Глава VIII. Ангедония.
Криминальный мир по ночам не спал, и Сакура не спала тоже. Она сидела, подперев голову ладошкой, за столом на кухне, размешивала молоко и сахар в кофе и пыталась вспомнить, почему вообще решила, что бодрящий напиток в два часа ночи — хорошая идея. Впрочем, механические движения ее тела происходили в режиме автопилота, пока сознание впало в кому. И если организм и продолжал работать как часы, то это были часы скрипучие и заедающие, показывающие неправильное время, ведущие не в ту сторону; у нее не было других вариантов, потому что у самых точных часов внутри нее вынули батарейки. Сакура не испытывала ни раздражения, ни предвкушения к кофе, который остывал перед ней; ей было все равно на него, ей не хотелось ни выпить напиток, ни вылить его; ей вообще ничего не хотелось. В первый раз эта бессильная, унылая апатия навалилась на нее в тринадцать лет, и с тех пор всегда жила в ней маленьким пораженным пикселем на ярком экране ее характера, очагом хронического воспаления, который мог в любой момент вырваться из-под контроля и поразить клетки жизнедеятельности, парализуя их работу. Эдакая льдинка, что вместо Кая угодила в Герду и заставила зеленую гладь ее глаз разбушеваться, потемнеть и выйти из берегов; отколовшийся кусочек от смерти, который был голоден до жизни, высасывал ее и не мог насытиться. Периодичность особенно острых приступов болезненной меланхолии зависела от внешних факторов, от истощенности ее нервной системы или от обстоятельств, но наступала всегда с разной степенью неожиданности. Например, в последний раз это была нарастающая подавленность, начавшаяся с ее осознания, что Данзо не собирается дать ей жить спокойно; тогда каждое событие, заставляющее ее терять пазл от ее свободы, топило ее все глубже в черноту меланхолии, и ее воды сомкнулись над головой Сакуры с переездом в коттедж. Первые сутки Сакура провела в своей спальне, отказываясь от еды, не включая свет и не вставая с кровати, лелея мысль, что если она закроет глаза — то навсегда пропадет из мира. Еду ей оставляли под дверью, но в первый раз, когда она вышла из комнаты — она предприняла попытку побега: апатия не была синонимом смирения, а пропасть из мира взаправду было заманчивой идеей. Присутствие Саске в ее жизни стало новой линией, новой константой, по которой ей удалось себя выровнять и вытащить; но потом, на следующее утро после нападения Забузы, все снова рухнуло на дно. Еще ночью сердце Сакуры билось громко и часто от остатков волнения за Саске, от переживаний за него во время его драки с наемником, но еще сильнее — от его бережных рук и прямого взгляда глубоких глаз, чья темнота не имела дна; она была переполнена любопытством, вспоминая его странную реакцию на не так уж сильно окровавленного Забузу, безупречно угадывая в его поведении пост-травматический синдром. Сакура засыпала с улыбкой, предчувствуя изменения в воздухе между ними, касаясь кончиком пальца предплечья, за которое ее час назад придерживал Саске горячей ладонью, унося вверх по лестнице. Но ночью, пока она спала, забывшись длинным, глубоким, черным сном, кто-то взял все ее чувства, сложил в картонную коробку и вынес, совершив вероломное ограбление. И Сакура проснулась пустой. Открыла глаза, села на постели и таращилась в противоположную стену на протяжении времени, мера измерения которого больше не была единой устоявшейся величиной для Харуно: часы и минуты были неотличимы. И она не знала, сколько времени провела, пытаясь найти хотя бы затерявшийся клочок, хотя бы случайно выпавшую из кармана вора монетку от ее сокровищ, но ей остался только темный, лишенный звезд космос, в котором тонули любые звуки, кроме родного монотонного гудения. С того момента прошло около двух недель (календарных) или парочка световых лет (по ощущениям) перед ее глазами. Изменения, маячившие перед глазами тем волшебным вечером, остались на месте, так как Сакура не сделала ни шагу вперед. Ритм, с которым ложка билась о керамические стенки кружки, растворялся в воздухе, отмеряя пустые секунды. Как будто и не было той Сакуры, что задорно мчалась навстречу очередной прогулке, улыбалась Саске, каким бы угрюмым он ни был, или решалась с Наруто на небольшие шалости, несмотря на то, что знала его ничтожно мало. Конечно, дело было не только в Забузе, что вернул ее с этих небес надежд на землю, но он был поводом, началом большой цепной реакции, сложившейся в ее голове как узор из домино и ожидавший падения первой шашки. Как будто она побывала в путешествии в дивном мире сказки и вернулась обратно в свою надоевшую, темную, неуютную раковину, вспоминая, что в масштабе настоящих событий она не более чем маленький винтик. Наемник напомнил Харуно, что значит быть вещью в чужих глазах, когда уважение не полагается тебе по праву рождения; когда само право быть самостоятельным человеком для тебя — слишком большая роскошь, и, по их мнению, даже если она привалит в твои руки, ты просто не будешь знать, что с ней делать. Что пытаться что-то изменить — все равно что биться в потолок, как насекомое, ожидая, пока тебя, наконец, не прихлопнут тапком за раздражающий звук. Этим в итоге заканчивалась каждая попытка розоволосой изменить свою жизнь в клане Сяо, и Сакура, сознавая свое бессилие и тщетность своих стараний, была не пессимистом, а реалистом. Она жила с ощущением глупости и ошибочности собственного существования, но иногда именно этот навязчивый поиск хоть одного светлого пятнышка надежды в своей жизни не давал ей заснуть. Вынув ложку, Сакура поморщилась. Крошечные изменения мира, как рябь на воде, заставляли ее вспоминать, что она еще существует, а не растворилась первозданной пылью по хаосу мира. Вытерев ложку салфеткой, Сакура подняла столовый прибор на уровень своего лица и присмотрелась в свое выгнутое отражение. В мутных искаженных очертаниях Харуно легко угадывала собственные черты, в таком деформированном виде она казалась себе правдивей, чем в зеркале. В минуты (часы, дни, недели) непрерывного (бесконечного) уныния она действительно не была самой собой, ведь Сакура была экстравертом, и эта ее часть обычно проявлялась с шумом, с помпой, сметая все на своем пути. Боевой и активный характер брал верх, захватывая опустевший замок печали, где заточили ее сердце совсем не метафоричные Драконы, штурмом, на кострах революции разжигая порывы к движению ради свободы не ради самой свободы — а из-за нежелания сидеть на месте. Но потом этот эмоциональный подъем поднимался слишком высоко и отрывался вовсе, улетая в небо, как воздушный шарик; улетал в путешествие, доставляя Сакуре гранитные посылки нераспечатанных чувств, которые она испытывала, но не могла пережить. Те копились на сердце, обкладывали ее стеной; копились неоплаченные счета по доставке грузов, погружая в долговую яму перед собственным психологическим здоровьем; гранит обнимал ее ноги, не давая сдвинуться с места в сторону того, что было ей нужно, гранит хотел накрыть ее собой, прижать и не давать подняться. Сакура чувствовала в тот момент, что это состояние поджидало ее, скучало