На твоем месте я бы тоже себя не любил. // And if I were you, I wouldn't love me neither (grandson — Despicable)
Она сказала: «Не верьте глазам — в них начнет темнеть, Ведь я не боюсь смерти, потому что я и есть смерть, Ведь я не боюсь смерти, потому что я и есть смерть». (Сплин — Она была так прекрасна)
Глава X. Тот, кто не боится смерти.
Саске даже не рассмеялся, когда Данзо протянул ему бокал, на треть наполненный виски из личной коллекции кумитё, хотя ирония ситуации не была ему чужда. В отличие от своей племянницы, Данзо предпочитал более насыщенный и терпкий алкоголь, и бутылка его стоила в два или три раза дороже того типичного пойла, что прятала среди полок с книгами Сакура. Однако напиток Учиха принял с таким же равнодушием, как и несколько часов назад в кабинете в коттедже, и глоток снова сделал небольшой, для формальности, чтобы не обижать босса и хотя бы внешне выразить солидарность его чувствам. Данзо внешне был непоколебим и невозмутим, но даже Саске видел, как встревожен был кумитё на самом деле. Канкуро в сопровождении кортежа был доставлен в офис Хакэн-каи к трем часам ночи, где его, связанного и с кляпом во рту, закрыли в звуконепроницаемой вентиляционной камере в подвале, а после Данзо принял Учиху у себя в кабинете. Время с самого момента обнаружения постороннего лица на охраняемой территории шло в обратную сторону, словно приближаясь к некой поворотной точке, дедлайну — границе, за которой кто-то или что-то точно будет dead; но когда опасность была обезврежена, стрелки часов приняли нужное направление и устремились в безбрежное и бесконечное «вперед». Из-за железной массивной двери вентиляционной камеры в подвале еще никто не убегал, поэтому Данзо с Саске позволили себе взять паузу — босс на то, чтобы насладиться виски в стакане, Саске на то, чтобы выдохнуть, но не расслабиться. В виски под черными волосами стучали невидимые дятлы, развивая мигрень, но ресурсы его тела все еще были мобилизированы, нервы были напряжены, а мозг работал на полную катушку и, как набравший скорость механизм, не мог остановиться за секунды. Саске дважды отказался от предложения присесть — он не мог оставаться неподвижным, и только засунул руки в карманы, пытаясь сохранять видимую равнодушную непринужденность; расстегнутые манжеты так и продолжали небрежно развеваться у его запястий. Данзо тоже не стал садиться в кресло и прислонился к своему рабочему столу. Может, просто не хотел смотреть на Саске снизу вверх; напряженная, готовая к агрессивному прыжку фигура спецназовца и без того нависала над ним, частично закрывая свет от потолочной лампы. — Как он пробрался в дом? — начал босс, но его грудной голос не звучал угрожающе, скорее устало. — Пролез в наше отсутствие, — ответил Саске, словно отрапортовал, не шелохнувшись. — Мы обнаружили его на камерах, вернувшись на пункты наблюдения. — Почему он не напал на Сакуру, пока мог? — Харуно-сан говорит, что он был ее другом, — продолжил Саске. — Но, даже если бы хотел — все равно бы ждал, чтобы все легли спать. — Он не видел камер? — Видел, и потому отлично спрятался. Но в комнате Харуно-сан не камеры, а инфракрасные считыватели, которые внешне почти не отличаются, и мы увидели его в укрытии. — Словом, умом он не блещет, — саркастично закончил Данзо, но Саске не был с ним солидарен. Возможно, Канкуро знал о рисках и принимал их; возможно, у него все еще есть запасной план. Саске больше всех знал о последствиях, к которым приходят быстрые выводы, и давно научился их не делать. В наступившей тишине попытки делать вид, что ничего сильно страшного не произошло, окончательно сорвались прямо в трещину между двумя людьми, не перекрытую ни одним налаженным мостиком взаимопонимания. Данзо, как глава клана, в принципе был не в той позиции, с которой первой протягивают руку — он был вершиной, к которой стремились, а не наоборот. Саске просто не пытался, потому что мог, потому что он все равно всегда был сам себе хозяином. Но, пожалуй, именно трезвость взгляда и оценок, отсутствие сладкой угождающей фальши и встающая, казалось бы, любому лидеру поперек горла независимость были тем, что привлекали к Учихе симпатии тех, кто должен был наказывать за непокорность. И потому вместо того, чтобы отпустить своего подчиненного и наконец заняться организацией занимательного времяпрепровождения их пленника, Данзо позволил себе слабость: медленно выдохнув, он сгорбился, потирая пальцами переносицу, в миг превращаясь из представительного авторитета в почти выбившегося из сил старика. — Никогда не заводи семью, Саске, — произнес он. Вместе с постаревшим видом его строгая речь тоже превратилась в сварливое скрипучее ворчание. — Добра в ответ от них ждать не стоит. — И его тонкий, подернутый морщинами рот презрительно искривился. — Сакура не связывалась за нашими спинами с кем-то из Драконов, — возразил Саске, стараясь не звучать раздраженно, хотя попытка свалить всю вину на Сакуру разбудила чувство справедливости, а это была весьма настырная стерва, которая, в свою очередь, умело будила в Саске другого зверя — агрессию. — Я могу за это ручаться. — Я знаю, что не связывалась, — равнодушно ответил Данзо, отвернувшись к столу за своей спиной. Рукой он нашарил спички и пачку сигарет. — Ей не с кем. Там все ее ненавидят. И я начинаю понимать, за что. — С каждым словом вялость пропадала из его голоса, и на смену приходила эмоциональная, набирающая обороты в громкости досада. — Я помог ей избежать их кары, укрыл, но эта девчонка, оказывается, решила, что я должен это все ей просто так. Затяжка прервала его тираду, и в ней Данзо утопил нарастающее раздражение, растянув злость на менее яркие полутона. — Я все время думаю, — начал он. — Ведь в древности в племенах были только те, кто мог добывать огонь и пропитание, а нахлебников, даже самых дорогих, даже беспомощных, оставляли в лесу помирать. Это были традиции, и традиции помогали выживать, традиции ограничивали анархию. — Данзо хлестко взмахнул рукой, устремляя палец вниз, словно со остервенением давил невидимых жучков, и с его сигареты посыпался пепел прямо на ковер. — Моя семья жила по традициям. Мой аники заставлял меня жить по традициям. Традиции когда-то не позволили ни европейцам, ни янки*, ни даже нам самим развалить эту страну. Да и ты, Учиха, на себе в полной мере испытал, что бывает, когда правила семьи не чтутся. Саске едва ли не прокусил себе язык, сдерживая порыв ответить. По линии челюсти заходили желваки, и ему пришлось отвести взгляд, чтобы сохранить невозмутимый вид, но, услышав раз фразы вроде этой, он никогда не забывал, кто и что ему сказал. Он, может, и знал, в чем его вина, и никогда не собирался отказываться от сожалений, не собирался перестать раскаиваться в произошедшем, но позволить другим диктовать условия его бесчестия он не мог. Никто из ныне живущих не имел права судить его; никто, кто не носил фамилию Учиха, не имел права рассказывать Саске о долгах его семьи. — И пока Сакура только разочаровывает меня, совсем не отбивая силы, время и деньги, которые я на нее трачу, — закончил тираду Данзо, не замечая, что Саске пропустил часть его монолога, пока пытался унять злость, стоящую шумом в ушах. — По-вашему, я не справляюсь? — уточнил Саске, и, на самом деле, он не хотел звучать настолько угрожающе, но самоконтроль никогда не был в числе его хобби. Тем не менее, стоило компенсировать свой дерзкий тон, так что он добавил: — Я знаю, что мне была поручена не только охрана объекта. Ямато — пусть и не в прямой форме — передавал также пожелание выработать в объекте лояльность к нам. — О, не подумай, — воскликнул Данзо. — Ты сделал все, что мог. За невозможностью лояльности ко мне или клану — а я знаю, что это было невыполнимо — ты по крайней мере привязал ее к себе. — Моей лояльности должно хватить на нас двоих. Она будет делать то, что я скажу. — Слова стояли комом в горле, на вкус были похожи на грязь с земли, куда Данзо окончательно втоптал эту самую лояльность своим неудачным комментарием, но Саске жевал их и не морщился. Ему не нравилось, куда вел этот диалог, но такова судьба неизвестности: сюрпризы чаще бесят, а признания бередят душу в неподходящих местах. В конце концов, далеко не в первый раз кто-то