Глава XI. Эвакуационные тупики.
Сакура хорошо помнила день, когда она забралась на крышу небоскреба, чтобы сброситься вниз и покончить с собой. Ей тогда было пятнадцать, и желание сдохнуть было единственной внятной мыслью, что билась в голове, пульсировала в висках высоким давлением, когда она ковыляла с первого этажа на самый верх высотного здания. Не было сентиментальных последних прогулок, полных размышлений, не было и драматических порывов, возносящих тебя к парапету за считанные секунды. Так, на самом деле, не бывает; это понарошку. У Сакуры было все взаправду, чернильными краями вырезано по контуру и льется через край. Она стискивала зубы от каждого движения — синяки на ребрах мешали дышать, случайное прикосновение языка жгло кончик порванной губы, спина болела, ноги дрожали. У нее было ощущение, что она оставляет за собой кровавый след, плетясь к лифту, как недобитая собака, только раны были внутри и кровь лилась с изнанки кожи, отряхиваясь с выдоха невесомой, испаряющейся на воздухе воли к жизни. Хотелось плакать от усталости, от того, что не с кем было прощаться, от обиды и от того, что плакать все равно было нельзя, если она хочет дойти до конца. Слезы привлекают ненужное внимание, а именно сейчас ей хотелось впервые воспользоваться ролью невидимки, какой она была для всех окружающих вот уже два года. Боль здесь в порядке вещей и даже поощряется, а вот за слезы можно было схлопотать, и тогда ей точно уже не дадут никуда уйти. Но она держала лицо, повторяя про себя, как буддийскую мантру: «это в последний раз». Никто не спрашивал, куда она и зачем; никто не попытался ее остановить. Скорее всего, подумала Сакура, если бы она упала в обморок от боли, через нее просто перешагнули бы; если бы повалилась на пол, крича, то оттащили бы в сторону и дали под дых, чтобы заткнуть. Она уже знала, что смерть не приходит по расписанию, не резервирует тебе место и не приглашает зрителей. Папа не планировал уходить в ту страшную ночь, ведь завтра в театре шел детский спектакль в честь Нового года, и мама, будь у нее выбор, дожила бы до встречи с Сакурой, чтобы попрощаться. Если бы родители действительно смотрели на нее с небес, они бы не одобрили самоубийство: Сакура шла к смерти трусливо, низко, сдавалась малодушно, но решение расплющиться об асфальт мокрым местом с высоты двадцатого этажа было принято ею тоже не как следствие выбора, а следствие полного отсутствия этого выбора. Забраться на чердак, учитывая ее не лучшее физическое состояние, было сложно даже с мыслью, что это последнее насилие, которое она позволит совершить над собой. Когда ступеньки самого высокого лестничного пролета тихо ухали бетонной пустотой под подошвами балеток, Сакура зажмурилась, чувствуя смутное облегчение от преодоленного пути и решая наконец заплакать — но поняла, что слезы покатились из глаз прежде, чем она осознала свое желание. Просто судорога рыдания сжала ее грудную клетку незаметно, дискомфорт потонул в ноющей боли отбитых ребер, да и она уже выплакала свое. Влажные дорожки тянулись теперь уже как нечто естественное, не подчиняющееся ее воле. Слезы расчерчивали щеки, катились к носу, заливались в рот кисло-солеными каплями, и Сакура захрипела, чуть не давясь резко заполнившимся слизью носом, всем своим искалеченным телом врезаясь в обитый железом выход на крышу. Харуно чуть не лопнула от напряжения, тяжело толкая дверь, но только подумала, до чего бы чудное было происшествие — разорвало бы плоть, раздробило бы кости, и ни источника взрыва, ни улик. К сожалению, у нее в жизни никогда не было ничего так просто. Наверху было жутко ветрено; яркое солнце, не встречающее на крыше преград, разливалось по бетону, не прерываемое тенями, и Сакура, сощурившись, похромала к краю. Она морально была уже готова лететь вниз, и на место бушующей обиде постепенно приходила молчаливая злость и какое-то взрослое равнодушие — а она не знала людей более равнодушных, чем тех, кто отвечал за ее судьбу. Сакура устала, выгорела как спичка, и ни месть, ни надежда больше не имели значения; все, что ей хотелось — просто прекратить это все, начиная с физической боли, которую причиняли побои, заканчивая тяжестью на сердце. От одной мысли о возвращении в место, которое Сяо заставляли называть домом, у Сакуры шумело в голове от паники и протеста; и это был не юношеский гонор, это было вопящее от бессилия смертельно раненое человеческое достоинство. Бортик крыши доходил ей, невысокой девочке, почти до пояса, и она уперлась об него руками, заглядывая за край, но острый угол впился в живот и она почти тут же отпрянула, согнув локти и снова скрючиваясь — бока отозвались пронзительной болью на попытку выпрямиться. Сакура много раз мечтала, как заберется в одно из спрятанных от людских взглядов мест, типа моста или вот такой крыши, где дикий ветер или грохочущий шум унесет с собой признания, облегчающие душу, и она накричится вдоволь о ненависти, выругается на родном языке; но сейчас только зажмурилась, до побелевших костяшек пальцев вцепившись в железо, смыкающееся у каменных краев. Она уже не помнила время, когда ее можно было вдохновить на что-то такое же бесполезное, как крики в пустоту; не помнила, как умела дышать свободно, передвигаться спокойно, говорить, не обдумывая каждое слово и улыбаться, когда бы ей того захотелось. Сяо отняли у нее все это. В школе Харуно была изгоем — за плохой китайский, японское имя, розовые волосы и еще тысячу причин. Чувствительный возраст, открытый характер и жуткий стресс заставляли ее истерить от обиды и душевной пустоты, каждый раз с мыслью, что ее крики дойдут до сердца воспитателей, но они знали единственный способ утихомирить бунтующего ребенка — наказать, будь то рукоприкладство или даже голодовка. Ее приемный отец, Нагато, и вовсе однажды чуть не прибил ее насмерть за случайно вырвавшееся наперекор ему слово и мельтешение под ногами, и Сакура с тех пор держалась от него подальше. Сасори, прошедший ту же школу, наблюдал за процессом воспитания приемной сестры с живым интересом и повторял, что стойкость к боли необходима для выживания, и сетовал, насколько длинный путь Сакуре еще предстоит пройти. Но ни у кого не поворачивался язык назвать жизнь Сакуры хоть сколько-нибудь несчастной: школьные учителя считали, что девочка капризничает и симулирует, требует внимания, ведь у нее были деньги на карманные расходы, телефон и собственная комната; это было больше, чем позволялось многим детям ее возраста из обычных семей. Но у Сакуры не было семьи, Сяо отняли у нее это в первую очередь, выдернули из-под ног опору, чтобы подвесить на жертвенном кресте. Они повторяли постоянно, что в Японии ее никто не ждет, и факты играли в их пользу, всплывая на поверхность, когда Сакура меньше всего этого ждала. Когда мама вышла замуж во второй раз и угасла от рака; когда Шимура, последний близкий родственник, смотрел бесцветным взглядом далеких земель и видел ниточку к китайским партнерам, но не дрожащего от страха ребенка. Сакура запиналась в собственных словах, привыкшая к осуждению за жалобы, но Данзо не судил — он только вздыхал: «я уверен, все не так серьезно»; «тебе надо просто научиться постоять за себя»; «может, ты где-то совершила ошибку», и тогда она поняла, что этот человек не интересуется ею и приезжает только потому, что обязан. Кому именно, узнала потом. Он наносил эти визиты и выносил их долгие встречи только из-за выгодного партнерства с Сяо; он делал вид, что Сакура все еще была для них ценным заложником, чтобы не разрывать их заокеанских связей. И если сейчас, в двадцать пять лет, она скажет об этом с легкой ухмылкой, то в пятнадцать разрушенные идеалы оставляли за собой только отчаяние, на дно которого ее столкнули чужие разборки, и свет надежды виднелся только в конце вполне определенного тоннеля. Сложнее уходить, когда знаешь, что по тебе будут скучать. Сложнее уходить, когда хочешь что-то кому-то доказать, ведь ты не увидишь собственной победы. И проще всего уйти, когда до безумия не хочется возвращаться. У Сакуры даже не было мостов, которые ей пришлось бы сжигать; она не была никому ничем обязанной, кроме себя, а эти долги уже было никогда не выплатить. Так что пятнадцатилетняя Харуно на крыше высотки сделала глубокий вдох, морщась от разрывающей торс боли и подпрыгнула, пытаясь устроиться на парапете пластом. Она не мечтала о том, чтобы подняться на краю в полный рост и броситься вниз, широко раскинув руки — знала, что не взлетит, и тратить силы на ненужные усилия тоже не видела смысла. К тому же, порывы ветра здесь были действительно сильными, и ей пришлось хвататься за бетон, царапая ладони, чтобы не сорваться раньше времени. Девочка перекинула ногу через край, оседлав бортик, прижавшись к нему грудью, и снова взглянула вниз. С такой высоты людей было не разглядеть, одни разноцветные машинки, как игрушечные, разбросанные хаотично по ближайшей парковке. Даже если бы кто-то посмотрел вверх, он не увидел бы на крыше подростка, и меньше всего Сакура хотела сейчас быть замеченной. Сделала еще один глубокий вдох — и поняла, что даже весь воздух мира не заполнит ее легкие, между ребер которого развернулось торнадо противоречивых эмоций. Смерть — это спокойствие, повторила Сакура сама себе, но что-то ей совсем так не казалось. Даже когда она зажмурилась, двинуться с места не представлялось возможным; ее тело, почувствовав желание хозяйки угробиться, протестующее закоченело, отказываясь подчиняться. Сердце ухало так, что биение крови в венах слышалось даже в ушах, и Сакура искусала губы, чувствуя, как по щекам с новой силой заструились слезы. Четвереньки — максимум, на что Сакуру хватило в попытках оторваться от поверхности; ее раскачивало на ветру, но это тело, не поддающееся контролю, вдруг на удивление не желало сдуваться вниз. Тело ветру сопротивлялось, тело ветер резало, как камень режет воду, прежде чем она сорвется вниз водопадом. И лишь город, раскрывавшейся перед застланным слезами взором, был четким и… волшебно