Глава XII. Ради чего был потерян рай.
Война между преступными группировками — это не политическое явление; это произвол людей, которые заигрались во власть и перестали обращать внимание на то, как их действия могут быть трактованы по уголовному кодексу. Данзо никогда не был слепым по отношению к закону, и потому, несмотря ни на что, прекрасно понимал, что «военнопленные», которых он собирал у себя в морских контейнерах на заброшенных складах, были в глазах правосудия жертвами похищения, а его действия не могли быть расценены как самооборона. Поэтому, когда за очередным заложником запиралась железная дверь контейнера, Данзо только тревожился зазря, плохо спал и увеличивал долю успокоительного пропорционально количеству заключенных под стражу. Сейчас Шимура с бессердечной грустью вспоминал Канкуро — вернее то, как быстро смог вытянуть из него всю информацию и избавиться от тела, сделав так, как будто парень и вовсе не ступал никогда в поле его зрения; оказавшиеся в его руках в этот раз бандиты не были такими же сговорчивыми. По мнению Данзо, пятеро китайцев на один его склад — это пиздец как много; ему казалось, что они вот-вот откроют тут гангстерский Алиэкспресс и начнут толкать метамфетамин, который из них при допросе вытрясли пакетами. Именно синтетический стимулятор делал из них бесстрашных машин для убийств. Интересно, меланхолично думал Данзо, пока стоны очередного бандита, которого Ибики превращал в фарш, эхом разносились по зоне погрузки — это был способ Драконов управлять своими людьми: подсаживать их на эту дрянь, сводить с ума, заставлять продаваться за дозу? Или они лезли сами, чтобы справиться с жестокостью, которую проявляли к ним и которую вынуждены были проявлять они, а Сасори лишь задавал моду, будучи первым на деревне торчком? Но это были невеселые размышления и напускное любопытство — теперь, когда вся сила и самоотверженность солдат Сяо в сочетании со смелостью их начальников была испытана Данзо на себе, он понимал, откуда взялся трепет перед группировкой по всей Азии. И не был уверен, что хотел бы встретиться с ними еще раз. Мысли о пленниках занимали не только его голову. Саске стоял на причале, по-армейски расставив ноги на ширине плеч, одно из которых, задетое несколько дней назад пулей, все еще ныло; Нара Шикамару присел рядом на корточки по старой привычке, и оба уставились за горизонт темного океана, закурив от одной зажигалки. Сизые облака сигаретного дыма рассеивались морским ветром до того, как успели бы окутать молчаливые фигуры, похожие на два памятника, что были сняты с постаментов и оставлены рядом, но не растеряли величественной монументальности и независимости, как будто каждый вращался в своей орбите в тысячи световых лет друг от друга, а не на расстоянии вытянутой руки. Холодная тишина поселилась в просветах между черными костюмами, обернула их в себя, растворила бронзовыми штрихами отдалившихся от склада мужчин, но в том, как не пересекались их взгляды и позы не разворачивались друг к другу, и была их тонкая солидарность. Никто не видел, как сверкнули искрящимися огоньками кончики их сигарет, и никто догадывался о синхронности их мысленной благодарности за эту передышку. Рана Саске, которую Сакура регулярно обрабатывала каким-то китайским народным средством, заживала на нем теперь быстрее, чем на собаке, пусть и ныла сильнее обычного. Для течения его ежедневной жизни это ничего не меняло, дискомфорт был незаметен, но отражался непроизвольно на его настроении, особенно, если Данзо просил его приехать на этот богом забытый склад и заставлял участвовать в допросах. У Шимуры был свой пыточник, чья слава порой достигала даже Токио и наверняка ушей оябуна в Сидзуока; его звали Ибики, и он мог бы произвести страшное впечатление своей старательностью и трудолюбием на любого якудза, но не на Саске. Сдержанный баланс садизма и изощренности не мог вывернуть наизнанку солдатов триады, работавших на капитанов Сасори, потому Учиха считал это все бесполезной тратой времени, о чем не мог не сказать, оказавшись с Шикамару один на один. — Хуйней страдаем, только себя позорим, — тихо прорычал он, хмурясь в никуда. Когда Шикамару повернул к нему голову, продолжил. — Почему сразу не прострелить им бошки и не спустить в залив? Саске ни разу не попал еще на главные шоу — допросы Кабуто и Хидана, ответственных за нападение; Данзо размазывал троих оставшихся мелких гангстеров по полу своего склада, пока кровь не впитывалась в бетонные зазоры между плитками, как золотоискатели просеивают тонну земли ради капельки золота, игнорируя чертов рудник под своим носом; этим он то ли тянул время, выжидая, пока жертва настоится в собственном соку, то ли искал к закаленным китайцами молчунам подход. Ибики, может быть, умел нагнать страх, бил сильно и метко, ругался отборно, но его ударам не хватало искренности, а угрозам — ярости. Саске невольно вспоминал армию: палаточный лагерь на заставе очередной средневосточной страны, запах солнца и пыль бескрайних земель; автоматные очереди, разрывающие густой воздух, жар пороха, выжигающего кожу, и горькая на вкус земля; два выживших боевика против пяти погибших солдат их отряда, привязаны к стульям и делают вид, что ничерта не понимают по-английски. В ход шло все, кроме гранат и дорогого оружия: ножи, электрошокеры, ремни, кипяток, замотанное в наволочку мыло; карающую, не знающую жалости руку направляло отчаяние, страх за свою жизнь и месть — искусство, которому Саске выучился именно там, от своих голубоглазых друзей-американцев, которые за каждого своего погибшего товарища готовы были вырезать маленькую деревушку. Саске мстил тоже; пытал тоже, как командир своего подразделения, и хотел бы никогда не вспоминать об этом, но подобный опыт оставляет рубцы на нервной системе, а те, затягиваясь, плотной коркой обхватывают твою личность. И он бы мог вклиниться, дать вошедшему в раж Ибики подзатыльник и преподать ему пару уроков. Потому что иногда тонкость, с которой скальпель проникал сквозь слои чужой защиты, зависела от хрупких деталей, невидимых неискушенному глазу. Все в мире строилось на ритмах, и ритм взламывал чужую нервную систему, как воровская отмычка. Как ты чередуешь пустоту одиночества и душное чужое присутствие, вглядываясь в чужое лицо нос к носу; как спокойно играешь пальцами на звеньях тяжелой цепи в полумраке, клацая железом в монотонном ритме, не давая и намека — собираешься ли связать ею или выпороть; не давая намека порой ни на одно свое действие, внезапно срывая лампу, которой только что светил в лицо, со стола и разбивая ею голову с рыком чистой агрессии или, наоборот, растягивая предвкушение — свое и жертвы, сладкое и горькое, со вкусом голодной слюны на языке и кислым запахом выделений со страха. Иногда время делало работу лучше, чем любая боль, и несколько часов без движения босиком на железе в конце октября были бы действенней, чем часы безуспешных усилий и ноющих от взмахов дубинкой мышц. Но Саске не бахвалился. Он и сам не был уверен, что смог бы расколоть орешек настолько крепкий, настолько ебанутый в самой своей сути, как Сяо. — Я ни разу не видел, чтобы Ибики не справлялся, — признался Шикамару. Впрочем, еще он ни разу не видел, как мужчина в одиночку, вооруженный одним пистолетом, мог положить пятерых с автоматами, так что последняя неделя была для него полна открытий. Шикамару и прежде относился к Саске со сдержанным дружелюбием, а теперь еще и внимательно следил за каждым его движением, как будто наблюдал за неведомой зверушкой в ее естественной среде обитания: то ли с восхищением, то ли с опаской. И начинал тянуться к разговору чаще, благо что Саске отвечал тем же. Шикамару не вызывал у него отторжения, и это было уже достижением для Учихи, но вовсе не неожиданностью, когда в ближайшем окружении Саске он был единственный, кто мог соответствовать ему по навыкам и уму. Его манеры немного напоминали Учихе его собственные: та же скудность движений, расслабленная, но уверенная поза, привычка держать руки в карманах, а голову — пытливо наклоненной. Но даже несмотря на крепко сбитую фигуру и дерзкую прическу-хвост, в которую собирались густые и жесткие каштановые волосы, в Шикамару угадывался мыслитель, предпочитающий проводить большую часть времени в неподвижном состоянии. Шикамару говорил лениво, но по делу, двигался мало, как ворчливый старик вечно искал куда бы присесть, но взгляд его смотрел на вещь с выражением, какое могло бы быть у рентгена, будь прибор хотя бы отчасти человеком. Его ум был быстрым настолько, что скука от подчинения кому-то вроде Данзо даже не скрывалась им; там, где иной бы остановился, обдумывая слова, Шикамару даже не запинался, потому что партии в его голове были просчитаны, кажется, на год вперед. И говорить он не боялся, не чувствуя, а зная благодаря всестороннему анализу, где следует остановиться. — Он справляется, — возразил Саске. — Но он должен обрабатывать главарей, а не этот мусор. — Мы пытались, — ответил Шикамару. — Но ты и сам знаешь, сложно сравниться с Сасори в искусстве устрашения. — Сасори мертв, — отрезал Саске, обнажив зубы. — Но его люди продолжают вести себя так, будто он жив. Саске проглотил мысль, что Шикамару мог иметь в виду не только гонконгцев, потому что советник кумитё, как чертов Басё* со страниц антологий средневековой буддийской поэзии, всегда имел в виду больше, чем говорил. И сейчас его слова сопровождались ветром, что зашумел цветами призрачного вишневого дерева над их головами, но вместо них Саске чувствовал пыль, оседающую