ЗАМЕТКА ОТ АВТОРА
Немного слов рефлексии, связанных с "Овечкой и ножом" и нынешней обстановкой. При желании можете не читать и перелистнуть сразу к главе. Позже, скорее всего, это примечание будет удалено. Почти двухгодичный перерыв в написании фанфика был вызван передозом моей моральной стойкости при погружении в тему якудза. Я довольно чувствительный человек, и хотя работа в современном искусстве приучает жить в эстетике безобразного, однажды, после прочтения совершенно пустячной, но тоже весьма мерзкой книжки воспоминаний дочери якудза меня как отрубило. Я поняла, что больше не могу, не интересно, невозможно просто копаться в этой грязи, жестокости и зверствах. То, что я отражаю в фанфике — лишь малая часть того, что на самом деле творится в любом преступном мире. А якудза, как мы помним, появились из-за того, что военным, сражавшимся за националистскую политику своей страны, нужно было продолжать оставаться военными. Я думаю, каждый здравомыслящий человек закончит это предложение самостоятельно. Чувство омерзения и категорического морального несогласия, которое я испытала в тот момент, когда бросила свое важнейшее хобби, давшее мне отдушину в сложный период моей жизни, не идет ни в какое сравнение с тем чувством ужаса и протеста, что я испытываю сейчас, глядя на жертвы среди мирного населения. Мои мысли и надежды — со всеми, кто попал в жернова войны и стал жертвой чужих амбиций. И я долго думала, стоит ли мне продолжать выкладывать продолжение, но в итоге решила, что да. Не только потому что стоит производить контент даже в такое время — я тут не Шостакович и не 7-ю симфонию сочиняю. А потому что я не сделала этого раньше, из-за чего, возможно — и мне тошно от этой мысли — кто-то сейчас не сможет его прочитать. Точно так же как я на прошлой неделе не написала своим приятелям из ныне обстрелянных городов. Не позвала своих друзей на прогулку, успев сделать больше хороших воспоминаний о спокойном времене. Не съездила в страну, которую мечтала посетить. Не сходила на концерт любимой группы, которая находится за океан географический и океан политический от меня. Давайте не будем больше совершать таких ошибок. Не будем ждать "подходящего момента" — он всегда сегодня. Сейчас. Но, выкладывая эту главу, я еще раз хочу обратить внимание на специфику этого моего пока что магнум опуса. Это рассказ о якудза. Это рассказ о Саске, убийце и гангстере, который прошел несколько военных конфликтов и продолжает быть винтиком системы угнетения и уничтожения людей. Это рассказ с пометкой серая мораль, потому что хоть я и напишу о недопустимости его поступков — я вместе с тем позволю вам усомниться в жесткости границ этики в рамках его личности и не обреку его на слишком уж большие страдания. Поэтому я также добавила в предупреждения тег романтизация — да, здесь есть и будет романтизация насилия. Не в сторону главных героев, или тех, кому вы можете сочувствовать в этой истории, но ведь и мы не боги и не бандиты, чтобы раздавать наказания без беспристрастного и гуманного суда. Впрочем, я знаю, что моя аудитория — взрослая и здравомыслящая. И вы знаете, что искусство — всего лишь фантазия, и мы в нем свободны до тех пор, пока не путаем вымысел с реальностью. А этот фик — не реальность. И не отражение моей или вашей позиции относительно того, должен ли быть у преступника хэппи энд, и есть ли у якудза совесть. Сим пассажем я просто хотела напомнить, что именно вы читаете. Хотя, в этой главе как раз я писала совсем о другом — о том, как важно оставаться людьми друг с другом. И о том, что любые расколы неминуемо несут за собой страшное. И, да, глава полна стекла. Для тех, кто надеется на комфорт от чтения — читайте предыдущие или выберите на сегодня что-то более безопасное. Остальным — спасибо, что уделили внимание моим сумбурным мыслям. И, конечно, приятного чтения.***
Глава XIV. Недовлюбившиеся люди.
Соперничество было единственной формой общения с девушками для Ино на протяжении всей жизни, поэтому, начиная с кем-то сближаться, она всегда была осторожной. Даже собираясь с кем-то в кафе или за покупками, легкомысленно и не очень искренне называя кого-то подружкой, она бдила, потому что рано или поздно тропа к дружбе обязательно резко пресекалась. Чаще — по вине Ино, которая делала какую-то подлость; слабым оправданием могло послужить лишь то, что вынуждали ее на это обстоятельства, а не зависть или злоба. Или та самая осторожность, в случае, если Ино подозревала, что «подруга» планирует в ее адрес что-то аналогичное. Но она очень не хотела думать, что это делало ее плохим человеком; она скорее понимала, что ей нужен кто-то настолько же испорченный и эгоистичный, как она сама, кто поймет, на что должна идти хостесс на службе у якудза. Среди ее несостоявшихся подруг было много тех, кто не считал ее шлюхой, несмотря на работу, порой сомнительные задания или просто за то, что она любила использовать мужчин так же свободно, как они любят использовать женщин; но этого было недостаточно. Ино не нужно было понимание или жалость, она нуждалась в равенстве. Ино видела многое и знала еще больше, она была умна, беспринципна и расчетлива, а такое поведение не было распространено среди японок. И пока что только Сакура была ближе всего к понятию плохой девочки в той мере, в какой оно было применимо к Ино. Яманака видела, что Сакура сочилась ложью, как торт размачивается сладкой коньячной пропиткой с головокружительным алкогольным флёром; ложь была невидимым вкусом ее бытия. Беззащитный вид, мешковатая одежда, отрешенный взгляд влажных глаз и спокойная неразговорчивость сидели как влитые, но являлись сценическим реквизитом на разыгрываемом с большим умением представлении. Ино потребовалось время, чтобы хотя бы немного вскрыть верхний слой этого сложного образа, и она задавалась вопросом, видел ли Саске то же самое, что видела она. Учиха не был похож на человека, которого может ослепить любовь с первого взгляда, но не мог же он сознательно увлечься только внешним эффектом, думая, что внутри Сакура — пустышка? Или он позволил себя обмануть? И если он знает другую Сакуру — насколько велика вероятность, что та, другая, тоже ненастоящая? В отличие от Харуно, Ино никогда не давались хорошо образы инженю: не получалось играть невинность или допускать даже мысль, что в критической ситуации ей придется разыгрывать беспомощность и полагаться на мужчину, а не на саму себя. Сила Ино была в ее откровенности с миром и самой собой, в провокационной непокорности и непокорённости. Ино была призом, ради которого надо было победить ее саму. А ради Сакуры надо было всегда побеждать кого-то еще, потому что даже ее внутренние демоны не принадлежали ей. Нити кокона Сакуры отрывались с кровью, под ними — сплошная болезнь, от которой страдал почему-то ты, и Сакуру хотелось вытащить из него любой ценой; хотелось даже Ино, которая сдалась перед загадкой розоволосой и поила ее алкоголем из своей заначки. Но из кокона рождалась не бабочка; загадка обернулась сфинксом, что не сдавался даже под чарами виски с колой или чилийского красного сухого, и даже Ино понимала, что проблема так глубоко засела в Сакуре, что она лгала даже самой себе. И спасать ее надо далеко не от гангстеров, и лечить ее болезни не микстурой от кашля в течение двух недель. Но Ино, позвав Сакуру на девичник в свою спальню, вовсе не собиралась препарировать розоволосую голову под алкогольной анастезией и заставлять выворачиваться наизнанку — ни в буквальном, ни в переносном смыслах. Ино просто устала и видела, что Сакура устала тоже — пусть и на совсем других уровнях, все равно что сравнивать волнения в равнинном озере или землетрясения в мировом океане. Однако подземные толчки не щадили ни ровную гладь маленького водоемчика, ни темные глубины стихии, а их в последнее время было много, и каждый дополнял предыдущий, словно взбирались по лесенке