прекрасным. Бескрайний простор мира лежал как на ладони перед девочкой, что привыкла ощущать себя букашкой, застрявшей в чужой подошве; и он был до того восхитителен, сверкал окнами небоскребов в лучах солнца, как драгоценный бриллиант, что Сакура вдруг расплакалась еще больше — в голос, пораженная и обиженная. Красота мира предала ее, барьером встала на пути к счастью, и расстаться с ней вдруг стало совсем невозможным. Забираясь сюда, Сакура думала, что у нее нет причин оставаться. Если бы ее просто считали убогой, она могла бы изменить себя; но в ее представлении именно мир был уродлив настолько, что ей была противна мысль о том, что она ему принадлежит. Но здесь, под небесами, мир вдруг оказался совсем не той вещью, которую Сакуре бы хотелось бросить. Она сама в одном порыве соединилась с ощущением жизни, текущей вокруг — в шуме воздуха в почти заложенных ушах, сигналах торопящихся машин откуда-то снизу, гигантских облаках, плывущих над землей, словно невидимые боги-охранители, и это все заполняло пустоты внутри нее, где раньше была боль, сброшенная ею по дороге сюда. Ее мир был дерьмовым местом, но он был даже не одной из двух сторон медали — ее частичкой, не больше куска пиццы, на котором просто по случайности перченой пепперони больше, чем нежного сыра. Действительно ли вся неизведанная красота стоит того, чтобы отказаться от нее? Разве ее жизнь настолько дешевая? Сакура не могла перестать плакать, но не могла и теперь закрыть глаза. Она пыталась заставить себя попрощаться с миром, но каждый выговоренный в голове слог заставлял новую волну протеста и слез забивать ей горло, и ее мысли вдруг показались совершенно чужими, принадлежащими кому-то другому. В голове мелькнула шальная идея, что Сяо, может, только этого и добивались, доводили ее, чтобы она сделала за них грязную работу и избавила их от себя самой, предоставив честный выход из обременительного контракта с якудза. Начала возвращаться злоба и жалость к себе; последняя явилась вся в ожогах от кислоты, которой ее пытались вытравить из души Сакуры, но буквы на ее протестных плакатах стали лишь ярче: Харуно Сакура не заслужила этого. Она заслужила мира, лежащего вот так — тихого, шумного, заслужила единения с собой и право проливать слезы обиды, кричать, если ей страшно, и смеяться, если ей хочется. Смерть — это побег, и даже в Азии, где самоубийство не считалось грехом слабого человека, это все еще оставалось побегом. Сакура, несмотря на мечты о свободе, еще ни разу не пыталась бежать. Но если сейчас она отвернется от своего света в конце тоннеля с яркой табличкой эвакуационного выхода — сможет ли смириться со своим решением остаться? Сможет ли бороться? Этот прекрасный мир явился ей как мираж в самую критическую минуту ее жизни, в пограничном состоянии между жизнью и смертью, когда Сакура была одной ногой в пропасти вечности, нависшей над мегаполисом; но сохранит ли он свое сияние, когда она спустится вниз, и снова чья-то нога зарядит по ребрам, наконец раскалывая их? Когда снова понадобится зашивать ушибы? Когда она увидит этот мир в следующий раз? Сакура рукой утерла слезы, задерживая дыхание: вдруг это первый и последний раз? Она сейчас уйдет с крыши, спустится вниз, вернется в грязь преступного мира и жестоких людей, и пережитое здесь возвышенное благовение останется воспоминанием, сном, которое она даже не сможет ни с кем разделить. Сакура снова опустила голову, заглядывая вниз; перед глазами поплыло, и тошнота подкатила к горлу. Высоты она больше никогда не будет бояться, пообщавшись с ней так тесно, а вот отвращение к себе теперь будет сложно побороть. «Слабачка», — вдруг раздался осуждающий голос в голове, и Харуно зарычала. В груди из окаменевшего сердца вдруг вытачилась искра и разгорелся робким пламенем протест. Как будто часть ее сущности вырвалась наружу, встала перед ней и не дала спрыгнуть; и теперь не даст пропасть в болоте и поможет его перейти. Ушибы пройдут. Китайский запомнится, а японский всегда будет языком ее мыслей. Сакура не доставит Сяо такое удовольствие, как избавление от хлопот; потому что она не даст кучке моральных уродов, лишенных сердца, быть для нее страшнее смерти. Сакура вскрикнула, отталкиваясь и падая с метровой высоты на бетон крыши. Истерика тоже провалилась вниз, эхом пролетая в черный колодец, над которым скрипнула заслонка, навечно запечатывая ее наивность и надежды за фасадом каменной сдержанности; звука воды не было, ее чистые эмоции были обречены на вечное падение, безжизненность в сердце была платой за продолжившееся существование. Но наяву удар о землю звоном отозвался в ушах и новые синяки покрыли старые, заставив девушку согнуться, но сдержать скулёж, разразившись вместо этого коротким, но заполненным эмоциями криком. С этого момента она будет бороться, даже притворяясь, что играет по правилам, какого бы упадка сил ей это не стоило. А умереть, в самом деле, всегда успеет. Иллюзия того дивного мира возвращалась к ней, как восстает демон в кольце ритуала; молчаливый, чуть сопротивляющийся, невидимый для остальных, но готовый служить. Не важно, что она видела в этот момент за окном — рассвет над океаном, ночную улицу, полную шумных баров из окна машины, или тихий спальный район в полуденном свете из окна офиса Данзо. Сакура кормила демона не кровью — смертями, холодным дыханием вечной ночи у своей шеи, обещания не Ада — но слепой бесцельной неприкаянности у холодного трона Аида. И восставала из мертвых сама. На мгновение Сакуре даже показалось, что она плачет, до того ярко события десятилетней давности развернули свой одноактовый спектакль на сцене оконного стекла, но пальцы нашарили совершенно сухую щеку. Она теперь здесь вместо крыши, и вместо промозглого ветра на большой высоте — белые жалюзи, вместо содрогающегося от любого движения угловатого тела подростка — неподвижная поза элегантной девушки в черном костюме с удлиненным пиджаком, на плечи которого спадали заметно отросшие розовые волосы. Вместо синяков от тех, кто пытался ее унизить и сломать — удачно прошедшие переговоры и тайваньская компания, которая хотела взять их инвестиции и вернуть их в трехкратном размере. И вместо Сяо… — Выезжаем, — раздался голос позади, и Сакура обернулась, одаривая Саске вопросительным взглядом. — Засада была обнаружена. Злоумышленники схвачены. — Кто именно? — напряженно спросила Сакура, замечая, что до этого момента крепко сжимала челюсти. — Я откуда знаю? — цокнул Саске. — Мне сказали только, что их было пятеро. …И вместо Сяо — одни трупы тех, кто проигрывал ей. Вот только Сакура хорошо знала противника, что не сдавался без боя, а потому страшилась победы, ожидая жестокой мести. Облегчение на лицах Ино и Конохамару, встретивших ее внизу, были как раздражающий солнечный свет в глаза, отражающийся от маячившего перед носом платинового хвоста Яманака, что то и дело ударялся о спину его обладательницы, чуть не задевая щеку Сакуры. Даже Саске не выглядел ни на йоту взволнованным, когда садился за руль, чтобы привезти их всех домой по новому пути, выбранному помощником Данзо; впрочем, если кто и держит ситуацию под контролем, никогда не расслабляясь, так это точно Учиха. Сакура опустила голову, усаживаясь на заднее сидение рядом с охранницей, надеясь, что паранойя скоро покинет ее, но произойти это могло не раньше, чем машина будет подъезжать к коттеджу. Сакура говорила себе, что если бы о предательстве Канкуро узнали — не было бы засады в положенном месте; что за ней не могли отправить много людей. Но в Гонконге ее научили внимательности и отвечать за собственную безопасность самостоятельно, перестраховываться и обыгрывать саму себя в игры разума. Канкуро мог быть не на их стороне, их могли надуть, учитывая, что Кабуто и Хидана никто не знал в лицо. Сакура, вместе с Ино усевшаяся назад, заняла место по диагонали от Саске, позади Конохамару, чтобы вид начальника ее охраны вселял в нее спокойствие, но взгляд с его профиля сам невольно устремлялся в зеркало дальнего вида и боковое. И потому, когда в пестрящем размытыми контурами ряде машин позади примелькались две черные «Мазды», почувствовала желание выкрикнуть «я же говорила!», но вместо этого сидела и чувствовала, как знакомо зашумело в голове даже не от плохого предчувствия — ожидания неизбежного. Сакура сосчитала до трех — трех раз, когда блестящий черный бок показывал себя, перестраиваясь из ряда в ряд, отставая на одну или две машины. Но этого было недостаточно, и Сакура скосила взглядом в свое окно, не поворачивая головы, разыскивая подмогу и находя ее. Там, через полосу, остановился мопед знакомой ей курьерской доставки фирменного магазинчика корейской еды — и Сакура знала, что персонал там состоит из мигрантов с материка. Сердце внутри гремело, ритм его гулкого биения участился; ускорился и автомобиль под управлением Саске. Почувствовав, как разгоняются колеса под сидением, Сакура сглотнула. Она предпочла бы ошибиться, связывая все три наблюдения вместе, но Саске сжимал руль обеими руками слишком крепко, и Сакура выдохнула, решаясь внести некоторую ясность. — За нами хвост, не так ли? — спросила она, и ее тихий голос разорвал тишину, как нож рвет нити тканей, оставляя рваные края. — Что?! — Ино буквально подскочила, заерзала на сидении, пытаясь обернуться, но Сакура с шипением схватила ее за плечо железной хваткой, заставляя оставаться на месте: — Сиди смирно! — Да. Уже минут десять, с поворота на проспект, — коротко ответил Саске и поддержал Сакуру строгим, но безэмоциональным (конечно же, скрывшим бурю внутри) приказом. — Ведите себя естественно. Конохамару испуганно посмотрел на Саске и долго не отводил взгляда, пытаясь прочитать на лице Учихи более детальные указания к действиям или хотя бы получить подтверждение, что все в порядке. Лишь спустя минуту, не получив ничего, парень взял себя в руки и откинулся на сидение, глядя перед собой. Ино же молчать не собиралась; хватка холодной руки Сакуры, упавшей с ее плеча на ладонь и сжимающая ее пальцы, не