на его плечах. Его семья предпочитала сутре Лотоса пантеон синтоистских богов, а храму Каннон — святилище Аматэрасу*. И он знал, что Сакуру больше задевает не тот факт, что Сасори когда-то жил, а тот факт, что он мертв. Что бы для нее это ни значило. — А Хидан был его главным карателем, — тем временем продолжал Шикамару. — Мы пытались говорить с обоими, но мне казалось, что боль Хидана скорее вдохновляет — он и орет и смеется, но по делу ничего не говорит. Вернее, сказал, что будет говорить только с Сакурой. Саске приподнял бровь, вперившись взглядом в Шикамару, а тот продолжал курить, как ни в чем не бывало. — Да-да, — кивнул тот устало. — Ничего ему больше не надо, только разговор с Сакурой. Знаю, говорит, что убьете, и возвращаться некуда, в Драконе провалов не прощают, и плевать на все, хочу только взглянуть в глаза той, из-за которой все по пизде пошло. Кумитё, конечно, сомневается — Хидан же ебанутый на всю голову. Ты слышал хоть что-то о том, что он делал в Сяо? — Саске кивнул, и Шикамару хмыкнул. — И знаешь, у него сейчас ни оружия, ни сил, а с ним все равно в одной комнате находиться ссыкотно. Саске не удивился. Вообще-то, он подумал, что Хидан, скорее всего, смеется над ними: за попытки развязать ему язык примитивными способами, детскими угрозами по сравнению с тем, что творил он сам. Его подвешивали за руки на крюк, чтобы одними пальцами ног касался пола — а он и распинал по-настоящему, или опрокидывал с ног на голову; его били — а Хидан мог зубами откусить человеку палец или ухо; Ибики вооружался кастетом — а в руках Хидана и щипчики для бровей способны были свести человека с ума. — Но ведь решать в итоге Харуно? — Саске заменил медленный выдох сильной затяжкой, от которой никотин царапал горло практически в глотке. — Она может отказаться. Может и согласиться. — И если он знал ее так хорошо, как считал, она согласится хотя бы затем, чтобы не дать Данзо повод похоронить расследование. То, что пугало здесь матерых якудза, было когда-то для Сакуры частью утренней сводки новостей, иногда — прямо из первых рук. Она представляла, на что способен Хидан, лучше, чем все они вместе взятые, но именно поэтому ей могло и ничего не угрожать. Сакура наверняка будет трястись как осиновый лист — но она хотя бы будет знать, почему. — И, в любом случае, это не последняя инстанция, — подытожил Саске. — Ты про второго? Кабуто? — Да, про него. — Саске старался не показывать виду, но это имя отзывалось в нем призрачными реминисценциями, как будто он слышал его раньше. Самым логичным было предположить, что Кабуто был как-то связан с одним из его заданий — у Саске была превосходная память, и мусорные файлы его воспоминаний порой не утилизировались, а складывались у него в голове в стопку ненужной информации. — А Кабуто ведет светские беседы и расспрашивает, как поживают общие знакомые. Например, ты. Саске удивленно дернул бровью. — Он знает меня? — Твоего брата, — осторожно произнес Шикамару, выжидая реакцию Саске. Лицо последнего мгновенно окаменело. Разговоры о семье вызывали в нем ярость, как будто кто-то поворачивал рычажок в музыкальной шкатулке; и чем больше говорили, тем дольше лилась мелодия, как завораживающая песнь сирены твердящая ему заткнуть чужие грязные рты, сбросить оковы морали и сорвать свою грандиозную злость на других, показать им правду чувств, которую они хотели видеть. Благодаря этому ему удалось умело убедить людей, что имя Итачи не вызывает ничего, кроме отвращения, и это здорово фильтровало поступающую информацию о произошедшем с Учиха четыре года назад. Ведь на самом деле Саске по-настоящему в этой жизни желал только одного: пролить свет на историю, расколовшую его семью, и завершить свою месть; но он не мог допустить ни одной ложной информации затуманить его взор, направить его скорую на расправу руку. — Не думаю, что знакомые Итачи захотят меня видеть, — насмешливо произнес Саске и добавил мрачно: — Да и я их тоже. Шикамару не ответил, даже не вздохнул, но досада на мгновение скривила его губы, прежде чем он поднялся, со вздохом отряхивая свои брюки. — Это бы здорово помогло нам, но, как и у Сакуры, у тебя тоже есть выбор. — Скосив на Учиху взгляд, он добавил как бы невзначай: — Данзо не в курсе. — Не в курсе, что говорил Кабуто? — Саске даже переспросил, чтобы убедиться, что понял правильно, и Шикамару кивнул. Степень трусливого бездействия Данзо никогда не уставала обнаруживать новые глубины своего дна, подумал Саске, закумарив затяжкой новый приступ злости, что физически ощутимо скрутил желудок и потребовал выхода. Так называемый лидер крупнейшего клана якудза в Нагоя всегда ходил в окружении людей, за спинами которых мог спрятаться, которых мог призвать в свидетели, словно его решения были выражением коллективной мысли, на которых мог перевесить ответственность за свои действия. Данзо до усрачки боялся встретиться лицом к лицу с собственной слабостью, понял Саске, и потому, наверняка потерпев катастрофу с Хиданом, небось еще кимоно едва не обмочив со страху перед ним, уже не ходил к Кабуто. Легко быть незаинтересованным в показаниях незначительных людей и этим оправдывать их отсутствие, но совсем другое дело было потерпеть провал и оказаться неспособным повлиять на кучку триадских ублюдков. Данзо держался за свой авторитет с силой человека, который не был уверен, что сможет его удержать, и Саске невольно задумывался, какими были обстоятельства, поднявшие приятеля Ямато на эту вершину. Внезапная смерть Харуно Кизаши, экстренный союз с гонконгцами… Ни у кого не было времени оспаривать права его советника, никто и не стремился расшатывать трон под его задницей, а Данзо сидел на нагретом месте, балансируя на тонком фундаменте своего пьедестала, который оказался не таким уж и высоким, как он рассчитывал, если даже собственный вакагасира не стеснялся действовать за его спиной — пусть и ему же во благо. — Я признаю, что босс иногда перегибает, — не слишком прозрачно пояснил Шикамару, докуривая. — Он не умеет идти на компромиссы, видит в них провокации, и вы с ним в этом похожи. А я думаю, что союзникам надо помогать, а не мешать. Союзник. Вот была цена, названная Шикамару за услугу, хотя Саске даже не успел спросить. Как будто Шикамару так требовалось доказать Саске свое хорошее отношение; как будто у Саске были поводы в этом сомневаться, о которых он пока не знал. Это заставило Учиху нахмуриться. — Я не согласен со всем, что он делает, но прикрывать его косяки — моя работа, — продолжил Нара. — Считай это моим жестом доброй воли к тебе. Да, у них нарисовался отличный мексиканский тройничек, в лучших традициях вестернов. У Саске было что скрывать от кумитё, у кумитё, судя по его словам — от Саске, и Шикамару знал оба этих секрета. У Учихи кулаки зачесались от желания устроить еще один допрос, и он снова попытался удушить себя сигаретным дымом, жалея, что внутри папиросной бумаги был только табак. Саске, может, и импонировал Шикамару, но не доверял ему. — Твой поступок не влияет на мое отношение к твоему боссу, — ответил Саске, скривившись. — Но ты по крайней мере будешь знать, что не все похожи на него, — пожал плечами Шикамару, окончательно подтверждая, что его позиция — и его искания — идут вразрез с Данзо. — Ну что, поговоришь с Кабуто? Саске задумался на секунду. — Посмотрим, что скажет Харуно, — решил он. — И как они с Хиданом себя поведут. Шикамару хмыкнул: — Ты думаешь, что она согласится? — Мне, если честно, похуй, — равнодушно произнес Учиха, кидая бычок в океан щелчком пальца и разворачиваясь на каблуках ботинок в сторону склада. Потому что то, что было между ними с Сакурой — это передышка; капля чистого океана в море мазута и мусора; травинка, прорывающаяся через отходы человеческой жизни, в которой они сами не видели ничего особенного. Но только в сравнении познается истинный масштаб вещей, и до того, как травинка не стала одинокой аномалией, никто не задумывался, как на самом деле загажена была их жизнь. А между тем они стояли под единственным облаком в разорванном небе озоновых дыр и только потому еще дышали. Теперь их чувства были для них доказанной теоремой, принятым знанием, а не губительным хаосом сомнений; влечение было осмысленным и принятым, а не тоскливым иррациональным воем; и логичная закономерность никогда ни для кого не была настолько приятной. Как будто вся эта первобытная метафизика опасных стихий сложилась в ясную закономерность, и больше не было причин для недоверия самому себе. Потому что обещания — это все, что было у них под прицелом камер и внемлющими прослушками; обещания таились в робких тайных прикосновениях и взглядах, способных оплавить силой своего тепла инфракрасные датчики. И они верили молчанию друг друга сильнее, чем иные возлюбленные верили бы словам. Но забытая травинка живет сама по себе, только надеется не быть задавленной куском ржавой жести и не может победить мусор, прервать его приходящий поток, не может очистить отравленный воздух вокруг себя. Передышки было недостаточно, чтобы побороть усталость. Сакура целовала Саске в приступе невероятной смелости, потому что ей нужна была причина оставаться в сознании, не сдаваться, когда на ее совести были еще одни пропущенные похороны — теперь Канкуро, и, возможно, еще одно предательство — от него же, ведь Драконам она все равно почти попалась; и будучи в руках ее дяди, убийцы были к ней ближе, чем если бы были свободными. Так что приглашение к разговору от Хидана было ожидаемым, и согласилась Сакура даже с облегчением. Честность по отношению