышки крови на своих пугающих пальцах, вытирает их о плечо Чимина, игнорируя возмущенное «эй!», и встает. — Нужно ли тебе выбраться отсюда? «Отсюда» — это в настоящий мир, прежде чем ты спросишь. Ты каким-то образом умудрился впасть в кому, и сейчас ты либо находишь отсюда выход, либо остаешься тут навсегда. И я спросил из-за того, что если ты суицидник, я могу помочь тебе умереть до конца. — Я не суицидник, — морщится Чимин. — Не нужно мне помогать. — А. Не нужно, значит не нужно. С этими словами он просто разворачивается и уходит, так, что его шаги гулко разносятся по помещению. Чимин неловко пытается подняться, опираясь на свои странные руки (это вообще руки? есть ли они там? посмотреть страшно), совершенно не чувствуя боли. — Эй! Подожди. Стой. В каком смысле — впасть в кому? А сейчас я где? — Его слова совершенно игнорируются. Он хочет коснуться его плеча, но понимает — нечем касаться особенно. Мужчина оборачивается сам, видимо, почувствовав угрозу своему безукоризненному пальто в виде крови Чимина, и смотрит на него недовольно. — Там, куда попадают люди, впавшие в кому. — А ты кто? — Я… — Он заминается и опять недовольно поджимает губы. — Помочь тебе должен. — Как? — Отвечать на твои тупые вопросы! Пораскинь мозгами и подумай логически! Я пойду. Крикнешь, как поймешь, но я клянусь чем угодно, если я услышу еще один идиотский вопрос, то точно помогу тебе отойти в мир иной. И он удаляется, раздраженно одергивая пальто и доставая из-за уха сигарету, а Чимин только смотрит ему вслед и опускается бессильно на пол. «Штаны изгваздаешь», которое часто кричала ему мамочка, теперь уже ничего не значит. Он уже изгваздал и штаны, и рубашку, и, кажется, свою жизнь.

///

— Хэй, — кричит он. Крик отдается от стен и от аппаратуры многократно, передразнивая его неловкое «хэй». — Я даже не знаю твоего имени. Но по-моему, я все понял. За то время, что он думал и пытался построить неуклюжие кособокие теории, он бродил по залу в поисках ответов, рассматривал кровавое пятно, где он проснулся, а еще пытался понять, что у него с руками. Крови оттуда натекло достаточно, и она, кажется, останавливаться не собиралась — маршрут его передвижения по залу отмечали тонкие дорожки капель, оставшиеся на полу. Насколько он понял, кистей рук действительно не было, но заглянуть в рукава он так и не решался. Боли, как ни странно, не было совсем — только какое-то тупое непонятное чувство, когда хочешь пошевелить пальцами, но не можешь. Нечем. В дверном проеме появляется мужчина. Он смотрит на него со скептицизмом во взгляде и поднимает брови, мол, «удиви меня». — И что ты понял? — Типа… Это мой свет в конце туннеля? Если я найду начало туннеля — то есть выход отсюда, то смогу выжить, так? Я сейчас где-то там на операционном столе, а это — мое подсознание, и ты — плод моего воображения? — Мимо, — усмехается мужчина. — Я — не плод твоего воображения. Я просто исполняю свою работу. — Тогда, если ты реален, то можно вопрос? Надеюсь, он не идиотский. — Ты уже задал вопрос. — Черт. Ладно, как бы то ни было — как тебя зовут? Тот качает головой — за ухом у него опять сигарета, словно бы он ее и не выкурил (хотя сигаретным дымом пахнет вполне отчетливо), а на губах (в кои-то веки не поджатых недовольно) играет легкая усмешка. Он потирает висок своими пугающими пальцами и говорит: — Пошли. Мы можем разобраться с этим за несколько часов, если повезет. Чимин не осмеливается пререкаться. Он, конечно, успевает понять, что это — не простой завод, на котором они оказались: потому что окна закрыты, но в помещениях светло, потому что дверей тут больше, чем дверных проемов (без шуток: он открывает дверь, но утыкается носом в стену), и потому что потолков вообще не видно. — Кстати. Если тебе так интересно, то меня зовут Юнги. Мин Юнги. Если я тебя вытащу, можешь послать мне в качестве благодарности блок сигарет. Marlboro, желательно. Мои