успокаивала, а пугала еще больше. — Это Сяо? — выпалила она, дрожа и бледнея. Никто не посчитал нужным озвучить очевидный ответ. — А машина арендована? — пролепетал Конохамару, стараясь казаться беспечным, но голос дрогнул в конце. — Нет, — ответила Сакура, чувствуя, что паника поднимается вверх по холодеющим венам к горлу. — Это бронированная модель, привезли на пароме и поменяли номера. Мопед — корейского ресторана, но там полно китайцев. — Тогда нам надо звонить начальству и просить подкрепление, — фыркнула Ино. — У тебя есть связь? — едко поинтересовался Саске, позволяя раздражительности на фоне нервозности проступить в его голосе, но сжалился над выражением лица блондинки, обнаружившей на экране телефона надпись «нет сети». — Заглушки. Ни трекера GPS, ни связи. «Обычное дело», — подумала Сакура про себя. — И что нам делать? — Ино, вопреки указаниям, снова беспокойно заерзала. — Сакура здесь единственная, кто знает методы Сяо. Она нам и расскажет, — предложил Саске, бросив на застывшую девушку короткий взгляд. Может быть, ее вид и производил впечатление, что окружающая суета и повышающийся градус беспокойности совершенно не трогали ее, окаменевшую, как изваяние самой себя, но от брошенной в нее инициативы хотелось увернуться. Ей только принимать ответственные решения не хватало, когда пальцы поджимались от страха, а от мысли, что Сяо ее настигают, кружилась голова и не хватало дыхания, как от приступа клаустрофобии. Но предложение, бывшее по сути приказом, прилетело в нее как мяч, который, если не словишь — ударит по носу; и Сакура подняла глаза, коротко переглядываясь с Саске. На то, чтобы нащупать нужную нить среди запутанных клубков, ушло время, не говоря уже о том, что кончик пряжи по-прежнему прятался в хаосе. — Они не знают, куда мы едем, — наконец, заключила Сакура. — Иначе бы не вылезли так рано. Они хотят устроить рандеву, сымпровизировав с местом и временем. — Разве они обступают нас не для того, чтобы обстрелять? — засомневалась Ино. — Или заставить ехать, куда нужно? — В чужой стране не будут поднимать шум. Они не знают ни города, ни нашего маршрута. — Зато Конохамару знает, — закончил за нее Саске и обратился к младшему Сарутоби. — Смотри по навигатору, где мы примерно на карте и какое место они будут использовать для нападения. И не суетись, твою мать! — последнюю фразу Саске буквально прорычал, когда парень бросился к прибору, нетерпеливо срывая его с панели. — Где-то пять километров после кольца дорога сужается и ведет к гаражам и рыболовному кварталу… — Мы не должны доехать дотуда. — Ближайший поворот только по кольцу… — Мы должны оторваться, — резко прервал его Саске и прибавил скорости, выталкивая из себя слова с паузами, пока вся его сосредоточенность уходила на управление машиной. — Куда угодно. Неожиданно. Скрыться. Сакура вжалась в спинку сидения, считая собственные вздохи. Ее глаза не могли оторваться от зеркала, в котором отражалась злополучная Мазда, что снова перестраивалась в другой ряд, пытаясь подобраться поближе, на этот раз не скрываясь за другими машинами. — Есть поворот на переезд по дворам, но он узкий и… — заговорил Конохамару, пока Ино сзади сглотнула и придвинулась поближе к Сакуре, прижимаясь к ней плечом. — Они равняются с нами, — прошептала Яманака, и Сакура вздохнула: — Готовятся обгонять. Это был типичный прием преследования, учитывая, что улица скоро должна была перейти в магистраль, где полосы разделялись ограждениями и не было поворотов до кольца на выезде из города; теперь их машина должна была двигаться строго по прямой, не имея возможности отклониться от маршрута, и следовать за ними было уже не нужно. Уносящийся вдаль подозрительный автомобиль обычно рассеивал все подозрения неопытного водителя. Саске же рассеивал чужие мечты еще лучше, и в тот момент, когда Мазда уплыла вперед, он резко вывернул руль, заставляя машину описать дугу по асфальту. Резина шин оглушительно, протестующее заскрипела — представительный BMW был не предназначен для форсажей, но Саске был достаточно опытным водителем. Не сбавляя скорости, он развернул машину поперек полосы, почти на девяносто градусов, бросился к повороту, на огромной скорости подрезая соседний ряд, и ювелирно вписал седан в переулок, скрываясь там под возмущенные гудки едва не угодивших в аварию водителей. Ино взвизгнула. Сакура схватилась за подголовник сидения Конохамару, чтобы не удариться головой о дверь. Машина лавировала, пытаясь выровнять движение тяжелого корпуса и не задеть бетонные стены по обе стороны узкого переулка, а под колесами рвались коробки, высыпая на дорогу захламлявшее путь барахло. — Блять! — взревел Саске, когда автомобиль в очередной раз подпрыгнул, преодолевая препятствия, не предназначенные для обычного седана, и под кузовом что-то щелкнуло. — Ты не предупредил, что тут будет помойка! — Так другого варианта не было! — протянул Конохамару, и Учиха лишь осклабился, понимая, что тот прав. Тем временем Ино пользовалась мгновениями разрыва с заглушающей антенной, чтобы набрать экстренный номер. — Это охрана Сакуры, на нас нападение, машину преследуют, передайте Шикамару немедленно! — На каждой их гребанной машине маячок, пусть следят, где он пропадает, вашу мать! — изрыгался проклятиями Саске. В зеркало заднего вида он увидел, как за ними устремился мопед, без труда лавировавший через препятствия и нагонявший неповоротливый BMW и, угрожающе протянув: — Дерьмо собачье, — тут же достал из-под пиджака пистолет, на который оба охранника уставились, как бараны на новые ворота. — У нас же стекла пуленепробиваемые, — выдохнула Ино, как будто надеясь, что это у Саске такое плохое чувство юмора. В конце тоннеля забрезжил свет, вернее, конец переулка, но едва ли для них это было чем-то хорошим. Сакура напряглась так, что на шее выступили две мышцы, обрамляющее горло, когда она сглотнула ком, мешающий ей говорить. — Сакура, сдвинься вправо к Яманаке, сейчас! — рявкнул Саске, выворачивая руль. Он не стал ждать, пока машина целиком появится из-за стен, и вписался в поворот налево до того, как габариты позволили бы развернуться. Поэтому с правой стороны багажник цепанул стену, высекая искры, а с левой стороны угол дома нанес удар в заднюю дверь, оставляя глубокую вмятину в железе. Впрочем, никто не рискнул сказать Саске, что он окончательно ебанулся. — Попадешь в мопед? — бросил Учиха, и Конохамару едва понял смысл его слов. — Нет, — пискнул он в ответ. Саске сжал челюсти. — Тогда держи руль. Теперь настала очередь Конохамару орать, когда он перегнулся через приборную панель, хватаясь за управление. Саске обернулся раз, просчитывая в голове прицел — у него была только одна попытка, прежде чем мопед отъедет в сторону, уворачиваясь от выстрелов. Со второго раза Саске, опустив оконное стекло, схватился за ручку вверху двери и, рывком высунувшись наружу, быстро оправил три выстрела в сторону мопеда, стараясь попасть в шину, когда рука сносилась ветром. Мощная отдача знакомой волной прокатилась в выпрямленный локоть; Саске едва ли не усмехнулся своей наивности, вспоминая, как предложил стрелять Конохамару. Да он бы отдачей 40-го калибра себе пистолетом нос сломал! Это не Парабеллум*, что был как игрушка по сравнению с горячо любимым Саске десятым миллиметром, и его убойная мощь даже по касательной могла нанести повреждения мчащейся навстречу пуле резине. Так что мопед споткнулся, переворачиваясь на переднем колесе и выкидывая через лобовую заслонку своего водителя. Шлем наверняка спасет его от смертельной травмы, но асфальт отлюбит остальные части тела так, что одним хвостом у них станет меньше. «Пусть Данзо мусор подбирает», — хмыкнул про себя Саске, усаживаясь обратно и перехватывая руль. Пистолет жег руку, .40-калиберный SIG 226R* вообще не был безопасной моделью, Учиха не очень любил пользоваться им без перчаток, но это последнее, о чем он думал, лавируя по безлюдной дороге и не выпуская оружия. До того, как по соседству не построили широкую улицу, может, этот путь и пользовался популярностью, однако теперь это стало лишь идеальным местом для разборок всяких проходимцев вроде них. — Мы едем обратно к боссу? — уточнил Конохамару, отдышавшись. — Мы едем хоть куда-нибудь, — мотнул головой Саске. — Главное, подальше отсюда. Сакура не заметила, в какой момент Ино оказалась у нее в руках, когда девушки сцепились так крепко, сжимая друг друга в объятиях. Адреналин бурлил в крови и инстинкт самосохранения правил разумом Сакуры, но именно дрожащая Яманака вдруг стала якорем, удерживающим ее на поверхности, помогая не растворяться в себе, воспринимать реальность и реагировать на нее не как наблюдатель со стороны. Тогда, приходя в себя, ужас накидывался на нее, как голодный зверь. Но сейчас Ино было куда страшнее — хостесс, которая привыкла разве что пьяные драки наблюдать, не ожидала оказаться в перестрелке. Сакура очень хорошо понимала ее чувства. Но у нее самой холодок побежал вдоль позвоночника, когда она увидела две новые машины позади них. Саске едва контролировал медленное дыхание, раздувая ноздри, как бешеный бык, и разгоняясь с такой же силой. Нога давила на газ, стрелка спидометра приближалась к ста пятидесяти, и мысли носились в черноволосой голове в два раза быстрее. Он мог бы попытаться отстрелять и автомобили, но только если будет один в салоне, потому что они будут отстреливаться в ответ и непременно в кого-нибудь попадут. Или с самого начала будут целиться именно туда, где через заднее стекло виднелась ее розовая макушка. Саске заскрипел зубами, чувствуя, как по виску скатилась капля пота, и поправил себя в голове: мог пострадать объект. Сейчас было наименее подходящее время для сожалений и самокопаний, попыток вернуться на праведный путь, и Учиха просто повторял про себя мантру: «ничего личного». Это был нерушимый закон хорошей работы, Саске не только слышал это от наставников, но и в жизни опыта нахлебался достаточно, чтобы убедиться в его правоте. — Ближайшие переулки, — бросил он, и Конохамару тут