до верхушки шкалы Рихтера. Начиная с поимки Канкуро и до встречи с Хиданом — событием, рассказ о котором напугал Ино не меньше, чем зрелище его эффекта на Сакуре — прошло меньше месяца. Но лично для Яманака вишенкой на размазанном (как ее нервная система) торте стал перенос заслуженного выходного на неопределенное будущее, и поэтому она решила устроить его себе сама — вместе с Сакурой, не особо интересуясь на этот счет мнением последней. Даже если это значит просто дислоцировать Харуно из своей спальни в комнату Ино и заставить ее отрешенно слушать чужое нытье, степенно и молча надираясь саке. Это, конечно, не был типичный сценарий. По правде говоря, для подруг подобная закрытая вечеринка была уже примерно третьей по счету. В меню: алкоголь и сплетни; Ино была той еще болтушкой, а Сакура обычно — живым собеседником и благодарным слушателем. Она искренне заслушивалась притягательной самоуверенностью Ино, травившей истории о своих соперницах и поклонниках — в том числе нынешних, снижая голос до шепота и прикрывая рты рукой, чтобы обитатели дома не слышали своих имен. И если стереотипы позволяют представить плохих мальчиков за хорошими делами, подразумевая, что плохими они стали не от хорошей жизни, то плохие девочки остаются плохими до конца. И Сакура действительно понимала Ино, быстро ловила с ней одну волну непокорности системе, даже если своих разных целей они добивались разными способами. Для Сакуры, в ее стремлении стать незаметной, привлекательность была суровым препятствием на пути к успеху, а Ино притягивала взгляд — и заставляла тут же его опустить стыдливо. Общество, где правят мужчины, никогда не простит женщине ее силу, особенно если ее суть — в игре на слабостях сильного пола, а в этом Яманака практически не было равных. Сакура восхищалась этим, но думала — как хорошо, что не успела стать такой же. Харуно приходилось в Гонконге вести себя точь-в-точь, изображать роковую леди, но эта лоснящаяся глянцевая скорлупа отказывалась въедаться в ее кожу и смывалась беспощадно в раковину с красной помадой, когда ее цели были достигнуты. Были дни, когда она жалела, что не могла стать настоящей femme fatale: за одной маской было бы легко скрыть другую, и Сасори со своей шайкой, не вдававшиеся в подробности устройства женской мысли, не отличили бы подделку от оригинала. Но, в конце концов, Сакура не считала себя рожденной для внимания. В данный момент, покорно идя за Ино, она вообще не ощущала себя рожденной в принципе — внутри пузырилась черная пустота, собственная оболочка казалась пустой обманкой, но скрывать истинную глубину своих переживаний было, к счастью, привычно, и шевелиться, говорить и пустым мазком изображать слабый эскиз реакций на лице удавалось почти безболезненно. Если уж она делала это усилие ради Сасори, пусть для собственного благополучия, то сделать его ради подруги в качестве благодарности казалось правильным и справедливым, даже если сама суть благодарности осталась для Сакуры скорее условностью, чем искренней эмоцией: но иначе, нашептывал мерзкий голос внутри нее, у тебя снова никого не останется. Голос разума — спокойный, как закольцованная запись, объявляющая выводы с интонацией железнодорожных станций, отчего ему совсем не верилось — повторял простые правила поведения с людьми и перечислял причины хотя бы попытаться выглядеть бодрой, а затем, чуть дрогнув, напомнил, что алкоголь мог всколыхнуть в ней что-то. Что-то прогнать. Заставить себя почувствовать иначе на худой конец, а иначе — это в любом случае лучше, чем было. Потому что хуже уже не может быть (так думает Сакура, зная, что ошибается). — Только не заляпай мне простыню. Домработница уже однажды сделала мне выговор, — сказала Ино, присаживаясь на постель с бутылкой саке. Сакура протянула ей стащенный с кухни штопор и приготовила два бокала; легкий хлопок, с которым пробка покинула горлышко, заставил Яманака хихикнуть. — Я надеюсь, твой Учиха не прибежит сюда сейчас с пушкой наперевес, решив, что на нас напали, — хмыкнула Ино, разливая алкоголь по принесенным Сакурой небольшим стаканчикам, и Сакура быстро запила шутку Ино — она принесла с собой ненужные воспоминания и погнала мурашки по рукам от холода секундного страха. Саке было комнатной температуры и достаточно ароматным; сладковатым ликерным привкусом оно осело на языке, прожигая горло, и с первого мягкого пинка напуская пока еще слабый расслабляющий туман в ослабленном от недоедания организме. Ино всегда упоминала Саске в своих саркастичных ремарках, какими обычно отзываются о требовательном и изрядно надоевшем начальнике, и Сакура раньше хихикала в ответ, как никто другой знающая о мании контроля, живущей внутри Учихи. Она также смирилась, что их с Саске тесное общение не проходит незамеченным и при случае каждый, в том числе и Данзо, если был в настроении для шуток, любили подколоть их на эту тему. Но никогда ни он, ни Сакура не считали его поступки проявлением большого и светлого чувства — это была кошмарная необходимость, которой оба бы избежали, предпочтя проверять свою преданность иными способами. Да и брошенное Ино небрежное, привычное уже почти «твой» отозвалось сильным резонансным эхом, раскатившимся по груди тревогой. Потому что действительно ее, и то ли кричать об этом хотелось в лицо каждому прохожему, то ли прятать от чужих взглядов как важный секретик. Сакура думала, что ее детская, беспечно кружащая голову влюбленность эволюционировала во взрослые, тихие, вдумчивые чувства, безраздельно владевшие умиротворенным сердцем, но оказалось, что безумие лишь выходило погулять — а когда апатия занимала насиженное место, верещало ультразвуком, заменяя разом все глубокие сердечные процессы, раз уж само сердце останавливалось и каменело. И что-то, заточенное в этом камне, рвалось наружу каждый раз, когда Саске демонстрировал взаимность. И ведь демонстрировал; взгляд задерживал дольше положенного и дотрагивался рукой ее плеча по касательной, отчего совсем не способствовал спокойствию Сакуры. Наоборот, фанаточка внутри нее лишь поудобнее усаживалась на трибуну, скандируя восторженные кричалки при виде Саске-куна, раздражая этим саму себя, и ревниво огрызалась, перебивая нормальную реакцию на невинный комментарий Ино: — К тебе он не зайдет, не бойся. Раздражение было единственной эмоцией, оставшейся внутри Сакуры в последнее время; раздражение, у которого не было ни начала, ни конца в виде вспышки злости, поэтому она даже не потрудилась звучать саркастично. А зеленый червячок женской зависти прогрызал свой путь через ее душу, даже если Сакура не хотела быть популярной как Ино или такой же сексуальной. Не потому что она по-прежнему могла бы; но потому что Ино все равно выигрывала у нее, даже не прикладывая к этому соревнованию усилий, потому что Ино сидела, скрестив стройные ноги, выглядя в короткой пижаме так, что впору было с нее рисовать дорогие картины в фотографической манере неореализма. — Я не боюсь, я бы выгнала его, — ответила Яманака, усмехнувшись, словно Сакура и не грубила вовсе. Отложив початую бутылку за тумбочку, она откинулась на руке, делая первый глоток из стакана; ворот ее шелковой рубашки съехал вниз, соблазнительно оголив плечо. В общем, Ино чувствовала себя превосходно и не скрывала удовольствия: женская ревность ей льстила. — Потому что если бы я хотела, я бы давно его забрала себе. Сакуре впору было бы махнуть рукой и перевернуться на другой бок, надеясь, что они там разберутся сами и ее оставят в покое, но вместо этого она поднялась и выпрямилась, словно давая агрессии растечься по ее венам свободным потоком. Она понимала, конечно, что подруга просто дразнится, и пыталась поддерживать эту игру из одного чувства признательности к Ино, что пыталась вытащить Сакуру из панциря, собрать из пепла обратно сгоревшую душу, и теперь у Харуно было ощущение, что ей, возможно, это удастся, пусть и