лезет в его прошлое и поминает фамилию, которую не имеет права осквернять. Вот только прежде это были только полные идиоты, по которым никто не будет скучать, поэтому Саске заканчивал разговор, приставив дуло к животу, обещая сделать адски больно и наполовину фатально; но Шимура был выше по положению, опаснее, важнее, и Саске с трудом, но находил в себе силы игнорировать нужду вырвать ему его паршивый язык. Поэтому Саске пытался вернуть разговор к Сакуре: она еще не настолько пустила корни в его сердце, чтобы бросаться на амбразуру за ее честь, да и вовсе не сожаления вызывало это имя в его душе. Что-то, больше похожее на надежду. — Да? Ты так считаешь? — Данзо взял в другую руку пепельницу и оттолкнулся поясницей от стола, продолжая говорить издевательским тоном. — Если у Сасори, у чертового Китайского Дракона, который держал в страхе всю Азию, не получилось подчинить ее — ты считаешь, что получится у тебя? — Данзо прищурился, без слов выражая свой скептицизм на грани с насмешкой. — Учиха, она не простая птичка, в ней заложен огромный потенциал, большая сила, именно поэтому я делал на нее такие ставки. Кизаши не сделал для меня ничего такого, ради чего я бы трясся вокруг его дочурки — нет, сама Сакура заинтриговала меня. Ты еще молод, — снисходительно хмыкнул Данзо. — Ты проницателен, но тебе не хватает опыта. А я тебе скажу, что она многое не договаривает, и я хочу знать, что именно. В ее голове — знания и опыт, за которые китайцы сейчас готовы убить, но это не светлая голова. — Данзо постучал по виску пальцем. — Ее голова внутри гнилая и глупая. Я имею в виду, что ты можешь быть хоть самым одаренным, но без авторитета и хитрости даже гений не заработает Нобелевскую премию, потому что никто не захочет давать ее такому мудаку. Понимаешь, о чем я? — Кумитё сверкнул глазами под неподвижными хмурыми бровями. — Нет, хорошо, ты прав, Учиха, ты зашел дальше, чем Сасори или кто бы то ни было. И поэтому я лучше буду держать рядом с собой кого-то вроде тебя, чем ее. Дети волков вырастают волками, а не жертвенным овечками, исключений не бывает. Сакура росла с худшими из волков, и когда она уподобится им окончательно — это только вопрос времени. Ты тоже, — сделав последнюю затяжку, Данзо расплющил наполовину недокуренную сигарету в пепельнице. — Ты тоже рос среди волков. Но среди наших, — босс улыбнулся почти гордо, как будто собственными руками взращивал этот редкий цветочек из рода Учиха. — Ты был тем, на кого надо было ставить с самого начала. Не только мне, но и твоей семье. Я выразился так, как будто только ты ошибался, но ведь многие из Учиха были не подарок, а? Данзо ухмыльнулся: он неправильно трактовал смешанную, едва заметную реакцию Саске на его слова о семье раньше; он думал, что злость Саске была направлена на убитого им Итачи, а вовсе не на того, кто помянул его грехи, и теперь рассчитывал высадить плодоносные деревья на найденной благодатной почве. Не зная, что в это же самое время земля под его ногами готовилась разверзнуться: у Саске невольно сжались кулаки в карманах брюк. — Я знаю, что это так, — кивнул сам себе Данзо. — Я не говорил в нашу первую встречу, но Ямато, наверное, упоминал — я знал многих из твоей семьи. Твоего отца, например. Именно он помог мне заполучить эту землю и лучшего подрядчика для этого здания. Чего ему стоило уговорить на это Мадару… Мне и представить сложно. Знатный ублюдок, твой дед. Удивлен, почему он еще жив. — Если бы Саске не боролся с красной пеленой исступленного бешенства, что застилала ему глаза, он бы вспомнил, как сам выдал Данзо свое отношение к Мадаре в первую встречу, и восхитился бы тем, как умело Шимура пользуется даже крупицей информации, чтобы суметь прощупать человека, найти путь к самому сердцу; он бы увидел, как взгляд босса устремился на него, с наслаждением впитывая гримасу ненависти, что яркой вспышкой промелькнула на красивом лице, и теперь напоминала о себе вибрирующими солнечными зайчиками. Никогда до этого Учиха не раскалывался так быстро, и наконец Данзо видел проявление неконтролируемых эмоций на лице подчиненного. Саске мог быть дерзким, грубым, презрительным, о многом сообщал посредством лишь одного взгляда горящих глаз, но только сейчас, впервые, Шимура видел, как наливаются кровью белки у потемневшей радужки и как дергается уголок тонких губ. Через слабости, страхи, через худшие проявления человеческих сторон Данзо узнавал больше о человеке, которому готовился доверить часть своего королевства, и он был намерен довести свою проверку до конца. Обладая знанием о том, что человек скрывает и чего стыдиться, он получал власть, и не было в этот момент ничего слаще, чем ощущение власти над Учихой Саске в его руках; как будто он ворвался ладонью в его горячую грудную клетку и теперь сжимал черное сердце этого парня, выжимая из него все соки. Вот только Данзо не знал, что строит не вековую пирамиду, а падающую Пизанскую башню; он раскурочивал Саске, полагая, что поощряет его ненависть к деду, и не догадывался, что под прицелом был он сам. А потому продолжал, как ни в чем не бывало: — Я думаю, Мадара сильно просчитался, когда ставил на Обито, а не на Фугаку. Фугаку был силен, хитер и даже безжалостен, но ты превзошел его, не став при этом таким куском дерьма. — Это точно, Саске было еще куда расти — или, вернее сказать, куда падать. — И ты бы мог добиться еще большего. Подумай вот над чем — в Токио слишком большая конкуренция за место возле кумитё, и пока Ямато не помрет, тебе даже вакагасира не стать. Ямато не даст тебе двигаться в шаг с ним. Но здесь, рядом со мной, при помощи Сакуры, ты можешь получить гораздо больше. Обычно, вскрывая то, что сокровенно и тайно для человека, Шимура почти никогда не касался любви и привязанностей, потому что ни семьи, ни любовницы не заставляли никого чувствовать стыд. Наоборот, об эйфории хочется вопить, о мгновениях удовольствия — рассказывать часами, а о самых сокровенных желаниях — едва боимся сказать и шепотом; но именно искры притяжения между ним и Сакурой Саске хоронил в самую глубь своей души. Данзо не был слепым: между этими двумя пролегали подводные течения, еще не на поверхности, но уже меняющие почву, на которой ему потом растить выгоду. И дядюшка Шимура решил оставить это на сладкое. Сакурой управлять было сложно, потому что девочка настолько срослась со своим страхом, что подчинила его себе, сделала щитом неуязвимости; но Саске был бесстрашным, не принимающим страх, а воюющим с ним, и Данзо был счастлив подкинуть ему врагов, чтобы усыпить бдительность в тылу. Поэтому он улыбался, преподнося Саске самые сладкие искушения. — Я повторюсь, мне не столь важна сама Сакура. Но ее потенциал, скрытый в сказочном ларце, способен на многое. А ключик — это ты, — Данзо указал пальцем в Саске. — Ключик, вложенный в складной перочиный нож. Если я потеряю ключик, я по-прежнему буду иметь много других инструментов. Но нужен ли мне ларчик, который я не буду способен открыть? Саске, едва успевший вернуть себе самообладание, лишь криво улыбнулся, давая понять, что он понял метафору. Если Саске не будет рядом — Сакуру уберут. Просто и ясно. В лучшем случае, просто выкинут на улицу, где она, конечно, протянет, пока ее не настигнет прошлое и не отнимет жизнь, оплачивая ею просроченные судьбе долги. Саске уже немного подташнивало с эмоциональных горок, устроенных боссом; он имя своих-то родственников не слышал уже давно, а мысль, что Фугаку и Мадара приложили руку к месту, в котором он стоит, не уравнивала давно нарушенный дисбаланс весов его душевной гармонии. Перестав отворачиваться, Учиха взглянул на Данзо, не пытаясь больше ни замаскироваться, ни скрыться, и не боясь показаться враждебным. Моральный облик человека, которого он видел перед собой, не был открытием для Саске; они все здесь прогнившие, пропитанные дерьмом, кровью и обласканные криками невинных. Только уши Саске слышали в два раза больше плача жертв, а смердит помоями почему-то от Данзо, готового продать племянницу тому, кто будет делать за него грязную работу. Он говорил о налаживании контакта с Сакурой, как будто это было что-то сложное, в то время как Саске просто проявил к ней немного доброты и честности; что еще может сказать о