по ней, не думало отпускать ее или перестать думать о ней, а потому готово было следовать по пятам, если бы Сакура только оставила для нее щелочку в дверном проеме, а потому, все-таки настигнув, никогда не отпускало просто так. Чем-то похоже на Данзо, да? Ведь Шимура-кумитё звонил пару часов назад и это, возможно, отправило Сакуру на кухню — в погоне за призраком или в острой необходимости покинуть стены, пропитавшиеся их разговором. По телефону он был ее дядей, не боссом якудза, но выхода из дома просил с настойчивостью приказа, которого нельзя ослушаться. И если было еще что-то, что могло добраться до сердца, давно потерявшего девичий трепет, и заставить его сжаться, то это были отношения с криминальными авторитетами, которые не приносили ей ничего, кроме тревожности — их слова, их глаза, выражения искривленных губ, изуродованные лица и запах одеколона, въевшийся в темный пиджак. И был Саске. Если бы Сакура могла сейчас переживать эмоции, она бы пожалела, что привязала его к себе, дала ему узнать себя с самой лучшей стороны, чтобы теперь прятаться по углам темного дома, пользуясь единственным преимуществом привилегированной пленницы коттеджа Данзо, потому что теперь ей не хотелось показывать ему другую Сакуру — темную, неприветливую, тонувшую в паранойе; почти ту, что он встретил на кухне через неделю своего пребывания здесь, только теперь захлебывающуюся еще и в чувстве вины. У Саске ведь было собственный штормовой пролив у недосягаемого мыса Доброй Надежды, бесконечный вальс в руках паранойи по кругу космического бессмыслия в пустой комнате жизни; собственный Шимура-кумитё, который донесет до него весть о неповиновении Харуно. Это ему, а не ей, грозит опасность; это он был целью Забузы, а вовсе не Сакура, рассыпающаяся в бессмысленных страданиях; и это он должен был быть причиной, по которой она отказывалась выходить из дома, ведь это значит, что и Саске останется здесь, недосягаемый для убийцы. Кофе уже практически остыл, забытый сгорбившейся над ним Харуно. Она опустила ложку и устало провела ладонями по лицу. У нее даже злости на себя не осталось за слабость и эгоизм; только холодные, осознанные выводы, как будто рассмотрела себя в микроскоп. Она, конечно, мямля, если даже чувство вины, что по справедливости должно быть съедать ее заживо, забылось внутри голодным сном; если она не может ничего изменить не потому, что у нее нет возможности, а потому, что у нее нет сил; если ее голова выдумывает себе препятствия, как миражи, и мешает своему собственному счастью. Нет ничего более простого в том, чтобы быть счастливой — для этого надо просто чувствовать; Сакура этой роскоши была практически лишена. Даже с блеском оконченная кафедра клинической психологии не давала Сакуре ничего, кроме сухих знаний, которые она не могла применить на самом главном пациенте своей жизни — на себе самой; просто теперь у ее симптомов были длинные латинские названия. Но в этом не было смысла, когда сама Сакура даже не помнила себя нормальной, и не знала, останется ли от нее хоть что-то, если эта мучительная меланхолия возьмет и пройдет. Но, раз уж она вышла из крепости своей бесславной тоски, почему бы ей не разузнать? На нее по-прежнему был направлен объектив домашнего видеонаблюдения, делая кухню с ее холодным светом люминесцентной лампы похожей на большой аквариум, демонстрирующий посетителям жизнь в темных глубинах океана, и Сакура перевела взгляд на темное стекло механического глаза. Подсчет смен охраны в голове сложился в вывод, что там, по другую сторону экрана, находился Саске с напарником, и она дала им время, чтобы они заметили ее прямой взгляд и обратили на нее внимание. — Наблюдаешь за мной? — усмехнулась она вслух, тщательно произнося каждое слово, чтобы читались по губам, и устроила подбородок на ладошке. — Интересно? Порыв встряхнуть Учиху, заставить его обратить на себя внимание был последним действием той Сакуры, что отслужила свое и догорела, как свеча, оставив после себя лишь обугленный фитиль в массе расплавленного воска; ее терапия по контакту с окружающим миром. Но камера в ответ не умела моргать, покинуть пост Саске не мог, и Сакура, вздохнув, позвонила ему на мобильный. Саске ответил через два гудка. Наверняка перед этим вздохнул так же, как и она. — Чего не отвечаешь? — вместо приветствия капризно поинтересовалась Сакура. — И что я, по-твоему, должен ответить? — Учиха на другом конце провода звучал, как обычно, прохладно и отстраненно, но что еще важнее — не был ни капельки удивлен вопросом и даже не пытался отрицать то, в чем его обвиняли. — Значит, ты все-таки следишь за мной! — ахнула Сакура, но явно не рассчитала вкладываемый во фразу драматизм. А потом вдруг наклонила голову вбок, отчего натянулся ворот белой футболки и приоткрылись ключицы, и подмигнула, кокетливо поведя угловатым плечом. На том конце провода не раздалось ни звука. В другой раз Саске, может, и усмехнулся бы на глупое поведение Харуно, высмеивая ее попытки к соблазнению (ни за что не признавая, как интриговало нащупать грань между настоящей наивностью и расчетливой игрой от слишком смелой девушки), но сейчас лишь нахмурился, не находя ее поведение ни уместным, ни забавным. Ему повезло — ей повезло — что Мизуки растянулся на диване, тихо и счастливо сопя под нос, потому что мысль о наблюдающих за Сакурой чужих глазах в последнее время нервировала его, но не раздражала так, как ее непривычная вялость. Саске придумывал, как разговорить ее, но не воплотил ни один из мысленных планов — собственный характер перевесил, а за спиной постоянно мерещился Данзо, и казалось, что любое действие по их сближению будет исполнением плана этой жадной твари. — Кто там с тобой, Мизуки? — продолжила Сакура, дотягивая свою игру до конца, и прищурилась. — Можешь передать ему привет. Или нет. Вызывать в Саске ревность было, конечно, совсем низким ходом, но ведь разве не она была первым признаком симпатии? Увы, иных форм привязанности, кроме проявления собственничества, Сакура и не знала особо; понимала, что это не нормально, но больше никак не могла судить о том, что творилось в темноволосой голове. Саске, в конце концов, был частью общества, в котором процветала культура нездоровых отношений, а Сакура знала о нездоровых отношениях все. Однако капкан, приготовленный для примитивного хищника, захлопнулся на ее собственной ноге. — Он спит как убитый. Утомился, исполняя прихоти Яманака. — В голосе Саске девушка различила насмешку, хотя не могла сказать, насколько это было игрой ее воображения. Не могла и спросить, было ли упоминание Ино ответом на ее раскрытые планы и выстрелом из того же оружия. В любом случае, Харуно повелась и передразнила Саске с куда более злой язвительностью: — Жаль. А что, ты не исполняешь прихоти Яманака? — Мне твоих хватает, — парировал Саске, и Сакура закатила глаза. На языке формировалось еще больше пассивно-агрессивных замечаний, но Саске заговорил первым, выпалив вдруг необычайно серьезно: — Забузу поймали. — И он, кажется, вообще сомневался, стоило ли ему начинать эту тему. — Что? — от