к Сяо всегда была слишком большой роскошью, после смерти Сасори — и вовсе запретным плодом, и было что-то в нарушении правил Сяо такое, что заставляло ее вспоминать, каково это — быть человеком. Другое дело, что если бы Сакура могла выбирать, она бы предпочла рандеву с Кабуто, пусть они питали друг к другу острейшую неприязнь; если бы она задумывала финальный разговор, расставляющий точки над i, она бы выбрала Какудзу, подловатого финансиста, или Комуши, подпевалу Сасори — но только не Дейдару, когда-то лучшего друга ее мертвого брата, и не Хидана, потому что эти двое были готовы на все, чтобы отомстить за смерть своего кумира. Причем в Гонконге Хидан был ей далеко не худшим приятелем — может быть, даже понимающим ее лучше других. Хидан, которого Сяо могли приручить, но не обуздать, сам частенько нарушал их строгие правила и порой прикрывал вспышки самоволия Сакуры, а еще имел за пазухой несколько точных матерных слов и запасы мрачноватого юмора, способные поднять настроение. Но Сакуре, человеку с образованием психотерапевта, хватало ума не обманываться: Хидан не умел сочувствовать и понимать, и перейти ему дорогу она не желала бы даже самым отбитым ублюдкам. В этом была причина, по которой Сакура боялась примелькаться ему, не звала его с собой по клубам, не звонила, чтобы он вытащил ее из какой-то передряги. У Хидана не было разделения на друзей и врагов, и то, как он будет себя вести, определялось только его настроением, менявшимся, как ветер у моря. Улыбаясь тебе сегодня, завтра он мог уже обернуться для тебя худшим кошмаром, который не успокоится, пока не изорвет твое тело в клочья и не насытится каждой каплей твоей крови. Хидан был одним из тех, кого Сасори не ломал, чтобы к трещинам на сгибах костей привязать веревочки и заставить творить вещи, на которые не способен нормальный человек. Хидан уже пришел к нему в банду безжалостным и извращенным, не поддающимся контролю, но преданным как собака Чиё и ее обожаемому внуку. Теперь этот кошмар должен быть развернуть свою диораму кругов Ада против нее, и чем ближе был час встречи с Хиданом, тем более смехотворным и обманчивым казалось убеждение, что в одном с ним помещении, в окружении ее людей, ей ничего не угрожает, даже если дядя примет все меры безопасности. И тем сильнее жгло пятки проснувшееся желание либо найти укромный уголок, темный, узкий и незаметный, где она исчезнет с лица Земли, либо бежать, пока не найдет такой, пусть в сотне километров от точки старта, и никогда не возвращаться. Оставить все позади легко для той, у кого нет дома. Но она, конечно, знала, что никогда так не сделает хотя бы потому, что Саске от сердца уже оторвать не сможет. Мечты оставались мечтами, а реальность ждала ее в нескольких километрах к побережью у самой черты города — в доках, где Данзо держал своих пленников. О том, чтобы идти к Хидану вот такой — на взводе, пойманной и в собственной голове по-прежнему преследуемой, не могло идти и речи. Она оказалась совсем не готовой к тому, чтобы лицом к лицу встречаться со своим прошлым и отвечать за преступление, в котором не считала себя повинной. Говорят, дорога к эшафоту мучает приговоренного к смерти хуже, чем сама казнь; у Сакуры она заняла более двух часов, с трансфером до офиса якудза и оттуда, с новым эскортом — к морским складам, где их уже ждали Данзо, Саске и другие, чьих имен Сакура не знала и знать не хотела. Дорога, сужающаяся вокруг редеющих домов, кольцевалась вокруг ее горла, лишая легкие воздуха. Нервно прикусывая палец острыми зубами, Сакура пыталась не говорить вслух с тем внутренним голосом, что словно мотал ее за плечи и вопрошал истерически: «И что ты теперь будешь делать? И что ты теперь будешь делать?!». А ей надо было всего лишь найти против него какой-то якорь, какое-то чувство, способное удержать ее на земле; так ее учили сами Драконы. Ненависть была энергозатратной и не приживалась надолго в ее сердце; от этого чувства к Сяо внутри нее почти ничего не осталось, и жалкими каплями на донышке сосуда не плеснуть демонстративно в лицо Хидану. Поэтому, прикрыв глаза, Сакура призывала себе на помощь иное оружие — высокомерие. «Я выигрываю. Я выигрываю», — повторяла она теням, по-прежнему не отпускающим ее тело, перечисляла имена, составляющие армию за ее спиной: Саске, Данзо, Ино, Конохамару, Мизуки, Шикамару… До последнего человека, прибывшего с ней сегодня на эти переговоры, ждавшего и затем снова по кругу, поминая Учиху через каждые три имени. Хидан может попытаться, но у него не получится вернуть ее в карусель ужаса, из которой она вырвалась. Она не может позволить встрече превратиться в флэшбек; нет, это будет событие новой эпохи. И Сакура вышла из машины, как ее символ, в своем абсурдно элегантном платье вступив на пахнущий рыбой, раскрашенный следами шин старый асфальт. Океан вдалеке шумел, приветствовал рубиновый закат, и ветер доносил соль на своих крыльях, что тут же расчесали розовые пряди и пустили их по плечам; вышедший следом якудза попытался накинуть ей на плечи плащ, но Сакура помотала головой. Даже если она мерзла, она снова этого не чувствовала. Обычно превосходство составляло не больше щепотки в составе гипсовой смеси, застывающей на чертах небольшого, почти детского лица Сакуры, случайной блесткой, искрившейся на солнце, дополняющей свежестью; здесь же кто-то перевернул на нее ведро золота, и это было именно тем, что она хотела показать Хидану. Даже ее голова казалась поднятой выше обычного, чуть вздернутый носик задирался не по ветру, а против него; Сакура смотрела только перед собой,следуя за одним из заместителей Шикамару и бессловно принимая поклоны раскиданных по периметру якудза, борясь с искушением кивнуть в ответ и случайно уронить сидящую на розоволосой голове хрупкую корону уверенность в себе. Уверенность в собственном манифесте, написанном посреди сверкающего великолепия: ты больше не коснешься меня. Никто из вас не коснется. Резкий стук, как от удара, внутри одного из контейнеров, мимо которых они проходили, заставил Сакуру вздрогнуть, но вида она не подала, даже не ускорила шаг. Сбегая в Японию, она провела двенадцать часов. запертая в одном из таких ящиков, катаясь в кромешной темноте по жестяному пятитоннику и набивая синяки от морской качки, но тогда внутри нее теплилась надежда, и это было не самой худшей ситуацией из тех, в которые она попадала; сейчас же за закрытыми створками кто-то надежду терял. Сакура бы подобрала, да только не приживется. По-видимому, в контейнерах немногочисленных пленников держали, может быть — с самыми незначительными — там же и общались. Но для по-настоящему действенных методов дознаний нужно было пространство — и Сакура внутренне приготовилась увидеть худшее, когда поняла, что они направляются к зданию заброшенного складского производства. Ободранное, едва расчищенное от строительного мусора, обнажившего конструкции и кладку дерева, оно уже напоминало вывернутое наизнанку тело; любой звук здесь разбивался о пустые стены и возвращался призраком. Сакура прошла небольшой, почти не освещенный, заставленный нераспечатанными коробками зал, прежде чем сопровождающий открыл ей створку двойной двери в основное помещение. Первое, что бросилось в глаза Сакуре, практически лишив ее зрения от яркости — это рыжий свет закатного солнца, щедро лившийся через решетчатые мутные окна на пестрый пол; второе — что узорами отделки пола оказались разводы крови. Высохшие, бледно-коралловые, они были результатом чьей-то усердной, но тщетной работы шваброй, широкими мазками выписывающие неизвестные письмена, словно гигантская древняя каллиграфия, растянутая на десятки квадратных метров. Но где-то были и свежие брызги, и пронизывающие их насквозь золотые лучи придавали им схожесть с мутными рубинами, сверкающими глубоким бордовым цветом обнаженной боли. Сакура прошла вперед. Неподалеку от входа, прислонившись к одной из опор, поддерживающих крышу, стоял Саске; он распрямился, увидев гостью, но Сакура не смотрела на него. Потому что за его спиной в тени колонны сверкнули на бледном худом лице фиалковые глаза в обрамлении черных синяков и улыбнулся хищно кончиком рта разбитый рот. Прямо как будто Хидан был счастлив ее видеть. Сакура сглотнула, чувствуя, как капелька холодного пота заскользила по ее спине под платьем. Он сидел на полу, прикованный к пустой трубе, обрамляющей колонну над его головой, двумя тяжелыми цепями по обе стороны от его плеч, тянущимися к кожаному браслету с тяжелыми заклепками, держащим его запястья вместе, как пес, забытый в конуре; как зверь, лишенный человеческого достоинства. Как единственный экспонат искусства на авангардной выставке, шедевр в области безобразия. Тренированный торс неестественно скрючился, искореженный гематомами, вылезающими из-под цветастой рубашки, превратившейся в пыльную заляпанную проржавевшей кровью тряпку, и нависал над длинной тенью, падавшей на согнутые ноги. Но в его треснувшем от побоев лице было столько торжества и насмешки, словно это она была прикована к стене перед ним. Конечно, Сакура знала, что не встретит его подавленным или напуганным, но довольствие Хидана настораживало, и оторвать от него взгляд было практически невозможно, так как инстинкты голосили не расслабляться, не выпускать его из виду: каждое ее движение поглощалось жадным, немигающим взглядом Хидана и — она знала — трансформируется в его голове в последовательные кадры ее смерти, каждый изощреннее предыдущего. Но, взяв себя в руки, она обернулась к Саске и присоединившимся к ним Данзо