Under-горгород

Пробуждение выхватило Славу из тягостной, неясной отключки, выбрасывая в квартиру, бывшую не его и ему ниоткуда не знакомую. И только силуэт мужчины, вырисовывающийся на фоне незашторенного окна, в голове оживлял образы разрозненные; шевелящейся в голове Славы интуицией подсказывая, что они ему с каких-то пор были известны. Мирон курил в наглухо закрытой комнате и оживился в тот момент, когда Карелин заскрипел полуторной кроватью, натягивая клетчатый плед между расставленных коленей. — Че это, не театр?.. — пробормотал Слава, садясь на кровати и растирая лицо руками. От рук и одежды исходил запах выдохшегося спирта и ночного пота. — А ты думал, я и живу в театре? — весело заметил Гуру. Мирон выглядел неприлично для ситуации, в которой находился Слава, оживленным. Гудящая голова писателя пыталась отвергнуть торчащий в комнате позитивный образ курящего революционера из сознания, и от того Карелин засматривался на каждую мелочь, заброшенную, как и он сам, в квартиру Гуру. Его ригидное восприятие медленно переваливалось от одного предмета к другому, сначала — от сонливости и похмелья, потом — от эвристичной мысли о том, что вокруг находится много того, что он видит по великой и чудесной случайности. На спинке крутящегося стула, обтянутого серой тканью в мелкую сетку, были свалены две пары джинсов, из-под которых торчала резинка трусов и протертые пятки черных носков. Наличие в стуле спинки выдавало только ее незавешенное трубкообразное основание, вставленное в сиденье. Хаотичными стопками на столе лежали листовки, в которых даже с кровати Слава узнал те, что заполонили лестницы и переулки фавел, набиваясь туда, откуда их не мог выхватить ветер. Заметив на краю стола бумажный пакет, Слава со смаком додумал, что это лежит непременно его рукопись. Отштукатуренные стены, располосованные деревянными полками, светились в дневном солнце сероватым цветом. Слава из своего положения видел всю комнату до самого дальнего угла — в нем, буквально за дверью, лежали спортивные гантели, поставленные крестом, чтобы не скатываться по вздутому полу. Карелин не мог оценить, пыльные ли они были, не мог оценить и по телу Мирона, который даже сейчас стоял рядом с ним в бесформенной толстовке, на его низком росте скрывающей любые наметки фигуры. Над дверью аккуратно темнело распятие. У ножки стола из темноты торчала открытая бутылка вина, давно опустевшая и, видимо, на месте же распития забытая. — Не помню, чем все закончилось. Мы в бар зашли… — Ты прилично надрался, — весело подхватил Мирон.- И наконец-то разговорился, я думал, не дождусь! Ты спрашивал меня о себе, говорил о том, что не понимаешь, почему ты одновременно хочешь поднять с колен нижний ярус и одновременно тебе на него совершенно насрать. — Такая и была формулировка? — от неловкости преувеличил смешок Слава. — Именно такая, — подтвердил Гуру. Слава замолчал, перекидывая между пальцами угол колкого пледа. Мирон перед ним опирался на деревянный письменный стол, за которым выступал из светло-серой стены книжный шкаф, разнотонный с остальной мебелью и заставленный книгами; судя по потрепанным корочкам которых — набранными по городским библиотекам, которые на известном Славе нижнем ярусе последние лет пять закрывались за отсутствием должного финансирования. На настоящий момент на ярусе работающей осталась всего одна из них, в которой заправляла Мария Васильевна. Судя же по количеству сборников в комнате Гуру — его квартира вполне могла быть ее филиалом, а то и даже самостоятельным комплексом. Особенно внимание Славы привлекла толстая книжка с золотистой эмблемой льва на переплете. Текст на корочке не читался с этого расстояния, зато крупная мохнатая морда приветствовала раскрытой пастью даже самого невнимательного