неожиданности переспросила Сакура и тут же замолчала. Повторения фразы на самом деле не требовалось, и оба это понимали; наоборот, было невозможно не услышать жуткий гром, если тот сотряс безоблачное небо. По телу прошла зябкая дрожь, как будто в ее кухонный белый аквариум пустили струю холодной воды, но девушка все равно не притронулась к кофе. — Так быстро? — Для организации, которая контролирует каждый угол этого города, это долго. — Для Забузы это быстро, — тихо возразила Сакура и Саске замолчал снова. Ей было не слышно, как жалобно скрипнул корпус пластикового чехла под его слегка сжавшимися пальцами. Саске получил подтверждение худшей из мыслей: пассивность Харуно была связана с ее встречей с наемником, подробностей отношений которых он не желал знать, не желал видеть перед глазами в форме навязчивых видений; он уже видел достаточно. И так все кипело от бесячей мысли, что Сакура считала его победу над Забузой чистой удачей, и не верила, что Саске защитит ее и себя; это заставляло избивать грушу в подвале дома так, что от синих ссадин на костяшках не спасали даже боксерские перчатки. — Кто тебе сказал? — наконец, спросила Сакура. Ей требовались значительные усилия воли, чтобы продолжить обсуждать неприятную тему. — Шикамару. Два дня назад. — С каких пор он отчитывается перед тобой? — С тех самых, как Забуза пытался меня убить, — раздраженно ответил Саске и тут же об этом пожалел. Разговор двигался, как автомобиль в руках новичка по разбитой дороге — то и дело застревал в колдобинах, беспомощно накручивал колеса на месте, поднимая облака пыли, и с большим трудом выбирался наружу лишь затем, чтобы проехать еще пару метров и снова застрять в новой яме. — И что с ним теперь? — Доставят оябуну в Сидзуока. — Ты успел с ним поговорить? — Зачем? — Саске впервые за весь разговор, наконец, усмехнулся; его разговор с наемником прошел бы только на кулаках с фатальным исходом. — Его даже люди Данзо не успели допросить. Сразу наверх по распоряжению оябуна. Сакура вздохнула, прежде чем сменить тему на еще более щекотливую. — Дядя сегодня звонил. Саске приготовился слушать, хотя идея обсуждать Шимуру по телефону, где стояла прослушка, его не радовала. — Он хочет, чтобы я перестала сидеть дома. Скажи честно, Шикамару просил передать эту новость о Забузе мне? — Нет. Тебя она не касается. Резкий, пусть и справедливый ответ уязвил Сакуру. — Ты знаешь, что касается, — с нажимом ответила она. — Почему сразу не сказал? — Мне казалось, ты хочешь побыть одна. На мгновение ей показалось, что Саске был уязвлен тоже, и поэтому теперь сам отыгрывался на ней своей типичной резкостью. Но одно дело, когда у него выходило непроизвольно — и тогда Харуно высматривала за слоями грубости правду и не обижалась на летящую шелуху чужой социопатии; теперь же у Саске была цель, и он ее, как обычно, успешно достигал. — Дело не в этом… — Ты боялась? — Немного. Ведь он охотился за тобой, Саске-кун, — протянула Сакура извиняющимся тоном, не догадываясь, что делала только хуже. — Судя по тому, что он говорил, после него будут и следующие. — Если ты считаешь, что для твоей охраны необходимо больше людей, в твоем распоряжении шесть человек. Бери с собой, кого посчитаешь нужным. — Каким-то образом Саске, не изменив тона, сделал его настолько обжигающе-холодным, будто он собственноручно пустил льдинку ей по спине, вызывая испуганные мурашки вдоль позвоночника. — Я не хочу идти без тебя. Я доверяю только тебе, — выпалила Сакура, испугавшись, что Саске отдалится от нее, и тогда надежды выкарабкаться из медленно убивающей хандры у нее точно не будет. Учиха же, наоборот, приготовился прыгать на дно, не оглядываясь назад; он знал, что слова, которые он собирался выдать, еще могут ему аукнуться, если до них доберутся чужие уши. Но другого выхода он больше не видел. Не сейчас уж точно. — Твои прихоти зашли слишком далеко. А Шимура-кумитё хочет просто провести с тобой время. — Сакура предпочла бы проигнорировать последнее предложение, но Саске продолжил, не давая ей и шанса. — В пятницу приезжает Токийский оркестр с программой Баха, ты, кажется, хотела сходить. Это будет хорошим началом. — Ты серьезно? Саске проигнорировал ее шок, твердо продолжив: — Я предлагаю послезавтра съездить и посмотреть билеты, прежде чем говорить что-то кумитё. Устроить ему сюрприз. А заодно купить данго в том ларьке за торговым центром. Это звучало почти как приглашение на свидание, если бы, конечно, не разбитое состояние Сакуры, не паранойя Саске, и не тот факт, что это был единственный шанс ускользнуть от чрезмерного внимания Данзо и поговорить начистоту. — Значит, послезавтра, — кивнула Сакура. В ее голосе еще было множество сомнений, но решение было принято. — Точно? — Конечно. — Обещание стоило девушке вздоха и внутренних усилий, которые не ускользнули от внимания Саске, но теперь он по крайней мере был уверен, что план точно воплотится в жизнь. Харуно никогда не нарушит обещания, данного ему. Звонок прервался без прощаний, но Саске понял — не увидел через экран видеонаблюдения, но почему-то знал — как ее губы тронула легкая улыбка, и тихо улыбнулся в ответ черно-белым пикселям, едва искривив крючками уголки губ. Камеры в коттедже и по его периметру были исключительно для мониторинга всего происходящего, захвата каждого участка дома, а не для переключения видео с приближением на тот план, где лучше всего виднелась Сакура. Но это было единственным способом видеть ускользающую от него Харуно, смотреть на нее и не бояться быть неправильно понятым. Только поэтому он позволял Мизуки отдыхать; он разбудит его, когда Сакура заснет, чтобы подменил его, когда смотреть будет не на что. Саске сам не мог заснуть уже вторые сутки, но это был далеко не предел; и теперь, когда узел проблем ослабел, позволяя себя распутать, бодрствовать стало даже приятно. Конечно, наблюдать за девушкой вот так, как сталкер, когда у нее не было возможности скрыться, было некрасиво и нездорово, но Саске, как обычно, не чувствовал угрызений совести, когда его эгоистические желания шли вразрез с понятием допустимого. Сакура больше не смотрела в камеру; оптика, предпочитавшая оперативность, а не качество картинки, не передавала, как сжимались и разжимались припухлые губы, как будто остаток разговора щекотал их бледную мягкость; как двигались на спине острые лопатки, едва очерченные большой футболкой, когда Сакура выливала кофе в раковину. Саске не мог сказать, как надолго его хватит на то, чтобы просто смотреть; чтобы провода и этажи разделяли их личное пространство, чтобы голос доносился механический, а не следовал за теплым дыханием, достигающим кожи, чтобы щеки розовели от смущения не в цифровой палитре и чтобы взгляд светлый был прикован к нему, а не скользил безразлично по бездушному стеклу объектива. Чтобы знать наверняка, загорелись ли глаза Сакуры от его слов. В век информационных технологий очень просто совсем не выходить из дома, совершая покупки через интернет. И так же просто выследить твой дом по этим самым покупкам. Данзо вполне определенно высказался