человеке более красноречиво? Только то, как он рисовал воздушные замки карьерного роста Саске, как будто и не было рядом с ним перспективного протеже Шикамару, что сейчас организовывал охрану Канкуро и наверняка понимал, о чем идет разговор наверху. Словом, Данзо вешал лапшу на уши, и его сказки пролетали мимо Учихи, не задевая гордости или амбиций якудза. Саске знал свое место в глазах Данзо, и знал, что оно не изменится от того, что его собачий поводок будет украшен пустыми стекляшками обещаний. Чем дольше Саске был вовлечен в криминальный бизнес, тем сильнее ненавидел то, что его окружает; даже оправдание, что у него не было иного выбора, не подслащивало горькую пилюлю, что скармливала ему жизнь вместо обеда в этом дурдоме. Он сегодня очень устал. Усталый Учиха был раздражителен и не настроен на споры и хитрость. Он просто смотрел, как Данзо допивает свой виски, мысленно желая ему подавиться и сдохнуть, и молчал, ожидая, когда ему дадут отбой и велят возвращаться в коттедж. Который, как он убедился, очень скоро перестанет быть убежищем для Саске и Сакуры. — Ты хорошо поработал сегодня, — произнес Данзо, отставляя наконец бокал. — Ты свободен. Возвращайся и отдохни. Выходного не даю, потому что полученная на допросе информация может в любой момент потребовать подтверждения или пояснения от Сакуры. У нас никто не говорит по-китайски. Здесь бы пригодилась Сакура, но ей, наверное, не стоит присутствовать при допросе ее друга, да? — Данзо хмыкнул, откалывая еще один кусочек от терпения Саске. — Этот парень вроде бы готов был все рассказать и без пыток, — как можно более отстраненно ответил Учиха, думая о том, как несвойственна ему была такая доброта. — Я шучу, конечно, — фыркнул Данзо, — Можешь идти. Будь на связи, Саске. Учиха едва ли потрудился склонить голову, прежде чем покинуть кабинет. Переводчик не понадобился — Канкуро бегло владел японским языком, хотя и использовал только разговорные конструкции и не усложнял зазря предложения. Наверняка у него была какая-то история, как он в свое время начал искать спасения в гонконгской мафии, как оказался в группировке Сасори и почему решил совершить предательство его последователей, да и Сакура наверняка могла многое рассказать о жизни своего друга, но Саске не хотел этого знать. В его душе на месте сочувствия зияла пустота, которая отвергала всякие попытки заполнить ее жалостью или участием. Особенно после разговора с Данзо, который вытряс из Саске наметившиеся ростки человечности и оставил раскуроченную, пустую, промерзлую землю. Впрочем, Шимура не сделал с ним ничего такого, что не случалось с Учихой ранее; наоборот, он лишь вернул его в состояние, в котором он пребывал четыре года — и из которого вышел два месяца назад, сблизившись с Сакурой. Теперь «Старый» Саске сбросил наваждение и занял свое место, протрезвев от лживых иллюзий — это состояние было привычным, пусть и не тем, что обычно называют домом. Ведь защитные крепости редко бывают уютными: их каменные, толщиной с локоть стены лишены украшений и не держат тепло, а единственный свет проникает через узкие бойницы. Но даже глядя сквозь них на мир чужих привязанностей, Саске думал о том, что трогает его вовсе не горячность, с которой розоволосая бросилась наперерез своей охране, пытаясь заступиться за Канкуро, но тот факт, что она в принципе заботилась с такой силой о ком-то, кроме себя. Это вызывало отторжение от непонимания, категорического несогласия с ее позицией и сухой пустоты внутри. Они с Сакурой были слишком разными — Учиха просто обманывал себя, считая их подобными. И ему оставался единственный повод для радости — мысль, что они выяснили это до того, как стало слишком поздно. Конечно, необходимость думать о ком-то близком преобразила Сакуру, как никогда. У каждого нервозность проявлялась по-своему, и ее превратилась в жажду бурной деятельности, перед которой срывались все преграды — даже их с Саске негласное правило не давать окружающим и намека на то, что у них может быть что-то общее. Сакуре теперь было все равно; Сакура с утра уже стояла перед ним на кухне, пытаясь понять, какое настроение сегодня скрывалось за непроницаемым лицом Саске, чтобы выбрать правильное начало неприятного для него разговора. Ее затруднения, впрочем, Саске полагал за риторический вопрос: а какое у него могло быть настроение по утрам? Вчера, вернувшись от Данзо в начале пятого, он сразу упал на кровать и проспал остаток ночи, как убитый, даже несмотря на сны о том, кого убил он — ничего нового; после пробуждения Саске не чувствовал себя отдохнувшим, не взбодрился даже от утренней тренировки, обычно ставившей мышцы на место, а сегодня только заставившей их ныть еще сильнее; яркое солнце, что заливало светом просторные комнаты коттеджа, раздражало, и говорить с Сакурой у него не было никакого желания. Словоблудие никогда не было его любимым видом блуда, а дельного сказать ему было нечего. Он и мельком больше не видел Канкуро, уехав сразу после разговора с Данзо, и не знал ответ ни на один из вопросов Сакуры. Единственное, что мог передать ей Саске, это пожелание забыть о благополучном исходе. Канкуро был врагом, возможно, и предавать не собирался — только предупредить, а еще действовал импульсивно, на поводу у чувств, и попался глупо. Так что, хотел он того или нет, предателем он все же стал, потерял доверие обеих сторон и обесценил в их глазах любое свое обещание. Но даже Учиха со своим характером понимал, что сказать Сакуре коротко «его убьют» слишком жестоко. Если бы кто-то сказал хладнокровно, что Наруто убьют, и Саске не сможет ничего с этим поделать, Учиха бы доказал обратное хотя бы на том человеке, что преподнес новость так бестактно. Не говоря уже о том, что именно он приволок Канкуро к Данзо. Да-да, упустил ненавистного Сакуре Забузу, но сдал ее друга! Шимуре точно было за что гордиться Учихой. — Я не буду чувствовать себя виноватым, — пробормотал Саске и слишком поздно осознал, что сказал это вслух. Тихо и неразборчиво, но достаточно, чтобы Сакура его поняла. — Я такого не говорила, — ответила она, нахмурившись, и Учиха вздохнул. — Вот и прекрасно, — буркнул он, пытаясь утопить тофу на дне приготовленного домработницей бульона мисо. — Я знаю, что Канкуро поступил глупо, — продолжила Сакура. — Хотя, кстати, в том, что мы упустили Забузу, не было моей вины. Или твоей, — быстро добавила она, глядя, как Саске поднимает на нее мрачный взгляд. — Но Канкуро — мой друг. Это совсем другое. — Мне плевать, — фыркнул Саске. — И Данзо тоже. Мы с тобой не в том положении, чтобы решать сейчас что-то. Сакура прерывисто вздохнула, проглатывая невысказанные слова и выпаливая другие: — Но он влез в эту передрягу ради меня. Поэтому я готова заступиться за него! Саске чуть не хохотнул в голос, хотя ему было совсем не смешно. — А кто готов заступиться за нас? — спросил он, поднимая голову. Саске не хотел пересказывать ей разговор с Данзо: Сакура из него не узнала бы ничего нового, а нагружать ее мозг лишними перипетиями извращенной игры ее дяди он не хотел. Этот раунд должен был остаться между ним и Данзо. Но вынесенные из него выводы рвались наружу. — Чем меньше ты будешь мелькать у Данзо перед глазами, тем меньше внимания к тебе, и тем меньше зла он тебе причинит. — Канкуро не должен был пострадать из-за меня! — Сакура вслед за ним перешла на повышенные тона. — Кажется, это был его выбор? — парировал Саске. — Он сам полез, куда не стоило. Теперь только Данзо будет определять, считать ли его шпионом наших или чужих. Сакура вздохнула, не находя больше аргументов, и скрестила руки на груди. — Дядя не оставит его в покое. — Она отвернулась. — Возможно, даже убьет его. Отчаяние в ее голосе заставило Саске прикрыть глаза. Эта девчонка делала с ним что-то невероятное, каждым словом, каждой реакцией задевая струны, о существовании которых он даже не догадывался; и если порой ему нравились бабочки в животе от ее взгляда, то вот эта дрожь от мысли, что она сейчас разочаровалась в чем-то и теряет что-то важное для себя, его раздражала. Саске не жалеет. Не сочувствует. Или, по крайней мере, убеждает себя в этом. — Посмотрим. Может, если твой Канкуро достаточно разговорчив, он найдет, как оправдаться. В зеленых глазах