и полуслепого гостя комнаты Мирона. — И в чем был вопрос? — отрываясь взглядом ото льва, спросил Слава. — В том, кто же ты на самом деле. Мирон улыбался, изредка поднимая глаза на Карелина, все также нелепо распластавшегося на чужой кровати и тревожно и жадно осматривающегося. Славе сложно было сказать, что находящийся с ним в одном помещении мужчина испытывал в этот момент. Сложно было сказать, о чем тот думал. Гуру, высоченный снизу, выдвинувшийся из аутентичного пространства домашнего обихода, вызывал в Карелине ощущения в высшей степени неприятные. Место отстраненного от окружения Мирона подменил Мирон, представляющий из себя какого-то человека. Даже этот нелепый висящий черный носок на спинке стула, торчащий из-под мятых джинсов, почти по-человечески улюлюкал и привлекал к себе внимание, заявляя о своей принадлежности тому, кто со сцены кричит о революции. Все в этом помещении было Мироном. Даже его непосредственное наличие не было обязательным, его здесь могло и не быть, ведь все — в этом помещении все было не Гуру, а было Мироном, каким-то человеком с какими-то устремлениями. — Ты мне ответил? — спросил Слава, не решаясь выбраться из-под клетчатого пледа над собой. Ему казалось, что Мирон захватил его внутрь себя, проглотил, затянул в не имеющую выхода глубину и теперь переваривает пищу медленно поступающим к ней желудочным соком. Славе было страшно невероятно, ему хотелось бы вскочить с места и кинуться к дверям, если бы не пагубное ликование, клокочущее в нем в тот момент, когда ему в нос ударял запах грязных трусов из пакета у ножек кровати, а глаза цеплялись за развалившиеся, нереализованные листовки. Карелин совершенно не представлял, что следует делать мелкой рыбешке, если ее уже начала переваривать любящая полакомиться на мелководье приморская птица. — Не успел. Ты вырубился раньше. Слава замолчал, ощущая в голове пустоту, в которой места не было ни одной мысли. Или их была уйма, но он не желал к ним прислушиваться — Слава до конца не мог этого понять. — Хочешь, чтобы я ответил сейчас? — поинтересовался Мирон. — Нет, — уверенно ответил Слава, поднимая взгляд на Гуру. Мирон смотрел на него в ответ; в блестящих глазах, вставленных в лысый череп, возникла та же улыбка, которая озарила в тот момент его лицо. Кто может радоваться тому, что не имеет за собой никакого значения? Мирон оторвал зад от стола, и его заложенные от твердого края джинсы наполнились крепкими — на взгляд Славы — мышцами. Гуру подошел к кровати, садясь на матрас рядом с ногами Карелина. Последний даже сквозь вдруг примерзкий ему в этот момент плед чувствовал Мирона. Но сидел на месте, словно чрезмерно воспитанная девчонка, к которой пристал уличный извращенец, и которая не может заставить себя ему возразить. — Что мы будем делать дальше? — произнес Слава, придвигая ноги к себе. Ему казалось, что он делает это особенно громко и несуразно. Мирон похлопал его по коленке, находя ее, выставленной из клетчатого пледа. В представлениях Славы недавно подступающий к нему желудочный сок хлынул на его тело бесконтрольным потоком. Он глупо хохотнул, вставляя к вопросу спешно выхваченное из головы дополнение: — Что-то же надо! — Тебе нужно будет кое-что написать, — сказал Мирон, поднимая свои прозрачные, выпученные глаза на Славу. Слава — по своей наивной глупости — имел неосторожность в них уставиться. Ответьте себе, как вы понимаете, что доверяете другому человеку. В какой момент вы становитесь уверены в том, что другой человек желает добра для вас, добра безусловного, что бы вы ни сделали — в прошлом или будущем — и что бы из себя ни представляли — даже когда ничего не представляете? Доверие похоже на чудесное природное явление: не контролируемое человеческим разумом и ни одним