самым эксцентричным образом. Ино по пьяни пару раз уже едва ли не развела Сакуру на спор, после которого розоволосой было бы ужасно стыдно. Женская дружба была удовольствием, незнакомым для обеих девушек, и они все еще выражали ее конкуренцией, тестируя границы здравомыслия и интересов, чтобы не сталкиваться лбами впоследствии. — Забрала Саске-куна у меня? — лениво переспросила Харуно, словно не расслышав, и Ино насмешливо повторила, слегка наклонившись вперед: — Забрала Саске-куна у тебя. Сакура издала скептический смешок: — Так почему не хочешь? Что изменилось? — Уступила тебе. Тебе нужнее, с твоим-то безрыбьем. — Сакура закатила глаза под смех Ино. — К тому же, он полная задница. — Нет, Яманака, — фыркнула Сакура, откидываясь на подушки и увеличивая градус алкоголя в крови через еще один большой глоток саке, несколько противоречащий ее следующим словам. — Я не настолько пьяна, чтобы начать тебе на него жаловаться. — Тебе-то на что? — удивилась Ино, тоже пролезая вперед и оказываясь спиной у изголовья кровати, рядом с Сакурой. — Он жизнь тебе спасает. — Это его работа. Он сам мне постоянно об этом напоминает. — А смотреть на тебя так, что даже у Данзо бомбит, тоже его работа? — парировала Ино, и Сакура помедлила с проглатыванием саке, чтобы ненароком не поперхнуться. Внутри что-то шевельнулось. — Ты же его сразу заинтересовала. Еще бы, два унылых сноба. Сакура слегка улыбнулась, но шутливое замечание задело струну — ту самую, пронзительную и не настроенную, что выла мимо нот о том, что Сакура сама своих друзей разгонит, потому что ни на что годится, и Ино имеет полное право припоминать ей ужасное отношение к себе в начале их знакомства. А Сакуре — чувствовать себя бесконечно виноватой. — Извини за это, — пробормотала Сакура, подвинувшись поближе к Ино и опустив голову на ее узкое плечо. — Вы только посмотрите на нее, — цокнула языком Ино, подумав отстраниться, но, бросив взгляд на убитое выражение Сакуры, передумала. Вместо этого, выдернув из-под себя подушку, она вдруг размахнулась и даже перегнулась, чтобы шлепнуть Харуно по ногам. — Засни мне тут еще! Сакура ойкнула, заваливаясь вперед и пытаясь не разлить саке. Возня ее тоже раздражала, потому что Ино вынуждала двигаться, зато чувство вины снова сменилось агрессией: Сакура шипела, прикрывалась второй подушкой и даже кинула в Ино тапком, пусть и промахнулась. Даже звонкий смех подруги не передался ей, но инцидент был забыт к тому времени, когда они снова вернулись в исходные положения. Кровать несла потери: одеяло было сбито, а одна подушка упала на пол, но, по крайней мере, алкоголем ее все же не залили: большей частью потому, что стаканы были почти уже пусты. — Но серьезно, — вдруг сказала Сакура и легко пнула Ино ногой, отвлекая ее от доставания саке. — Почему уступила? Ведь это было так не в характере Ино; зато так логично для той Сакуры, что лежала позади нее и теперь думала, а не досталось ли ей счастье слишком просто. — Я же сказала, — хмыкнула Ино, разливая саке по бокалам. Светлые волосы были потрепаны боевыми действиями и гравитацией, так что хвост чутка сполз на шею. — Потому что задница, — передразнила ее Сакура, укладываясь на локоть. — Потому что знаю я таких, как Учиха, сплошные нервы с ними, — расшифровала Ино. — Даже не стоил того, чтобы пытаться? — спросила Сакура и тут же съехидничала. — Ах да, ты же пыталась. — Вот именно, — фыркнула в ответ Ино и вернула пинок. — Мне нужен результат, а не процесс, и если он предпочел твой лоб моим ногам, то я лучше найду другую цель. — Шикамару? — А что? Отличный вариант, — пожала плечами Ино. Сакура цокнула. — Ты так говоришь, как будто они тебе даже не нравятся. Ни один из них. — Нравятся, — уверенно возразила Яманака, но это лишь прибавило розоволосой уверенности в бессовестной лжи подруги. В сердечных симпатиях не признаются, не дрогнув, даже если смущение не было сильной позицией характера. — Неужели ты никогда не влюблялась? — поинтересовалась Сакура, и тут уже была очередь Ино запивать ее вопрос алкоголем, отвоевывая себе лишние мгновения на придумывание достойного ответа. Хостесс ни с кем свою личную жизнь не обсуждала, хотя вопрос, подобный этому, ей задавали часто. Она переживала все в себе, как полагается взрослой, сильной, самостоятельной девушке, и ненавидела быть слабой. Ино — это не главная героиня истории о принцессе; она главный злодей своей и чужой сказки. Королева, которая не могла дождаться, когда эта дурацкая, воспеваемая всеми любовь уже, наконец, отпустит ее сердце. Потому что больше всего на свете Ино не любила признавать свою неправоту. Стремясь в своей жизни никогда ничего не упускать, она боялась заглянуть правде в глаза и сказать себе, что в погоне за лучшей долей все же упустила самое главное. — Как часто ты совершала поступки, о которых жалела? — спросила Ино, зная, что тактичная Сакура не будет вперивать в нее пытливый взгляд, требуя подробностей, но предоставит свободу нестись по течению со скоростью плавного речного потока, который неизменно приведет их куда нужно. — Не так часто, как многим кажется, — ответила Харуно предельно серьезно, и по опущенному вниз взгляду Ино поняла, что тонкая сталь в ее голосе — это та самая спрятанная правда, выпускаемая наружу по крошечным каплям; та самая причина, что заставляла ее закрываться в темной комнате, надеясь, что мир окажется долгим сном, от которого она наконец проснется. Сакура скорее казалась слабой, чем ею являлась; внешнее впечатление преувеличивало правду в глазах больших важных дяденек. — Но чем больше времени проходит, тем лучше видно истинную картину, и невольно думаешь, что кое-что можно было бы сделать иначе. Но то был взгляд Сакуры, а в случае Ино — та просто захлебывалась в последствиях, пока время ее ни черта не лечило. И рождение новой, до зубного скрежета идеальной парочки из Сакуры и Саске в их непримиримых обстоятельствах было лишь еще одним напоминанием, как проебалась сама Яманака, заставляя спасительную пелену лжи падать с глаз к ногам в красивых туфлях. И что-то мазохистское было в ее готовности слушать о чужих чувствах, оплакивая собственные. — Как далеко вы зашли? — поинтересовалась блондинка, невольно понижая голос до шепота, и Сакура даже немного растерялась от прямоты вопроса. У нее причин доверять Ино было примерно пополам с причинами этого не делать, так что сначала она подняла на девушку подозрительный хмурый взгляд. — Я не буду разбалтывать Данзо про ваши потрахушки, расслабься, — закатила глаза Ино. — Не думаю, что ему вообще хотелось бы об этом слышать в любом случае. — Все не так, как ты думаешь, — запротестовала Сакура, хотя оправдываться была не обязана. — Между нами ничего не было. Я даже до сих пор не уверена, что творится у него в сердце на самом деле. — А у тебя? Розоволосая сжала губы. Прямо сейчас — почти ничего, но Ино посадила зерно теплоты, выманивала ее из убежища, как расстроенную Аматэрасу заставили выглянуть в недоумении на веселые танцы за стенами ее пещеры*, и казалось, что вместе с признанием она прорвет наконец и дамбу, сдерживающую ее чувства. Сакура бы этого хотела, но это не значило, что слова могла произнести буднично; она с правдой своего ответа вроде смирилась давно, жила, но сказать вслух — это как печать подлинности поставить и у нотариуса заверить. Это значило — подвести черту. — Он мне нравится, — призналась она, значительно понизив голос. Но попытка пойти на попятную в тишине доверительного разговора обнаружила свою трусость и вероломство, и Сакура исправилась. Отчаянно прислушиваясь, она пыталась различить стук сердца в собственной груди, но и без него даже крики безумной слепой фанаточки, что искала в Саске свет, способный рассеять внутреннюю пустоту, сказали многое. — Я влюблена в него. Очень сильно. — Тогда позволь рассказать тебе историю. Улыбка, мелькнувшая на губах Ино, не тронула тоски в ее