уже кончаются. Чимин удивленно смотрит ему в спину, в аккуратно-лохматый затылок мятно-зеленого цвета, в широкие, укутанные черным пальто плечи. Юнги сказал, что это его работа и что он реален. Тогда что он делает тут, в палатах сознания Чимина? В его предсмертных потугах навоображать реальный мир, чтобы умирать было не так страшно? Он хочет задать вопрос, но боится. — Ты живой человек? — интересуется он робко. — Сейчас — нет. — А сколько тебе лет? Ты мне хён? Вопрос довольно глупый: очевидно же, что Юнги старше девятнадцати лет. — Слушай. — Юнги становится на месте, оборачивается и кидает на него прохладный взгляд черных-черных глаз, и Чимин застывает. — Ты при смерти. Если мы не найдем выхода, ты останешься здесь куковать на веки вечные, понятно? Разве тебе не плевать сейчас на возрастную иерархию? — Нет, — хмурится Чимин. — Значит, я могу называть тебя Юнги? — Нет, не можешь. Не называй меня вообще никак. Идем. Чимин прибавляет шаг, равняясь с ним, и позволяет себе потерять страх. (он потерял куски своих рук, страх — вообще не проблема) — А кем ты работаешь? И на кого? Юнги пожимает плечами, раскрывая дверь, за которой оказывается пустая стена. — Я не знаю. Никто из нас не знает. Но чтобы ты знал, мы — этот самый свет в конце туннеля, просто чаще люди забывают обо всем, что было с ними в коме, когда просыпаются. А еще нам дерьмово платят. Это довольно неблагодарная работа. Чимин молчит, размахивает в воздухе мокрыми рукавами, и спрашивает осторожно: — А что со мной случилось, ты не знаешь? — Я попал сюда одновременно с тобой, окей? Понятия не имею. Но что-то мне подсказывает, что у тебя нет кистей. Думаю, ты и сам это заметил. — А почему? Юнги снова останавливается, поворачивается и делает это «ты меня раздражаешь» выражение лица с поджатыми губами и взглядом исподлобья. — Тебе сколько лет? Шесть? Я сказал, прекрати задавать идиотские вопросы. — Нет, я просто… А ты не можешь посмотреть? Я не могу сам. — Мне за это не платят. Да и это довольно противно, я брезгую. Чимин опускает взгляд обратно на свои руки и вздыхает. Что бы с ним ни случилось, он надеялся, что там, в реальности, хирурги пришили ему кисти обратно. Без них было бы очень печально жить. — А хотя бы рукава поднять бы ты не мог? — Брез-гу-ю. Отстань. В итоге Чимин пытается подтянуть рукава зубами, но застегнутые манжеты цепляются за что-то (фу), а кровь стремительно затекает под рукавом прямо ко рту, касаясь зубов (двойное фу), и он оставляет попытки. Это страшно и, как выразился Юнги, противно, но когда бы еще ему выпал шанс ощутить себя без кистей, да еще и абсолютно безболезненно? Только бы он не остался в итоге без рук. Когда они подходят к какой-то двери, то Чимин сразу понимает, что за ней что-то более значимое, чем простая голая стена, и все это по одной простой причине. Это была входная дверь в дом его детства, дом, где он вырос. Дом, который сгорел двенадцать лет назад. Юнги легонько кивает головой, намекая на то, чтобы Чимин шел первым. — Что это? Я не хочу идти. — Придется. — Нет, я не пойду. Я… я на такое не подписывался. Я думал, что нужно просто найти выход и дело с концом. Юнги закатывает глаза, опять раздраженно поправляя свое черное глухое пальто. — Супер. Тогда я пойду отсюда. Не очень-то и хочется возиться с малолеткой. — Мне, вообще-то, девятнадцать, — бубнит Чимин. — Значит, веди себя соответственно! — рявкает Юнги, и Чимин даже сжимается от неожиданности. — Открывай эту чертову дверь или я ухожу отсюда. Чимин совсем, совсем не хочет видеть того, что может скрываться за дверью; он хочет было положить ладонь на дверную ручку, но вспоминает, что и класть-то нечего. Дверь, словно почувствовав его близость, открывается сама. Залитая солнцем гостиная, точь-в-точь такая, какой ее Чимин и запомнил. Тут и вязаные салфетки под вазами с засушенными цветами, светло-бежевый ковер (надо же, даже