созданным людьми механизмом, оно живет по законам выше доступного сегодняшним людям знания. Но что должно произойти, чтобы забушевало это чудо природы, в тот момент, когда ты сидишь рядом с другим человеком на кровати, в комнате, в которой вы находитесь первый раз — Слава увидел что-то в тот момент в глазах Мирона, что сказало ему также ясно, как люди разговаривают друг с другом: «я желаю добра тебе». — Что именно мне надо написать? — спросил он. — Кое-что необычное для тебя. Больницы на нижнем ярусе Горгорода нельзя бы было назвать местом скорби. Умирали здесь все чаще по домам и переулкам, а обращались к врачам в основном по причинам травм, воспаления легких или импотенции. От того штат средней по величине больницы содержал ограниченное число специалистов, и если чья-то проблема ими не охватывалась — человек тот направлялся в больницу центральную, расположенную с другой стороны горы недалеко от производственного района яруса. Впрочем, эти ситуации были довольно редкими. То ли от равнодушного к своему здоровью населения, то ли от его святой веры в хорошее. Функционирование больниц, раскинутых по районам в количестве одной на три, исходило из принципа «длинной койки», порожденного как прямое следствие законов бюджетного финансирования. Дороговизна первичной диагностики и лечения острого состояния нивелировалась долгим лежанием пациентов, выписываемых иногда только через два месяца после госпитализации с переломом пальца ноги. Низкая сменяемость пациентов и низкая их потребность в особом уходе делала больницы на нижнем ярусе Горгорода похожими на санатории. Некоторые этим пользовались, оформляя иной раз подпольно себе инвалидность и отлеживаясь месяцами с очередным приступ гастрита. Слава сидел на жестком стуле рядом с койкой Саши. На ее теле практически не осталось бинтов, и только загипсованная ножка торчала из-под легкого одеяла, да несколько пальцев еще оставались зафиксированными тугими повязками. Волосы у Саши спутались из-за долгого лежания и сейчас пушились на ее затылке как маленькие веточки. — Что-то случилось? — спросила она, всматриваясь в молчащего Славу. — Не, о чем ты? — он заулыбался, снова поднимая на нее глаза и обхватывая ее маленькую руку своими. Саша нахмурилась. Отек сошел с ее лица, хоть на скулах и лбу до сих пор виднелись оставленные от асфальта царапины и неспешно рассасывающиеся синяки. — О чем ты думаешь? — она старалась придать своему голосу как можно более доброжелательный тон, хотя могла и не стараться — снова замолчавший Слава был настолько увлечен своими мыслями, что не заметил бы ее раздражения. — О своем следующем произведении. Девушка удивленно хмыкнула, во все глаза глядя на Карелина. Тот, оживившись, заерзал на стуле и напрягся, вместе с тем крепче сжимая и руку Саши. — Я не могу понять, что это должно быть. Это должно быть что-то короткое… И эмоциональное, — Слава смотрел перед собой, крепко стискивая в ладонях руку Саши.- И все это должно быть посвящено борьбе и жажде победы. Но я никак не могу придумать, что это будет. Ладошка Саши выдернулась из хватки писателя. Карелин посмотрел на нее удивленно. Она на него — с тоской и разочарованием. — Зачем это тебе? — выдохнула она.- Это его заказ? Слава открыл было рот, но она продолжила: — Это звучит как сочинение призыва к восстанию. Ты, правда, хочешь подписаться под этим? — Пускай призыв к восстанию, — Слава запнулся, когда Саша отвернулась от него.