глазах, печальным озером застывшей в лазурной глубине окантовки темного зрачка. Может быть, подумала она, с этого маленького шага можно начать что-то менять; можно отойти назад, подобно художнику окинуть взглядом воплощающийся на картине общий замысел, достать его из души и выложить его словами. Можно стать откровенной, какой Ино не позволяла себе быть очень давно; можно обернуться, наконец, к тому, от чего так сильно хочешь убежать. И едва ли не впервые в жизни пожелать кому-то не повторять ее ошибок. — Однажды я полюбила одного мужчину по имени Сай. Не сразу, конечно, хотя, как только он появился на пороге нашего кабаре, напряженный, явно новичок, я сразу попросила, чтобы меня подсадили к нему, хотя с новичками навара почти не было. Я ему понравилась тоже в ту встречу — вернее, он говорил, что влюбился в меня сразу, и потом тратил огромные деньги, чтобы чаще приходить ко мне. Он оказался не только красив, но и умен и чрезвычайно уважителен, и это было впервые, когда кто-то разговаривал со мной, как с равной по уму. Сай был художником и рассказывал мне о живописи, о красоте, и ни разу не посмеялся, если я путала Пикассо с Писсарро. Он говорил, что красота тянется к красоте, и конечно, подкатывал порой совсем бессовестно, — Ино хихикнула в кулачок, вспоминая откровенность и настойчивость парня. — Но когда мы продолжили встречи вне бара, когда я стала его девушкой, он даже рисовал меня. Вообще-то, почти постоянно. И ни на одной фотографии я не получалась так красиво, как на его портретах. Ино вдруг поднялась, чтобы подскочить к тумбочке и достать из нижнего ящика свиток. Откинув одеяло, она бережно опустила его на постель и развязала веревки, соединяющие края шелкового полотна. — Суми-э*? — удивилась Сакура. — Что-то вроде, — небрежно ответила Ино, сосредоточив все внимание на аккуратном разворачивании картины. И с каждым миллиметром, подобно тому, как поднимается взгляд влюбленного человека, перед Сакурой открывался портрет — от изгиба плеча, растворяющегося широкой водянистой линией, крепчающей и истончающейся к плавной скуле, выделенной пятном чернильной тени, и мягким чертам лица с кокетливым взглядом раскосых глаз. Ино на нем была не иначе как коварной обольстительницей с нарочитым оборотом через плечо, но в то же время такой мягкой, светящейся обожанием в каждом уверенном росчерке кисти, где даже самая аккуратная тонкая линия точно знала, где занять свое место. — Вау, — только и выдохнула Сакура, разглядывая работу. — Немного в духе Утамаро*, — довольно произнесла Ино, и розоволосая ее не винила — на ее месте она бы тоже бесстыдно хвасталась. — А этот Сай — известный художник? — Пока нет, он сейчас учится в магистратуре, так как поступил поздно. Он внебрачный сын Ямато. — Ино сказала это так, как будто Сакура все сразу же должна была понять, о ком речь, и имя действительно вызвало у Сакуры какие-то смутные воспоминания. — Это же… Аники Саске? — наконец, снизошло на нее озарение, и тут же собственные слова крайне удивили ее. — Так ты из Токио? — Ну, да, — пожала плечами Ино, как будто в этом не было ничего особенного. — Вообще-то, я единственная, кто пытался образумить наших братков, чтобы вели себя потише, когда услышала, что Учиха Саске приезжает к нам. А меня никто не послушал, и мы получили отжимания по утрам вместо завтрака и дресс-код. Хотя, я до этого не пересекалась с Учихой, он занимается другими делами. — Какими? — поинтересовалась Сакура, забыв о первоначальной теме разговора. — Он ближайший человек Ямато, а тот — правая рука токийского кумитё, Сарутоби Хирузэна, деда нашего Конохамару. Ямато обеспечивает группировке партнеров и влияние, знаком со многими политиками и бизнесменами, если нужно, травит на них коллекторов и вымогателей, хотя не заправляет этими ребятами сам. Главный по экстренной уборке мусора у него как раз Учиха, который и валит неугодных Ямато или кумитё людей. Довольна? — В голосе Яманаки послышалось ленивое раздражение. — Я тут вообще-то о своей любви несчастной говорила, хватит говорить о своем Саске. Мне завидно и приторно. — Говори, конечно, извини. — Сакура взяла подругу за руку. — Я просто удивилась. Продолжай. Так значит, Сай — якудза? — Наоборот, его мать старалась держаться от криминала подальше, с отцом тоже не давала общаться. Ямато давал ему немного денег, но этого не хватало на полноценную оплату учебы, которую не тянула финансово нормально и его мать, а больше он и не думал просить — вообще с отцом не общается. Хотя сейчас дела Сая пошли в гору — его стали замечать, вертится в каких-то художественных кругах, подрабатывает. Наверное. Сакура мягко сжала руку Ино. — Как вы расстались? — тихо спросила она. — Все началось с того, что меня в баре начал домогаться один братишка. Охранники бара держали его подальше от заведения, но он нашел меня и за его пределами. Сай не мог этого вытерпеть. Дело было не в ревности, он ведь не просил меня бросить работу, хотя мечтал об этом, я знаю, но не просил… Дело было в моей безопасности. Сай обычно очень спокойный, неконфликтный — у него, конечно, своеобразное чувство юмора, но он человек из мира прекрасного. А тут я со своим шлейфом с работы… — Ино вздохнула. — В общем, Сай грозился расправиться с ним. Я пыталась его остановить, но однажды он все же полез в драку. И сломал руку. Не рабочую, — поспешила уверить она Сакуру, которая успела ужаснуться драматическому финалу. — И на самом деле спустя месяц гипс должны были снять без последствий. Но ведь это только начало. — Ино покачала головой. — Может, я малодушна, но я реалистка. Кому-то из нас надо было что-то менять, но я не хотела отказываться от работы, я не могу уйти от якудза просто так, нам не прокормиться вместе, а мне нравилась моя жизнь, и я не могла заставить его делать выбор. Поэтому я пришла к нему в больницу, где он восстанавливался от побоев, и сказала, что слабый мужчина мне не нужен. Что я не собираюсь оставлять работу в баре, что я спала по работе с другими, пока была с ним, и вообще что нам с ним не по пути. — Ты не реалистка, ты истеричка! — возмутилась Сакура. — Ты бросила его! — Да, и практически сразу уехала в Нагоя. — Ино все еще смотрела на портрет. — Я думала, что смогу начать новую жизнь и забуду о нем совсем. Сакура шумно вздохнула, избавив подругу от неуместных нравоучений. Ино и сама знала, что выход из их положения, казавшийся таким рациональным и правильным, не спонтанным, а продуманным, вдруг открыл ворота в мир неприкаянных, печальных, бездушных теней. И вывести ее оттуда мог только Орфей, который спустился бы за своей Эвридикой. Разбивательница сердец вдруг оказалась той, что пожертвовала своим — цельным, нетронутым, живым и свободным — ради счастья другого человека. — Ты просто боялась за него. — Сакура сменила гнев на милость, погладив Ино по плечу. У блондинки раскраснелся нос, но плакать она не спешила, лишь дышала громко и шумно, как будто что-то мешало воздуху проходить в ее грудь. — И он тоже наверняка сейчас боится за тебя. — Я понимаю умом, что он обуза в моей жизни, не нужен мне, портит все, но мне так паршиво от того, что я отказалась от него. Я просто продала свое счастье, как настоящая дешевка! А знаешь, что самое ужасное, что действительно гложит меня каждый день? — Ино порывисто развернулась к Сакуре. — То, что он не стоит здесь и не умоляет меня вернуться! Харуно несколько опешила. — Но ты сама сказала ему, что не любишь его. — Он даже не попытался!.. — Возможно, ты сказала ему то, о чем он сам много думал, — прервала ее Сакура, понимая, что истинный смысл отчаяния Ино лежал глубже неумело высказанных и оттого поверхностных слов. — И он думает, что никчемен рядом с тобой, если не может ничего для тебя сделать. — Но мне это не нужно. Я так много раз ему говорила… — А может, он ищет способ вернуть тебя, в эту самую минуту — пытается стать сильнее, найти тебя и доказать, что