на тему того, что оформленной на него картой лучше не пользоваться для интернет-покупок, чтобы локация коттеджа, скрытого убежища кумитё, не мелькала в базах данных. Поэтому поездка за билетами была хорошим доводом, с которым Сакура даже при желании не могла бы поспорить. То есть, желание не выходить из дома не растворилось волшебным образом после разговора, в котором она, оказывается, все-таки нуждалась; девушка все равно вытащила себя на улицу через силу, сопротивляясь заманчивой идее завернуться в одеяло с головой и не вылезать из него даже на улице. Но ее нытье выставляло Саске злодеем, взявшего ее в заложники и вытащившего ее из дома против своей воли; в его глазах все еще читался невысказанный вопрос, куда подевалась та девушка, что изо всех сил рвалась прочь из коттеджа на волю, а Сакура не могла ему объяснить, что она никуда не девалась. Просто сменила полярность. Такое бывает у людей с выведенной из строя нервной системой, которые затрачивают в два раза больше сил на то, чтобы изображать нормального человека. Но, хотя бы немного очнувшись от своего сна наяву, Сакура в первую очередь поняла, что выпадать из реальности больше не имела права — в ее отсутствие произошло слишком многое. Данзо явно что-то планировал, и Саске было что рассказать и о чем посоветоваться, потому что фраза о «данго» никогда не звучала между ними просто так. Данго — одно из самых любимых японских лакомств — представляли собой рисовые шарики-моти с разной, как правило сладкой, начинкой. Родители часто покупали их ему с братом, и для Саске данго ассоциировались с детством, оставшимся так далеко позади, что даже его острый взор различал лишь его очертания. Даже несмотря на то, что он не любил сладости и не любил данго. «Данзо» и «данго» записывались разными знаками*, не имели ничего общего между собой, и потому слуховая созвучность была неочевидна для обычного японца, а слова стали взаимозаменяющими в обмене сообщениями, которые не должны были попасть в чужие руки. Сакура тоже не любила данго за вязкую текстуру рисового теста, которое — как иронично — склеивало ей язык, а Саске не любил сладости в принципе, как не любил и своих боссов в принципе. Впрочем, может быть, если бы он знал ее отца, Кизаши, он бы изменил свое мнение, думала Сакура, но тут же отметала эту мысль. Она не знала о делах отца в силу возраста и вполне логично, что его товарищи говорили о покойном боссе только хорошее. Однако не было бы преувеличением сказать, что он был одним из самых опасных якудза десятилетие назад и, будучи кумитё префектуры Айти, был куда ближе оябуну, чем любой другой кумитё его подконтрольных банд. Нагоя всегда была одним из ключевых узлов в цепочке оборота наркотиков, и отец Сакуры сумел взять этот хаос под контроль. Япония, с ее подверженными стрессу усталыми людьми, национальной особенностью принимать все близко к сердцу, жить идеалами, постоянно в них разочаровываясь, и живущей глубоко внутри нереализованной агрессией была и остается лакомым кусочком для дилеров, которые, рискуя своей шкурой из-за строгих законов и добросовестной полиции, заламывали на свой продукт цены в пять или десять раз больше, чем во всем остальном мире, даже если качество продукта оставляло желать лучшего. Однако преступный рынок Японии целиком подмяли под себя якудза, и иностранным группировкам было сложно пробиться на острова — они держали марку единственной страны, что никогда не была завоевана иноземцами. Решиться попытаться могли только кто-то вроде Сяо, которые как раз наладили контакт с Таиландом и искали новый рынок сбыта. Миссия Кизаши не отличалась благородством, и выдворить гонконгцев и других он желал не из сопротивления ужасам наркомании, а только за тем, чтобы деньги в префектуре полностью оставались под контролем Хакэн-каи. Когда терпение якудза лопнуло, переговоры сменились войной, и в одном из рейдов Кизаши был убит выстрелом в спину, а одиннадцатилетний сын оябуна был похищен по приказу главы Сяо, Нагато, по прозвищу «Пэйн». Сяо никогда не отличались благородством методов, и в этот раз они поставили оябуна перед выбором: сохранить свою честь или сохранить своего сына. Босс выбрал второе и заключил договор, по которому обменял родного наследника на дочь убитого Кизаши, которая стала гарантом, что якудза не будут мстить Сяо, не объединятся с кем-то против Сяо, и обеспечат эксклюзивные права на поставку наркотиков в регион. Сакуру объявили пропавшей без вести, позже свалив вину на конкурентов Хакэн-каи, а потом оформили как сироту из детского дома в Сидзуока, городе, где располагалась верхушка Хакэн-каи. Данзо пусть и занял место кумитё вслед за убитым кузеном, но на роль правой руки оябуна не рвался, зная, что не сможет заменить Харуно Кизаши. Данзо был расчетливым, но Кизаши был умным; Данзо предпочитал сидеть в кресле начальника, а его брату никогда не сиделось на месте, и управленцем он был не только грозным, но и вдохновляющим. А еще любящим семьянином, что аукнулось Сакуре, попавшей в совершенно иной социальный институт, у которого из общего с прошлым было одно название. Люди, приютившие ее, задолжали ей за убийство ее отца, но это не смягчило опекунов, нравы которых были суровы далеко до прибытия Сакуры. Детская депрессия от смены обстановки и разлуки с родными была капризами в глазах тех, кто собирался воспитать из девочки человека, достойного правящей семьи клана Сяо; Сакуру никто не собирался жалеть, даже Сасори, который всегда был по-своему чуточку добрее к ней. Он не смеялся над ее плохим (поначалу) китайским, не отказывал в простых просьбах. Но он также никогда не вставал на ее сторону, не пытался защитить, чтобы Сакура не получила от воспитателей или от самого Нагато наказание за непослушание — а последствия этих наказаний сходили с бледной кожи пятнами фиолетового спектра. В Гонконге у нее не было ничего, что могло ей принести хотя бы смутное ощущение дома, но дом приезжал к ней раз в год, и это был одновременно самый счастливый и самый печальный день в календаре. Где-то между ее Днем Рождения и христианской Пасхой, когда запахи весенних цветов заполняли воздух своей золотистой пыльцой, сметая последнюю дождливую стужу, ее мама и Данзо приезжали в Гонконг на одни сутки. Они втроем, с Сакурой, обычно устраивались в прибрежном кафе и говорили часов пять. Ее мать, Мебуки, всегда была эмоциональной, громкой, не отпускала рук Сакуры, но едва ли могла смотреть дочери в глаза. От них не было более никаких весточек, кроме этой встречи, и золотое кольцо на безымянном пальце ослепило Сакуру на их первом же рандеву своим сияющим полированным блеском новой жизни. Будущим мужем Мебуки был какой-то соратник погибшего Кизаши, их брак был скорее результатом сложившейся в период отпевания дорогого для обоих человека дружбы, так что Мебуки даже не показала его фотографии. Данзо — Сакура помнила его еще молодым, подтянутым, одетым в костюм, но уже тогда неулыбчивым, являющимся скорее в качестве охраны, чем как родственник — молчал и лишь сдержанно кивал, когда Мебуки изредка обращалась к нему; Шимура