с Ибики и невольно обвела взглядом склад, отмечая количество якудза. Непроницаемо-черные костюмы, мелькавшие вдоль опор и стен, между окнами, казались черными пустотами в охваченной огненным солнцем комнате, сгущали краски контрастом своей темной, мрачной серьезности. От Ибики несло химозным запахом, щекотавшим ноздри и вызывающим желание чихнуть; но от Саске несло волнением за нее, и это сейчас вызывало куда более острое отторжение. Сакура повернулась к Данзо. — Есть что-то, что я должна у него узнать? — спросила она спокойно. — Все, что тебя интересует. Ты ведь как никто другой заинтересована в том, чтобы мы поскорее пресекли их деятельность в отношении тебя. Харуно быстро взглянула на него — издевается?! — но тут же мысленно отмахнулась от игр дяди. Ей предстоял матч поинтереснее, и свобода, данная Данзо, была, наоборот, весьма кстати. Со стороны раздался скрип мебели — один из якудза забрал стул из-за стола, за которым они убивали время игрой в маджонг, ныне забытый посередине партии разбитыми линиями костей, и поставил его напротив Хидана. Сакура снова невольно взглянула на пол — под деревянными ножками засохшая кровь темнела, образуя круг, густившийся в центре зала, там, где с потолочной трубы спускался явно не предусмотренный планировкой здания крюк. Брызги крови, смешанные с пылью, немного не достигали вытянутых ног Хидана, но заключали ее место в свои пределы: пленника явно переместили, чтобы Сакура не разговаривала с подвешенной тушей, но от эпицентра пыток они не ушли далеко. Ее дискомфорт, вызванный отвращением, должно быть, в полной мере отразился на лице, когда она вышагивала к стулу, стараясь смотреть себе под ноги и избегать самых крупных пятен. Стул, хотя был самым приличным из тех, что были предоставлены в распоряжение охранникам, соответствовал общей разрухе помещения, и одному якудза пришлось накинуть собственный пиджак на покоцанное сидение, где виднелись пятна от соскобленных жвачек. — Извините за обстановку, — произнес он, неправильно истолковав сдержанность Сакуры. — Но мы не можем выпустить его. — Все правильно, — перебила его Сакура и усмехнулась, произнося громче, чем требовалось. — Он опасен. Последнее слово, пусть и сказанное на японском, не ускользнуло от понимания Хидана, который заинтересованно заерзал, выходя из состояния замершей статуи. Мощные звенья цепей заскрипели от движений оживающего тела, и сзади послышались шаги — парень спешно отходил назад, оставляя ее наедине со зверем. Если бы Сакура захотела — ей бы стелили пиджаки под ноги, чтобы ни одна капля грязи не коснулась подошвы ее обуви, словно вовсе не эта грязь обеспечивает его приятную на вид изнанку. Да, Сакура могла бы устроить для Хидана шоу, да только оно бы лишь больше развеселило того, кто знал всю суть этого спектакля. Потому что остальные присутствующие, эти опасные мужчины с оружием, толпились вдалеке от них, образовывали полукруг по кромке широкого радиуса въевшегося в плитку карминного цвета, и Сакура чувствовала себя так, словно посреди цирковой арены вошла в клетку хищника, к которому никто не может подступиться. Вот только это представление было грандиозным надувательством: хищник не будет слушаться и ее. Хриплый голос был негромким и едва ли мог достигнуть кого-то за пределами их пустующего круга: — Опасен ли, Сакура? Китайская речь полоснула по ушам забытыми звуками, но с легкостью преодолела языковой барьер. Четыре месяца японского были ничем перед десятилетием общения на китайском, и Сакура заговорила так, как будто и не было этого перерыва на родной язык: — Опасен. Я знаю тебя. Но что бы ты ни задумал, уверяю — у тебя нет и шанса, иначе бы я не пришла. За нами наблюдают, — усмехнулась она, говоря это, впрочем, скорее для себя. Полукруг раскинулся за ее спиной, по бокам, чтобы из-за ее плеч наблюдать за Хиданом, но у нее перед глазами была только стена колонны, ядовитые васильковые глаза и цепь, клацающая о старую трубу. — За нами всегда наблюдают, Сакура, — скопировал ее усмешку Хидан в ответ, припоминая старую шутку, бывшую у них в быту, горькую и зловещую. И Харуно узнавала интонации и слова, которые хотела забыть навсегда — в них прошлое говорило с ней из могилы, в которой она похоронила Сасори. За ними действительно всегда следили: на встречах и в работе, всегда в окружении парней в костюмах и с пистолетами за пазухой, без права на личное пространство — и с защитой, ведь любая угроза в твою сторону тут же встретит наказание. Только поэтому Сакура не боялась быть в компании этих психованных убийц; в Гонконге она предпочитала быть на виду, чтобы не пропасть без вести. Проклятие и оберег в одной фразе, а теперь еще и личная угроза, процент которой Хидан вложил в свою прямолинейную честность. — Тогда, положа руку на сердце, можешь ли ты меня винить за то, что я сбежала от вас? — спросила она. — Я? Кто угодно, только не я, — усмехнулся Хидан и качнул головой. Очередная капля крови сорвалась с кончика пепельной брови и прочертила дорожку вдоль носа к верхней губе. — У меня и сердца-то нет, ты же знаешь. В его внешне спокойном лице еще виделись черты привлекательного, тщательно следившего за собой мужчины: живая мимика и нахальные глаза, открытые зачесанными назад пепельными волосами, притягивали взгляды и женское, а порой и мужское внимание. К сожалению, первых он любил долго, с садизмом насиловать. Сакура едва подавила улыбку. — Тогда почему? — спросила девушка, не отрывая взгляда от него. Отвести глаза хотелось, но она давно научилась вести себя как равная с теми, кто пугал ее до чертиков. — Кто заставляет вас приезжать сюда, за мной, одного за другим, и терпеть неудачи? — Неудачи? — искренне изумился Хидан. — Может, ты недостаточно хорошо знаешь наши цели? Если самоконтроль до этого напоминал шоссе, по которому Сакура ехала, как ей казалось, медленно и осторожно, то теперь дорожка под колесами внезапно соскользнула, зайдя в нежданный поворот, и Сакура чудом не съехала в кювет. Сердце, и прежде бившееся как бешеное, постучалось в голову. Сакура на стук не ответила, оставаясь невозмутимой. — Если только твоей целью не было попасться моему дяде, — спокойно произнесла она, — Оказаться в плену, беспомощным, в ожидании смерти… — И напротив тебя, - закончил Хидан, и самодовольные слова, которые Харуно хотела сказать, застряли в ее горле. — На расстоянии вытянутой руки. — Он всем телом подался вперед, перебирая ногами, выворачивая собственные руки за спиной, натягивая цепь до побелевшей кожи вокруг красных мозолей от клепанных браслетов и смеясь от иронии в своих словах. Их действительно еще разделяло не меньше метра — но эта преграда была как из воздуха, и Сакуре было очень сложно держать выражение презрительной спеси на лице, когда хотелось поджать под себя ноги, вжимаясь в стул. Мысль, что разговор она может прекратить в любую минуту, уходила все дальше, вытесняясь давно забытым (на самом деле свежим, как будто это было вчера) чувством, что она снова живет по чужим правилам и вынуждена переступать через саму себя, чтобы продолжать свою миссию; а в философском масштабе вещей — продолжать жить. Прохлада превращалась в пустыню мерзлоты, в которой не хватало воздуха, и Сакура, не выдержав, на острие чужого пароксизма, как точка, в которую сходилось все потраченные впустую усилия, наклонила голову и опустила взгляд, распрямляя несуществующие складки на платье. Ей хотелось найти взглядом знакомый силуэт, ставший для нее символом защиты и оплотом спокойствия. Одного подтверждения того, что Саске был в пределах досягаемости, ничем не огражденный от нее, было бы достаточно, чтобы придать ей сил. Но она отогнала от себя очередную слабость скорее по привычке, принимая — на свою беду — правила чужой игры. — Все закончилось, Хидан. — Несмотря на спокойный, почти тихий тон, ее голос схватил где-то хрипотцу, и Сакура прочистила горло, прежде чем продолжить. — Сасори мертв. Сяо пожирают сами себя. У меня поддержка дяди. За чем же ты тогда охотился, что положил на кон свою жизнь? — Она наклонила голову к плечу. — Погоня за прошлым? Попытка доказать самому себе, что прошлое не исчезло? Я победила, Хидан. Что бы ты мне не сказал, из этой комнаты я выйду к союзникам, а ты — к врагам. Эта встреча, которая так много для тебя значит, будет в любом случае для тебя последней. Это того стоило, по-твоему? Каким бы дерзким и довольным Хидан ни был, напоминание о том, что эта битва была его последней, заставило ухмылку пойти трещинами; в его мертво-цветочных глазах заблестел гнев. Он напряг руки, царапая натянувшиеся звенья друг о друга, скрежетал трубой, отползая назад с медлительностью змеи; но лишь вздувшаяся вена на шее демонстрировала, какие чувства Хидан сдерживал внутри себя. — Знаешь, — начал он, растеряв тягучесть речи и надорвав ее резкими, голодными рыками, разрывающими ударения слов, — возможно, если бы Сасори знал, что для того, чтобы добиться своего, ему нужно умереть, он бы сделал это раньше. Увидев ее недоумение, Хидан замер вновь, прищурившись, объясняя свою риторическую мысль: — Теперь ты действительно стала тем, кем он хотел тебя видеть. Сакура вздрогнула, словно ее ударили по щеке — не больно, но оскорбительно, отрезвляя и унижая одновременно. — Это кем же? — Бездушной, — ухмыльнулся Хидан, как будто открывал Америку. Но это было абсурдно, и Сакура фыркнула, седлая волну первого инстинктивного возмущения, чуть более сильного, чем требовалось для уверенного в своей правоте человека. Но ее куда больше пугало, что он скажет потом, потому что Хидан, пусть