блеснуло что-то радостное, что девушка тут же попыталась скрыть от Саске, погасив огонек нарочито-небрежным: — Будем надеяться. Саске едва не скривился от ее фразы. Надежда, надежда, всюду это мерзавка, как блядун из клуба, который очередной девушке обещает перезвонить, оставляет ее с мыслями о нем, но после одной ночи не появляется в ее жизни снова. Учиха хотел заменить надежду на прагматичность, но Сакура сомкнула круг. То ли боялась заглянуть в лицо реальности, прячась за комфортным отрицанием, то ли действительно предпочитала верить. Впрочем, зная ее биографию, без надежды она бы далеко не убежала, и это Саске понимал тоже. Может, у нее и были острый ум и хитрость, но борцом Сакура точно не была. По крайней мере, не по натуре. Она защищалась и защищала, но не была вероломным агрессором и не нападала первой, в то время как именно так делали все остальные. В том числе Саске. Он всегда нападал до того, как приходилось что-то защищать; и даже если он недавно, не без удивления обнаружил, что и последнее выходило неплохо, он бы предпочел смести со своего пути все угрозы до того, как они занесут кулаки для удара. Даже если на самом деле они были невиновны. И когда Данзо позвонил под вечер следующего дня, вызывая его к себе, Саске почти что приготовился к худшему. Дело было даже не во встрече с Шимурой — это был пройденный этап; но кумитё наверняка приготовил ему новые испытания, и Саске смутно, но представлял, каких. Сакура представляла тоже, поэтому даже проигнорировала косые взгляды и веселые ухмылочки своих охранников, которые провожали ее глазами, когда она бросилась с лестницы, останавливая уходящего Саске на пороге и разворачивая к себе. Учиха же застыл от удивления, развернувшись следом к тянувшей его за рукав пиджака руке. С одной стороны, не то чтобы никто не догадывался, что между ними что-то есть; Саске готов был поспорить, что в своем воображении охранники ушли куда дальше, чем они с Сакурой на самом деле. С другой стороны, он ненавидел демонстрацию каких-либо чувств и приоритетов. Это было неловко и вызывало разговоры, которые в свою очередь делали его излишне подозрительным. — Это будет связано с Канкуро, — уверенно произнесла Сакура. Саске не ответил; он не получал инструкций на этот счет, но тоже не сомневался в данном факте. — Пожалуйста, постарайся его спасти. Сделав глубокий вдох, Учиха резко развернулся, намереваясь покинуть коридор. — Я серьезно! — Сакура снова схватила его за локоть, останавливая. — Он не заслужил смерти. — Это не зависит от меня. — Постарайся. Просто постарайся. Учиха обернулся через плечо, собираясь бросить в лицо Сакуре несколько не слишком приятных слов, но вовремя сдержался. Может быть, дело в разнице в возрасте, утешил он себя; семь лет — это достаточно много для того, чтобы сменить отношение к миру. Чем ты старше, тем меньше вещей волнуют тебя; сужается круг ответственности, поскольку ты просто устал отвечать за все подряд. Сакура, может, и повидала многое, но еще не осознала, какой урок можно было бы из этого извлечь; Саске же, особенно теперь, слишком хорошо знал, что ему нужно и какую цену он готов за это заплатить. Идеализм розоволосой сначала его раздражал, позже — очаровывал, питая сладкий самообман, что он является лучшим человеком, чем был на самом деле, а теперь просто был обнажен перед ним, как препарат для изучения анатомии, не вызывая ничего, кроме аналитической оценки плюсов и минусов. Поэтому, отделавшись долгим взглядом и сухим кивком, Саске вышел, хлопнув за собой дверью. Якудза редко брали пленных и никогда не держали заложников долго — слишком опасно, если они будут найдены, слишком много затрат на хорошую охрану, чтобы не сбегали. Но если представлялся случай, у них хватало фантазии и бесстыдства устраивать пленникам самые «лучшие» условия содержания, которые можно было представить. Часто правосудие якудза вершилось на заброшенных складах, прямо среди ящиков контрабанды, в темных алюминиевых доках для перевозки грузов; но Канкуро был элитным гостем, которого разместили прямо в здании главного офиса, в подсобных помещениях. Вентиляционная камера, ставшая его карцером, пряталась в темном, запертом на замок и сигнализацию коридоре в подвале. От темных бетонных стен тянуло сухим холодом, и Саске, выдыхая пар под низкий потолок коридора, жалел, что не надел пальто, когда шел вслед за Данзо и его телохранителем. Вентеляционная камера была обита звуконепроницаемым материалом и закрывалась на железную дверь, поэтому, когда телохранитель отпер замки, к собачьему холоду присоединилось жужжание и вибрация толстых квадратных труб, нависающих над потолком и почти касавшиеся макушки привязанного под ними к стулу Канкуро. Шум не мешал разговаривать, но наверняка успел свести заложника с ума за те сутки, что он здесь провел. Канкуро был привязан к стулу прямо в ветровке, но зафиксированное неподвижное положение не давало возможности согреться. Его била зябкая дрожь, дрожали даже засиневшие губы на круглом, одуловатом лице, наскоро вытертое от крови. Под обоими глазами наливались темные круги фингалов, отчего и без того раскосые глаза сузились от отеков еще сильнее. Однако несмотря на явный дискомфорт, предатель Драконов не выглядел замученным. Он сидел в темноте, и включенный свет заставил его зажмуриться, но посетителей он встретил с усмешкой — как человек, который был лишь стеснен некоторыми неудобствами, но был готов принять гостей. — А я надеялся, что вы захватите с собой плед. Здесь довольно холодно, — колко произнес он вместо приветствия. — Не волнуйся об этом, — хмыкнул Данзо ему в ответ. Саске был единственным, кто зашел следом. Он остановился позади кумитё, расставив ноги на ширине плеч и скрестив руки на груди, отчего холодный пиджак неудобно натянулся на широкой спине. — Кстати, позволь тебе представить: Учиха Саске, человек, задержавший тебя. Телохранитель Сакуры и, кажется, ее любовник, хотя они очень пытаются не попасться, — хохотнул Данзо, заставая Саске врасплох. — Да? Так меня били из ревности? — усмехнулся в ответ Канкуро, и Саске едва сдержал раздраженное цоконье. Его ответ был холодным и непоколебимым: — Между нами ничего нет. — А вот между ними что-то было, — сказал Данзо, на этот раз указав пальцем на Канкуро. Тот удивленно хмыкнул, но не смутился: — Это Сакура сказала? Нет, мы были друзьями. Последние лет пять точно. Я про ревность пошутил ведь. — Канкуро попытался пожать крепко связанными, затекшими плечами, и поморщился. В его лице было что-то шутовское и одновременно коварное, простота сидела на нем, как пошитый по меркам костюм, но даже костюм сбивается в сторону, будучи смятый веревками: и эта расслабленность и бесхитростность стали казаться нарочитыми в обстановке, Саске перевел взгляд на Данзо, одним своим выражением спрашивая, какого черта он привел его смотреть этот спектакль. Босс, заметив его раздраженность, как обычно лишь насмешливо усмехнулся. — Я знаю, что ты хочешь спросить, Учиха. И причин для тебя быть здесь у меня много. Начнем с того, что я хочу немного расслабить мою племянницу — в последнее время она мне совсем не доверяет. Увидеться с ним я ей, естественно, не дам, — произнес Данзо так, как будто Канкуро и вовсе не было в этой комнате. — Но ты передашь ей все, о чем мы будем здесь говорить, и вам обоим будет спокойней. А ты еще наверняка узнаешь что-нибудь новенькое и задашь свои вопросы. — С этими словами он развернулся обратно к заложнику и склонил голову. — Тебя ведь не затруднит повториться? Канкуро мотнул головой, нахмурившись. — Отлично. Тогда начни, пожалуйста, с причины, по которой забрался в дом — Учиха сгорает от нетерпения узнать правду, не так ли? Саске предпочел снова промолчать, уставившись на Канкуро в ожидании обещанного рассказа. — Я хотел предупредить. Не вас — ее, — начал шатен, сразу ожесточив грани, разделяющие его приоритеты. — Несколько человек из окружения Сасори готовят похищение, хотят самосуд. Решили, если не выйдет схватить — убьют на месте. Если надо, умрут в процессе. Они готовились полтора месяца, меня посвятили в готовый план, я не знаю, как они осуществляли разведку. Данзо, имей в виду, Драконы в курсе твоих дел. Я про босса. — Тяжелые азиатские веки, нависшие над