был близок со своим бывшим боссом, но не с его семьей. А потом однажды он явился один, такой бесцветный, монохромный, воплощающий собой все километры между их странами и несущий новости о кончине матери полгода назад. Так Сакура узнала, что ей даже не дали права узнать о судьбе ее родного человека, не дали проститься и проводить в последний путь, как подобает, не дали помолиться за ее перерождение в положенные сорок девять дней*, как будто это все больше ее не касалось. Для окружающих она больше не принадлежала своей семье, была посторонней для собственной матери, но пустующее место рядом с Данзо напротив нее за этим столом не могла заполнить ни его харизма, ни развязавшийся язык; в конце концов, для Сакуры это был незнакомый голос мира, отнявшего у нее родителей и все то, за что она могла держаться, чтобы не сойти с ума. Если честно, дядя никогда не давал повода злиться на него, но чем старше Сакура становилась, тем меньше ему доверяла. Данзо чувствовал, что она отдалялась от него, но тогда это радовало его; семейное бремя его тяготило, и он продолжал ездить на встречи, просто чтобы рекомендовать себя верным человеком перед своими партнерами. Шимура никак не мог знать, что Сакура рано проявила интеллектуальные способности, не уступающие, а в перспективе и превосходящие отцовские; не мог знать, какие надежды возлагал на девчонку Сасори после того, как та в восемнадцать лет подала идею для маневра на переговорах с другой китайской триадой. Сакура тоже не винила никого в том, что с ней произошло. Она не считала себя святой, не говорила себе, что у нее нет выбора, кроме как стать союзником Драконов, у нее не было иллюзий о том, что она в одиночку сможет разрушить целый преступный синдикат, а главное, она всегда предполагала последствия примерно такими, какими они и оказались после окончательного обвинения ее в смерти Сасори. Что касается него, то Харуно делала все, что было в ее силах, стараясь абстрагироваться от него, закрыть уши и зажмурить глаза, стать бесполезной, но сводного брата было не обмануть. Он пробивал стены ее раковины тараном, просовывался сквозь брешь, пытаясь дотянуться до настоящей Сакуры, этой маленькой улиточки, чтобы вытянуть ее на поверхность под палящее солнце и расплавить ее, стерев ее индивидуальность и сделав частью своего безжалостного мира. Только насильственные методы могли заставить Харуно играть по его условиям. У Данзо явно отсутствовала такая же сила убеждения; даже при всем желании его попытки давить на Сакуру не шли ни в какое сравнение с тем, что делал Сасори. Тем более, что родственные связи между ней и дядей истончились настолько, что не подлежали ремонту, и любой из них был готов порвать эти ветхие веревки в любой момент. Но именно Данзо, а не Саске, был сейчас щитом между Сакурой и теми, кто хотел повесить ее голову на пику как трофей мести за убитого Сасори, потому что власть решала больше, чем любые другие качества. Власть давала Данзо право присвоить себе спасенные жизни, считая их отныне своими; утыкать все вокруг наблюдением так, что в воздухе жужжало от слежек и прослушек. Сакура прожила под прицелом всю свою жизнь, но в коттедже особенно чувствовала себя как игрушка в кукольном домике с открытой стеной. Все, что окружало ее, принадлежало дяде, и он решил, как ребенок, что и девочка в его домике тоже не более чем его кукла. И потому он требовал особого подхода со стороны тех, кто не собирался быть его марионетками. Билеты на концерт все же были куплены на деньги кумитё, но прежде, чем звонить ему и радовать его новостью о скором интеллектуальном обогащении, Саске и Сакура расположились в кафетерии торгового центра для разговора-данго, думая, что в ближайшее время от количества этой японской сладости в их жизнях у них будет за ушами трещать. Сакура втайне хотела сесть рядом с панорамными окнами с видом на город, но у Учихи с его неискореняемым снайперским опытом была явная неприязнь к хорошо просматриваемым местам, из-за чего ей пришлось снова довольствоваться столиком поближе к стене. Так что вместо рассматривания пейзажа она рассматривала его. Яркий свет дневного солнца падал на мужчину, подсвечивая чуть загорелую, теплую кожу; этот свет обострял контрасты даже самых темных цветов, придавая темной рубашке Саске пыльный синеватый оттенок и оставляя истинную черноту только на его волосах, тускло блестевших на кончиках непослушных прядей. Глаза были защищены от солнца вечно падавшей на лицо длинной, разделенной на пробор челкой, но стоило лучику попасть в радужку, их глубокая, сливающаяся со зрачком темнота вспыхивала охрой, напоминая поверхность далекого раскаленного Марса; Сакура заглядывалась на черные крапинки в его глазах, застывшие в орбите огненной планеты, потому что не очень-то хотела обсуждать то, о чем ей вещал Саске. — Они сказали, что Забуза у них в руках, но его связи с другими группировками пока не ясны. Этот парень оказался крепким орешком. В конце концов, у Хакэн-каи был Ибики — пыточник, тюремщик с двадцатилетним стажем, чья слава доходила даже до Токио; Ямато, который знал его еще во время служения под началом Кизаши и Данзо, отзывался о нем с неизменным уважением. Даже Саске был заинтригован и испытывал желание посмотреть на неутомимого и не знающего жалости Ибики в деле: в конце концов, у Саске был аналогичный опыт, выпавший на его долю в армии, который он теперь более чем успешно применял на базе своего клана. — Скорее всего, ему просто нечего рассказывать, — мотнула головой Сакура. Ложечка в ее руке медленно отламывала маленький кусочек шоколадного торта, оставляя идеально ровную поверхность среза, как будто эта ювелирная тонкость работы была для девушки важнее самого торта. Кусочек так и остался лежать, не поднятый с тарелки. — Наемников не посвящают в текущие дела. Он может назвать хоть каждого босса по всей Азии, перечислить посредников, взять ответственность за все нераскрытые похищения и убийства, но никогда не сможет сказать, зачем это нужно было. — Тем не менее, если он связывается с Сяо, нам нужно знать, как он это делает и что ему говорят. — Причем здесь Сяо? — удивленно захлопала глазами Сакура, и Саске дернул бровью. — Он знает твое окружение. Драконы дорого бы заплатили за эту информацию. — Только не Забузе, — фыркнула Сакура. — Он сильно подмочил свою репутацию в последние годы. В самом деле, узнав о том, Забуза покусился на дочь Драконов, не обсудив этого с ее опекунами и не спросив его разрешения, Сасори пришел в бешенство. Сакура тоже получила свою порцию оскорбительных обвинений в том, что продолжала провоцировать мужское желание и недостаточно твердо говорила свое «нет», но все еще считалась жертвой и очень легко отделалась по сравнению с Забузой, которому пришлось бежать и никогда не возвращаться в Гонконг. Сасори трясся за честь клана Драконов, а Забузу тряс за то, что тот позарился на сокровище, не полагающееся ему по положению и позволил пагубным привычкам взять верх над рассудком. Поступки Забузы говорили многое о его характере, и Драконы запомнили его ненадежность и