и любил припечатать одним непечатным, умел словоблудить, когда подворачивалась возможность смаковать. Особенно, напоследок. — Ты не рассуждаешь теперь о хорошем и плохом, не имеешь права на открытую жизнь, и выбор твой подчинен желанию выжить. У тебя даже нет больше симпатий ни к кому, кроме себя, ты не дашь себе привязаться, потому что никогда не сможешь, как прежде, жертвовать собой ради другого, ради добра и справедливости, потому что в твоем сердце теперь только одна справедливость — это ты сама. Теперь ты растопчешь все, воспользуешься любой возможностью, просто чтобы не вернуться к нам, не вернуться в прошлое, не дать той самой справедливости настигнуть тебя. — Он больше не полз вперед, но медленно наклонился, повисая на раскинутых руках, чтобы цепь удерживала его вес, беспомощно скрипя; бледная кожа предплечий покраснела за секунды, багровые бицепсы оплелись узорами вен, стертые запястья закровоточили, но его лицо оставалось спокойным и довольным, сохраняя на себе ее внимание: все, что было выдвинуто девушкой Хидану, возвращалось ей обратно в полтора раза больше. — Вот и все Сакура, никаких бунтов, надежд на лучшее, хэппи-эндов, и сладких моральных принципов. Теперь только ты и ты одна. Конечно, это не то, чего на самом деле хотел бы Сасори. И Сасори уж точно не согласился бы умирать ради того, чтобы доказать Сакуре такую мелочь, потому что для него тоже никто не имел значения. Но девушка не могла вымолвить и слова, ее голова кружилась, как после круга на безумной карусели, и возражения не формировались в слова даже в мыслях, не способные противостоять настойчивости голоса Хидана. Таким тоном людей заставляют верить в Ад после смерти, чтобы они жертвовали все имущество в секту за искупление грехов, и Сакура тоже почти поверила в муки, что ей прочили. Тем более, что китаец если и попадал — то в самое яблочко, каждым ударом как под дых сбивал с дыхания. Она действительно была готова на все, чтобы сбежать; она сделала то, что сделала, только чтобы получить шанс на нормальную жизнь, но спустила его в трубу, когда в ответ на вытянутые в ее сторону персты обвинителей пустилась в бега. Каждый человек на ее пути был инструментом, каждая возможность больше не рассматривалась с позиции «нравится» или «не нравится». Сасори действительно хотел оторвать ее от внешнего мира, сделать непригодной для любой другой жизни, кроме той, что протекала рядом с ним бурным потоком крови, слез и денег. А теперь, разбив свои цепи, Сакура обнаружила не только удавку у себя на шее, периодически сдавливующую горло до потери воздуха, но и путы — на запястьях, не дающей ей ни раскрыться, ни двинуться свободно. — Ты говоришь, что все закончилось, — хмыкнул Хидан; он медленно отползал к стене, продолжая свой монолог. — Но ты забыла, что у всего есть своя цена. — В его голосе, словно наложенным искусственным бэк-вокалом в своей голове Сакура услышала мелодичный голос Сасори, и это воспоминание было до того отчетливым, что она его растянутые гласные разнились в ритмах речи с Хиданом; этот голос сводного брата прорывался сорняком сквозь тернии психологических защит, и Сакура вздрогнула на своем месте, сжав кулаки до впивающихся в ладонь полумесяцев ногтей. Паранойя раскачивала ее на качелях, уже не в силах остановиться, расшатывала ее спокойствие, выстроенное скрупулезно по маленьким кирпичикам, но оказавшееся карточным домиком. Пустота кровавого пятна с пола задышала холодом мертвых, притаившихся теней, из небытия потянуло железом, словно чье-то дыхание коснулось шеи, защекотало волосы на затылке, и мурашки лихим стадом пробежались сверху вниз, покрывая руки гусиной кожей. — Что бы ни случилось, и куда далеко бы ты не ушла, нас всегда будет связывать тайна. И даже когда твои союзники, — издевательски выделил Хидан, — убьют всех нас, ты все равно окажешься связана с теми, кого считаешь покойниками. Но ответь себе на вопрос — что есть смерть? — Его голос, приглушив вторящего ему Сасори, впустил в гармонию еще один — старческий, но упрямый, похожий на скрип сосновых половиц — то была Чиё и ее монашеские проповеди, произнесенные холодной ночью над единственной свечой, напутствием на ночь после изматывающего дня для своих юных монастырских воспитанников. — Разве не иллюзия? Ничто не покидает этот мир бесследно, и мы просто растворились в тебе. Мы схватим тебя за руку, когда ты потянешься вперед. Мы поселимся в твоей тени, когда ты будешь смотреть на солнце. Мы будем рядом с твоим отражением в глазах, в которые ты заглянешь, и будем смотреть на тебя в ответ, — шипел Хидан, стелил парализующим газом вокруг голых щиколоток Сакуры. — Мы внутри тебя и вокруг тебя. Только перейдя в небытие, можно стать реальностью вокруг тебя и уже никогда не оставлять тебя. Сакура задышала часто: она пыталась еще контролировать дыхание, но воля утекала песком сквозь пальцы, который не схватить, не удержать; воля расплывалась мертвечиной под ногами. От того, как собственный взгляд сверлил плитку, по зыбкой поверхности реальности пошли круги, и она подняла голову, выныривая из темного омута своих мыслей; волосы свесились вперед. Шум в ушах несколько глушил слова Хидана, но она все еще отчетливо слышала каждое изменение в его голосе и цеплялась за границу между трансцендентным и материальным. Менталитет и философское образование учили ее не верить в разделение миров, и они вторили Хидану, архетипы ее подсознания потакали ему, и Сакуре приходилось быть чуточку другим человеком, но от этого уже совсем не капельку — не самой собой. И если Хидан говорит о духах, ей надо стать материальным телом — пустым внутри, подумала Сакура. Она подняла руки, чтобы заправить волосы за уши — ее руки весили по пуду каждая — и обнажила лицо с механической ухмылкой и стеклянными глазами. — Ты пришел мне передать волю мертвых? — Ее бравада, конечно, была бурей в стакане. — Или привет от Чиё? Хотя, знаешь, самое главное ты уже сказал — кто тобой управляет. Не Сяо. — Она смотрела в глаза Хидану и видела воплощение его угроз: перед расплывающимся от внезапного головокружения взором цвет померк рядом с мерцанием влаги вспухшего белка, и она видела другие, рыбьи, которые должны были быть погасшими навек. Он выглядел довольным, потому что знал это тоже; и его совершенно не заботило, что он выдавал своими словами, пока они достигали ее сердца. — Ты знал, что Канкуро вас предал? Хидан пожал плечами: — Ему повезло, что твои новые друзья пришили его раньше. — Но ты всерьез поверил, что он бы согласился убить меня? — Ты кинула его разгребать свое дерьмо, когда он единственный оставался на твоей стороне, — ответил Хидан, и в его голосе было ни капли осуждения. — Пейн едва не растерзал его вместо тебя. Что ж, подумала Сакура, жалея, что подняла тему жизни друга — неудивительно, что Хидан звал ее бездушной. Она знала свои грехи, жила с ними, но это не значило, что они не бьют ее под дых. — Ты не рассказывала им об этом? — продолжил китаец, наклонив голову в сторону, чтобы посмотреть прямо на Саске. — Вот этому — который спас твою задницу и смотрит так, словно готов сделать это еще раз. Сакура не удержалась от быстрого косого взгляда в сторону — туда, где в первом ряду небольшого числа свидетелей их разговора стоял Саске и не спускал с них глаз. И это была предательская слабость, по которой Хидан не преминул пройтись: — Не сказала, потому что боишься за него? Или потому что он тоже всего лишь пешка для нашей сердечной, обиженной злыми дядями Сакуры, которая не сделала ничего плохого? — издевательски протянул он, и девушка резко прервала его: — Знаешь, ты здесь не для того, чтобы болтать, что придет в голову. — Но ты что-то не спешишь задавать вопросы, — Хидан развел руки и тут же тряхнул цепями, забыв, что ограничен в действиях. — Например, япошки спрашивали у меня про то, где я взял калаши и кто перевел нас через границу. — Меня это не интересует, — легко отказалась Сакура, как будто она не была одной из «япошек». — Мне же проще, если я скажу, что ты не ответил, и для тебя все будет кончено. Я говорила — у меня другие вопросы. Хидан дернул бровями, показывая, что совсем не против их выслушать. — Ты сказал, что у вас другие цели, и Сяо не при чем, но Забуза — мы тут случайно встретились и душевно поболтали — сказал, что за меня Пейн назначил награду. — Забуза? Этот крысеныш? — хохотнул Хидан. — Да даже если бы он завернул тебя в ковёр, как Клеопатру, и принес к нашему порогу, ему бы все равно не поздоровилось. Он не может ничего знать. — И все-таки, — повысила голос Сакура, — Ты ничего не знаешь о Сяо, не согласен с поступками Пейна. За смерть Сасори уже убит камбоджийский дилер, который подменил Сасори наркотики на яд, но я никогда не поверю, что тобой двигает что-то настолько благородное, как личная месть. Значит, вами все-таки управляет Чиё, а у нее может быть одна цель — не дать моим знаниям стать преимуществом другого клана. — Я расскажу тебе планы Чиё, — согласился Хидан. — В обмен на сигарету. Сакура удивленно вскинула брови. — Брось. Только ты относишься к нашему диалогу так серьезно, а я до смерти соскучился по папироске. — Он наклонил голову, чтобы из-за спины Сакуры посмотреть на стоявших в отдалении якудза, но обращался по-прежнему к ней. — Можешь организовать? Сакура вздохнула, но не отвела взгляд, когда перешла на японский, повысив голос: — Дайте сигареты и зажигалку, он хочет курить. Родной язык казался каким-то инаковым и искусственным, как будто слова за нее говорил кто-то другой: стоящий рядом двойник или магнитофонная