глазами Канкуро, отбрасывали тени, накрывая глаза и придавая взгляду звериную грозность. — Тебе просто повезло, что в Гонконге началась междоусобица, иначе в первую очередь за нарушение договоров мира страдал бы ты. — Ты хочешь сказать, что не имеешь к плану похищения никакого отношения? — Данзо проигнорировал выпады Канкуро, словно это были сущие пустяки. Он, разумеется, с самого начала взвесил риски на весах, когда принимал решение дать Сакуре укрытие. — Ты ведь тоже из окружения Сасори. — Как и Сакура. — Для нее ты был другом, а для Сасори? Канкуро напрягся, хотя и постарался это скрыть. — Я был его учеником. — Вторым Кукловодом. — Да, — с нажимом признался Канкуро, — Меня называли «Кукловодом», потому что я старался брать пленных. Важных пленных. — Например, десятилетнюю дочь тайваньского бизнесмена, который отказался платить вам? — Он знал, на что шел, когда подписывал договор и брал наши деньги, — фыркнул Канкуро, явно не желавший об этом вспоминать. — Не делай вид, что не делал того же самого. — Я, по крайней мере, не насилую маленьких девочек, — прищурился Данзо. — Я забираю пленных и передаю их Сасори. Я не отвечаю за то, что он с ними делает, — уже всерьез рявкнул Канкуро, склонившись вперед, насколько позволяли веревки. — Ты планировал сделать с Сакурой то же самое? Похитить важного пленника, а что с ней делают, не твое дело? — Я хотел ее предупредить! — повторил Канкуро. — Передать информацию и исчезнуть. — Не жаждешь мести, как остальные? — Когда Канкуро замотал головой, добавил: — Даже не считаешь ее виноватой в убийстве Сасори? — Нет! — Но нам почему не доверяешь? — Потому что я спасаю Сакуру, а не помогаю вам. Это принципиальная разница, — Канкуро слова не произнес — выплюнул. — Она бы не выдала, откуда узнала то, что узнала. — Вот в этом и проблема, — вздохнул Данзо, вдруг прервав живое сражение режущих взглядов и острой словесности и повернулся к Саске, внимательно внимающему каждому слову. — Видишь? Мы не можем доверять ей. Канкуро нахмурился, прерывая их: — Шутите? Сакура всегда была за вас. — Он, кажется, даже погрустнел. — Каждой вашей встречи ждала как праздника. — Сакура всегда была за саму себя, — возразил ему Данзо, хохотнув, как будто услышав сущую глупость, и снова резко сменил тему. — Расскажи про нападающих и тех, кто им помогает здесь, в Японии. Все, что ты знаешь. — Организаторов двое, — послушно ответил Канкуро, не затягивая драматических пауз. — Хидан и Кабуто, если эти имена вам о чем-то говорят. Они взяли с собой людей, но буквально трех-четырех, потому что не доверяют никому и не любят, когда мешаются под ногами. Еще кого-то нашли в китайской диаспоре здесь. Они не замешаны в ваших делах, просто повелись на большие деньги или возможность заработать в серьезной мафии, так что вы не узнаете, кто это. Но, — тут же выделил Канкуро, как бы делая акцент на важном. — О том, где Сакура живет, знаю только я. Именно поэтому направился туда один. Чтобы предупредить, — повторил он, все еще пытаясь склонить собеседников к доверию. К несчастью для него, веру в чистоту его намерений терял даже Саске. Слова Канкуро, даже когда он говорил фактами, были похожи на косичку, где правда и ложь переплетались в плотный канат, который они с Данзо тянули на себя. Сами собой отпали вопросы, почему допрос длился так долго, если Канкуро готов был все рассказать; к чему потребовались увечья, если он ничего не умалчивал. Данзо вытащил из кармана хаори сложенную карту Нагоя и кивнул Саске, приказав развязать Канкуро. Заложник даже не дернулся, не делал лишних движений, покорно показав путь, по которому, как они предполагали, отправится Сакура, и место, где готовилась засада. Неприятный холодок пробежал вдоль позвоночника Саске, когда Кукловод водил пальцем по дороге, неумело вычитывая нанесенные иероглифами названия, но не ошибаясь ни в едином повороте. Данзо молчал, и молчание это было злое — он пропустил очередную слежку, и был вынужден теперь сталкиваться лицом к лицу с позорными последствиями того, что кто-то был в разы лучше него. Саске достаточно знал кумитё, чтобы представлять, как его раздражает быть побежденным. Наверное, вопрос «как?» горел в глазах Данзо возмущенным огнем, потому что Канкуро заговорил сам, едва сдерживая улыбку: — Кабуто — гений слежки. Он рьяный антикоммунист, всю жизнь скрывается от китайского правительства, и знает их методы снаружи и изнутри. Благодаря ему и еще, пожалуй, Чиё, личная империя наследника Сяо так долго была скрыта от чужих глаз. Даже глаз наших союзников. — Тогда откуда ты знаешь, что он не проследил за тобой? — едко спросил Данзо, не вытерпев этого самодовольного тона. — Что они не в курсе, что ты рассказываешь нам все это? — Такая вероятность тоже есть, — абсолютно серьезно кивнул Канкуро. Но Саске зацепился за кое-что другое; один вопрос не давал ему покоя с самого начала разговора, и с новым всплеском профессионального любопытства сосуд сдержанности переполнился. — Кто такая Чиё? — выпалил он. — Что за «окружение Сасори», она тоже оттуда? — Можно и так сказать. — Расскажи про всех, — приказал он, тихо порадовавшись тому, что Данзо не влез и не перебил его. Тем более, что на этот раз слова не дались Канкуро с прежней легкостью. — В группировке Сасори нас было семеро. Я, Сакура, Хидан, Кабуто, Комуши, Какудзу и Дейдара. Дейдара и Комуши были его лучшими друзьями, кажется, даже с детства. Комуши сейчас примкнул к его отцу, они в ответе за первые покушения на Сакуру. Дейдара рассорился с ними, пока затаился и я не знаю, где он. Какудзу бежал, откупившись от босса — он распоряжался финансовыми потоками Сасори. Хидан и Кабуто не участвуют в нынешней междоусобице, но они оба всегда ненавидели Сакуру. Кабуто завидовал ей — в свое время он не смог закончить медицинский из-за проблем с законом и долгами, а Сакуре в поступлении и учебе покровительствовала Чиё, а значит — вся триада. Да и взглядами Сакура с Кабуто не сходились. Когда дело доходило до планов и прогнозов, занимали диаметрально разные позиции, спорили ужасно, чем еще сильнее злили Сасори. Что до Хидана… Ну, это Хидан, — вздохнул Канкуро. — Садист. Убийца. Похитить, чтобы устроить показательную жестокую казнь — его идея. Только Сасори и Чиё могли управлять его наклонностями, но ей уже не до того. На вашем месте я бы больше всего боялся именно Хидана, — закончил он, смерив Учиху многозначительным взглядом, смысл которого тот прекрасно уловил. — Ты еще не рассказал про Чиё, — напомнил ему Данзо, заразившись любопытством. — Вы про нее совсем не слышали? — Канкуро, кажется, даже несколько удивился, глядя, как мужчины напротив покачали головами, но тут же сам нашел им оправдание. — Что ж, формально она давно отошла от дел. Она вдова прошлого босса, была буквально его правой рукой, наравне с ним строила весь Дракон — от морды до хвоста. — Кукловод бегло улыбнулся, довольный каламбуром. — Наркотраффик, работорговля — она была замешана во всем и по жесткости не уступала мужчинам триады. Его скорый рассказ, впрочем, был едва ли половиной того, что о ней могла рассказать Сакура, и всего лишь четвертью всего, чем Чиё была на самом деле. Она была родом из провинции Ганьсу, ее отец был потомственным аптекарем во времена Второй Мировой и научил ее саму искусству лекарств, ядов и наркотиков, как самодельных, так и заводских, уча с ней химию и фармакологию на университетском уровне, и когда Азию поразила послевоенная амфетаминовая эпидемия, именно он был одним из тех, кто продавал порошок из-под прилавка. Но во время одного из восстания мусульман была убита ее семья, над ней самой надругались, и Чиё сбежала на другой конец страны — в Гонконг, где зализала свои душевные раны ненавистью, навсегда поселившейся в ее сердце. Брак с мафиози стал средством выхода ее нетерпимости, и без Чиё Сяо вряд ли бы стали одним из крупнейших наркокартелей в Гонконге, а значит, вряд ли бы поднялись, но тот уровень, на котором могли называть себя кланом триады. — Когда ее мужа убили, — продолжал Канкуро, — Чиё не стала мешать смене власти, а удалилась в один буддийский монастырь возле Гуанджоу, где стала главной монахиней. Но следующим боссом стал ее сын, Нагато, а монастырь стал удачным прикрытием. Туда совершали