достоин тебя. Надо только чуть-чуть потерпеть. Если он знает тебя — эмоциональную, решительную и глупую, — за свою усмешку Сакура заслужила локтем под ребра от слегка взбодрившейся Ино, — То он наверняка готовит что-то грандиозное, чтобы ты больше не сомневалась в нем. Ты же примешь его обратно? Но Яманака не ответила, снова обернувшись к портрету. — Эй, — Сакура нахмурилась. — Ты же не считаешь его обузой? — Нет, — наконец, покачала головой Ино; оказалось, что она прятала выступившие на глазах слезы. — Он — самое лучшее, что со мной случалось. Но я привыкла нести ответственность только за себя, быть эгоисткой, выживать для себя, и перемены меня пугают. С ним мир ярче, шире, прекрасен — Сай видит его не так, как остальные, он художник, гений. А я не могу так, нараспашку навстречу земному шару. Он заставил меня отвлечься от моих целей и амбиций, и потом я так рада была вернуться обратно, в мир, который не пугал меня своими масштабами, который был мне знаком, который я могла покорить!.. А оказалось, что тут нет ровным счетом ничего интересного. Не будь я с ним, я бы даже не дружила с тобой, — усмехнулась Ино, бросив короткий взгляд на Сакуру. — Сай научил меня чувствовать. И это чертовски страшно. — Она прикрыла глаза пальцами, незаметно стряхивая соленые капли, прежде чем они прочертили дорожки позорной слабости по ее щекам. — И знаешь, кто сейчас переживает то же самое? Учиха, — вдруг произнесла Ино. — Что? — удивленно нахмурилась Сакура. — Он ведь боится того же самого. Я готова поспорить — однажды Учиха наверняка скажет тебе, что ты ему обуза. Розоволосая заметно помрачнела. — Знаешь же, что я права? — усмехнулась Ино в ответ на прищуренный взгляд. — Когда у него начнется какой-нибудь локальный внутренний апокалипсис, и он подумает, что ты будешь в опасности, он скажет тебе ровно то же самое. Разобьет тебе сердце посильнее, чтобы ты прокляла его и никогда не прощала. И вот тогда ответь мне с позиции Сая — ты бы пошла добиваться его вопреки собственной гордости? — пальцы Яманака погладили щеку подруги, и взгляд ее вдруг стал не просто осмысленным, а напряженным, острым, вперившимся в Харуно. — Доказывать ему, что он не прав, внушать ему, что ты можешь быть ему нужна? Внезапная смена темы застала Сакуру врасплох. Она разомкнула губы, но не нашлась с ответом; слова Ино своей правдивости шарахнули ее по болевой точке в груди, потому что в глубине души Сакура знала, что подруга права. Более того, Саске уже пытался провернуть такой трюк. И Сакура насмерть билась с тиграми с его спины, что охраняли его одиночество. — Зависит от того, любит ли он меня на самом деле, — неуверенно ответила она, и Ино тоже лишь цокнула, неудовлетворенная ответом. — Ты никогда не узнаешь ответ на этот вопрос. Такой демон, как Учиха, может убедить тебя, что он тебя ненавидит. — Хорошо, — раздраженно фыркнула Харуно. — И что я должна делать? Подавшись вперед, Ино взяла лицо Сакуры в свои ладони. — Ты ни за что не должна отпускать его. Прямой взгляд блондинки залезал бесцеремонно, не спрашивая разрешения, в самую душу, и Сакура занервничала от их позы, слишком напоминавшую ей о Сасори и попытках промыть ей мозги. Выдохнув, она убрала руки подруги от своего лица, но не стала ей возражать. — А как я узнаю, что он на самом деле не ненавидит меня? Ино медленно пожала плечами. — Верь. Смотри. Думай. А лучше — не думай. Если он нужен тебе — забирай. Я же вижу, что ты боец, стальная, как нож, а вовсе не жертвенная овечка, и ты возьмешь то, что тебе полагается. Он же нужен тебе? Снова прямота, вгоняющая в ступор, от которой Сакуре вся смелость потребовалась, чтобы взвесить приоритеты на мировых весах и сделать медленный кивок, отвечая на вопрос. Нужен, конечно, не как разящее оружие, не как щит от ее проблем, с которыми самой не разобраться — а просто сам по себе, с непослушными волосами, дурацкими привычками и глазами, в которых тонули черти. Нужен ради неумелых улыбок человека, не умеющего смеяться, и кипящей теплоты медленных прикосновений, способных замкнуть на себе весь мир. Если Сай показывал Ино новые горизонты — то Сакура готова была отказаться от Вселенной, забыть о солнце и ночных звездах, если бы Саске заслонил их от нее широкой спиной. Руки Ино нехотя вернулись к портрету, сворачивая свиток, и с цинизмом, с каким воплощенное в чернилах на шелке восхищение пряталось в ящике ее тумбочки, она проговорила, рубя без анастезии: — А ты обязательно станешь Учихе обузой, потому что без тебя ему будет проще дышаться, не будет страхов, не будет якорей. Без тебя он всегда сможет спокойно уйти на дно. Так что, когда он будет сражаться с твоими врагами, сражайся с его врагами тоже. И не давай ему поступить с вами обоими так, как я поступила с Саем и собой. — О боже, Ино. — Сакура подалась вперед, обнимая ее. Внутри вдруг стало очень тепло — она еще не вышла из коматоза до конца, но, кажется, нашла дорожку к аварийной лестнице. — Я абсолютно серьезно, — продолжила Ино, словно не замечая повисшей на ней Харуно. — Я и врагу не пожелаю того чувства, когда заявляешь любимому человеку, что он тебе не нужен, а потом понимаешь, что он смог жить с этим дальше. Когда видишь, что он-то не притворяется, когда ты тоже перестаешь быть ему нужен. Тогда понимаешь, что твое избавление — это предательство, и его не забрать назад. — Я не отпущу, — пообещала Сакура. — Саске-кун ведь тоже такой, и я это видела, я через это прошла. Я не отпустила. — Если ты заставила его чувствовать, то возьми на себя ответственность за эти чувства. — Он тоже, — вдруг призналась розоволосая, покачиваясь с Ино в руках. — Он тоже заставил меня чувствовать. Я думала, что умела, но научилась заново. — И на что это похоже? — На открытие новых земель. Глубоко внутри, куда еще никто не добирался. Но я не боюсь, — заверила Сакура их обеих. — Если я теперь знаю, что это, я проведу и Саске-куна по ней. Ино улыбнулась, откидывая голову на плечо подруги. — Нам нужно выпить, — проговорила она тихо, почти шепотом. — Очень крепко выпить, — согласилась Сакура. Саске ненавидел выглядеть по-идиотски, и, к счастью, с его внешностью мало кто мог принять его за идиота. Но еще сильнее он ненавидел чувствовать себя идиотом, и тут уже обстоятельства порой поворачивались к нему задницей, рассчитав, что лимит подарков судьбы на него временно исчерпан. Бытовые мелочи обычно обходили Саске стороной, и он никак не рассчитывал столкнуться с неожиданным препятствием, когда головой он был еще в автомастерской Наруто, где обдумывал полученную информацию и строил планы. Наруто созванивался со своими ребятами в Токио, Саске пытался вспомнить, как выглядел Кисаме или отыскать какие-то его изображения в Интернете, а заодно оставил несколько сообщений для Ямато и нескольких ближайших людей, закидывая идею его возвращения в Токио. К своему удивлению ответа он от них не дождался, но и звонить не стал, чтобы не вызывать подозрений. Ему предстояла задача поважнее, к которой он морально готовился с того момента, как принял решение покинуть Нагоя без Сакуры, и потому прозаично ворвавшаяся в глобальные замыслы дверь в ее комнату, что не собиралась поддаваться, вызывала недоумение даже больше, чем злость. Саске настойчиво постучался еще раз — боковиной ладони, потому что костяшки сегодня были прочесаны о Кабуто и заслуживали отдыха — и гулко рыкнул в очередной раз «это я, открывай». — Учиха-сан, — раздалось сбоку, и Саске обернулся на Собу, который как раз разгибался из быстрого поклона и выглядел так, как будто сдерживал смех. «Тем хуже для него», — раздраженно подумал Учиха и мотнул головой, предлагая парню сказать все, что хочет, и валить по делам подальше. — Харуно-сан здесь нет. — В смысле? — Она у Яманака. — Соба улыбался, глядя на него так, словно был готов в любой момент опустить взгляд — то ли от страха гнева, то ли потому, что вид Саске его веселил, а