запись. Отрывистые фразы были единственным, что она могла построить из кирпичиков грамматики. Хидан улыбнулся на ее перевод и обрадовался еще пуще, когда к Сакуре подошел Саске, единогласно (единолично) выбранный посланником от народа, и вложил сидящей девушке в руку пачку с китайским названием и зажигалку. К счастью, он без указки играл по ее правилам и не влезал в спектакль; черные глаза не стали метать молнии в Хидана, но внимательно следили за ее лицом, прежде закрытым от него волосами и расстоянием. Сакура в этот момент вспомнила, что Саске немного знает китайский, но вспомнила не вспышкой в мыслях, осенившей ее и ослепившей, а рябью на воде, мелькнувшей и тут же разгладившейся. На самом деле Сакуре хотелось схватить Саске за рукав, попросить остаться, но только покрепче сжала губы и не обернулась даже вслед; проводить взглядом его рослую спину было все равно что вырваться из духоты ее тюрьмы, но Сакура не коснулась и пальцем этой спасительной соломинки. Гонконгский диалект был сложен, но вещи, о которых говорили они с Хиданом — еще сложнее. Цепи шумно зазвенели — китаец выпрямился и цокнул недовольно, когда Сакура, достав одну сигарету, оставила пачку на стуле, с которого поднялась. Приближение к Хидану ознаменовалось резким запахом крови и грязи, что раздражал слизистые носа, и Сакура не собиралась задерживаться подле него, поспешно ткнув сигаретой в зубы мужчины, придерживая ее с другой стороны за самый кончик. Хидан сжал фильтр губами, Харуно чирканула зажигалкой, но сырость и холод в помещении не дали пламени разгореться, а дрожащие пальцы соскользнули с колесика; Хидан вдруг громко шмыгнул носом, и Сакура подняла взгляд на него. Он стоял совсем рядом — на коленях, смотрел на нее красными стеклянными глазами, разбитый и бледный, и едва сдерживал мелкую дрожь. Сакура застыла, увидев их словно со стороны — словно в фильме, который она уже смотрела, но могла только догадываться, откуда знал о нем Хидан. Сердце бросилось вскачь, застучав в горле, и в голове зашумело; ее бросило в пот, как бросило в прошлое, где сцена знакомая до боли в лишившихся воздуха легких была похоронена за слоями выстроенных защит, но восставала из мертвых, как обветшалый зомби. Потому что на месте Хидана был Сасори, задыхающийся в мареве камбоджийской тропической жары от яда, и она, которая ничего не могла с этим сделать. Сакуру вдруг накрыло паникой и руки сжались в кулаки — Хидан был прав. То, что было мертво, обернулось вечной жизнью, и взирало из зеркал его фиалковых радужек, питавшихся ее ужасом. — Значит, именно так? — осклабился Хидан, и улыбка прорубила трещину в падавшей на Сакуру бетонной стене. Ей стоило огромных физических усилий не поднять руку и не обрушить свой кулак — маленький, но отяжеленный отчаянием — на изуродованное побоями лицо, чтобы прогнать демона, стращающего ее дух через маленькое окошко в Аду; она даже почти замахнулась и пропустила тихий, свистящий, беспомощный стон сквозь зубы, доказывая Хидану его правоту, но его тихий, вибрирующий от силы убеждения голос остановил удар. — Ты думаешь, смерть — худшее, что можно преподнести человеку? — спросил Хидан так, чтобы слышали только они. — А я скажу, что именно миг торжества правоты возносит тебя на уровень бога, — протянул он, неотрывно глядя ей в глаза, и Сакура сглотнула, ощущая, как липкий пот струится по шее вниз. Мгновение колебания превратилось в оцепенение, как будто стремительно приближающаяся машина осветила ее, перебегающую дорогу, своими фарами и мгновение до смертельного столкновения обернулось вечностью, полной неизбежности судьбы — неизбежности следующих событий. — Тебе никогда не коснуться мертвого, не изменить его, зато живой не может убежать. (- Блять, его руки! — рявкнул Саске, и Данзо с шумом втянул в себя воздух). — Но чтобы стать богом, я не должен сомневаться. Я должен прикоснуться к нему, понять его. Поэтому, прежде чем отдать жертву богу, я наиграюсь, подготовлю к загробной жизни, не оставлю ничего от человеческой плоти, выплюну в Сансару пережеванным, чтобы истребить материальное. Эта благодать, возможно, стала бы твоим единственным искуплением, но вместо этого я накажу тебя по-настоящему. У вас, японцев, есть легенда, что последняя мысль души перед тем, как покинуть тело, имеет сильнейшую силу воплощения и способна сделать из души беспокойного призрака. Ты знаешь, — глаза девушки расширились вдруг, когда страшный смысл его финальных слов дошел до нее. — Чиё крайне суеверная. Сакура с вскриком отпрянула, но было поздно. Ее голос потонул в ужасном грохоте, когда она провалилась в пустоту, а перепончатые крылья ужаса развернулись за спиной Хидана и накрыли ее, оставляя в темноте с широко раскрытыми глазами. Последнее, что она запомнила в моменте «до» — как в васильковых глазах пурпуром загорелась голодная ярость, искрой блеснула решимость; последнее, что она знала, когда он нечеловеческим усилием сорвал со стены цепями расшатанную им за время их разговора старую трубу — на нее бросался не человек; зверь, хищник, для которого существовали не личности, а сосуды с желаемой кровью и ароматным мясом, ласкающими криками и ощущением победы. Хидан не поднялся с колен — он схватил ее за колено, прежде чем Сакура едва успела сделать один шаг, и опрокинул на пол. Голова Сакуры встретилась с углом неудачно оказавшегося рядом стула, и перед заслезившимися глазами взорвались космические вспышки, раздвоились предметы, но сознание не покинуло ее. На допинге из кипящих инстинктов, на издыхании рассудка она умудрилась перевернуться, ускользнув от тяжелых рук и надеясь потянуть время — драгоценные секунды выиграть, пока до них добегут, пока его скрутят, но Хидан успел схватить вертлявую девушку за волосы, переплести ускользающие короткие кончики между пальцами и немилосердным рывком согнуть ее пополам, подтаскивая к себе, чтобы взмахнуть ею, как хрупкой невесомой куколкой, и плитку разбить ее черепом. Еще пара секунд — и ее история закончится быстро и бесславно; не по-книжному совсем, без логичного конца и красивых прощаний, несправедливо, закончится в крови и панике, и никогда ей не видеть ни солнца, ни людских сердец. Однако тень, которую Хидан бросал на нее, мелькнула, как кадры в киноленте, и сменилась ослепляющим светом и гулом ламп в ушах — плохим саундтреком под стать ее несчастливому концу. Со светом пропала тяжесть чужой силы, причиняющая боль, и ее тело завалилось вперед, подхваченное двумя парами рук. Перед глазами плясали солнечные зайчики и скакали звездочки, но только когда перед ней возникло полотно черного костюмного сукна, оттесняющее ее подальше от арены провалившегося выступления, Сакура смогла выдохнуть. Она знала — тень была побеждена тенью; Саске не шелохнулся, когда она сделала новый глубокий вдох за его спиной и уперлась лбом в его лопатку, стискивая зубы от боли в голове. Саске не церемонился, не хватал ее за плечи, волнительно расспрашивая о состоянии Сакуры, не драматизировал; только стоял по стойке смирно, стеной отделяя от Хидана, с которым боролись несколько человек. Его приоритетом было держать Харуно подальше от этого психа, и он выполнял свою задачу буквально, оставляя детали неприкаянными умирающими за порогом его крепости. У Саске действия членились на отрезки из коротких поводков: обезвредить Хидана до прибытия подмоги и обеспечить безопасность объекта; Саске следовал им неукоснительно, потому что иначе его бы никто не оттащил от Хидана. Китайцу хватило часа, чтобы расшатать цепи и вырвать ветхую трубу из креплений — Саске хватило бы двух, чтобы с наслаждением вспороть живот ему этой трубой, придушить этими же цепями и потом подвесить на них тех, кто не проследил за безопасностью конструкций, спеша выполнить новую приблуду кумитё. Но тупицы кумитё суетились вокруг Хидана, а тот лежал на полу, живой и абсолютно обезумевший, и перед его взором вставать было страшно. В свежих брызгах крови сцена разворачивалась не для слабонервных: три человека крутят руки, четвертый верхом на спине его сидит, а Хидан, как непокоренный зверь, рычит и смотрит на Саске, что в ответ ему сверкает холодом полированного обсидана черных глаз и кровавыми бурями за зрачками, а из-за его спины недосягаемый теперь аромат страха и боли тянется, где розоволосая себя по частям собирает, и Хидану виднеются только кончик голубого платья и дрожащие ноги, на одной — полосы от его ногтей. Это заставило китайца осклабиться: «блядский Учиха»; у него ведь почти получилось отправить Сакуру на тот свет, как того хотела Чиё. Для него, хищника, это было последней охотой — оттого важной, грандиозной, ни в какое сравнение не идущей со службой помешанному на правилах диктатору Пейну, который не воспринимал всерьез шайку собственного сына. — Бойся меня, — рявкнул Хидан; глаза, только что как пики заостренные, были уже расфокусированы. — Бойся Сасори, потому что его не убить так просто, и он всегда рядом с тобой, они всегда следят за нами! — кричал Хидан, повторяя собственные слова, — Живи и жалей, что не умерла раньше, потому что тебе больше не убежать, нет в мире мест без нас, нет людей, кроме нас! Саске не услышал даже вдоха за своей спиной, не почувствовал и движения. Он сглотнул, удерживая себя на месте силой зрелища, как кто-то другой дает Хидану по роже достаточное количество раз, чтобы кровь и выбитые зубы, со стуком упавшие на кафельный пол, помешали ему говорить связно. Руки паренька, постелившего свой пиджак на стул Сакуре, вскоре были по локоть забрызганы кровью; очень скоро Саске мог бы увидеть ее и