же схватил навигатор. — Только пошире и не свалки, — ворчливо добавил Саске. — Гаражи в конце дороги? — Нет, ближе к городу. — Тогда сворачивайте сейчас и через жилые дворы к… — Никаких жилых районов, — оборвал его Саске. Ему в последнюю очередь сейчас не хватало свидетелей и жертв. — Блять, тут же наши жизни на кону! — взвился Конохамару, прекрасно осознав причины отказа, но, поймав короткий и красноречивый взгляд Учихи, на мгновение пожелал, чтобы они никогда не возвращались домой. Впрочем, ему кажется, или только что Саске пообещал достать его даже в Аду? — Я сказал, — прорычал Учиха, не продолжая предложение. Военные привычки заставляли неповиновение приравнивать к измене. Или глупости, что суть было одно. Храбрость Конохамару должен был показывать в бою, а не обесценивая авторитет командира, растрачивая время и этим самым выводя Саске из себя. — Извините, — выдохнул Сарутоби, сам понимая, как жалко звучал, и протараторил: — В любом случае, наш единственный выход — это дорога с ресторанчиками, там сейчас не так оживленно, многие ларьки там работают под нас. Саске сухо кивнул и чуть повысил голос, привлекая к себе внимание. — На повороте они потеряют нас из вида. У вас будет три секунды убраться из машины. Бегите в кафешку, прячьтесь, звоните Данзо. Пусть едут в Эндзяку-тё. — А ты? — подняла голову Сакура. — Я приведу их туда. Если получится — отстреляюсь. Если нет — продержусь до подкрепления кумитё. — Саске знал, что Сакура начнет искать самые горячие протесты, но не спешил их разбивать о скалы своих холодных аргументов. Потому что он вообще не спорил — он ставил перед фактом. — И мне будет проще, если в машине никого не будет. Это ясно? Саске выглядел не просто суровым, а угрожающим, как будто любой, кто попытается ему возразить, получит пулю в лоб из пистолета, по-прежнему зажатого в руке на руле. Погоня была детской шалостью по сравнению с тем, через что проходил Саске на войне, но режим капитана был активирован — и в нем он чувствовал себя единственным солдатом в окружении бесполезных щенков. Война когда-то стала причиной его хронической паранойи, нервозности и мании контроля — то затихающей в отдыхе, то вспыхивающей жаждой власти и железным деспотизмом. Но Сакура на самом деле и не смела возражать, хотя все ее естество противилось идее оставить Саске один на один с Сяо. Учиха был прав: не имея груза ответственности за спиной, он был намного эффективнее, в то время как ее желания были только эгоизмом, страхом томительного ожидания и темного неведения. — Пообещай, что будешь в порядке, — потребовала она. Саске фыркнул, но просьбу напрямую не выполнил, отделавшись лишь: — Я не намерен погибать в идиотской перестрелке, знаешь ли. Харуно кивнула. Дорогой BMW, личная машина босса мафии, из-за своих габаритов не могла похвастаться скоростью, но куда важнее было то, кто ее вел. И поэтому оторваться от преследователей Учиха сумел. Тугая педаль сцепления ушла в пол одновременно с тем, как он с громким щелчком дернул ручник и крутанул руль — машина снова выполнила поворот, оставляя темные полосы стертой резины на асфальте, скрылась в переулке и начала тормозить. Пассажиры распахнули двери до того, как Саске остановился, чуть не прошили коленками асфальт от инертного рывка вперед, вываливаясь на улицу и захлопывая салон: счет шел на секунды. Саске тут же стартанул вновь, не смотря вслед трем фигурам, скрывшимся под навесом семейного ресторанчика: ему нельзя было давать преследователям заподозрить остановку. Разгон представительного седана оставлял желать лучшего, оторваться ему тоже не удалось, но теперь Саске и не хотел терять их из виду. Он наконец-то дождался момента, когда начнет воздавать по заслугам, и кровь теплотой устремилась по венам, затапливая его адреналиновой эйфорией. Для начала Учиха увел их за собой в другой район, подальше от объекта. Навигатор барахлил и беспокойно пищал, когда приближение Мазды лишало его сигнала спутника, но показывал карту в режиме офф-лайн. Саске снова выехал на безлюдную дорогу вдоль промышленных гаражей, вдоль задней части какого-то торгового центра с его служебными входами и рядом с парком городских автобусов, и Мазда перестроилась, занимая соседний с ним ряд, подъезжая почти вплотную. Саске оторвал взгляд от дороги, чтобы покоситься на водителя; в руке китайца точно также было зажато оружие, и он наверняка разглядел даже через тонированные стекла пистолет, который Учиха прижимал к рулю. Но на самом деле они пытались разглядеть кое-что другое — верней, кое-кого, и это был момент, когда обману суждено было раскрыться. — Выкусите, уёбки, — тихо хмыкнул он, жалея, что не может отвлечься от дороги на любование разочарованием на лицах преследователей. У них оставались считанные секунды для выбора — слезать с хвоста, оставаясь ни с чем, зато в живых, или следовать за ним в ловушку; судя по тому, как заревел двигатель машин, Сяо — или кем бы они ни были после смерти Сасори — без колебаний выбрали второе, намереваясь отомстить за обман. Узкие дороги, по которым Саске уходил, объезжая редкие стоявшие (ехавшие, вернее, но на такой скорости, что все равно что стоявшие) у него на пути машины по обочине, вели к старому переезду под мостом, которым перестали пользоваться с новыми дорожными магистралями, и только в часы пик иные пытались срезать здесь путь. Днем же четырехполосное пространство с желтым газоном было пустынным. Путь до коттеджа иногда проходил через это место, и Саске знал — им не броситься отсюда врассыпную, когда к нему нагрянет подмога. Учиха, впрочем, уйти так просто тоже не сможет, если его кинут. Оставалось действовать интуитивно, на собственный страх и риск — импровизировать со страстью ведущего актера перед зрителями, что пришли смотреть исключительно на его мастерство. Но в этом он был дьявольски хорош. Саске истратил три патрона, в магазине оставалось еще десять, другой, полный, хранился в кармане про запас. Другого оружия в машине не было. Мазды были наверняка бронированы, но вот беда — их, как правило, обшивали с расчетом на 9-миллиметровые пули; в китайской мафии вообще в ходу были меньшие огневые мощности из-за сложного доступа к оружию и компактных размеров, и это было еще одной причиной, по которой Саске так нежно любил сороковой калибр, сносящий железо, стекло и бошки самоуверенных ублюдков. Он снова выполнил разворот на девяносто градусов и, проехав пару метров боком, остановился поперек дороги, глядя, как две Мазды остановились чуть поодаль. Настало время личной встречи, и у BMW резина не успела остыть, как из машин преследователей вышли люди. Их было всего трое, зато жутко решительных и явно лучше вооруженных. Один, с падавшими вперед пепельными волосами прямо-таки топтался на месте от нетерпения, постоянно пригибаясь, чтобы заглянуть сквозь свои круглые очки в тонированный салон. Учиха едва удержался от того, чтобы показать ему средний палец. Он и сам смотрел, как они перезаряжали свои пистолеты и почти расслабился — небольшие, вряд ли мощные, максимум прострелят колеса, но он и так не собирался уезжать, и трое… это, блять, что, Калашниковы?! Да, из багажника в руки Драконов перекочевали автоматы — Саске, сын оружейного барона и бывалый спецназовец, узнал нестареющую классику издалека и выругался себе под нос. Машине пиздец. Ему, если будет зевать, тоже. Саске ловко перебрался на соседнее сидение, подальше от китайцев, и сполз вниз, кое-как умещая длинные ноги под бардачком. Трое, на самом деле — далеко не самый многочисленный противник, с которым ему приходилось сталкиваться, но это не значило, что встреча не может стать роковой. Откуда у них оружие — это, конечно, интересный вопрос, который обязательно стоит задать, посадив кого-то из этих ребят на жесткий стул под слепящую лампу в подвальчике у кумитё и узнать, какой ублюдок пропустил на границе не только бронированные мутные тачки, но и позволил напичкать их боеприпасами. Первая очередь раздалась как гром, разделив время на тишину, что была до, и оглушающий шум, что затопил уши после; машина закачалась и Саске инстинктивно прикрыл голову руками. Стекло не лопнуло, но покрылось окружностями трещин и перекрыло ему обзор. Учиха приоткрыл дверь, вылезая на улицу, и уселся на асфальт, прислонившись спиной к машине, а потом припал к земле, пытаясь разглядеть ноги врагов. Пули рикошетили, встретившись о препятствие, несколько раз искры высекались из-под машины прямо под ноги Саске, когда он, не жалея костюмных брюк, прикрывал дверь и скользил к низкому, выступающему вперед багажнику, следя, чтобы и вороной волосок с его макушки не выглянул из-за машины раньше времени. Учиха не собирался сидеть и выжидать помощи от Данзо. Положа руку на сердце, он вообще на нее не рассчитывал; Саске дожил до своих тридцати с хвостиком в горячих точках потому, что принимал за аксиому худшие варианты. Рука уже висела вытянутая дулом вниз, наготове, и едва в воздухе осталось лишь эхо невероятного грохота, что устраивала эта стрельба по железу, Саске выглянул из-за багажника, стреляя в ответ без промедления. Из положения, где рука опиралась на поверхность, он рассчитывал попасть в туловища — ранить руки, ноги, бока, заставить их потерять способность вести огонь, и делать это надо было быстро, прежде чем очередная пуля наконец прошьет бронь и расковыряет его плоть. Три выстрела — и он снова спрятался, пытаясь в оглушающих хлопках, звоне гильз и доходящими до него парами запаха горелого пороха разобрать хотя бы количество использованных патронов. На этот раз они вели себя тише, наверное выжидали, и Саске подразнил их, высунув лишь краешек черноволосой головы и тут же спрятавшись от пролетевших мимо выстрелов. «Какие нервные», подумал он, с усмешкой привалившись к раме автомобиля, который снова затрясся от зарядов. В трещотку выстрелов примешались голоса, и Учиха напряг свои уже практически заложенные уши, пытаясь разобрать знакомые слова. Кажется, у них еще были гранаты, но гадали, нужна ли им морока со взрывом, если в