смеяться начальнику в лицо было затеей как минимум безрассудной. — И что она там забыла? — Они же подружки теперь, болтали, наверное… Сжав челюсти, Саске развернулся и зашагал к комнате Ино. — Подождите! Они же… — Мне надо поговорить с Харуно-сан. Хочешь остановить меня? — без капли иронии поинтересовался Саске, и Соба, бросившийся ему наперерез, почти инстинктивно отошел. — Нет, конечно, но вряд ли она в состоянии… стояния… — встретив непонимающий (и оттого еще сильнее закипающий) взгляд Учихи, охранник поспешил пояснить: — Да они пьяные там! И заснули уже наверное! Едва сдержав мучительный вдох, Саске, тем не менее, дошел до двери Яманака и постучался — на этот раз не жалея рук. — Я вхожу, — громко предупредил он и повернул ручку. После слов Собы Саске ожидал, что из комнаты будет хлестать противным запахом алкоголя, однако внутри было свежо благодаря приоткрытому окну и пахло цветами — как будто кто-то опрокинул здесь флакон любимых духов Ино. Это единственное, что отметил брюнет по пути к кровати, навстречу свесившейся с краю тонкой руке с знакомым изгибом запястья и тонкими суставами, обрамляющие костяшки. Он даже едва взглянул на подушку, которую сбил со своего пути, и лишь устало поджал губы, увидев, как сладко посапывали обе подруги. Яманака, конечно, в своей открытой пижаме даже спала так, как будто снималась в кино с крайне высоким рейтингом. В ногах у девушек валялся кардиган Сакуры, и Саске набросил его на блондинку, как борец за чужую мораль — или «сноб», как его окрестила парой часов ранее сама Яманака без его ведома. Возникший от летящей ткани порыв воздуха тронул волосы Харуно и защекотал разрумянившиеся щеки, но девушка, обычно спавшая достаточно чутко, чтобы почувствовать чужое присутствие и движение рядом, даже едва ли поморщилась. — Вставай. — Саске помотал ее за плечо; Сакура замычала, но просыпаться по-прежнему отказывалась. — Просыпайся и пойдем. Розоволосая захныкала, сбрасывая его руку, но проснулась Ино и, едва разлепив глаза, уставилась на Саске со злобным прищуром, прохрипев, впрочем, с необходимой степенью вежливости (которая вовсе не казалась таковой): — Вы как здесь оказались? Саске в ответ лишь раздраженно цокнул, не удостоив Ино ответом, и попробовал оттащить Сакуру за плечо к краю кровати. — Не хочу, — простонала Харуно. Ино устало выдохнула, отворачиваясь и сбрасывая с себя любезно одолженный ей кардиган. — Отлично, забирайте ее, мне мало места. Высказывание, прозвучавшее спросонья хрипло и невнятно, наверное, могло бы стать концом женской дружбы, но Сакура просыпалась далеко не так быстро, как Ино, и сдаваться не собиралась, ворочаясь и пытаясь уползти обратно к подушке. Происходящее окончательно превращалось в фарс, так что Саске пришлось брать в руки серьезную инициативу — то есть Сакуру с постели, стараясь не нагружать мигом занывшее плечо. Теплая тяжесть, доверительно обмягшая в его руках, была знакомой — когда-то он нес ее в руках, потому что не мог выразить свои чувства словами даже перед самим собой; крал это мгновение близости, что давала ему Сакура, и почитал его за тайное сокровище. Но сейчас он ощущал себя разве что нянькой или лакеем. Как в детстве нам говорили про страшных животных — «они боятся тебя сильнее, чем ты их», чтобы ты обрел в себе уверенность, так и ему было впору повторять себе — это не Учиха Саске боится забавных ситуаций, это забавные ситуации боятся Учиху Саске. Но нападают все равно первыми, заставляя наводить порядок за двумя пьяными девушками, являться Яманака с похмелья во сне и проходить с каменным лицом и привалившейся к его груди Сакурой мимо Собы, который на этот раз все-таки тактично опустил глаза в пол, но этим лишь усугубил унижение Саске. — Проследи, чтобы Яманака завтра не опоздала на утреннюю тренировку, — произнес Учиха, пытаясь звучать как можно более сурово и невозмутимо. — Почему надо было обязательно будить? — недовольно бормотала себе под нос Сакура, пытаясь устроиться головой на мышцах груди, слишком твердых, чтобы стать удобной подушкой, — Я же так хорошо спала… — Я помогу, — Соба кинулся следом, чтобы открыть дверь в комнату Сакуры, и Саске молча стерпел этот акт помощи, показавшийся ему издевательством. Где-то глубоко внутри он, наверное, не считал прыткость Собы такой уж неуместной — хуже было изворачиваться под немыслимым углом, морщась от боли в перемотанном плече, пытаясь нажать на ручку двери и не уронить Сакуру; но вместо «спасибо» наградил подчиненного недовольной фразой, едва переступив порог чужой комнаты: — Закрой дверь и займи себя чем-то действительно полезным. Выполнив первую часть указания, Соба побрел обратно по коридору, сгибаясь пополам от беззвучного смеха. Хлопок защелки на двери, наконец, отделил их от вредителей и любопытных охранников, хотя через камеры за ними будут наблюдать с двойным усердием после рассказа Собы — в этом Саске не сомневался. Зато Сакура больше не притворялась спящей, в надежде, что Морфей заберет ее обратно, и когда Саске опустил ее на кровать, кольцо рук, сомкнутое вокруг его шеи, напряглось сильнее, отказываясь отпускать пытавшегося подняться мужчину. Учиха, не ожидавший такой тяги вперед, машинально оперся рукой о кровать, чтобы не упасть на девушку, и нахмурился. — Останься со мной? — тихо попросила Сакура, открывая глаза и с первого выстрела попадая четко в глаза напротив, захватывая в плен обсидановый взгляд. Дни беспокойства за нее и вызывающая смутную тоску мысль о том, что им скоро придется расстаться, смешались в ураган, который закручивался в ее глазах и затягивал его в себя; Саске застыл, пораженный силой эти чувств, не осознавая, что задержал дыхание, словно время замедлилось вокруг него. Голос девушки был еще сонный, низкий и сиплый, и даже тонкий аромат алкоголя, перебивающий ее собственный запах, не мешал подчиняться волшебству интимности, звучащей в ее бархатных нотках, и думать, каковы на вкус остатки снов на ее расслабленных губах. — Отпусти, — ответил Саске, не заметив, что и собственный голос опустился в тоне, стал глубоким, достиг до Сакуры вибрацией басов и волной теплого воздуха на кончик носа, и девушка замотала головой, разметав розовые волосы по подушке. — Не могу. — Можешь. — А с ней ли он говорил или с собой, думал Саске, поднимая руку с постели, чтобы завести ее за голову и попытаться разъединить замок, удерживающий ее шею. — Не глупи. — Я не хочу, — поправилась она. Пьяная дымка в глазах прояснялась, а под ним блестели лесные озера цвета холодной воды в жаркое лето; в таких купаться нельзя, там демоны прячутся под листвой камышей и на дно утаскивают тех, кто заслушается их песнями. Саске тоже начинал чувствовать, как падает, и потому схватил ее руки за своей головой, приложил немного силы, разрывая узелок пальцев на шее, и прижал руки Сакуры к простыне по обе стороны от подушки. Но удержаться это не помогало: он не рассчитал, что, заключая свою волю в кулак, он в кулаки заключает и белые запястья девушки, и теперь воля коснулась ее теплеющей кожи и убежала по ее сосудам, покинув Саске. Замкнутый круг: пытаясь избавиться от прикосновения, он лишь усилил его, когда невольно ослабил хватку, теряя первоначальный замысел их положения; когда попытка удержать стала поводом гладить подушечками пальцев чувствительную кожу с бьющейся под ним сердечной жилкой. Картинка перед глазами, где Сакура доверчивая, чуть-чуть опьяненная, его руками к постели пригвожденная и раскрытая, осела в его памяти, обещая еще не раз вернуться, чтобы бередить сознание. А Сакура под ним (вы только вдумайтесь: под ним, он о таком даже помечтать не успел за всем этим беспокойством и новостями, чтобы радоваться теперь воплощению грез, и оттого ярче оно сейчас, что он совсем не готов был к такому повороту событий и не знал, как сильно на самом деле этого хотел) лишь слегка улыбнулась, приподняла кончики губ в эдакой загадочной