пятно от пролитого им вишневого сока осталось), старенький телевизор со стоящими на нем фоторамками… — Что должно произойти? Чимин вздрагивает, забыв, что Юнги стоит рядом с ним. — То есть? — Мы не зря пришли в это воспоминание. Что-то должно произойти. Что-то серьезное. У Чимина дрожат губы, когда он отвечает почти шепотом: — Пожар. Он наблюдает со стороны за самим собой: вот еще семилетний Чиминни, очаровательный ребенок с глупой стрижкой и пухлыми щеками, подтаскивает рюкзак к дивану и вытаскивает учебники. Он помнил: им задали прочитать и пересказать какой-то глупый рассказик из учебника, который никак не хотел запоминаться. Чиминни из прошлого трет ладошками глаза, вглядываясь в страницы, откидывается на спинку дивана и елозит, напевая песенку, а его девятнадцатилетняя копия краснеет, услышав глухой смешок Юнги. Но вот оно: вскоре ему надоедает учить, он откладывает учебник и тянется к рюкзаку, воровато оглянувшись. Чимину хочется взвыть и ударить его по рукам, чтобы не делал того, о чем будет жалеть еще двенадцать лет. В пухлых пальчиках появляется зажигалка. Чимин помнил: он стащил ее у одноклассника, такого же первоклашки, который принес ее в школу, чтобы похвастаться. Он чиркает ей, любуется огоньком и едва не подпаливает себе брови, но это занятие быстро ему наскучивает. В дело идет вырванная из тетрадки бумажка, которая сгорает почти до половины, пока из кухни не слышится грозный мамин окрик: — Чиминни, ты учишь? — Учу, мам! — торопливо отзывается тот, задувает огонь и кидает бумажку на стол, соскакивая с дивана и уносясь на кухню, чтобы утащить что-нибудь со стола. А сам Чимин с нескрываемым ужасом наблюдает, как от тлеющей бумаги загорается бумажная салфетка на столе, от нее — хлопковая скатерть, а от нее и плед, лежащий на диване, обивка дивана, ковер… Он и подумать не мог, что огонь может распространяться так быстро. — Мы можем идти? — говорит он севшим голосом, когда огнем оказывается объята вся гостиная. Огня еще никто не замечает. На лице Юнги написано сожаление, когда он качает головой. Если бы у Чимина были пальцы, он бы сжал их в кулаки; по лицу, кажется, уже струятся слезы: теперь, когда он со стороны ясно видел, что произошло по его вине, ему стало еще хуже. После пожара он сразу честно сознался, что виноват в нем именно он, да и родители потом сказали, что ни в чем его не винят… Слышится громкий хлопок: это взрывается в огне зажигалка. И только после этого звука мама выглядывает из кухни и начинает кричать. Чимин стоит на месте, как вкопанный, кусает губы и не может не плакать, смотря на то, как она пытается пройти к двери в комнату. Слышится детский крик. Когда это закончится? Когда? Когда?.. Ему нечем даже уши зажать. Семилетний Чимин стоит, вцепившись пальчиками в дверной косяк и не может с места сдвинуться, глядя в огонь: именно после этого случая у него разовьется пирофобия, с которой он будет бороться еще долго. Мама кричит и плачет, пытаясь подступиться к загоревшейся двери, и в конце концов идет прямо через огонь, хватаясь за раскаленную дверную ручку. Чимин жмурится. За той дверью была его двухмесячная сестра, которой, наверное, не было суждено повзрослеть. Детский крик все нарастает и нарастает, трещит горящее дерево, на улице слышны сирены пожарной службы, и он даже не сразу слышит за этим всем крик Юнги. — Здесь есть черный ход? Слышишь меня? Задняя дверь? Юнги хватает его за плечо, не дождавшись ответа, и тащит прямо через огонь, который задевает их только теплым дуновением воспоминания из детства. Непонятно, как он находит черный ход в кладовой, но вытаскивает их через дверь, обрубая пронзительный младенческий плач, и они снова оказываются на заводе. Чимин ломается, оседает на пол и ревет навзрыд, закрывая лицо остатками рук и измазывая его в крови. Юнги пытается его успокоить, хоть он и не должен, так мило с его стороны… Мама без конца