машине не было Сакуры. «Я не сраный Дейдара», — повторял один из них, и Саске подавил вздох, мысленно посылая этому говорившему море поддержки. Но нечего было сидеть, развесив уши — как и им отвлекаться на разговоры, и Саске решил преподать урок, что бывает, если теряешь фокус во время боя: становишься идеальной мишенью. Учиха пригнулся, укладываясь на бок на асфальт, упер ноги в колеса, а руку с пистолетом вытянул, целясь по коленям и нажал на курок. И это было столь же успешно, сколь и самонадеянно. — Ах ты мудак! — вскрикнул кто-то, падая вниз — Саске тут же снес ему голову и выкинул из пистолета израсходованный магазин; ноги затопали, не обращая внимание на потерю, наконец огибая машину, надеясь, что лежачий Учиха не успеет подняться. Тоже весьма самонадеянно - Саске успел снова сесть, перезарядить SIG и вовремя открыть вторую дверь, используя ее нетронутую пулями броню как щит, пока сам стрелял в зашедшего с другой стороны. Ему крупно повезло попасть не на автомат — вместе с пистолетом из-за угла показалась рука, и Саске выстрелил в нее, а потом в корпус неумолимо надвигавшегося человека — того самого, со светлыми волосами. Патрон прошил плечо очкарика рядом с грудью навылет, причиняя ему жгучую, резкую боль; мужчина от неожиданности выстрелил в землю, покачнулся и дал Саске несколько драгоценных секунд на то, чтобы вывести из строя третьего, позади себя, от которого прикрывался дверью. И только потом понял, почему скорчившееся от боли лицо очкастого так отпечаталось в памяти — эта боль была его собственной, рикошет выстрела в землю угодил Саске в рабочее плечо и застрял там, заставляя зашипеть от шока болезненных ощущений. Он пулевых сто лет не получал, и ощущение отозвалось неприятной новизной. Встряска головы, убирающая налипшие на лицо волосы, помогла преодолеть инстинкт взглянуть на рану и заставила обратить внимание на блондина, который тянулся простреленной рукой к пистолету, но замер, в изумлении глядя на него. Не разбираясь, что же в его виде так поразило китайца, Учиха протянул ногу, не мешкая раздавил каблуком ботинка застывшую ладонь и отшвырнул оружие к себе, мельком глянув на гравировку фирмы: хорошая модель, китайская, на основе Макарова; он не сомневался, что, исследуя АК-47, обнаружит метки китайского или даже корейского производства. Прикарманив чужой огнестрел, Саске подался было вперед, глядя в ониксовые глаза противника; тот, не переставая шевелить губами, напряг руку, намереваясь уползти от него нахрен подальше. Саске это не понравилось, и он, превозмогая боль, как раз собирался показать насколько, когда через шум, стоящий в заложенных ушах, протиснулись звуки подъезжающих машин. Саске выругался, покрепче схватился за обжигающий руки SIG, но в тот же момент по площадке прокатился неожиданно зычный голос Шикамару, отчаянно зовущий его: — Учиха! Что ж, помощь Данзо была приятным сюрпризом. Саске поднялся на ноги навстречу высыпавшейся из двух машин команде якудза. Звуки доносились как будто из трубы, и сейчас мужчина осознал, что ему было ужасно душно и нечем было дышать; дым от пороха терпкой вязью заволок пространство вокруг них, оседал пылью на черной ткани его одежды и забивался в рваную, все еще неприятно жгущуюся рану. Саске чуть сморщился, стягивая с себя черный пиджак и направляясь к машине. За пределами зоны стрельбы воздух был не в пример чище, и Учиха вдохнул полной грудью. Сердце ухало в груди, разгоняя кровь, но он мог расслабиться теперь. В голове мимоходом промелькнула одновременно успокаивающая и тревожащая мысль: как ему повезло, что никто из Драконов сегодня решил не надевать белую рубашку. — Да ты ранен! — ахнул кто-то сбоку чужим голосом, и Саске опустил голову вниз, наблюдая, как тонкая ткань темной рубашки прилипает к руке. Суета вокруг вызывала приступ мигрени, но в целом, он был в порядке; вряд ли рана была глубокой, так что Саске поднял взгляд, намереваясь потребовать воды, но слова застряли у него в горле. Говорящий стоял на коленях перед трупом, и неосторожно измазал свою белую рубашку в ошметках чужой башки. Саске поспешно отвернулся, но и секунды было достаточно, чтобы пятна заплясали у него перед глазами. Его тут же закинуло в мир, который он успел позабыть, и закрутило как в барабане стиральной машинки; даже в горле словно ком повис, словно мыльная вода забила легкие, и Учиха почувствовал, как ему наяву стало нечем дышать. Он покачнулся, почувствовал, как по похолодевшей коже побежали крупные капли пота; полученные царапины заныли с новой силой, но все, что мог делать Саске — это донести себя до какой-то машины и упасть локтями на крышу салона, пытаясь сделать хотя бы один полноценный вдох, прорвать брешь в коре, которой глухо обросло его горло. Ему удалось это сделать через несколько минут, полных страха, боли и ужасного, не идущего ни в какое сравнение со всем перечисленным выше чувства вины. Это было похоже на то, как будто его самого изнутри поедал зверь, жадно вгрызался в жалко бьющееся сердце, с наслаждением жевал кишки; Саске сжал ладони в кулаки, замотав головой, и режущая боль в плече несколько отрезвила его. Достаточно, чтобы заметить протянутую сбоку бутылку воды. — Все хорошо? — Порядок, — прохрипел Саске, выхватывая воду и остервенело открывая крышку. Пламя на кончике сигареты с крепким, горьким запахом табака или вода, очищающая его руки — две вещи, способные вытащить его из наваждения приступа, и Саске, не мешкая, плеснул из бутылки на рану и вылил остатки на руки, оттирая пиджаком свои ладони от пороха, грязи, пота и крови. Вид крови на руках он тоже не любил, но по крайней мере ему не сносило крышу от этого, и ощущение прохладной жидкости на коже вернуло его в мир. Наконец, он выдохнул, распахнул не глядя дверь машины, у которой стоял, и приземлился задницей на пассажирское сидение, упираясь ногами в асфальт. Взглядом нашел Шикамару: тот стоял у капота и по телефону отчитывался Данзо, который, разумеется, не стал подвергать себя бессмысленной опасности и остался в офисе. Саске не рискнул поднимать глаза на площадку перед ним, где якудза утрамбовывали китайцев в машину, боясь наткнуться на триггер снова; вместо этого он ощупал пиджак и нашел в кармане свой телефон. Его модель не отличалась мощностью, камерой или яркостью цветов на экране, зато была зашита в стальной корпус и защищена дополнительным стеклом, которое лишь слегка надкололось в уголке. Саске бездумно повертел его меж пальцев, вдруг загораясь идеей написать Сакуре, что все закончилось и он в порядке. Мысль о ней неожиданно окончательно помогла набросить ошейник на внутреннего ненасытного демона и засунуть его поглубже, замуровать прочими темными сторонами Саске; лишь он один страшился имени девушки, когда все остальное естество Саске одобрительно зарычало, едва воображаемый образ возник перед внутренним взором. Но стоило ему разблокировать экран, как на него упала тень подошедшего Шикамару. В его глазах, тронутых едва заметной улыбкой, Саске, кажется, даже разглядел застывшее восхищение. Впрочем, было за что: Учиху преследовали, в него выпустили очереди из двух АК, раздолбали его машину, а он уложил всех троих и только одну пульку словил, и ту — рикошетом. — К врачу. Кумитё распорядился, — сказал Шикамару, махнув головой. Саске кивнул, закидывая ноги в салон и продвигаясь внутрь машины. Учиненный беспорядок больше не являлся их проблемой, и минутой спустя вакагасира увозил драгоценного Учиху обратно в Нагоя. А врач у Хакэн-каи, конечно, был своеобразный — и это очень мягкое определение для того, кто развернулся к усаженному на кушетку Саске с белым порошком, бережно собранным в крошечную горочку на пару грамм на крафтовой бумаге. — Это что? — покосился Учиха на протянутый ему кокаин, и подавил желание отсесть подальше. Тяжелые наркотики он никогда не принимал: во-первых, торчки вызывали у него приступы тошноты, а во-вторых, слишком хорошо знал, что синтетическое счастье быстро затянет его покалеченную душу в свои объятия и с садистским наслаждением уронит на дно совсем другого уровня. — Немного терияки* для анастезии, — лукаво улыбнулся ему доктор, наклонив голову; Саске попытался отогнать от себя мысль о том, сколько этого дерьма употребляет тот, кто собирается сейчас вытаскивать из его руки пулю и зашивать глубокую царапину. — Обойдусь, — фыркнул брюнет. — Будет больно. — Я потерплю. — У меня есть морфин в таблетках, — предложил доктор, бросив последний взгляд на пациента, но тот покачал головой. Угай-сенсей, как гласила табличка на его рабочем столе, покорно отвернулся и склонился над инструментами, готовясь к несложной операции. Саске уже оголил торс и разглядывал обстановку домашнего кабинета маленькой частной клиники, потому что зрелище дерганного доктора вызывало отвращение. Судя по всему, Угай предлагал ему наркотики из собственного запаса, и если для Японии это было редким зрелищем, то в их клане — и вовсе исключительным, дилерством они не занимались, но оставляли принимать решение о проведении досуга каждому самостоятельно. Кажется, доступ к лекарствам определил выбор доктора; скорее всего, отстраненно подумал Саске, именно это и привело его к работе с якудза. Впрочем, будь этот Угай плохим врачом, вряд ли Данзо доверял ему жизнь и здоровье своих солдат. Так что Саске выдохнул, морально готовясь к болезненным процедурам, но никак не к смерти от инфекций. Врач все же обработал место ранения новокаином, но обезболивающее еще не успело схватиться, когда Угай залез инструментами ему в рану. Саске свесил голову и сжал зубы, чувствуя, что даже через медленно немеющие нервные окончания доносятся отголоски боли, как звук через стенку, смазанно и приглушенно. — Тебе повезло, пуля прошла совсем рядом с веной, но ничего не задела, — заметил доктор, то и дело откладывая в сторону очередные ватные тампоны, полные крови. Саске не оборачивался, не смотрел, как у мужчины в рука появилась иголка с медицинской нитью, и не чувствовал, как натянулась кожа, соединяя два края раны