на белых рубашках, и тогда очередная чернокрылая Эриния бросится выцарапывать безумие по родному брату на изнанке его глаз, но — удивительное дело — зов совсем другого рода перекрикивал его проблемы, словно были вещи и поважнее. Саске было бы гораздо проще, если бы Сакура дала понять, что она здесь и нуждается в нем; если бы прижалась к спине, повисла на руке, сжала в кулак его пиджак, еще раз прислонилась лицом к плечу, потому что перед его глазами плясали красные точки и бешенство зажигало кровь; он был на волоске от того, чтобы забыть обо всем и сделать из Хидана трофейную шкуру на стену собственной спальни. Но вместо этого он потянулся сам — занес руку назад, чтобы нащупать кружевную ткань рукава и дрожащую, абсолютно ледяную кожу девичьей руки. Саске вздохнул, чтобы заговорить, но воздух прорезал голос, непохожий на его собственный, опустившийся на несколько тонов баса: — Здесь больше делать нечего. Слова из его головы украл Данзо и произнес их позади них, намереваясь увести Сакуру отсюда. Саске развернулся ему навстречу и бегло окинул взглядом неглубокую ссадину на краешке девичьего лба от столкновения со стулом. Сакура не реагировала: ни на него, ни на кровь, сбегающей по виску, красной тонкой лентой обрамляющей белые как полотно и дрожащие щеки и заворачивающей под острую линию челюсти; в глазах темнел изумрудный оттенок, стеклом отражая его костюм, и сантиметры между ними растянулись на тысячу ярдов* расфокусированного взора. — Пойдемте отсюда, — повторился Данзо, и Саске пришлось подтолкнуть Сакуру, чтобы та подчинилась. Напряжение от адреналина понемногу отпускали ее, но дрожь только усиливалась, когда осознание произошедшего понемногу возвращалось к ней. Сакура все еще не понимала, где она и чего от нее просят, и так была занята попытками не потеряться и найти выход к живой реальности, что упускала все, что происходило за пределами ее сузившегося до одной точки ищущего взгляда, цеплявшегося за знакомые предметы крепче рук, вытянутых вдоль тела. Сакура не заламывала пальцы, хотя бледное лицо трепетало — лепестками сжимающихся и сотрясающихся губ и рябью по водной поверхности глаз. Она наконец почувствовала теплое прикосновение закатного солнца на коже, лучик забрался ей меж ресниц и заставил сощуриться, легкое жжение на лбу и щекотку от очередной сбежавшей вниз капле крови; но прежде, чем Сакура успела поднять руку и стереть ее, кто-то провел платком по ее виску, не жалея силы в нажатии, и зажал ссадину. Ее пальцы столкнулись с чужими — горячими и твердыми. — Почему он напал на тебя? — спросил Данзо, проходя сквозь двери склада на улицу и останавливаясь у пустых доков. Он не собирался ждать возвращения в офис или подыскивать более подходящее место для разговора, чем середина склада; Данзо был взволнован, застигнут врасплох развернувшимися перед ним событиями и не пытался этого скрывать. По одному его тону Саске понял — Шимура сделал вывод, что это Сакура взбесила Хидана до такой степени, что он бросился на нее. Учиха едва ли что-то понял из их разговора и точно не собирался переводить это кумитё, но у него был довод посильнее — Харуно в коттедже в первые дни после его прибытия, после новости о встрече с Хиданом: такая же бледная, дрожащая, но ничем больше не удивленная, призраком бродящая по коридорам, как живое воплощение непонятного одиночества. И потому Саске выговорил хладнокровно, продолжая держать тряпку у лица девушки: — Видимо, у него была задача убрать Харуно-сан даже ценой собственной жизни. С этими его словами, такими спокойными и правдивыми, тошнота подкатила к горлу Сакуры, и она, кажется, содрогнулась, но прогнала порыв. Ей стоило напомнить окружающим, что она сильнее, чем они думают, стыдливо прикрыть свой обнаженный страх от чужих глаз и разыграть оскорбленную гордость усерднее обычного. Саске явно видел, что она дышала глубже и чаще обычного, как будто жадно хватала воздух, боясь остановить этот процесс даже на одно мгновение. — Тогда о чем вы говорили так долго? Настойчивым движением пальцев Сакура оттолкнула от себя руку Учихи, зажимающую рану на ее лбу: прикосновение было прорехой в ее личном пространстве, не важно, от кого оно было, потому что на коре черепа отпечаталось ощущение зажатых в чужом кулаке волос и настигающего ее Хидана и она не хотела, чтобы люди были рядом с ней. Люди несли опасность. И она пыталась тоже, когда дернула бровью, растягивая едва видный и начинающий засыхать алый след, и в усмешке разлепила бескровные губы, отвечая непривычно хрипло и медленно: — Он пытался вспомнить прошлое. — И? — спросил Данзо. На мгновение взгляд Сакура снова затуманился, и она как будто покачнулась на месте, но это, наверное, было лишь колебанием холодного воздуха, застывающего ледяной коркой вокруг нее. — Нам нужно понять, продолжить ли сейчас допрос или… Девушка не сдержала хмыканья — нервного, насмешливого, причем смеялась она и над Данзо, и над Хиданом, и над собой, и над ситуацией в целом, над линейным течением времени, которое привело ее к этой абсурдной точке в собственной истории. — Разговор был предлогом. — Издевательством, пронеслось у нее в голове; единственным способом помучить ее перед смертью. Хидан обожал пытки и был экспертом по всех их видам. А теперь она не чувствовала опоры под своими ногами, проиграв мертвецам в очередной раз, и ритм сердца бился в голове. — Все это с самого начала — его инициатива. Триада здесь не при чем. Просто кучка фанатов, которые оказались не нужны Пейну. Рана закровоточила, заныла; жжение, как будто перцем присыпали, раздражало и не давало прийти в себя. Она уже не говорила, обращаясь к кому-то конкретно, она думала вслух, пытаясь со словами выкашлять этот ужасный плотный ком, что нарастал в горле и не давал дышать. — Хидан рассчитывал усыпить твою бдительность, и ему это удалось. Он с самого начала не хотел ничего рассказывать. Но его смерть может разговорить остальных, потому что другого лидера у них нет. Ее разум на секунду коснулся мстительно томящегося где-то здесь Кабуто, но даже мысль о его сломанных планах не смогла остановить поезд эмоций, что разогнался и полетел в пропасть с оборванных рельсов. Руль управления выскальзывал из влажных от пота пальцев, кирпичи защиты из прозрачного льда разбивались железной дымящейся махиной, и Сакура таяла с ними, чувствуя, что еще немного — и осядет на пол. — Извини, меня сейчас вытошнит. Я вернусь, — наконец, сказала она; от признания между мужчинами повисла неловкость, но это было именно то, чего добивалась Сакура, когда хотела, чтобы никто не следовал за ней. Она развернулась, намереваясь обогнуть склад от дороги к океану; ее походка осталась, как всегда, мягкой и тихой, с прямой спиной и неподвижными руками от ровных плеч, словно лишнее движение было слишком дорогим удовольствием для розоволосой девушки. Но как только она зашла в жестяной лабиринт контейнеров, а машина и якудза остались за поворотами, колени Сакуры подогнулись от пробежавшей по телу судороги. Перед глазами покачнулся горизонт и раздвоились контуры, тишина начала казаться угрожающей, голоса внутренние стали вдруг внешними, шипели бессвязно на оба уха прошлое и будущее — и ее сковало ледяным страхом, а потом скрутило пустой тошнотой. Солнечный свет был что театральная рампа, выхватывая ее в момент слабости на остывающем асфальте между глухих рифленых стен, и в голове запульсировала мысль, различимая наконец сквозь стоны, не казавшиеся воображаемыми — спрятаться; и Сакура побежала вперед, неслышно стуча подошвами по дороге, к причалу, к лестнице к кромке воды под пристанью, еле сдержала крик, когда в спешке поскользнулась на грубом камне и чуть не упала в воду, но присела здесь в основании длинной тени и закрыла голову руками, затихая. Тихое эхо бьющихся о берег волн заглушало ее отчаянные, хрипловатые попытки захватить ртом ускользающего воздуха, пропитанного солью и рыбой — точь-в-точь, что был, когда она убегала из Гонконга. Бледное тело тряслось, и только последнее желание руководило Сакурой, опустившей руки на пол и едва ли не поползшей подальше — к бетонной основе под причалом, на крошечном клочке набережной без ограды: спрятаться. Исчезнуть вовсе, чтобы с ней исчезли боль, страх, сожаления и обиды; сбежать снова, откуда ее не достанут, забиться в самую темную и незаметную нору и схорониться там, чтобы больше не чувствовать ничего. Сакура прижалась спиной к стене, пачкая платье о землю, притянула к себе колени, словно боялась даже кончиком пальца коснуться света, обхватила себя, трясущуюся, руками и вся сжалась, искривив рот в немом крике. Бояться нельзя, шептали призраки в морском прибое, гремели в бьющейся о бетон пене цепями наказаний за непослушание, и от этого еще страшнее; ее инстинкты сопротивления накручивали себя, когда она повиновалась тренированному, как у собаки, рефлексу — не стрессовать, но стрессовала еще сильнее, и паника, выпросившая у инстинкта самосохранения укромное местечко, бушевала там, отыгрываясь за все, раздирая Сакуру изнутри. Истерика была заключена внутри за семью замками и разрывала изнутри, Харуно под ее весом качалась вперед-назад, подчиняясь приступу, с каждым движением вперед пыталась заглотить воздуха и заваливалась назад, когда вместо этого горло сжималось спазмом и от удушения по щекам крупными дорожками бежали соленые, царапающие кожу слезы. Она прижала руку к раскрытому рту, ощущая холодную влагу рыданий под носом, собственную холодную кожу, сжала глаза до звездочек по мутной темноте, чтобы прогнать ассоциации и