повторяла: «Чему быть, того не миновать, хорошо? Прекрати винить себя». Папа говорил: «Ты сам достаточно наказал себя». Но он каждый раз думал о том, что бы было, не стащи он зажигалку, не реши он с ней поиграться. Какой бы была его сестра? Какой бы был у нее характер? Наверняка она выросла бы красавицей, прямо в маму… Юнги опускается рядом с ним и сгребает его в объятья, прижимая к себе и покачивая из стороны в сторону. — Слушай, — шепчет он. — Все мы ошибаемся. Прекрати. От этого Чимину лучше не становится; он утыкается лбом в плечо Юнги, давится всхлипами и просто никак не может успокоиться: в голову лезут самоедские мысли, которые словно специально выжидали момента, чтобы навалиться разом и сделать ему еще хуже, чем могли бы сделать по отдельности. Он боится того, что может оказаться дальше. Юнги так и держит его в своих руках, пока Чимин не успокаивается окончательно, измазав все его черное безукоризненное пальто кровью и слезами. Интересно: он так с каждым своим клиентом обращается? Наверняка, он видел десятки ужасных поступков, выраженных в воспоминаниях, и наверняка ему приходилось так же успокаивать людей. Чимин ему за это благодарен. — Прости, — бормочет он, отстраняясь. — У тебя все пальто в крови теперь. Хочется утереть лицо от слез хотя бы рукавом, но он безнадежно окровавлен. Юнги вздыхает, помогает ему подняться и ворчит: — Когда выберешься, оплатишь мой счет за химчистку. Идем дальше? Чем быстрее разберемся со всем, тем лучше. Он вытирает окровавленные ладони об и так грязное пальто, достает из внутреннего кармана салфетку и протягивает Чимину, на что тот только беспомощно поднимает руки вверх. Юнги закатывает глаза, будто говоря «нет, я на такое не подписывался», но все же вытирает его лицо. Чимин отчаянно краснеет. И теперь, когда Юнги потерял свою хладнокровную безразличную маску, Чимин сильно смелеет. Они разговариваются, пока идут куда-то по извилистым плохо освещённым коридорам (Чимин спрашивает, куда он его ведёт, и Юнги отвечает: «куда глаза глядят»). Оказывается, Юнги действительно реальный человек и каждый раз, когда ему приходится «выходить на работу», он впадает в глубокий сон, неотличимый от комы. И что ему за это действительно потом приходит зарплата — независимо от того, смог ли он помочь человеку или нет. Юнги говорит: — Я согласился на это потому что думал, что это будет лёгкий заработок. Но теперь я только и думаю, когда наконец смогу избавиться от этой работы. Она выматывает. У Юнги незаконченное высшее образование: он сбежал с третьего курса после того, как ему надоело учиться. Потом из-за этого от него отрекаются родители, и с этого начинается его черная полоса. На работу без полного образования никто не принимает, в конце концов накопленные деньги кончаются… И как-то внезапно он находит в почтовом ящике конверт с деньгами и записку, в котором ему предлагается работа. — Конечно, сначала я подумал, что это дурь, — усмехается он. — Потом — что это письмо по ошибке кинули в мой почтовый ящик, потому что на конверте был только адрес отправителя… Я решил, что ничего не потеряю, и отправил ответ, что я согласен. Этому нельзя обучиться: в колледже нет такой специальности, и курсов тоже нет — можешь даже не искать. Тут не проводят собеседований. Тебя просто выбирают, ясно? Твое дело — согласиться или отказаться, но если ты согласишься, пути назад уже нет. Чимин качает головой. Сама мысль о том, что существуют настолько странные профессии, казалась дикой. — А ты не подумал о том, какие у этого могут быть последствия? — А какие могут быть последствия, по-твоему? — Я не знаю, — пожимает плечами Чимин. — К примеру, что бы было, если бы твой клиент умер? — Тогда он бы умер, а я бы проснулся. И все равно получил бы за это деньги. Чимин хмурится. — Но ты же не знал этого на тот момент. — Не знал. Но мне было нечего терять в то время, понимаешь? Чимин не