эгоизм. Впрочем, Сакура не углублялась в воспоминания — лишь проверила по верхам одну ускользающую от нее мысль. — Близкие сторонники Сасори презирают его. Но остальные… — У них есть другие причины охотиться на тебя? — спросил Саске так деловито и спокойно, что Сакура едва ли не содрогнулась. Одно воспоминание об искаженных от злости лиц родственников, стоявших у руля триады Драконов, заставляло сердце биться быстрее от страха. — Потому что я сомневаюсь, что у Сяо настолько много времени и мало врагов, что они сочли тебя самым опасным человеком в Азии. — Разве что они устраняют свидетеля, — ответила Сакура, стараясь не выдать своего волнения, наполняющее ее внутреннюю пустоту ядовитым, но все таким же нематериальным газом. Она не лукавила — у мафиози, не связанных с Сасори или его ветками наркобизнеса, не было причин ненавидеть Сакуру или вообще интересоваться ее судьбой. И поэтому, подавляя единственное чувство, выжившее среди обломков ее эмоций — панику — она быстро перевела разговор обратно на проблему, которая действительно требовала решения. — В отличие от тебя. Тебя как раз пытается уничтожить враг, и обсуждать мы должны твою безопасность. Будь Учиха более драматичным, он бы непременно показательно подавился кофе в ответ на это неожиданное утверждение. Он не привык, чтобы кто-то брал в расчет его сохранность, когда его задачей было обеспечивать чужую, и не мог понять, приятны ли такие слова или оскорбительны, словно намекающие на его некомпетенцию. — Я же говорил тебе не беспокоиться об этом? — Нет. Ты предложил брать с собой всю охрану, — поморщилась Сакура. — Я же не говорю, что ты не справишься. Но и ты не можешь говорить мне просто «перестать беспокоиться» за тебя! Конечно, против упертого Саске она была бессильна — и это только еще больше расстраивало. Она никогда не забывала о том, кто они и в каком мире живут, но для нее некоторые истины, особенно касающиеся чувств, были предельно просты, и запутаться в них Сакура не могла независимо от того, насколько подавлены были ее эмоции. Саске это обескураживало, отчего он вставал в оборонительную позицию, даже если его противниками были ветряные мельницы. — Я сам в состоянии о себе позаботиться. — Он хотел звучать отстраненно и угрожающе, а получилось пассивно-агрессивно, с нотками обиды, и холод не дотягивал по Цельсию на минусовую температуру. — Я знаю. — Сакура закатила глаза. — И знаешь, я тоже себе так говорила. Но гораздо приятнее, когда о тебе заботится кто-то еще. — И здесь девушка даже не пыталась быть кокетливой или делать вид, что бросает намеки, как тогда на кухне; она говорила в порыве, в котором не было ничего романтического, лишь односторонняя попытка дотянуться до души Саске и показать кусочек своей, обожженной опытом одиночества. Но его упрямство связывало ей руки и профилактически било по щекам. Учиха напоминал огонек, что тянул к себе, обещал, но обжигал, стоило мотыльку подлететь ближе, и, но еще и ребенка, что выгораживал очевидную ложь до самого конца, боясь признавать правду просто потому, что ему не нравилась эта правда. И это нежелание принимать ее, несмотря на чувства к ней, ранило сильнее, чем отсутствие этих чувств. — Мне не нужно, чтобы обо мне кто-то заботился. Лед, который Саске тщательно дозировал, чтобы отстранить, но не оттолкнуть, вдруг перелил через край, опустившись прямо в переполненную чашу терпения Харуно. Коробки чувств оказались вскрыты — выборочно, захлестнув ее резким приливом крови к голове, заставившей покраснеть, возмутиться про себя, почувствовать жизнь в тонких конечностях и оттого порывисто подняться на ноги. Время ласковых разговоров для Сакуры истекло. Она могла быть внимательной и понимающей, но не когда собственная голова раскалывалась от малейшего стресса, и нервная система грозилась отключиться от питания и превратиться в бесполезные провода, соединяющие ее тело. Саске справлялся со своими внутренними демонами, отталкивая окружающих, чтобы не раскрываться самому, и в другой раз она бы бросилась под жернова этой бессердечной машины, попытавшись ее остановить, только сейчас не была уверена, что его механизм попросту не отнимет у нее собственную жизнь. Стул отъехал назад, скрипнув ножками по кафельному полу. На лице Сакуры читалась такая яростная решимость, что Саске за секунду успел с ужасом нарисовать себе картину истерики, которую ему сейчас закатят, но розоволосая, вместо экспрессивных слов только крепче поджав губы, развернулась и зашагала в сторону выхода. Совершенно типично женское капризное поведение, раздраженно подумал Саске, но поднялся вслед за ней, стараясь не отставать, не потому что это был его долг телохранителя, но придумывая на ходу слова, которыми можно было бы все исправить. Ее молчание было красноречивей любых капризов и нытья, предлагая Саске насладиться тем, чего он так желает, с бонусом в виде ее ожесточившегося от полученной обиды взглядом. Но ведь и он желал остановить природное притяжение между ними не от большого счастья; наоборот, только не имея его, он мог позволить себе жить. Сакура не знала доброты, и потому считала ее высшим благом; но Саске знал ее: от брата, любящей семьи, всех этих людей в его успешной жизни; а еще лучше он знал вкус предательства и его железный запах крови, когда жизнь делилась на «до» и «после». И только Итачи, который отнял у него это все, мог знать, как сильно Саске желал вернуться в то время, где в его сердце было место для взаимности. Только Итачи, в своей холодной могиле, в закрытом гробу с тремя пулевыми, хранил секрет, как сильно Саске боялся потерять контроль над ситуацией во второй раз. Но контроль жег ладонь, вынуждая разнимать пальцы и терять его, и только один человек мог помочь остудить этот жар. Саске срочно нужно было не отпускать Сакуру — порыв растянуть на столетия, усилив его значение, когда узкая спина бесцеремонно протискивалась мимо вышедших из лифта людей, пытаясь быстрее скрыться в кабине. Саске сделал последнее усилие, нагнал ее и не дал зайти внутрь — втолкнул ее туда сам за локоть, разворачивая к себе совсем не тем манером, что полагается охраннику, и хлопнул по цифре самого нижнего этажа и кнопке закрытия дверей, чтобы никто не проник вслед за ними. — Сакура, в тебе говорит отчаяние, — произнес Саске учительским тоном. Его высокая фигура бросала тень на Сакуру, которая тщетно пыталась отойти от непроизвольно наступавшего на нее Учиху, пока тот теснил ее к стене. — Я работаю на тебя, а ты всего лишь выдаешь желаемое за действительное. — Почему отчаяние не может говорить за меня, если это все, что у меня осталось? — тут же вскинула голову девушка, едва ли не встретившись затылком со сталью кабины. Ей всего крошечный шаг оставался до того, чтобы прижаться лопатками в хлопковой блузке к холодной поверхности за спиной, но теперь вместо отступления она смотрела в глаза тому, кто все еще держал ее локоть в своих пальцах. — Ты ведь не отличаешься от меня, и отчаяние заставляет тебя говорить все это, а потом бежать за мною следом. — Ее слова прозвучали почти зло, потому что терпение лопнуло; Сакура