- Это стоит того… Саша! Она посмотрела на него, пожимая плечами и качая головой. — Зачем? — Саша собирала на коленях ткань одеяла, дрожащими руками ее комкая. — Мы бездействовали всю свою жизнь, а нам показали, что можно иначе. И теперь нам всего лишь надо выбрать — выбрать «сейчас» или «никогда», — с важностью произнес Карелин. — И ты выбрал «сейчас»? — тихо пробормотала она. Слава пересел со стула на койку, аккуратно беря лицо Саши в ладони. Она посмотрела на него, склонившегося над ней, словно это был не он, а вестник, который сообщил ей, что Слава Карелин погиб какой-то страшной смертью. — Скажи, что ты поддержишь меня, — с мольбой произнес он, глядя в глаза Саши.- Это нужно мне, малышка. Одобрение Саши ему действительно было нужно, Слава ни в одном слове не врал. Гуру, словно гамельнский крысолов, влек его за собой, но то, среди чего жил Слава всю свою жизнь, еще не осталось за его спиной. Быть может, Слава не любил Сашу в том значении, которое люди часто вкладывают в это слово, но она была для него поводом чувствовать себя нужным и защищенным. Он любил ее даже больше, чем в том значении, которое люди часто вкладывают в это слово — потому что он не представлял, как будет себя чувствовать, если ее не будет рядом. Саша защищала Славу намного больше, чем он защищал ее, даже когда решил мстить за нее в фавелах, — ведь искренне любившая Славу она дарила ему столь необходимое ему ощущение безопасности. Чем громче играла дудочка, тем под большей угрозой это находилось. Саша заплакала, вскидывая руки и закрывая лицо ладонями. Она замотала головой, освобождаясь от хватки Карелина. — Ты не Слава! — прокричала она, не так, как кричала во время их ссор, а так, как кричат только тогда, когда теряют что-то важное и не верят, что все обойдется.- Славу в тебе задушили щупальца Гуру! У Славы все лицо побледнело, он вскочил на ноги, активно замахав руками, чтобы не была в тот момент видна дрожь в них. Он закричал на нее в ответ, и крик его мало отличался, хоть и говорил он совершенно другое. Скрывая тоску по другу за фальшивой злостью. — Да почему тебе дают возможность, а ты лезешь все глубже в привычное тебе болото?! Саша не стала отвечать ему, молча отворачиваясь. Ее худые плечи, обтянутые в голубой цветочек сорочкой, мелко содрогались и стягивались вперед; она словно пыталась стать как можно меньше, чтобы в один момент и вовсе пропасть из этой комнаты. Горечь предательства подступила к горлу Славы, он, застывший посреди палаты, чувствовал себя так, словно в этот момент из его истории пропало все хорошее, что когда-либо с ним происходило. Словно сменяющиеся в голове картинки были просто сценами из просмотренных фильмов. Он даже не помнил потом как дошел до двери, как спустился по закуренной лестнице и вышел из ворот больницы. Помнил только то, как чувствовал себя оставшимся совершенно одиноким. Словно вместе с Сашей пропал и весь город вокруг — по дороге домой он никого на своем пути не встретил. Хватайте в руки камни, Крепче сжимайте биты, Если мы не победим сегодня, мы не получим заслуженной свободы. Поджигайте их машины, Врывайтесь в их дома, Забирайте то, что принадлежит нам. Если мы не победим завтра, мы не получим заслуженного уважения. Пока я держу его за горло, Бейте его в грудину, Уничтожайте то, что не нужно нам. Если мы не победим послезавтра, мы не получим заслуженной благодарности. Мы вместе друг с другом идем вперед, И они распадаются вокруг нас, Если бы мы уже не победили вчера, они бы нас не боялись сегодня. Хватайте в руки их жен, Забирайте то, что принадлежит нам. Крепче хватайте их хребет, Уничтожайте то, что не нужно нам. Если мы не победим сегодня, мы к вам придем снова! Заберем Снова! Уничтожим Снова! — Если бы мы уже не победили вчера, они бы нас не боялись сегодня! Темноту разорвала вспышка света, бегущая по ткани к горлу бутылки. Засвистев в душном воздухе, она со звоном влетела в разбитое окно пограничной будки. Пламя схватилось за долю секунды, в нем изредка вздергивались подхваченные листы документов, и раздавался едкий, стойкий запах плавящейся внутри пластмассы.