вместе. — Надо зашить так, чтобы рисунок остался красивым, да? — хмыкнул врач, но Саске не ответил, продолжив просто смотреть вперед. Обычно больного не ставят в известность о следующем шаге, чтобы он не пугался, но молчаливая стойкость Учихи развязывала не в меру радостному, захваченному эйфорией доктору язык. Впрочем, анастезия делала свое дело, и Саске даже не тянуло морщиться от боли. Рука чувствовалась, а вот движения доктора на ней — нет, словно он водил руками по воздуху рядом, не касаясь плоти. — Что там со второй рукой? — деловито поинтересовался он, закончив, и Саске сфокусировал взгляд. Его грудь перетягивала повязка, закрывающая плечо, ее края больно впивались в кожу. Участки кожи над запястьями он здорово содрал об асфальт, а другую руку ушиб о корпус машины, и эти повреждения заставили доктора весело хмыкнуть. — Ну, совсем мелочи! Даже шрамиков не останется. — И он снова вооружился ватой, а Саске поднял глаза к потолку, к ярким флуорисцентным лампам, чей свет плясал желтыми песчаными пятнами по темноте закрытых век. Долгий день подходил к концу. На часах было около двенадцати ночи, когда машина наконец заехала на территорию дома. Глаза Саске, успевшего даже подремать в дороге на заднем сидении, метнулись к окнам. Ее были отсюда едва видны, но Саске безошибочно знал, где они находятся, и увидел горящий в них тусклый свет. Ему даже сомневаться не стоило, что Сакура его ждала, но тепло все равно разлилось в груди, делая перевязку еще более тесной, а Саске позволил улыбке на мгновение тронуть кончики его губ. Сакура предупредила, что отряд в коттедже сходит с ума от беспокойства и покоя ему по приезду не дадут — Ино и Конохамару в таких красках расписали погоню, что авторитет командира, и раньше приводящего всех ее охранников в трепет, взлетел до небывалых высот и теперь в их глазах он из Адольфа Гитлера превратился в Капитана Америку. Саске, впрочем, позволил своей фантазии зайти чуть дальше, вообразить, что она специально давала ему возможность разогнать их всех к чертовой матери и оставить его только ей одной; поддавшись ее намеку, он позвонил Мизуки и приказал избавить его от приветственной вечеринки и не беспокоить его до завтра, если они не хотят, чтобы он разозлился. Разумеется, они не хотели — особенно после рассказа Конохамару о пушке в его кармане и четырех людей, которые сегодня словили пули, включая водителя мопеда — так что Саске вылезал из машины и шел ко входу без особой опаски. Он находился в этом доме уже больше месяца, и враждебные чувства, испытываемые к этому месту, начали трансформироваться в нечто, напоминающее стокгольмский синдром. Даже дома, в Токио, он возвращался в свое жилище с менее душевным чувством. Та квартира была угодна лишь долгожданным уединением за толстыми стенами, где он мог хранить свои секреты, не беспокоиться за свой тревожный сон и чувствовать себя защищенным. Коттедж же не обещал ни безопасности, ни спокойствия, но от мысли о скорой встрече с одной ее обитательницей сосало под ложечкой. Тюрьма стала ему убежищем, когда заключенная забралась под кожу и свернулась в животе теплым комочком жизни. Саске едва ли не усмехнулся в голос, вспоминая, как Сакура называла его «тюремщиком» в первые дни их общения. Он привык отдыхать один, как и любой интроверт, набирался от одиночества сил, но рядом с ней наступало странное умиротворение. Когда рядом не было никого, кто был бы связан с ее прошлым, Сакура становилась другой: веселой, активной, жизнерадостной, и улыбалась она так, как будто вовсе не ее пытались отучить от этого светлого выражения лица. Но даже такая Сакура умела правильно молчать рядом с ним, или вовлекала в диалог так естественно, что вся усталость отступала, признавая поражение и обещая вернуться потом, когда рядом не будет розоволосого стража. Саске уже понял с горечью, что он ошибался: ему всегда нужны были люди, от которых он так упорно себя ограждал, именно человеческого тепла он искал, привязываясь к Ямато, словно тот заменял ему семью, заводя сомнительных друзей, с которыми их все равно объединял лишь расчет, или изредка трахая каких-то девушек. Да кто бы знал, что на совместных перекурах с членами Хакэн-каи у него от неловкости стоял ком в горле, мешающий говорить; кто бы знал, что ему не нужен был длинный список знакомых, которых он не подпустит близко, чтобы чувствовать себя комфортно. Наоборот — ему было достаточно Сакуры и, может быть, Наруто, зато чтобы пригреть обоих у самого сердца. Сакуру — желательно потеснее, потому что если ее без надобности от себя отпускать не хотелось, то Узумаки он не мог терпеть долго, не раздражаясь. Но друзей не выбирают — и теперь Саске все чаще задумывался об острой правдивости этой фразы. А внутренний голос авторитетно добавлял, что ему не мешало бы быть благодарным и за такого. Его встретил полумрак освещенной лишь наполовину гостиной и воспоминание о тишине, что царила здесь до того, как Харуно вскочила с дивана, бросаясь ему на встречу: — Саске-кун! Она не была неторопливой, сдержанной, как полагалось в их игре; ее руки без колебаний взметнулись к его рукам, проверяя его на призрачность, к его плечам, убеждаясь в его крепкой устойчивости и нащупывая повязку, к основанию груди, где под бинтами билось нетронутое сердце; наконец, сомкнулись на худых скулах, приближая лицо Саске к ее. И даже в тусклом свете далекого торшера от взгляда Сакуры, жадно впитывающему человека перед собой, не ускользнула усталость, отягощающая красивые черты лица. Но он не остановил ее приставания совсем по другой причине, бессилие в тяжелом взгляде показал лишь ей одной, и Сакуре показалось, как будто с этого момента в ее ладошки вложили что-то очень дорогое и хрупкое, что обязательно надо любой ценой сохранить. — Ты вернулся, — улыбнулась она, и свет на ее руках играл как рембрантовская живопись, мягкими мазками охры вырывая из темноты их фигуры, сомкнутые в интимном жесте, которые станут мировым символом, которые будут обласканы тысячей взглядов — но останутся вдвоем, в дымке неясного фона. — Все в порядке. — Полном, — кивнул Саске. Его взгляд, спрятанный в тени челки, смягчился, и тонкие губы тронула легкая улыбка — как будто лесной зверь пробежался между деревьев, мелькнул стрелой, но Сакура готова была поклясться, что видела эту диковинку. — Тебя ранили. — Сакура не спрашивала, а утверждала. — Что произошло? — Рикошетом, — оправдался Саске. — Была перестрелка. Один человек убит, остальные взяты в плен. Данзо подъехал очень оперативно. — И это слово было гораздо менее беспокойным, чем более подходящее «вовремя». — В руку? — Сакура снова коснулась повязки там, где нащупала ее. — Плечо. На руках просто ссадины. Плечи Харуно расстроено опустились, и на лице мелькнуло волнение, даже несмотря на то, что переживать больше было не о чем. Но приседать на уши и без того измученного сегодня Саске точно не входило в ее планы, и девушка поспешно сбросила с плеч то воображаемое, что отяготило ее, и не изменила бодрого тона голоса. — Тебя обрабатывал Угай-сенсей? –поинтересовалась она. — Такой, с бородой, рыжеватый… — Кокаиновый торчок, — закончил за нее Саске. — Ага, он, — с легким смешком кивнула девушка. — Он неплохой врач, хотя бывает неаккуратен. И перетягивает бинтами слишком сильно. Тебе не жмет? Саске в ответ неопределенно пожал плечами. Дискомфорт присутствовал, однако таких мелочей он давно не замечал. — Давай переделаю. — Сакура снова не спрашивала, но предлагала с мягкой настойчивостью, указав глазами на лестницу второго этажа. — Переоденься и приходи в мою комнату, я захвачу аптечку и вернусь. Скрывшись в ванной, она дала Саске, оставшемуся в гостиной, пару мгновений на раздумья. Он не успел отказаться, потому что на самом деле не хотел отказываться, и собирал для самого себя доводы отвергнуть ее предложение. Она не имела в виду ничего двусмысленного, но оба хорошо знали паленый вкус напряжения, что искрилось между ними, усиливаясь с каждой проведенной минутой наедине; в комнате за закрытой дверью посреди ночи едва ли что-то даст им причину разорвать контакт, не сможет их прервать, напомнить о бессмысленной бренности их симпатий. Тем не менее, поднявшись к себе, Саске все же сменил окровавленный костюм на домашние штаны и футболку почти с молниеносной скоростью, попутно ощущая, что повязки действительно сдавливали грудь и терли в подмышках. Так что принять помощь было не лишним, и Учиха капитулировал перед Сакурой, решительно направившись в ее комнату и не давая себе малодушно усомниться в собственном благоразумии. Он также еле убеждал себя, что в посещении ее личного пространства не было ничего особенного. Комната Сакуры не была для него terra incognita; он появлялся на пороге раз пять, пусть и не пялился любопытно в щель двери, передавая поручения и новости. Внутрь заходил дважды: один раз, чтобы схватить Канкуро, и второй раз, чтобы рассказать о его смерти, правда, в оба раза рассматривать убранство и планировку было последним из его намерений. Теперь дверь, после трех вежливых стуков и приглушенного «Проходи», раскрывала перед ним ларец с секретом, а на пороге был не начальник охраны, сообщающий план на день, не пришедший покаяться убийца, а мужчина, тихо прикрывший за собой дверь и старавшийся не глазеть по сторонам. Здесь было достаточно светло и немного пусто; пространство не заполнялась памятными вещами и легким беспорядком, какой он всегда представлял, думая о Сакуре. Стены не были украшены ни единой картиной, ни единым плакатом, полупустые полки поддерживали несколько книг и яркий блокнот, рабочий стол был пуст, за исключением пары ручек в стакане, лишь туалетный столик с зеркалом был более обжитой, с расставленными флакончиками косметики и небольшой косметичкой с украшениями. Рассматривать дальше Саске не стал, сосредоточив внимание на Сакуре, бывшей по-прежнему самым важным объектом в комнате; девушка, в тонком свитере бежевого цвета поверх длинной белой сорочки, которые она обожала несмотря на их старомодный