не умела ходить вокруг да около, когда дело касалось чувств, когда они взрывались внутри нее, получив долгожданную свободу. Она снова ярко ощущала каждое мгновение своей обретшей краски жизни, ставшей вдруг для нее великой ценностью, и ждать, разыгрываясь в ужимки ожидающей первого шага дамы, слепой к проявлениям симпатии молодого человека, ей надоело. Сакура сама подняла руки, хватаясь пальцами за рукава мужской рубашки, чтобы теперь Учиха не смог отстраниться. — Я достаточно знаю тебя, чтобы понимать, что ты не жалостлив к людям, так что кого ты утешаешь на самом деле? Поверь, я повидала немало дерьма, чтобы понимать, почему ты отталкиваешь меня. Я вообще понимаю тебя, и ты — меня, и ты можешь врать мне, но не ври самому себе. Саске сжал губы, сдвигая брови в эмоциональном выражении, которое он мог позволить себе только так — с ней наедине, в паре сантиметрах от ее лица. Слова Сакуры находили путь к его сердцу, не встречая на своем пути препятствий — Саске уже ей открылся, совершенно упустив момент, когда это произошло; или, вероятно, она сама его открыла, отперла тяжелый ветхий замок сундука с сердцем Дейви Джонса шпилькой в нежных пальчиках. Но никто другой не был на это способен. Сакура не была самой хитрой или самой красивой — ей достаточно было быть самой подходящей ему, как по какому-то дурацкому гороскопу. И она была права; Саске ужасно обращался со словами, они с ним не дружили, и говорить больше было нечего. Сакура сказала все за него. Взгляд Саске, ищущий и находящий все, что он хотел на самом деле, наконец остановился на ее лице. Что ж, она добилась своего: она выиграла его совесть на барабане Поля Чудес, и в супер-приз ей достается самый отвратительный подарок за всю историю программы. Потому что он вовсе не вернул к жизни свое иссохшее сердце, не открыл нараспашку душу, выпуская на волю летучих мышей, чтобы на черных пернатых крыльях унесли его страдания и вину, не сменил луну на солнце, открывая день его новой жизни. Но Саске сжал челюсть и выпутал свои руки из ее, чтобы обхватить ладонями ее затылок и поцеловать, поддаваясь порыву, которому он наконец был готов сдаться, осознав, что за последние годы ничего ему не хотелось так сильно, как сейчас — склониться к ее губам, прижимаясь своими горячими, чтобы прогнать нахмуренное выражение, а вслед за ним — заставить весь мир подождать. И он почти успел это сделать, но едва пальцы коснулись белой кожи, раздался звук остановки на подземном этаже. Черные глаза машинально скосили взгляд в сторону, на разъехавшиеся двери, и тут же мир задребезжал, зазвенел, смазался, как в прицеле, в центральной точки которого находился Данзо, ожидавший лифта на парковке. Сакура рядом шумно втянула в себя воздух, и Саске стоило больших трудов не взглянуть на нее в этот момент, медленно опуская руки, не успевшие запутаться в розовых волосах, вниз. — Вы здесь, — удивленно произнес Шимура, но, кажется, если и начал что-то подозревать, то не подал виду. Саске отступил в сторону, давая место для прохода кумитё, и скользнул взглядом по охранникам: не меньше пяти голов возвышались за спиной босса, и только одна лысина на крупном низкорослом теле зашла за ними в лифт, заблокировав дверь и носом почти упершись в закрывшиеся железные створки. Лифт мягко двинулся вверх, обратно к атриуму. — Это совпадение? — в лоб поинтересовалась Сакура, повернувшись к дяде, и Учиха был впечатлен ее быстрой адаптацией к ситуации и спокойствием, ничем не уступавшим, а сейчас, кажется, превосходящим его. Даже он бы ничего не заподозрил — если бы не видел, как за секунду румянец на девичьем лице сменился бумажной прозрачной бледностью. — Что вы делали? — парировал Данзо, но Сакура даже не запнулась, отвечая: — Сережка застряла в волосах. — Смотрели билеты в Оперный театр, — одновременно с ней произнес Саске, делая вид, что трактовал вопрос иначе, и эта синхронность заставила Шимуру усмехнуться. И, кажется, купиться на спектакль, не заподозрив импровизации. — А я был на встрече. К сожалению, тот, с кем я виделся, может говорить только за закрытыми дверями автомобиля на тихой парковке. — Скорее всего, это был политик, решил Саске, пока Данзо сменил тему. — А что в Опере? — Токийский оркестр, — ответила Сакура. — Тринадцатого октября. Ты же хотел куда-нибудь выбраться. Я как раз хотела тебе писать. Мы выкупили ложу на десять мест, но если что, еще не поздно сдать билеты. — Нет-нет! Я хочу послушать, — кивнул Данзо. — К тому же ты угадала, я терпеть не могу партеры. Безопасность превыше всего, да, Учиха? Брюнет вместо ответа отрывисто кивнул, стараясь исключить себя из диалога. — Я рад, что ты прислушалась ко мне, Сакура, — продолжил Шимура. В отличие от Саске, он не считал Учиху лишним свидетелем при этом личном разговоре. — Я же говорил, я думаю, нам лучше держаться вместе. Ты в родном городе уже почти три месяца, а мы до сих пор не проводили время как одна семья. — Не считая работы, — хмыкнула Сакура саркастично, и Саске про себя чертыхнулся: сейчас было не лучшим временем нарываться на проблемы. — Работа в моем возрасте и моем положении становится частью жизни, — ответил Данзо; с его лица слегка осыпалась штукатурка доброжелательности. — А если повезет, то и хобби. — Хобби в разбоях и грабежах? — уже открыто усмехнулась Сакура, и покров упал совсем, обнажая ожесточившееся выражение лица Данзо. — Ты со своим братом тоже так разговаривала? — И с его рычащим, резко сменившимся на угрожающий тоном вся атмосфера вдруг застыла, затянувшесь корочкой льда. Внутри Саске еще бурлили непрошенные чувства, и он едва ли не заскрежетал зубами, с трудом сохраняя свое тело в неподвижном состоянии, напоминая себе, что семейные разборки были не его делом — хотя теперь все, что касалось Сакуры, было его делом; впрочем, он не был уверен, что не припрет Данзо к стенке, наплевав на разделяющую их силовую иерархию, если тот перейдет грань по отношению к Сакуре. Но и в ней Саске отчетливо видел остатки адреналиновой дрожи, захватившей их во время предельной откровенности друг с другом, видел, как эти кусочки заострялись в злость, заставляющую говорить, не думая, как ее слова могут навредить им обоим. Но к его большому облегчению, Харуно взяла себя в руки, словно реакция Данзо была зеркалом, в котором она увидела себя со стороны. — Так ведь он не был мне семьей, — ответила она, одним тоном обращая свои предыдущие слова в шутку, но Учиха слышал, как нервно сбилось ее дыхание перед первым слогом. — К тому же, он делал вещи гораздо хуже, чем те, на которые способен ты. Сквозь раскрывшиеся двери лифта Сакура вышла вперед дяди, не дожидаясь его и оставляя его недоумевать: то ли она только что превознесла его по сравнению с Сасори, то ли опустила. Потому что скорее всего: убила двух зайцев одним махом, и именно за эту быстроту ума Данзо ее так ценил — конечно, когда девушка не направляла это оружие против него. Шимура думал, что эту энергию, да в нужное бы русло — и он сможет прикоснуться к величию, на пути к которому был Сасори. Саске его восторгов не разделял. Шанс, что