ухмылке древней статуи какой-то безымянной богини, хотя Саске чувствовал, как зеркалит она его трепещущее волнение. Сакура только делала вид, что холодна, как античный мрамор; у самой пульс заходился в быстром ритме под его пальцами, а глаза медленно и осторожно опустили взгляд на его губы, словно примеряясь. Напряжение сковало Саске руки и плечи, не позволило отстраниться ни на сантиметр, и лишь слова продолжали обороняться от искушения. — Здесь камеры, — выговорил Саске, и ни за чтобы не признался, что даже для собственных ушей это звучало мелочно. Сакура хихикнула. — Пусть видят. Саске проглотил эту фразу, решив, что сейчас не время упражняться в остроумии, но отложил ее на потом, чтобы пристыдить Сакуру. Наверняка пристыдить. Потому что себя захотелось пристыдить тоже за то, что легкое замечание, играюче пославшее мир к черту, вызвало горячую волну чувств, затопившую его от лица, к сердцу, просочившись в вены: она говорила с гордостью, с таким удовольствием, как будто их союз — не вынужденное единение двух потерянных душ, а их собственный выбор, не зависящий от обстоятельств. Как будто убери из этой задачки исходные данные — затворничество в коттедже, медвежью фигуру Данзо над ними, узелки общих секретов, даже его убитого брата и ее Сасори — она бы все равно смотрела только на него, заставляя чувствовать себя нужным, надежным, правильным, а он бы на нее, каждый раз как в первый раз поражаясь нежностью черт этого лица. Учиха задышал тяжелее, борясь с безумным желанием поцеловать ее, отдать хотя бы часть переполнявших его эмоций лежащей и просящей девушки, имевшей над ним такую власть, и чувствовал, что руки дрожат от одной мысли, что ее придется отпустить. В буквальном смысле — сейчас; в полном смысле — потом. — Сколько ты выпила? — спросил он обвинительно, как будто не у него в груди тяжело от тоски, что любой протест сердца будет заведомо провален в борьбе с его разумом. Сакура недовольно цокнула, вскидывая изумрудный взор обратно к его глазам. — Немножко, для смелости. Чтобы не проигрывать Ино. — В чем? Действительно, проигрывать в чем? Сомнения могли одолевать ее в уме, вплетаясь очередной линией в сложный орнамент рассудочных мыслей, и из-за своей меланхолии у нее было очень много времени на размышления и почти ни минуты — на то, чтобы оказаться лицом к лицу со своим черноволосым смятением. И черная дыра, когда-то разворачивающаяся в ее груди, снова обратилась в два прицела в его глазах, где сгорала от нехватки воздуха ее пустота. Перед прикосновением к совершенству есть мгновение — одно мгновение нерешимости, мгновение задержанного дыхания, когда мир превращается в сплошной вакуум; сейчас Сакуре казалось, что она жила в этом моменте искоркой первого удивления от вида чего-то, захватывающего дух. Атмосфера между ними была похожа на хрусталь — тонкий, твердый и с нежным звоном дрожащий от приближающегося землетрясения, давно шатавшего основы и опоры; Сакура разгромила их однажды, и Саске не протестовал, подхватил волну разрушения. Сейчас она смотрела на рельефы литых, натянутых мышц предплечий рук, которыми он удерживал не ее — себя; на линию шеи в провисшем вниз воротнике, от манящей яремной впадины до кадыка, то и дело дергающегося, выдавая напряжение хладнокровного на вид мужчины. Но еще больше говорили его губы — обычно сжатые в полоску, как вытянувшиеся по струнке солдаты на службе, они сейчас кривились и раскрывались, давая воздуху царапать быстро смоченные языком трещинки — от нее не ускользнуло это быстрое, для нее почти дразнящее, для него почти предательское движение, выдавшее сокровенные мысли. И лучше было смотреть на губы, чем в глаза, попадать под взгляд тяжелый и к месту прижимающий сильнее рук, веревками оплетающий вокруг столба с пламенем, бушующим едва различимой темной окантовки радужки вокруг зрачка. Иногда у нее всю решимость отбивал такой взгляд: он наружу не чертей обещал выпустить, а высших демонов, все смертные грехи переплести в такой коктейль, ради глотка которого и в Ад попасть не жалко. И он был такой обещающий, такой всецело ее, что Сакура действительно думала: в чем еще она могла сомневаться? — Не важно. Мне кажется, я уже выиграла. С этими словами она вытащила руку из-под его пальцев и притянула голову Саске к себе, касаясь его губ своими. Саске снова ожидал напора, желания что-то ему доказать, даже приготовился к этому, но Сакура прижалась трепетно, не размыкая губ — дрожаще, без опаски, но с бережностью, и что-то ухнуло внутри Саске вниз, ошеломленное. Так касаются драгоценности, а не грязи, так возводят на небеса, а не низвергают в пекло; так признаются, и Саске нахмурился, вздрогнув. Сакура не отстранилась, продолжая касаться его осторожно. Игривость тона ушла, как будто ее и не было никогда; в поцелуе зато было волнение и лед неловкости первого прикосновения, которого они избежали в первый раз. Больше она не доказывала ничего страстной попыткой завлечь его собой, не пыталась донести или достучаться, заполнить его голову своими мыслями, но приглашала прочувствовать каждое прикосновение, каждое движение мягких, тут же разгладившихся от скользящих между ними тихих вздохов губ и их не заходящую далеко нежность. Саске физически ощутил усилия, которые ему приходилось прикладывать, чтобы не опуститься вниз, навстречу под весом чувств к ней, но с гравитацией было бесполезно бороться — и он сдался, снес преграду и упал вниз. Задержал дыхание, словно кидался с головой в омут, обнял одной рукой за шею, нависая над Сакурой на локтях, и закрыл глаза, растворяясь в поцелуе, заполняя его собой и подчиняя себе. Пробовал на вкус, не умел насытиться, забирая больше, чем требовала ситуация, проводя языком по чувствительной верхней губе и поддевая зубами припухшую нижнюю, заставляя открыться навстречу. Вокруг них оставалось только обволакивающее их тлеющее тепло, оседающее в груди тяжелым комком, проваливающееся в живот и вниз, скручиващее внутренности в узел внутри огненного урагана. Тонкие пальцы девушки потерялись между его непослушными волосами, перебирая жесткие смоляные пряди, взъерошивая их еще больше, массируя кожу головы; Саске выдохнул, едва оторвавшись от ее губ, чтобы справиться с волной мягкой патоки, разлившейся по венам, и Сакура, почувствовав эту резкую перемену, широко улыбнулась. Губы Саске были горячими и она остудила их крошечным, дразнящим прикосновением языка, оставляющим за собой невесомые мазки. Сакура доводила его до исступления, но и сама сгорала в этом же огне. Но никто не торопил ситуацию, наслаждаясь каждым мгновением их медленного сближения, чтобы ничего не испортить, чтобы восполнить запас искренней чувственности, которой у них никогда не было, ощутить бескорыстную самоотдачу, не толкая друг друга за порог невозврата. Но опора уже уползала из-под них; Саске, сжав простыню в кулаке так сильно, что ногти оставляли полумесяцы на бугорке ладони, держался из последних сил за ритм вдохов, которыми Сакура делилась с ними, неосознанно выгибаясь навстречу, понимал, что каждое колебание этого натянутого томящегося тела — благодаря ему, и в голове шумел неутихающий морской прибой, одновременно теплый и холодный, как ее кожа. Он держал в другой руке ее шею, пальцем оглаживал место под подбородком так, как будто знал, куда и как касаться, чтобы ритм сердца, бьющийся ему в ладонь на жилке сбоку, заходился и сбивался. Порой самоконтроль ускользал от них, почувствовав возможность побега, но его хватали за хвост, едва их руки начинали позволять скользить в направлении слишком откровенных касаний. Саске, кажется, и вовсе забыл, зачем вообще притащил ее сюда, оторвав от Ино; он теперь не думал, а чувствовал, позволяя сердцу открыться и впустить туда Сакуру, теперь уже без стыда, страха и отрицания. Она была первой, кто заставил его испытывать что-то подобное, и постепенное осознание этого заставило его прервать