вид, приветствовала вошедшего бодрой улыбкой и похлопала по местечку на кровати перед собой, прежде чем снова как ни в чем не бывало заняться потрошением общей аптечки и второго полного лекарств ящичка, явно личного. Она сидела боком, поджав одну ногу, шаркая пальчиком голой ступни другой по ковру, и рвала пачку медицинского бинта, когда Саске послушно сел спиной к ней и нерешительно уточнил: — Футболку… — Снимай, — махнула рукой Сакура, не смутившись, и Саске так и сделал, стаскивая тряпку и складывая ее на коленях. Развернувшись от своей аптечки к обнаженной мужской спине, Сакура невольно затаила дыхание и порадовалась, что Саске сидит спиной. В ее окружении не было слабых мужчин, но не у всех получалось качаться так, чтобы мышцы, огибающие тело, складывались в настолько совершенное зрелище. Спина перед ней была мощной — гораздо мощнее, чем казалась в одежде; внушительная ширина ровных плеч, живые рельефы мускулов, явно проступающих под кожей от каждого движения, глубокий желобок позвоночника, рассекающий почти симметричный узор мышц к узкой талии. Но что еще сильнее привлекло внимание Сакуры — так это татуировки, покрывавшие плечи, спускавшиеся на лопатки и предплечья и наверняка вперед, на грудь. Большинство из них были цветными, не столь богатыми и яркими, какими выглядели обычные ирезуми*, но только так они могли сочетаться с черным контуром Сак Янт*, традиционной таиландской наколки, что раскинулась по центру между лопатками. Два тигра, иноземных для Японии животных, динамичными фигурами растянулись по обе стороны от позвоночника, запечатленные в момент агрессивного рыка и окруженные традиционными буддийскими заклинаниями. Хвосты хищников, как и корона из таиландской письменности, была скрыта за бинтами, которые девушка, едва очнувшись от рассматривания чужой спины, начала аккуратно разматывать — впрочем, явно медленней и осторожней, чем следовало. Но она не могла насмотреться ни на тигров, ни на узоры чешуи, прерывавшиеся и снова возникающие на полотне пыльно-загорелой кожи, среди которых терялись затаившиеся символы и образы традиционной Японии. Впрочем, их цвета — тронутая синевой на кончиках чешуя, капли алых чернил на вплетающимся в него огне, словно нанесенные шальной кистью смелого пейзажиста-каллиграфиста, рельефные контуры тонких слов на древних языках — были кое-где разведены водянистыми оттенками желтеющих пятен набухающих синяков, которые, конечно, были нипочем бывалому солдату и потому полностью игнорировались доктором. Именно на это списала Сакура легкую дрожь Саске, когда она, отложив в сторону чистый бинт, не удержалась и коснулась кончиками пальцев жилистого, полосатого тела одного из тигров, словно осторожно гладила опасного хищника по его шерсти. Саске действительно стиснул зубы, но прикосновения Харуно пускали разряды противоречивой на первый взгляд смеси из умиротворения от ее ласки и будоражащей эйфории от нее же. — Извини, — шепнула Сакура, истолковав его стиснутые зубы как недовольство; ее теплое дыхание влажным облаком коснулось кожи Саске. — Эту ты сделал в Таиланде? — Да, в одном храме. — Он повернул голову, пытаясь взглянуть на Сакуру. — Знаешь, что это такое? Она кивнула, скользя взглядом по остальным узорам. Тигры символизировали силу и авторитет, стойкость и храбрость, но также обременяли носителя символа агрессией и одиночеством. А вот притаившиеся у основания шеи с левой стороны три томоэ, закрученные в круге очередных буддийских заклинаний, на этот раз не на санскрите, а на древнекитайском, были одновременно и символами самураев, и дзен-буддистов. — Ты верующий? — спросила она, едва подавив усмешку в голосе. Учиха никогда не представлялся ей религиозным человеком. — Нет, — качнул головой Саске. — Консервативный. Это совсем не отвечало на ее вопрос, но Сакура не стала продолжать тему, вместо этого наклоняясь к другой руке, рассматривая свежую рану. — По-прежнему неаккуратен, — недовольно пробурчала она, хотя, на взгляд Саске, рану врач зашил более чем прилично. Она отвернулась к аптечке, и Саске было расслабился, как вдруг зашитый порез полоснуло холодом. Мужчина впервые за день подал звук, шумно втянув воздух через зубы, и тут же задержал дыхание. Мороз не успокаивал, а наоборот, бередил края раны, кажется, разрывая их еще больше. — Извини, — снова пробормотала Сакура, мазавшая рану каким-то средством. — Но это правда поможет в заживлении. Саске не успел разглядеть баночку в ее руках из-за их неудобного положения, но он был уверен, что никогда не видел такого в японских больницах: темное медицинское стекло, десять миллилитров в объеме и этикетка на китайском, быстро скрывшаяся среди других похожих бутылочек. — Держи здесь, — приказала она ему, и Саске со вздохом прижал марлю к ране. Неприятная боль проходила, сменяясь легким, терпимым жжением, пока Сакура проходилась обычной мазью от ушибов по синякам. Но любой дискомфорт отступал перед ощущением ее рук на его теле, поглаживающих пальцев, нежным трепетом холодных ладоней, осторожно ложившихся на его спину и пронзающих морозцем как маленькими иглами, вызывающих покалывание под кожей. Саске прикрыл глаза и едва не вцепился в простынь, удерживая себя от желания податься назад, навстречу ей, чтобы получить больше Сакуры, ее рук, словить неровный ритм затаенного дыхания и запечатлеть горящим инпринтом меж видимых рисунков — он ведь чувствовал, как она на него реагировала, и жаждал дать ответ. Но она в последний раз провела по его спине, разглаживая линию позвоночника, надавливая на точку в основании шеи, заставившую Саске едва ли не зарычать глухо, и скомандовала: — Готово! Повернись. Учиха повиновался. Смотреть на нее, тяжело сглатывающую, чувствовать горячее, горделивое удовлетворение от ее реакции, и ничего с этим не делать, было головокружительно сложно, но отвести глаза было и вовсе невозможно. И он соблазнялся видом соблазненной Сакуры, давя смешок от того, как целомудренно она пыталась не пялиться на охваченную в тиски чешуйчатого узора грудную клетку. Ее предположение было верным — татуировки спускались вперед и заканчивались масками буддийских демонов-охранителей, у одной из которых, рядом с сердцем, девушка заметила бело-красный веер-утива*. На пресс решила даже не заглядываться: несправедливо было быть сложенным как модель мужского журнала и так спокойно сидеть перед ней, в то время как сама девушка изо всех сил старалась не краснеть под внимательным взглядом. Попроси она его смотреть в сторону — тут же спалилась бы, заслужила издевок и, наверное, плохого мнения. Консервативен, он сказал? Может, еще и считает, что девушки должны думать о ромашках и солнышке, глядя на воплощенную античную красоту перед собой? К счастью, синяков спереди почти не было, Сакура мазнула по ним почти неаккуратно, проговаривая в голове китайские скороговорки, чтобы отвлечь резвый поток мыслей в другое русло. Ее движения быстро подчинились резвому ритму стихов, их скачущих упругих звуков, который несколько сбивался от куда более спокойного дыхания Саске. И прежде, чем Сакура успела опомниться, а розовый феникс* в скороговорке — взлететь, ее работа была закончена. Протянув руку, Харуно коснулась смягчившимися от геля пальцами ладони Саске, сжимающей повязку на плечевой ране, отводя их в сторону. Он сдержал порыв сжать ее руки в своих, вечно горячих, согревая, притягивая ближе эту аккуратную, слишком заботливую девушку, дающую ему больше, чем он мог попросить. Медицинский запах беспощадно пронзил пространство, наполненное их дыханием и смесью едва различимых, но все же дурманящих естественных запахов — древесно-мускусные нотки Саске и сладкая горечь зеленого чая Сакуры; девушка скинула марлю в крышку к неиспользованным бинтам и протерла место шва от избытков средства. Для этого ей пришлось наклониться, и Саске разобрал инородное вкрапление, доселе топтавшееся где-то на периферии, не находя себе места в переполненной дурманящими наваждениями голове. — Ты курила? — спросил он удивленно, улавливая табачный запах на розовых волосах. Девушка ответила ему таким же недоуменным взглядом. — Мои сигареты, — добавил он, едва не усмехнувшись. — Твои? — переспросила она, подняв брови. — Здесь все уже месяц курят одни сигареты, чтобы ты не ныл, когда у других стреляешь. — Чьи-то. Не важно. — Все равно они были его, его любимыми, но это Саске повторил про себя. — Ага. Яманака угостила, — добавила Сакура, насмешливо прищурившись. Он ведь не будет ее отчитывать, как маленькую? — Мы волновались за тебя, потому и курили. В руках у нее уже появился марлевый тонкий бинт, который она теперь обвязывала вокруг его груди, порой наклоняясь вперед, почти обнимая его, делая все в два раза медленнее, нежели прыткий доктор на волнах кайфа, порождающего жажду деятельности; Саске все еще контролировал дыхание, но его рассудок постепенно уплывал на соседнем с доктором облаке. Границы, из последних сил охраняемые безопасностью, здравым смыслом и нежеланием что-то менять, постепенно расплывались; гарнизоны бросали оружие и сдавали крепости без боя. — Мы? — Ино и Конохамару, как приехали, только и говорили, что об этой передряге. Я с трудом угомонила их, хотели, вопреки твоему приказу, встречать тебя с куриным бульоном и мини-больницей. Сказала, что если будут тебе надоедать, ты их сам под капельницы положишь. — Улыбнулась, не упоминая, что разогнала их не из-за того, что берега потеряли, а чтобы не было конкурентов за внимание Саске. Все равно ее действия противоречили ее словам. Она надоедала ему единолично, не слыша ни одобрения, ни возмущения в ответ. Просто была рядом, делала незначительные вещи; не спрашивала разрешения, потому что знала, что характер и упрямство продиктуют Саске ответ, разнящийся с тем, что жил в его сердце. — Ты точно психотерапевт по образованию? — хмыкнул Саске, глядя, как умело закручиваются бинты вокруг его руки. — Тебе показать мой диплом? — фыркнула Сакура, вскидывая голову. — Не надо. Я видел твое досье. — Саске едва улыбнулся, глядя в зеленые