неправильно выбранное русло может стать фатальным, играл для него куда большее значение. Учиха рассчитывал, что способен подчинить розоволосый вихрь себе, что взаимность привяжет их к друг другу, и был к этому готов, сжигая мосты для отступления в тот момент, когда тянулся за поцелуем; он был готов жертвовать и молчать, чтобы сберечь их обоих. Но Сакура осталась своевольной, независимой до болезненного беспокойства; сталкиваясь с противником, она рассчитывала только на себя, и это приносило одновременно облегчение и разочарование. Саске видел и убеждался, что Харуно не ждала его помощи, не вовлекала его в свои действия хотя бы потому, что он к ним не имел никакого отношения; Саске никогда не отвергали, но возникающее при этом чувство, должно быть, напоминало то, что смешивалось коктейлем из льда и огненных углей внутри, когда Сакура лезла на рожон, будто не ставила ни во что собственную жизнь и готова была растратить впустую великий дар, который был для Саске дороже богатств мира; за обладание которым Саске бы отдал очень многое. Конечно, Шимура-кумитё никогда не сможет быть таким же жестоким и пугающим, как Сасори, но прикончить племянницу, когда она окончательно его достанет, ему не составит труда. А ведь Данзо, не считая Саске, был пока что единственным человеком в мире, кому было выгодно иметь рядом целую и невредимую Сакуру. Харуно показывала ему маленькие острые зубки, давая понять, что она не так проста, как может показаться по ее хрупкому виду, демонстрируя силу духа и характера, необходимые для того, кто хочет задержаться в преступном мире, но порой она перегибала — и прекрасно сознавала неправильность своих действий. Когда первый адреналиновый шок от неожиданной встречи прошел, и каждый внутри себя пришел к равновесию — одноразовому, конечно, на один день, пока новые сомнения не разрушат дешевый эрзац — в руках Сакуры вдруг оказалась коробка магазинных данго с адзуки, которые ей передал Данзо, прежде чем усадить в машину. Это было лучшим доказательством самого беспардонного и крайне оперативного мониторинга их разговоров и донесения даже небольших их деталей до босса, и Сакура едва ли не попрощалась еще раз с самоконтролем: не сдержавшись, хохотнула, широко раскрыв рот, что кумитё, к счастью, принял за хороший знак. — Я не был уверен, что ты их до сих пор любишь, но решил рискнуть, — признался дядя, разыгрывая комедию с талантом, достойным Оскара. — Люблю, — кивнула Сакура, широко улыбаясь, и Саске еле сдержал желание закатить глаза. Адзуки даже не были стандартной начинкой для данго — лишь той, что они упоминали в разговорах чаще всего, но дядя даже не попытался сделать жест менее очевидным. — Как ты угадал? — Так кто их не любит! — фыркнул Данзо. — А в детстве ты всегда заказывала сладости с бобовой пастой. Я помню, Сакура. Сакура подавила второй приступ смеха — истерического в своей сути — и только хмыкнула: — Это правда. Спасибо. — После чего поспешила занять свое место на пассажирском сидении позади водителя, как того требовал регламент субординации между объектом охраны и телохранителем. Данзо со своей свитой якудза отошли к собственной машине, и Сакура, воспользовавшись тем, что они были отрезаны от внешнего мира обшивкой салона и тонированными стеклами, свистяще выдохнула, не стерпев: — Я не могу в это поверить! Ей хотелось сказать куда больше, иронизировать во всю силу своего возмущения, пока злые слезы не польются из глаз, но теперь они знали точно — за ними следят. Прослушка, ранее незаметная, теперь ощущалась в шуме кондиционера, наполнявшего салон автомобиля сухим теплом, от которого чесался нос, в тихом реве двигателя под капотом, в шорохе колес по асфальту, а еще в чувстве, как будто они не были одни в салоне автомобиля, выезжающего с парковки в сторону дома. И подтверждение этого лежало на ее коленях в виде коробочки с рисовыми сладостями. Саске, не находивший ни единого повода для веселья, завел мотор, выехал на дорогу и только тогда произнес: — Есть вещи, которые лучше знать наверняка. Они часто говорили двусмысленно, избегая конкретики, и прекрасно понимали друг друга, но сейчас Саске не знал, к чему именно сказал эту фразу. Из его головы не выходил неслучившийся поцелуй; он ненавидел оставлять вещи незаконченными, это противоречило его натуре перфекциониста, но не для того Саске тренировался перешагивать через свои желания, чтобы терять обе их жизни из-за своей ошибки и упрямства: ему хватило и одного раза. То, что почти произошло между ними в лифте, нельзя было обсуждать здесь и нельзя было продолжить даже в доме, из-за чего они снова оказались парализованы, едва занеся ногу в новом шаге сближения. Сакура даже не попросила остановиться, чтобы пересесть вперед; но все ее существо было слишком занято адаптацией к усваиванию новой информации, заставившей наконец проснуться из сомнамбулического состояния. В голове у Сакуры нервы тревожно вибрировали; трудолюбивые, они хватались за работу и переживали, вливаясь в уже привычный для них ритм. Снова фантомные шаги за спиной и дыхание теней на задней стороне шеи заставляли мерзнуть, ежиться и вздрагивать. Стараясь не поддаваться нервным судорогам, она застыла ледяной фигурой, которую хорошо помнил Саске с первой их встречи, тоже произошедшей в машине на пути в коттедж. Он не знал, что творится в душе у Сакуры, которая, конечно, поняла, что между ними так и не произошло, и даже уловила двойственный характер его слов. Она вообще с легкостью выворачивала его наизнанку, не открывая ему при этом себя — однако все больше Саске задумывался о том, что он просто не умел смотреть. Если задуматься, ещё одной причиной не сближаться ни с кем была его слепота к чувствам другим, проблемы с социализацией и эмпатией, преследовавшие его всю жизнь. Ему не требовались ни лишняя ответственность, ни еще больше вины на плечах, если он не справится и сделает только хуже — а других вариантов, учитывая его род занятий, характер и прошлое, не могло быть иначе. Точно так же он полагал, что проблемы Сакуры станут ему обузой, но она лечила его лучше, чем все таблетки, разгоняла мрак вокруг его жизни с самоотверженностью, какой в нем никогда не было, и ему хотелось вернуть ее добро с процентами. Саске пришлось признать: произошедшее в лифте не было спонтанным действием или ответом на ее провокацию. Перемены зрели в Саске давно, и теперь он принял окончательное решение, а своих решений Саске не менял. Особенно, если они ощущались внутри таким правильным теплом, резонировали со всем его существом, и подсказывая, что на этот раз он сделает все правильно.*** ПРИМЕЧАНИЯ
*Данго записываются иероглифами 団子 [«группа» и «ребенок»]. Имя «Данзо» записывается не иероглифами, а азбукой для записи иностранных слов и имеет удлинение на конце, отчего пишется (и произносится) как «Данзоу». *49 дней — по японским верованиям, душа умершего проводит по 7 дней в 7 Адах, после чего, если не возникло проблем, перерождается. Все это время принято молиться, чтобы путешествие прошло без проблем, и новое перерождение было счастливым и возвышенным.