параллели, замотала головой, отказываясь верить, что виной всему бумеранг — но она не виновата, она, правда, не виновата! Детский беззащитный ужас вибрировал внутри. Она с самого начала не хотела ничего из этого, ни жестоких взглядов и рассказов о власти, ни боли себе и другим, ни крови, ни денег, ни друзей, ни врагов; она не просила того мира, который ей преподносили на блюдечке, как великий дар — во всей его грязной правде, такой уродливой, что глаз не отвести; зачарованный ужас отпечатывается на изнанке век, запечатывает глаза и не дает даже попытки увидеть свет. Она не хотела становиться дорогой вещью, разменной червовой дамой высокого ранга, пока чужие пальцы истончают края карты до бахромы, выискивая крапленую метку чужого обмана; она бы весь воздух мира хотела бы собрать в своей груди и взорваться пылью, рассеяться над морем солью от слез на ветру, но не чувствовать взглядов, не слышать слов; все что угодно, лишь бы не замечали, лишь бы оставили в покое. Спрятаться в укромном уголке, обрасти паутиной, обратиться в изваяние — лишь бы стать чем-то целым, чтобы не щипали кусочек за кусочком от ее души. Но воздух не давался, воздух упирался, вместо него в горло жидким азотом лился страх, заставлял жаться к стене, жалко елозя ногами, чтобы слиться с поверхностью, чтобы ни с одной стороны не пришла новая разящая неожиданность. Волосы, упавшие вперед, облепили лицо, как водоросли, Сакура не чувствовала, как опустила свои ладони со рта на плечи, втянула шею, скрещенными руками закрылась и впилась ногтями в собственную кожу. Сердце стучало как бешеное, единственный воин против ледяной армии, когда Сакура потеряла счет времени, растворяясь в отрицании: несколько минут ей были за час пыток, и только звучавший над ухом голос еще заставлял ее реагировать на позывные из реальности. — Сакура. Сакура. Что-то горячее коснулось щек, сгоняя промокшие от пота волосы, коснулось рук, безуспешно пытаясь оторвать их от тела — те приклеились намертво. Но она больше не откроется, думала Сакура, она в домике, она в шалаше, она в персональном чистилище, ждет, пока за его дверьми замерзнет Ад. — Сакура, слушай меня и дыши. От мимолетных движений по ее волосам, бывших на самом деле ласковыми, теплыми, девушку едва ли не тряхнуло всю; она, кажется, даже головой замотала, пытаясь согнать эту птицу с головы, но от осознания, что это человек, едва ли хуже не стало — дернулась назад, в сторону, чудом не падая в воду, лишь бы подальше, снова прочь от тех, кто настигал ее раз за разом, чуть в крике отчаянном не заходясь, да только в кашле, потому что воздуха не было, и слабость в теле, лишенном контроля, завалила ее в бок, навстречу подхватившим рукам; от ужаса обезмолвила вся, окончательно, замерев, как обреченное животное. — Это я, Саске. Все хорошо. Дыши. Саске видел и раньше панические атаки, боролся с ними сам, но никогда на его памяти человека не ломало так интенсивно, так экстремально; у Сакуры страх, стресс и травмы прошлого наложились на триггеры и встречи со старыми знакомыми, на угрозы, на то, о чем Саске понятия не имел, но видел последствия. Однако обычно он наводил страх, а не прогонял его; он бросался в атаку первым, а не ждал, когда придется защищаться. Он не умел утешать и боялся, с потрясением различая, как дрожал собственный голос, вместо успокаивающего — не менее нервный, потому что сам только что пробежал лес доков и пришпилил к контейнеру якудза, видевшего, в какую сторону метнулась Харуно, и с большей эффективностью лучше бы наорал на нее, ругая на чем свет стоит. Он и сжимал ее чуть сильнее, чем надо было с человеком в середине приступа, он не мог ждать терпеливо и спокойно, пока ее отпустит — как тут вообще можно быть спокойным? Она ведь обычно — свет, он сознался себе в этом недавно не для того, чтобы смотреть потом, как она бьется вдребезги по кусочкам, когда он пообещал себе, что никогда этого не допустит. Сакура была теперь его — он как-то забыл об этом сказать вслух, но она знала же — его, даже до того, как он сомкнул на ней свои губы, но с того момента, как он увидел, как закатное солнце рассыпает золотые искры в лесных зеленых глазах и заметил черные трещины печали на их бездонной глубине; и он хотел бы сейчас мир разорвать пополам за то, что тот коснулся Сакуры своей немилосердной реальностью и оставил отметины; а потом взять этот комок, сжатый в гневе его руками, и заключить в него Сакуру. Но это единственное, что он мог — ей было не нужно. Месть Сакуре была не нужна; ей хотелось жить, а он мог только убивать. А потому, неумело пытаясь удержать ладонями пустую форму разбитой вазы — чувствовал, что слишком грубы его большие ладони. Но они не были грубыми на ее предплечьях, где сквозь ткань кружева рукавов ощупывали ледяную дрожь, сковавшую девичье тело: она не фарфор, а живой человек; она не сосуд для воды, пусть и течет по щекам, заставляя розовые волосы прилипать к лицу. Саске убрал их пальцами, не отдавая отчета себе в том, что давно не был так осторожен. Говорят, нам дает судьба ровно столько, сколько мы можем выдержать, но судьба тоже юлит и отлынивает, она не смотрит, как люди прячутся, а Саске нашел. И Саске пытался прорваться в ее мир сейчас, даже если не было обратного ответа. — Сакура, все хорошо. Этого больше не повторится. Я позабочусь об этом. Вряд ли она слышала его, говорящего вкрадчиво где-то рядом с ее ухом, заложенным от нехватки воздуха и занятым шумом в голове; но, говорят, людям в панике можно говорить что угодно, главное — успокаивающим, вселяющим спокойствие тоном. Он все еще скорее приказывал, чем мягко увещевал, твердым тоном бросал вызов каждому, кто желает проверить его обещание на прочность. Но спокойствие пришлось раздобыть; именно ради Сакуры оно твердо встало на ноги и накрыло их — ее — теплым, неплотным покровом. Она пискнула — прорезался голос. Горло пропустило тонкую струйку воздуха, пролившуюся в легкие как божественная амброзия. — Саске… — Это я. Ты со мной. Никто не заберет тебя у меня. Я никому тебя не отдам. Он говорил жестче с каждым словом, словно и не к ней обращаясь — всегда наполовину развернутый к врагам своей паранойей, никогда не умеющий быть с человеком по-настоящему наедине — но на Сакуру это оказывало нужный эффект: она подалась вперед, вырываясь из облака густой паники навстречу объятиям, навстречу твердой груди и горячо бьющемуся в ней сердцу, позволяя запаху Саске, прежде казавшемуся ей ненавязчивым и почти неразличимым, заполнить ее обоняние и прочистить дыхательные пути. Она вздохнула свободно, тут же зашлась в судорогах от нового приступа рыданий, но теперь прижималась так тесно, что оставляла подтеки на черной рубашке, смешивая на ней слезы и тушь. Но эти пятна можно отстирать. Момент ее уязвимости пройдет и забудется, будет скрыт за его спиной в этом темном углу. Он сохранит ее, потому что она нужна ему — для самого себя. — Все будет хорошо. Они больше ничего тебе не сделают. И не важно, кем были эти потенциальные «они». Только Сакура знала; Саске же решил, что разберется по факту. Кто будет ей угрожать — умрет; кто посмеет приблизиться — понесет наказание без шанса на помилование; в голове Саске это складывалось манифестом его новых жизненных установок, и агрессия, бурлящая внутри, успокаивала его напряженные нервы, однако это были не те слова, что могли привести в порядок человека, который только что сам чуть не был убит. — Слышишь? Все хорошо. Больше нечего бояться. — Прижимая к себе Сакуру ближе, Саске прислушивался к ее дыханию, прикладывал голову к своему плечу, прижимал своим подбородком за макушку и разматывал этот комочек, в который она сжалась, чтобы обвить вокруг себя. — Ты со мной, Сакура. Я исправлю это все.*** Примечания.
* Басё — японский поэт XVIII–XIX вв. Следуя дзэнской философии «ваби», он стремился сделать свои стихи максимально простыми, безыскусными и суровыми, а потому сменил поэтические метафоры, преувеличенные эмоции и абстрактные понятия на передачу чувств через сцены природы. От этого его простые и лаконичные стихи было очень легко понять современникам, но очень сложно объяснить современному человеку. * Сутра Лотоса — сутра (сборник высказываний и афоризмов, имеющих сакральное значение), один из самых важных текстов для буддизма Китая и Японии. Во многих крупнейших течениях японского буддизма, особенно тех, что почитают Будду Амида, является главной мантрой, повторяя которую, можно было достигнуть просветления. * Каннон — богиня-бодхисаттва, милосердная заступница, одна из самых почитаемых мифологических фигур в Японии. Пришла в Японию из Китая вместе с буддизмом и считается одним из воплощений Будды Амида и развитием образа бодхисаттвы Авалокитешвара. * Аматэрасу — богиня солнца, глава божественного пантеона национальной шаманской религии японцев — синто. Считается прародительницей ветви правящих императоров. Именно символ солнца изображен на флаге страны: согласно синтоистским верованиям, Япония будет существовать, пока Аматэрасу не оставит ее. Подарила японцам три Божественных сокровища, национальных символа: меч, зеркало и ожерелье из бусин-томоэ. Все три символа так или иначе связаны в каноне «Наруто» с кланом Учиха или техниками Шарингана. * Взгляд тысячи ярдов (взгляд на две тысячи ярдов) — художественное, неоднократно используемое название отрешенного взгляда человека, пережившего травму. Признак посттравматического стрессового расстройства, попытка дистанцироваться от себя и возникшей ситуации. Впервые замечен и описан у солдат, которые только что пережили бой.