понимает, с чего это Юнги с ним настолько откровеннен. Не похоже на то, что он из тех людей, которые запросто открываются другим, особенно тем, с которыми знаком не больше нескольких часов. Хотя, если честно, определять течение времени в этом месте было сложно: сколько прошло с того момента, как он очнулся? Несколько минут? Часов? Дней? От мыслей его отвлекает Юнги. — Твоя дверь? Чимин вскидывает глаза. Это обычная жестяная дверь, выкрашенная в тёмно-серый цвет; такую дверь он бы мог встретить где угодно, но конкретно эта вела в коридор его школы. — Моя, — вздыхает он. — Пошли? Чем быстрее закончим, тем лучше? В средней школе у него был просто отвратительный характер, из-за чего у него осталось много причин для стыда. Но стоит двери со скрипом отвориться, он понимает, что это за воспоминание. Второй год обучения; он нахальный, бесстрашный и эгоистичный. Чимин бы предпочел, чтобы Юнги этого не видел. Школьный коридор пуст, слышно только галдеж из кабинета с приоткрытой дверью. Четырнадцатилетний Чимин (подросток уже не с такой глупой прической, но все ещё с детскими пухлыми щёчками) неспешно идёт по коридору, ведя пальцем по шкафчикам. Найдя нужный, он, оглянувшись, достает из кармана пиджака сложенный лист бумаги и просовывает в щель в дверце. Юнги смотрит на Чимина из настоящего вопросительно: — Что это? Думаю, что-то серьезное, раз появилось тут. Чимин закусывает губу. Наверняка стоит рассказать ему собственнолично, прежде чем он увидит это своими глазами. — Это шкафчик одной девочки из параллельного класса. Она… Ну, она была пухлая и не слишком симпатичная, если честно. И практически все в школе ее ненавидели из-за этого, понимаешь? Это была травля, и я в ней участвовал лично. Он кидает на Юнги взгляд, тут же стыдливо отводя глаза. Тот наблюдает за тем, как школьник-Чимин улыбается, довольный собой, и проходит мимо них по коридору. — А что произошло потом? — Ну, она впала в депрессию и довела себя до анорексии, от которой вылечилась только в старших классах. Я извинился перед ней. Черт, я уже и не помню, сколько раз я просил у нее прощения. Но мне до сих пор стыдно за это. Юнги приподнимает брови. — Это все? — Да. Наверное. Он шагает к ближайшей двери и нажимает на ручку, заглядывая внутрь. За ней — полный кабинет учеников. — Значит, — усмехается он, — не все. Подождем. Юнги прислоняется к шкафчикам спиной и смотрит на него долгим изучающим взглядом. — Ты осуждаешь меня? — прямо спрашивает Чимин. — За что? — За вот это все. За то, каким дерьмом я был. Юнги пожимает плечами. — Нет. Дети часто бывают жестоки, и это ещё редкость, что ты вырос и избавился от этой жестокости. Часто бывает так, что она развивается и выливается в что-то колоссальное. — А ты с таким встречался? — Конечно. Мне приходилось наблюдать за воспоминаниями людей, которые в детстве душили подушкой котят, а потом и собственных родителей ради наследства. Да и тем более… — Он хмурится. — В школе я и сам был не образцом доброты и дружелюбия. — Оу. Чимин тушуется, опускает взгляд на руки, с которых на пол натекла уже лужица крови, и вздрагивает от раздавшегося прямо над ухом звонка. Вот и она — забитая жизнью и одноклассниками девочка, лицо в юношеских прыщах, жидкие длинные волосы собраны в неаккуратный хвост, а растянутый свитер топорщится на животе. Ее взгляд опущен в пол. Через год лишние килограммы уйдут в минус, кожа натянется на челюсти и скулах, глаза глубоко западут, и ее начнут ненавидеть за то, что она «выглядит, как чучело». Правда, в выпускном классе она расцветет и станет следить за лицом и фигурой, и все парни, что ее дразнили, начнут на нее заглядываться, а девушки возненавидят ещё пуще. Она открывает дверцу шкафчика, а листок выпадает ей прямо под ноги. Чимин отворачивается, но успевает заметить, как она заливается слезами, едва начав читать. Юнги берет его за плечо, оттягивая из коридора, и они опять