паломничества многие преступники, и отнюдь не для того, чтобы раскаяться — они укрывались там, а через благотворительный фонд от их имени отмывались деньги — хотя, и помощь они оказывали немаленькую, особенно детям-сиротам, — тут же припомнил Канкуро. — Я был в числе тех, кому она помогла. Обстоятельства сложились так, что круг замкнулся, и я стал частью их клана, но многим ребятам они помогли выжить. — Сасори и Сакура тесно общались с ней? — перебил его Данзо. Личные истории его, как и Саске, не интересовали. — Разумеется. Сасори был для Чиё родным внуком, она обожала его. Он мог неделями гостить у них в монастыре, Чиё учила его так же, как учила мужа и сына. Сакура посещала храм с пятнадцати лет и, видимо, тоже приглянулась ей. Примерно в девятнадцать ее забрали на год, сделали послушницей, это было прямо перед поступлением в университет. Тогда, конечно, Сакура уже знала о препаратах больше, чем некоторые студенты-фармакологи. Уроки Чиё касались народной медицины и наркотиков. — Наркотики? — эхом повторил Саске. — Сакура имела к ним какое-то отношение в Гонконге? — Не напрямую. По большей части, из-за Сасори. Он ведь сидел на этом всем. Был конченым нариком. И не сказать, чтобы Саске удивился; не только потому, что многие мафиози сами были жертвами своего бизнеса, но и потому, что ужасы, которые в большом количестве творил Сасори, нельзя было назвать поступками адекватного человека. Вот только мало кто знал, что все было наоборот, и жестокость Сасори была не результатом помутнения рассудка от наркотических средств, а напротив — наркотики были способом смягчить его мысли. Когда агрессия и переменчивый характер уже двадцатилетнего Сасори стали поводом для беспокойства его родителей, именно Чиё была вынуждена предложить внуку амфетамин, который в малых дозах действовал успокаивающе и избавлял его от маний. Чиё, впрочем, считала его буйный нрав настоящим наследием Драконов, сравнивала Сасори с основателями триады, для которых жестокость и насилие были пережитком войны, от которого они не могли избавиться. На внука она проецировала свои возникшие вновь амбиции, все чаще влезала в его дела и контролировала его хотя бы через Сакуру. Сасори, в раннем возрасте познакомившийся с наркотиками, некоторое время даже употреблял героин, и слез с него только благодаря новой порции амефетамина, а потом — разной синтетики. — Рядом с ним должен был быть кто-то, кто знает, как эта дрянь работает, — тем временем продолжал Канкуро. — Чиё следила за его здоровьем, пыталась поддерживать организм. И делала это через Сакуру. — Но Сакура сама не… — нахмурился Данзо, и Канкуро воскликнул, замотав головой: — Никогда! Даже косяка травки — ни затяжечки. — А Хидан? Кабуто? — перевел тему Саске. — Они тоже были наркоманами? — Они все были, — пожал плечами Канкуро. — Но Хидан не сидел на тяжелых. Его наркотиком была вера. Он тоже был сиротой, и его забрали в монастырь, когда из приюта дошли слухи о его жестокости. Чиё не носилась с ним, как с Сасори или Сакурой, но понимала его, как никто другой — и уважение к ней перешло на Сасори, которого Хидан слушался почти как шелковый. — Саске, впрочем, понимал, что степень этого «послушания» совсем отличалась от того, что понимали нормальные люди. Хидан не жаждал его убить и не противился приказам из принципа — вот и вся его покорность. Саске знал таких по своему боевому опыту командира отряда и противился любым попытками присоединить к его людям подобных животных. — К тому же, Сасори был очень похож на него. Оба — абсолютно отбитые. — И вся эта компания была с ним постоянно? — Почти всегда. Сначала собиралась по кусочкам, стягивалась медленно, знакомились долго, притирались. Сакура еще отлучалась в университет, Кабуто постоянно вел какие-то дела с Америкой, но все чаще мы являлись по первому же зову Сасори. Проводили планы, переговоры, собрания, даже попойки и какие-то операции. А последние два года — почти что жили бок о бок. — И ты, будучи свидетелем и участников всех их махинаций, все равно не знаешь, как они провернули свои планы здесь и зашли так далеко, — язвительно протянул Данзо, и Канкуро мучительно вздохнул. — Мы не делимся методами друг друга. Не доверяем. В курсе всего всегда был только лидер, Сасори. Это было его строжайшее правило. — Чтобы поодиночке вы были абсолютно бесполезны. Канкуро согласно повел плечом и вдруг застыл на месте, осознавая слова Данзо. А тот тем временем поднялся, сверился со временем на наручных часах, и взялся за ручку двери. — Здесь больше нечего делать, — бросил он Саске. — Едем на пристань. Сейчас же. Это могло значить только одно: казнь. Учиха сглотнул. — Вы собираетесь убить его? — поинтересовался он вполголоса. — Я? — громко и удивленно переспросил Данзо, игнорируя попытки Учихи быть тактичным. — Нет. Это ты убьешь его. — И улыбнулся. — Ты же рвался доказывать мне свою верность, помнишь? Молчание, повисшее в паузе после его слов, заглушило все остальные звуки в ушах Саске вплоть до самого прибытия на место его нового убийства. Пристань залива Исэ в специальном районе Минато встретила их огнями причала, отражавшихся в неспокойно колышущихся черных водах Тихого океана. Море было приветливой и одновременно разрушительной стихией для японцев, обожавших свою природу в пределах небольших, но от этого лишь драгоценных земель их островов; море давало им пищу, море сметало их с лица земли, море пожирало трупы тех, от кого хотели избавиться. Канкуро волочил ногами по земле, заставляя доски под ногами вторить ему жалобным скрипом; он с трудом осознавал, что это конец, и не знал, как справиться с этим. Потому что попался на пустяке, не учтя, что Учиха Саске, вопреки всему, будет сам по себе. И что семья Сакуры, о которой она так грезила, будучи в Гонконге, не будет считаться с ее мнением и прислушиваться к той, что выигрывала партии в шахматы и сёги даже у отца Сасори; той, которую бабка Чиё приняла как свою ученицу. Впрочем, не важно, насколько скромное существование она сейчас влачила: Сакура зато была жива, а его подталкивали в спину, заставляя ускорить шаг. Канкуро тошнило, наизнанку выворачивало от нежелания расставаться с жизнью; он попытался призвать смирение, глядя на гребни шумных волн, играющих вокруг каменных свай пристани, но ему захотелось вскричать, раздирая горло хриплым нечеловеческим воплем, лишь бы не чувствовать запаха соли, что скоро заполнит его дыхательные пути, не слышать звуков моря, издевательски зовущего к себе; но это только ускорило бы его смерть. Данзо был прав: не холод должен был волновать Канкуро. Сейчас он вообще не думал о том, как колючий ветер пробирается сквозь прилипавшую к телу ветровку: вся его одежда пропиталась холодным потом. Но колени согнулись со скрипом, когда его развернули боком к стоящему на середине причала Данзо и надавили на плечи, заставив сесть на край на пятки, и занемели, когда дощатый настил снова заскрипел, сигнализируя о приближении палача. Саске, почти дойдя до усаженного Канкуро, уставившегося в едва виднеющиеся высотки города на горизонте, замедлил шаг. Вытащил пистолет, но к глушителю не притронулся; просто провел пальцами вдоль холодного, идеально-ровного корпуса, от маленького рычага предохранителя до дула, цепляя гравировку серийника на боку, наслаждаясь ощущением стали под прикосновением и принимая решение, не отрывая взгляда от приговоренного. Острое зрение Учихи позволило ему увидеть, как вызванный совсем не холодом озноб сотрясал тело парня, как бы он не старался держаться, и подумал, что именно в этот, последний момент и можно сказать, было ли решение присоединиться к банде и выбрать такую жизнь правильным. Для Канкуро — определенно нет. Тем, кто отнимает жизни, нельзя бояться смерти. Он пытался держаться сейчас, когда это не имело смысла; он пытался оправдываться там, в подвале, и пытался привлечь Сакуру к диалогу; страх и слабости обуревали Канкуро, и у Саске не было к нему жалости. Он был слишком похож на Сакуру, так что брюнет мог понять, как эти двое стали друзьями и почему она так рвалась защищать его — Сакура, наверное, понимала тоже, что из себя представляет ее товарищ и каких грошей стоил его самообман. Канкуро напоминал ему не кукловода, а куклу, что пыталась следовать