глаза и невольно опуская взгляд на оказавшиеся совсем рядом розовые губы. — Да? — Сакура почувствовала, как электризуется воздух от ощущения черного взора на себе, от одной мысли о том, что мог сейчас думать в голове Саске; то, что мучительно сжигало его изнутри, наконец достигло ее тлеющим теплом и теперь обволакивало, заставляя таять и плавиться. — И что там было еще? — Ничего, вообще-то. — Ничего о том, как опасно она могла его увлечь. — Тогда знай, что я была в самом опасном преступном синдикате Азии. Медицинское образование дает основы, которые я широко применяла на практике. — Сакура приподняла брови, словно предлагая Саске самому оценить масштабы своей несообразительности. — Самом опасном? — спародировал ее Саске. Надменный тон розоволосой ему не понравился. — Поверь, мы здесь тоже не белые и пушистые. Харуно закатила глаза, на мгновение прервав подходивший к концу процесс перевязки. — Саске-кун, я с десяти лет контуюсь среди бандитов. Я могу отличить плохое от ужасного. — Мне называть тебя «семпай»? — хмыкнул Учиха. Это был шуточный диалог, и он не злился на самом деле, и ему нравилось, что пузырьки невыраженного смеха немного разбавляли тяжесть тет-а-тет. Он чуть не предложил показать ей что-нибудь действительно «ужасное», но урчание его баса сделало бы эти слова не угрожающими, а двусмысленными. — Нет, — фыркнула Сакура, но тут же дерзко ухмыльнулась. — Ты и так в бинтах, не хватало, чтобы кровоточила еще и твоя гордость, — последнее слово было произнесено нараспев и почти издевательски. Но прежде, чем и он успел ответить язвительной фразой, Сакура добавила неожиданно серьезно. — Но не надо было ввязываться в бой с людьми Сасори. Даже дядя не желает с ними сталкиваться лишний раз. Саске тут же был готов поспорить о причинах, которые удерживали Данзо от прямой конфронтации с Сяо. Для кумитё, пытающегося подчинить себе Сакуру любой ценой, было выгоднее отпустить их, позволить этой неясной угрозе приобрести очередной затянувшийся характер. Саске теперь отличался от него, и власть над ним также уплыла из рук Данзо, когда дело касалось судьбы Сакуры. — Мне казалось, мы выяснили, — ответил Саске, и в его голосе зазвенела маленькая льдинка с перспективой превратиться в снежную бурю, — что я совсем не похож на твоего дядю. На них всех. Сакура оторвала край бинта чуть резче, чем надо было, заканчивая наконец перевязку и откладывая рулон марли в сторону, ловя волну легкого стыда от неправильно выраженной мысли. Саске был прав: он не был похож ни на Данзо, ни на Сяо. Но она не забывала об этом ни на секунду. — Я знаю. — Сказала — практически выпалила, порывисто, глядя в темные глаза своими, как фонарями. — И я знаю, что ты высадил меня, умчавшись громить Сяо в одиночку, ровно по той же причине, по которой я сейчас бинтую тебя и лечу все эти синяки. Я знаю вас обоих. И поэтому я волнуюсь о тебе, Саске-кун. Ведь в самом деле, их чувства никогда не были поверхностным влечением. Их эмоции были пропущены сквозь сито рассудка много раз, но оставались почти нетронутыми. И следующий шаг, когда бы он не был сделан, был предопределен уже давно, у них не было ни единого шанса избежать друг друга; просто они были Саске и Сакурой, и кто-то вложил страницы их жизней в одну книгу, делая чем-то единым. Саске опустил веки под ее настойчивым взором, выкраивая мгновения передышки: он был ужасной неумехой, когда дело касалось выяснения отношений. Взгляд случайно упал на ее руку, упиравшуюся в постель — тонкую, бледную ладонь, выступающие суставы под нежной кожей, рядом с его — длинные, узловатые пальцы и старые мозоли на месте костяшек. А между ними — едва ли три сантиметра расстояния. Ничего не стоило сделать маленькое движение и накрыть ее руку своей, даже тянуться не надо было, но Саске сжал губы, поднимая голову. Цепи, сдерживающие его, натягивались, впивались с болью в кожу, но не рвались. Тигры на его спине — одинокие животные, потому что именно одиночество приходит с силой. Воина ничего не может отвлекать в бою. — Твои слова ничего не изменят, — ответил он, по-прежнему лелея льдинку отстраненности. — Замолчи, а, — вдруг от души посоветовала Сакура. — Когда ты открываешь рот, ты делаешь только хуже. Саске, не ожидавший такой грубости, опешил, приподняв брови и собираясь ответить ей, но не успел — ускользнувшее настроение обрушилось на него с двойной силой, когда Сакура привстала на месте и прижалась своими губами к его. Девичьи руки обхватили его шею, и глаза закрылись, щекоча длинными ресницами кожу его лица. Оскорбление, внезапный поцелуй — все эти попытки Харуно решить за них обоих и оставить за собой последнее слово заставили вскипеть, обхватить талию согнувшейся в неудобной позе девушки и прижать ее к себе, практически затаскивая на колени; но ее губы на его были мягкими, и он почти устыдился порыву, превращая свою стальную хватку в аккуратное прикосновение. У кого-то нежность переходит в страсть, а у него через провокационную вспышку вдруг осознание их действия и необузданная волна чувств, где ласка, притяжение, осторожность вдруг наполнили его облегчением от страхов и сомнений. Саске на секунду застыл, не веря в происходящее, и лишь потом яростно двинул ртом в ответ, ловя дрожащие и неуверенные сладкие губы. Их не пронзила молния рока, не обрушился потолок с командой захвата, не прогремели выстрелы из окна за спиной; и чем больше Саске понимал, что все нормально, тем крепче становилось кольцо его рук. Это было на сто тысяч процентов лучше, чем «нормально». Он дорвался. Доигрался и наиграться не мог. Прекрасней, одновременно чувственней и нежней, чем он себе представлял, запредельно выше его скудного армейского воображения, зашкаливает градус охуенности. Ее холодные пальцы на шее, когда Сакура пытается вытащить зажатые между их телами локти и протягивает руки ему по плечам, прижимаясь грудью, царапает мягкой вязью свитера по его голой коже; его рука на узкой спине, зеркалит ее заботу о его синяках и возвращает в двойном напоре, скользит, обхватывая стан широко распахнутой ладонью, такой огромной на ее тонкой талии, пока вторая прощупывает основание шеи, неосознанно надавливая на точки, заставляющие Сакуру сбиться с дыхания. Ей никогда не было так жарко, жара здесь не измерялась в Цельсиях, а заключалась в унисоне внутреннего огня и обжигающего тепла прикосновений. Они были что путники в пустыне, дорвавшиеся до воды, но вкушавшие ее праведно и осторожно, как нечто священное и драгоценное. Сакура чувствовала маленькие электрические разряды, расходившиеся от кончиков его пальцев, бьющие слабым, но будоражившим током нервные окончания под кожей, ими задевавшийся; Саске был человеком дела (человеком охрененных поцелуев), и это было важнее всех слов о чувствах и взаимности, что могли прозвучать между ними. Не ошибка, не случайность, не порыв, грозящий перерасти во что-то более низменное. Они цеплялись друг за друга не с физическим вожделением, а так, как могут только взрослые дети, которым за всю жизнь недодали любви: с наивной, почти отчаянной силой нужды друг в друге. Пальцы путались в волосах и взгляды путались между собой, прежде чем припухшие губы путались друг на друге тоже, накрывали, гладили, прижимали, почти кусали, пока запал не истратился, искры не перегорели, как у закончившегося фейерверка, и остались только облака дыма и отблески взорвавшихся огненных цветов в непроницаемой черноте полуночи; пока Сакура не опустила голову на мужское плечо, тяжело дыша, и пока Саске не уставился невидящим взглядом цвета ночного неба поверх облака ее розовых волос в неизвестную точку нулевого пространства, задержав дыхание, чтобы вкус воздуха осел в легких на клетке ребер; он без этого теперь, кажется, не сможет больше никогда дышать.*** П Р И М Е Ч А Н И Я
*Парабеллум, он же 9-миллиметровый патрон, он же.38 калибр — самый распространенный патрон для пистолета. Нынче используется в подавляющем большинстве пистолетов по всему миру. Минимальная отдача при максимальной поражающей силе делают его наиболее приемлемым для новичков и любителей — он не требует особых правил безопасности или умений, а вместительность и меньший вес делают идеальным для легкого оружия. *SIG 226R — одна из самых популярных моделей пистолета немецкого производства, выпускается для разных калибров. Саске использует.40-й калибр — разработанный в США боеприпас, активно использующийся ФБР, штурмовиками и в армии. Как и все, что выпускает США, имеет очень смешанные отзывы, но в целом вся проблема упирается в то, что в магазине пистолета их априори меньше, и из-за своей тяжести он требует очень хорошей сноровки и силы, иначе будет попросту бесполезен и принесет больше вреда, чем пользы. Но его пробивная сила почти достигает мощи.45 калибра — крупного охотничьего патрона, которыми пистолеты заряжать вообще нецелесообразно. *Терияки — как вы догадались, сленговое название кокаина в Японии. Так его называют дилеры-эмигранты из арабских стран — ибо не так уж много японских слов им известно) *Ирезуми — японские татуировки, имеющие характерный внешний вид и ассоциирующиеся с якудза. Раньше наносились определенной, довольно болезненной техникой, и потому якобы доказывали силу духа своего носителя. Также раньше были обязательными, так как по тату можно было определить принадлежность к определенному клану, но показывать их считалось неприличным. Ирезуми — причина, по которой в Японии не любят татуировки; любые рисунки на теле автоматически заносят тебя в категорию людей вне закона. *Сак Янт — традиционная таиландская «магическая» татуировка. Выполняется строго определенными монахами, в болезненной технике, с произнесением молитв. Имеют несколько устоявшихся сюжетов. В отличие от ирезуми, Сак Янт носят многие тайцы, а тигров — в особенности военные и полицейские. *Веер-утива — традиционный японский веер, изображенный на гербе клана Учиха. *Розовый феникс — китайская скороговорка — небольшое стихотворение про разных фениксов, заканчивающееся на летящем розовом фениксе.