оказываются на фабрике. — Почему завод? — спрашивает Чимин не в тему. — У всех так? — Не у всех. Иногда бывает обычный дом. Если бы дом был размером с промышленный комплекс, конечно. Бывают больницы, замки, один раз даже лес был. Там дверей, конечно, нет, но это было чертовски страшно. — Это — отражение моего сознания или как? — Не парь мне этим мозги, а, — морщится Юнги. — Я понятия не имею. Может быть. Вместо того, чтобы пойти дальше («куда глаза глядят»), Юнги останавливается напротив двери, из которой они и вышли, усаживаясь прямо на грязный бетонный пол. — Грязно же, — бурчит Чимин. — Это ненастоящая грязь. Я проснусь и буду чистым, как и был. Чимин хмурится. — Тогда я не должен платить за химчистку? У Юнги глаза смеющиеся, когда он приглашает сесть с собой. — Не должен. Садись, передохнем хотя бы. — Я не устал. — А я устал. Садись, или пойдёшь дальше без меня. Чимин неловко устраивается чуть поодаль от него, рассевшись в середине коридора. Без кистей рук, оказывается, даже такие простые вещи становятся трудоемкими. Юнги достает из-за уха сигарету, тут же вытаскивает из пачки новую и закладывает на её место, и только потом закуривает. Какой странный ритуал. — И сигаретный дым тоже ненастоящий? — Ага, — кивает Юнги. — И сами сигареты? Тогда какой смысл тут курить, если в кровь все равно не выделяется никотин, ты просто сжигаешь ненастоящие листья и… — Спокойствие, которое они мне приносят, вполне настоящее. — Вот оно как. Чимин замолкает и кладет руки на колени, ощущая, как ткань джинс намокает и пропитывается кровью. — Значит, и кровь ненастоящая. Она продолжает идти и идти… Она бесконечна, что ли? — Может быть. — То есть люди попадают сюда в таком же состоянии, из которого попали в кому, да? Юнги опускает взгляд в пол, затягивается дымом и медленно выпускает его из губ. — Да. Кажется, он видел не самые приятные вещи. — Не расскажешь? — А я должен? — Ты рассказываешь мне такие вещи, которые незнакомым людям обычно не доверяют. Так почему бы тебе не сказать и об этом? Юнги усмехается и стряхивает пепел на бетонный пол. — Как-то раз попала женщина, у нее… Кажется, у нее был рак в последней стадии. Я сразу понял, что нет смысла выводить ее. Она сказала, что ей осталось совсем немного, и она попросила меня побыть с ней. Поговорить о чем-нибудь, не знаю. Как сейчас помню, как она говорила, что хорошо провела время перед смертью, потому что впервые за долгое время она не чувствовала боль. — Я думаю, это очень благородно. То что ты делаешь — благородно. — Правда? — Абсолютная. Юнги вздыхает, тушит окурок о пол и интересуется: — Тебе ещё нужна какая-то помощь с руками? Ты ведь хотел закатать рукава, так? — О, — теряется Чимин. — Да. Просто из любопытства. Ну, это если тебе не противно. — Я вещи и похуже видел. Юнги садится рядом с ним, осторожно касается манжеты рубашки и расстёгивает ее, пачкая тонкие бледные пальцы в крови. Чимину отчасти страшно от того, что он может увидеть, а отчасти и все равно. Потому что либо хирурги с этим что-нибудь сделают, либо он умрет и ему никакого дела до рук вообще не будет. Юнги аккуратно закатывает рукав, хотя мог бы не осторожничать так — Чимин все равно не чувствует боли. Только прикосновения. — Оу-у, — вырывается у Чимина, стоит ему только увидеть край кости. — Это плохо? Юнги рассматривает неровные ошметки плоти, обнаженную кость и порванные сосуды, из которых струится кровь, и пожимает плечами: — Наверное, плохо. Раз ты в кому впал. Большая кровопотеря, я полагаю. — Ох, ну… Что поделаешь. — Что случилось, не помнишь? — Не-а, — мотает Чимин головой. Хочется коснуться выглядывающей кости, но нечем. Юнги опускает рукав обратно и застёгивает пуговицу манжеты, вытирая пальцы о джинсы. (если ему придется трансплантировать чужие руки, то пусть это будут руки, как у Юнги, пожалуйста) Чимин отмирает, отрывая взгляд от его рук, и спрашивает: — Идём?