за Сасори, а потом — за Сакурой, по ее следам. Но все же на языке появился неприятный горький вкус, когда Саске, дойдя до края ствола огнестрела, резко дернул рукой и с щелчком зарядил пистолет, заставив жертву дернуться от этого звука. Пусть и недостойный, но все же это был друг Сакуры. Одна из немногих ее отрад во время мучений в Гонконге под диктатурой Сасори; тот, кто явился спасти ее даже ценой собственной жизни, и кого она умоляла защитить сама. Кто в любом случае не заслужил смерти. Люди были равны — перед Богом ли, перед Дьяволом, под одним небом и одной луной, бросавшей тихий серебристый отблеск на серый асфальт пристани. Дорогой человек Сакуры, которого он собирался убить. Саске медленно поднял руку, направляя свой черный 40-калиберный SIG226 в стоящего в отдалении Данзо. — Знаете, что я никогда не понимал в традициях якудза? Кумитё задержал дыхание. Двое охранников рядом с ним схватились за рукоятки своих пистолетов, но никто не рискнул расчехлить кобуры, опасаясь спровоцировать выстрел. Канкуро оглянулся через плечо и, кажется, задрожал еще сильнее. — Якудза говорят о чести больше, чем любая другая преступная группировка мира, но когда дело касается казни, они всегда стреляют человеку в спину. Разве это благородно? Разве это храбро? — Ухмылка Саске была кривой, и тень, отбрасываемая его челкой, делала лицо похожим на гротескную маску, какие являются людям в кошмарах. — Знаете, как меня в Ливии учили проводить казнь? Никто не решился произнести ни слова, и Саске мотнул головой: — Канкуро. Вставай. Дракон с трудом, неловко размахивая связанными за спиной руками, поднялся, едва не поскользнувшись на переставших держать его ногах; Саске предусмотрительно схватил парня за рукав, чтобы тот не упал в воду, но не отвел ни взгляда, ни пистолета от Данзо. — Так вот. Я провожу казнь, глядя людям в глаза, — неспеша продолжил Саске. — Можете назвать это пунктиком серийного убийцы. Чтобы твой портрет в стеклянных глазах свидетельствовал Дьяволу, для кого ему готовить свой самый жаркий котел. Кстати, об этом. — Резко развернувшись к Канкуро, Саске выпалил. — Передавай привет моему брату. — И одним резким движением согнул руку, выстреливая ему в горло. Громкий хлопок разорвал тишину; в воздухе смешались соль, порох и жуткий хрип, раздававшийся из раздробленной глотки. Кровь брызнула в лицо машинально поморщившемуся Учихе, что разжал пальцы, отпуская тело в воду. Белая маска мгновенно обескровившегося лица тонула последней; вода быстро заполняла разглаживающиеся морщины последней живой гримасы, затекала в глаза и приоткрытый рот меж синих губ и успела вырваться наружу пузырями выталкиваемого из легких воздуха. Безымянный труп опустился на дно скорченным мешком, превращая чью-то настоящую жизнь в бутафорию руками Учихи Саске, который продолжал делать из чужой смерти поучительный урок. — А так даже похоже на самоубийство, — продолжил он, не меняя тона и спокойной убирая пистолет обратно за пояс. В тишине, зависшей на пристани ультразвуком и вот-вот готовой к взрыву, Саске молчал громче, чем бились гребни волн об опоры пошатывающихся досок, и был спокоен громче, чем бушевал поднимающийся ветер, заставлявший пальто Данзо хлопать полами за его спиной. Рукавом пиджака Саске стер кровь со своего лица, приблизившись к Данзо; жесткая костюмная ткань, впрочем, скорее размазала ее, чем помогла избавиться. Кровь пропитала губы и обожгла железным вкусом язык, так что Саске смачно сплюнул на землю, прежде чем посмотреть на кумитё. Учиха обязательно припомнит потом, с каким облегчением выдохнул Данзо; эта картинка, как он заставил своего босса едва ли не обоссаться от страха перед ним, как мелкого мальчишку, будет одним из его самых приятных воспоминаний в жизни. Но сейчас ярость и адреналин от убийства кипели в его крови, заставляя красные точки прыгать перед глазами, и вместо наслаждения моментом Саске просто пытался его пережить. — Лояльность в нашем мире, босс — это не брак по любви, а по расчету, — выдохнул он Данзо в лицо, приблизившись к нему почти вплотную — своим, с легкой горбинкой у переносицы, пачканным в багровом разводе носом к чужому, ключковатому, с пятнами естественного старения. — Бросая кому-то вызов и давая ему в руки оружие, рассчитайте риски и последствия. Часть моей семьи была убита, а другую часть я убил сам. И я могу это повторить. — В его глубоком, обманчиво-ровном голосе предложение переплеталось почти что с желанием и определенно с конкретным обещанием. Данзо видел эту кровь, крупными, пузатыми каплями огибающую поры бледной кожи Учихи, и ощущал, как будто она текла на самом деле по его коже, впитывалась в его плоть, несмываемая и греховная; текла по шее, хрупкому человеческому горлу, по тем местам, где дырявила навылет пуля шею Канкуро, хотя это был всего лишь его собственный холодный пот. Саске же задержал дыхание и выдохнул медленно, неслышно, наконец распрямляясь и даже улыбаясь кончиком сухих губ, упорно сжимавшихся, чтобы снова не глотнуть случайно чужой крови. — Но именно по этой причине я так вам нужен. С этими словами Саске прошел мимо, направляясь к машине, морщась, когда на нос упала первая капля собирающегося дождя. Он выполнил свое задание и теперь должен был отчитаться тому, кому это было действительно важно. Сакура могла бы провести все это время в догадках относительно предмета их разговора, фантазиях о чудесном спасении Канкуро и ужасных кошмарах, рисующих все худшие исходы встречи, затрагивающие в том числе Саске; но у нее было так много вариантов, так много идей, что они все, заполнив ее разом, взорвали внутри душу, не вместившую все сразу, и осколки этого сосуда, впившись в ее нервы изнутри, остались неподвижными в полной пустоте безысходности. Так что Сакура даже не заходилась в нетерпении тревог. Она не смогла и глаз уставших сомкнуть за ночь; сложилась в клубок на кровати под легким покрывалом, строго прямые ладошки уложила под щеку, чтобы не дрожали, и ждала, пока проползут мимо полчища минут. В легкой прохладе и глубокой темноте, в успокаивающем равномерном шуме дождя она не чувствовала своего зябкого тела и не слышала своего дыхания, ожив лишь тогда, когда вместе с рассветом, приглушенным в своей яркости из-за облачной непогоды, раздался стук в дверь. Окоченелые мышцы разом ожили, и, пусть не без усилий, Сакура все же поднялась и без промедлений открыла дверь стоящему за ней палачу, пришедшему на собственную казнь. И что-то в черном взгляде Саске, стоящего по ту сторону, заставило Харуно отшатнуться, а ее бледное лицо — вытянуться; что-то в его глазах сообщило ей ответ до того, как он раскрыл рот, вталкивая в проем комнаты хриплые слова: — Я убил его. Саске не оправдывался; не выпаливал стыдливое признание; не раскаивался. Сухой факт его слов был пропитан кровью правды, но эта откровенность словно вынимала безжалостно меч из пронзенного тела Сакуры. Она почувствовала, как задрожала ее нижняя челюсть. — Я убил Канкуро. Ноги понесли назад, пока колени не уперлись в край кровати и не подогнулись, заставив опуститься на нее. Тихие слова прозвучали в комнате подобно раскатам грома, как волной прошли по воздуху, заряжая бурю, молнией прошибая все тело Сакуры. Она широко открыла глаза, чувствуя, что все тело напряглось, задрожав; что для того, чтобы заговорить, нужно было как будто побороть преграду. Однако, когда дар речи вернулся к ней, оказалось, что говорить было нечего. Девушка закрыла рукой нижнюю половину лица, отводя взгляд, чтобы только не смотреть на Саске, и попыталась собрать разбитые осколки сердца с коврового покрытия. — У меня не было выбора, Сакура. Слезы пришли неожиданно, до того, как девушка смогла бы их остановить; слезы вырвались наружу сдавленным, коротким стоном и дорожками влаги из-под сжатых век. Ей потребовалась вторая рука, чтобы покрепче прижать ладонь ко рту, не издавая ни звука, и ребер пальцев коснулись крупные капли терпких слез. Она не видела, но чувствовала, что Саске подошел ближе, нерешительный, должен ли он оставить ее одну или просить прощения, и Сакура не собиралась подсказывать ему правильное решение, потому что не знала вердикта для себя самой. Весть о смерти Канкуро ее даже не удивила, как будто она оставила надежду еще вечером, когда за Саске захлопнулась дверь, и осознание того, что она даже не попыталась ничего сделать, придавило ее вместе со скорбью, сгибая пополам. Лицо спряталось в ладонях где-то у колен, дышалось через сопливый нос и искривленный в немых стонах рот только через раз. — У него не было шансов, — прошептал Саске рядом с ней, и его тихий холодный голос остудил ее горящие щеки. Мужчина, принимая наконец решение, сел на одно колено рядом с Харуно, оказываясь на уровне ее лица. Если бы он попытался коснуться ее сейчас, она бы дернулась, и больше никогда между ними не воцарилось бы прежнее равновесие; так что он склонился, повторяя изгиб ее поломанного тела, предлагая хотя бы тень своего тепла. — Это была ловушка, в которую он сам себя загнал. Его выбор. Его ошибочный выбор не брать во внимание риски и последствия, перекладывая ответственность за них на тебя. Сакура тихонько раскачивалась, как на качелях, чувствуя легкое головокружение от внезапной истерики и недостаток кислорода. Удушение оставляло в горле сладкий вакуум; Сакура давно думала, что смерть должна быть очень странной на вкус. — Я сделаю все, чтобы обезопасить нас. Если кто-то встанет между тобой и твоим спокойствием, я уберу его, и мне не важно, кто это будет, — продолжил Саске тверже. — Если мы хотим выжить, то важны только ты и я. И когда я говорю, что остальной мир пусть катится в пекло, я не делаю исключений. Мне жаль, Сакура, мне очень жаль, но это не сказка. И если мы ошибёмся, то станем следующими. Оправдание, конечно, слабое, ничтожное для них обоих, не выносящих оправдания в принципе. Сакура была зла, опущена морально, бессильна, психоз нашептывал ей гнусные слова и отвратительные картинки, но Саске перед ней оставался всего лишь Саске, причиной всего, в том числе того, что смерть Канкуро не возникла как гром средь ясного неба. Нет, Сакура жила в полярной ночи круглосуточной темноты, Саске же был ее частью; и Харуно знала, кто он такой, на что способны его руки, какие решения принимает его голова каждую чертову секунду рядом с ним, а думающий иное Учиха сильно ошибался. — Я не виню тебя, — гнусаво произнесла Сакура, надеясь, что Саске не услышит того, как она сама себя убеждала в этом, отгоняя подкатывающее к горлу вместе со слезами горькое отвращение и разочарование, к нему и к себе одновременно. Ее голос был заглушен ладонями, и Саске слышал только суть предложений, но не различал подтекст. — Это был приказ Данзо. — Тем не менее, исполнитель именно я, — без тени улыбки парировал Учиха. Напротив даже, он почувствовал, как нервная дрожь девушки словно по воздуху передалась ему, начиная с рук, чья стянутая сухость после хозяйственного мыла заставила пальцы скрючиться. Сегодня не было триггеров, которые могли бы заставить его слететь с катушек, но и без того ему бывало так паршиво, что впору стреляться самому, пытаясь заглушить вой давно сошедшей с ума совести. — Я убивал многих, и я не перекладываю ответственность за это на других. Убивать — очень просто, Сакура. Приказывать, конечно, проще, но отнимать жизнь — это механика действий, не сложнее, чем спорт. Девушка хотела усмехнуться, а получилось только вымучить очередной стон, резонансно дрожащий и выплевывающий еще немного боли ей в руки. Убивать — просто, говорил он, а ей эта фраза опускалась на голову как пластиковый мешок в руках маньяка и лишала воздуха; ей хотелось взять эту фразу и обвязать крепко вокруг его стройной красивой шеи — на секундочку заставить увидеть свет в конце тоннеля, прежде чем его выбросит обратно в темноту реального мира, где у нее на сердце — тяжелые, неподъемные камни мешают вставать каждое утро, чтобы жить дальше. — Я не могу чувствовать себя более виноватым, чем обычно, только потому, что убитый был твоим другом. Я делал, что от меня требовалось, и продолжаю делать это сейчас. Повернув голову, Сакура уронила заплаканное лицо куда-то в шею Саске и сомкнула кулаки на ткани рубашки на его груди, чувствуя, как сильные руки нерешительно обнимают в ответ. Она сжалась, но дала себя сдержанно обнять. Это была не победа на войне с самой собой, и не точка в ее сожалениях — эта глава ее паранойи не закончится никогда. Но это был ее выбор, который она сделала окончательно — остаться с Саске. Оставить Саске рядом с собой. — Если хочешь, можешь рассказать мне о нем, — неохотно пробормотал Учиха. Сакура не замечала, но его трясло самого от ощущения быстро остывающей и затягивающейся корочкой крови на коже, от зрелища стекленеющих глаз, в которых спустя мгновение бурю чувств сменило пустое отражение серого неба. Его мышцы напрягались, но не для того, чтобы сильнее сжимать девушку в плотное кольцо объятий; наоборот, он был похож на статую, которую при желании нельзя было сдвинуть еще сильнее, и сжатые в ладони кулаки, едва касавшиеся ее лопаток, не сдвигались ни на сантиметр ближе друг к другу. Сакура всхлипнула. — Нет, — покачала она головой, отстраняясь и быстро утирая слезы. — Пусть он останется для тебя лишь очередной жертвой. Саске сглотнул. — Я оставлю его себе. — Сакура наконец открыла глаза, и ее расфокусированный взгляд блестел от полнившихся в глазах слез. — В прошлом. Сакура любила Канкуро — легкой влюбленностью, когда он стал ее первым мужчиной, дружески, что чувства иссякли, а искры страсти превратились в мерное теплое пламя взаимной привязанности; с этих пор они были друзьями и никогда — бывшими. Канкуро был единственным, кто говорил на ее любимом, родном языке, кто вытирал ее слезы своими пальцами, а не стыдил ее за их, и доказавшим, что он по-прежнему любит ее, оказавшись здесь ради нее. Сакура не оставила ему никакой связи: между ними все было не настолько важно и красиво, чтобы она не могла жить без него; в новом мире без Сяо Канкуро был ей не так уж и необходим. Но сверх всех сожалений, которые обуревали девушку, тащить еще и вину за смерть того, кто зашел так далеко ради тебя, было выше эмоционального предела Сакуры. Она бы предпочла никогда его не видеть, не интересоваться его судьбой и знать, что у Канкуро все хорошо, что он строит свою карьеру у Сяо и смотрит старые боевики с Брюсом Ли и Джеки Чаном в хипстерских кинотеатрах. Вымывая горячие чувства волной рассудка, она бы нашла ужасающую мысль на дне своего эгоизма — она бы предпочла никогда не узнать, что он мертв. И она верила в то, что способна на такую подлость целую секунду, пока буквы не растворились в приливе стыдливого возмущения. Сакура была ничем не лучше Саске; нет, хуже его за счет своих слабостей и страхов. Но для того, чтобы спасти его, он ни за что не должен был этого знать. — Я уже говорила, — продолжила Сакура, выдохнув, — Я не сужу людей по тому, сколько человек они убили. А ты, — она подняла голову, глядя Саске в глаза. — И вовсе исключение. Я знаю, что ты за человек. Ты — тот, кто не боится сделать то, что считает нужным и держать за это ответ. Не боится раскаяться и отстоять свои слова. Саске показалось, что он задержал дыхание, ослепленный приглушенным блеском опухших от слез девичьих глаз. — И я простила тебя. До того, как ты попросил у меня прощения. — Наконец, улыбка растянула ее припухшие губы, и Саске улыбнулся в ответ. Впервые Сакура видела его улыбку так близко, и решила, что ничего прекраснее и желаннее не видела раньше; что, может быть, только в ожидании этой улыбки она и полюбила его. В чем впервые призналась сама себе — в тот момент, когда получила тихое, эмоциональное и, пожалуй, самое откровенное из всего, что он ей когда-либо говорил: — Спасибо. И сердце Сакуры, что прежде было спрятано от чужих глаз в ее груди, окончательно перестало принадлежать своей хозяйке и оказалось в его руках, медленно соскальзывающих с ее спины и оставляющих после себя болезненные ожоги непозволительной нежности.*** П Р И М Е Ч А Н И Я
*Янки — здесь — американец. После того, как Япония капитулировала в 1945 году, ее некоторое время контролировало американское правительство. Также на территории Японии и ныне находится огромное количество американских военных баз. Поведение их и внешний вид служащих были слишком вызывающими для японцев. Позже, когда молодежь, как правило из бедных, начала перенимать западную культуру, янки начали называть гопников и бандитов.