поцелуй, чтобы открыть глаза и перевести дыхание, глядя на расслабленное в удовольствии девичье лицо. Он вспомнил, зачем пришел, и в груди что-то сжалось — сильнее, чем когда-либо сжимались его кулаки. — Я не могу, — выдохнул он болезненно. С лица Сакуры вмиг слетело всякое блаженство — перемена заставила Саске выругаться в уме, и он поспешил исправиться. — Нет. Я не о нас. Не об этом. В последний раз успокаивающе проведя ладонью по ее волосам, он поднялся, поправляя рубашку. Сакура поднялась следом, и Саске невольно завис на том, как она бесхитростно сжимала покрасневшие губы, словно запечатывая на них его поцелуй. — О камерах? — хмыкнула она, скрывая досаду, и Саске усмехнулся. — Нет, хотя меня это все еще напрягает, — ответил он и чуть не рассмеялся в ответ на скептически выгнутую бровь Харуно — мол, не очень-то и заметно было. И тут же вдруг посерьезнел. — Но, полагаю, я хотел бы, чтобы они убедились во всем сами. Теперь Сакура удивилась, окончательно заинтригованная, и Саске отвел глаза, усаживаясь к ней боком и упирая локти в колени. — Выслушай меня до конца. Сакура согласно промычала, устраиваясь поудобнее на подушках и накрывая притянутые к себе колени широкой юбкой длинной ночнушки — тон Учихи ей не понравился. — Мне надо будет уехать в Токио по делам семьи, — вполголоса начал он. Комната Сакуры прослушивалась, конечно, но он очень надеялся, что этот разговор не дойдет до Ямато. — Не этой семьи, не клана, а своей — семьи Учиха. Я уеду в самое ближайшее время, как надолго — не знаю. Но ситуация такова, что пока я не могу взять тебя с собой. Сакура не произнесла ни слова. Саске не смотрел на нее, но почувствовал кожей, скрытой под рубашкой, что в воздухе что-то изменилось. — Это не навсегда, — твердо произнес Саске, как если бы говорил с непонятливым учеником, а не утешал девушку — или себя. — Я вернусь за тобой. Я не оставлю тебя здесь просто так, я устрою все с Данзо, с охраной, и потом вернусь за тобой. Если смогу — я буду приезжать. Но то, что я должен сделать — очень важно для меня. И не терпит отлагательств. Он замолчал, ожидая ответа, забыв, что сам просил его не давать; повернулся к Сакуре взглянуть на нее хотя бы одним глазком и остался сидеть, слушая, как ухает в тишине его сердце воем пугающей ночной совы. Он, может, и не отбил внутренние органы Кабуто так, как тот заслуживал, до ноющей боли в груди от каждого вдоха и крови на языке от каждого выдоха, но абсолютно точно разорвал их точным ударом — Сакуре. Она чувствовала, как внутри лопались системы жизнедеятельности, словно мыльные пузыри, как наполнялись легкие тошнотворной пеной, промывая ее изнутри до скрипа от иллюзий, надежд и мусора, которым напиталась. Налет человечности за три месяца отскребался неохотно, и оставлял под собой не кровавые раны, не плоть живого организма — железо обшивки. Она крепко сжимала зубы, как будто держала в этой хватке ниточки, соединяющие ее лицевые мышцы, чтобы не дергались, но гримаса набросила на нее тень полупрозрачной тюлью боли. Сакура не отводила глаза от полуобернувшегося к ней Саске, но видела не кожу, обтягивающую череп, не черные глаза и приоткрытые в замершем звуке губы; смотрела своими, затянувшими мутью венецианского зеркала — самого честного в мире, и отражала все, что Саске на самом деле пытался скрыть. Ей скрывать было нечего. Полки ее кроличьей ямы были пусты. — Если ты оставишь меня, ты никогда не увидишь меня больше, — произнесла Сакура, словно самую очевидную вещь в мире; словно рассыпалась уже сейчас, словно фасад дома занавесили разукрашенной клеенкой потёмкинских деревень, за которой он крошился. В голове Саске вдруг голосом Наруто повторился вопрос: а почему она должна его ждать; но ведь потому и должна, что это они — это только вместе, что Саске отрывал кусок от сердца и оставлял с ней как залог; но, стоя на одной точке, они смотрели в разные стороны и задавались разными вопросами. И он нахмурился, воспринимая ее слова с враждебностью: — В смысле? — Это не угроза, — помотала головой Сакура. Она сжалась в комочек и замерла, с неудобно выгнутой спиной обнимая колени. — Саске-кун, это не ультиматум, это факт. Если ты уйдешь — ты не сможешь ко мне вернуться. Слепая уверенность в ее тихом голосе заставила Саске с рычанием вскочить с места: — Я же сказал, что позабочусь об этом. — О Данзо? Убедишь его дать мне время? Или давать работу помельче, погрязнее? — в тоне Сакуры звенело битое стекло, а лицо, не успевшее остыть после жара страсти, теперь краснело от возмущения. В пламени, из которого едва ли не возродился феникс ее души под твердыми руками — теперь сгорал мир; она словно обрастала шипами в тех местах, где совсем недавно Саске касался ее мягкой кожи. — Можешь не начинать — я позабочусь о себе сама и найду общий язык с дядей, с тобой или без тебя. Буду работать с ним, но не для того, чтобы потянуть время, а потому что иначе он убьет меня, — резко, почти по-змеиному выплюнула последние слова. — И ты думаешь, он отпустит меня после этого? После того, как я по уши зароюсь в его дерьмо? — Отпустит. Я заставлю, — твердо произнес Саске, но в словах его искренней уверенности было только пополам с желанием слепо возразить в детском упрямстве. Горделивость и надежда приросли крылышками к его лодыжкам и держали над землей, прорастая под кожей ощущением силы. Он верил, что если разберется с тем, что произошло с его семьей — станет ебанным сверхчеловеком, который заставит Ницше затрепетать, и Данзо будет ему не по плечу — по колено. Но эта твердолобость оставила Сакуру равнодушной: весы развели их по разным полюсам вертикали, где он парил, больше не обремененный грузом неразрешимых сожалений, а она — сорвалась на дно, в каменный мешок глубоко под уровнем земли. Ино говорила — бороться; верить Саске, ждать, любить и не давать своим страхам себя обмануть, но это было для Сакуры чересчур. Она едва удерживала в себе чувства, которые порой обещали разорвать ее на клочки изнутри, и теперь, когда этот взрыв прогремел, порох испарился и эпицентр выгорел, покинутый, уши ее были заложены, глухие к воззваниям разума. Все хорошее в жизни когда-то заканчивалось. Как закончился и рай в их коттедже у горного подножья в окраине пропахшего заводами Нагоя — не с руки Данзо, а со слов Саске. Как закончился очередной цикл душевных состояний Сакуры, как будто перемалывающие ее жернова прошли очередной круг; она уже верила, что сможет сбежать, и снова попадала в новые ловушки; планировала будущее с Канкуро, потом, когда они остались друзьями, оставив в прошлом короткую связь — воспользовавшись смертью Сасори, теперь с Саске, но стоило взглянуть правде в глаза, объективно увидеть себя размером с рисовое зернышко, и невольно напрашивался вопрос: отчего она решила, что способна разорвать этот порочный круг? Мельницу не остановит песчинка, вольер не будет разрушен усилиями запертой в клетке птички — и Сакура словно наяву почувствовала скрип железных прутьев, стукнувшихся о запертый замок, когда она всем тельцем своим навалилась на дверцу и бессильно откинулась обратно. — Отпустит, говоришь? Если, конечно, не сдаст меня китайцам раньше, — ответила Сакура сквозь зубы. Дейдара, Пейн, Комуши, Чиё — они все наверняка все еще хотели ее голову. — Если не… — она запнулась, продолжив в уме: если не положит трофеем в постель другого якудза раньше. А потом к другому, и еще одному, пока не продешевеет использованный товар. На что, в конце концов, были еще годны женщины в их бизнесе? Саске, к счастью, не прочитал ее мыслей. — Я поговорю с ним, — пообещал, но скорее пригрозил Саске. Нежность закончилась пять минут назад, они больше не давали друг другу сладких клятв, от которых цветочных сахар таял на языке — теперь они держали холодную сталь мечей у глоток друг друга. Но Сакуре холод этот был не страшен — она видала пострашнее, и оттого еще сильнее боялась тех картинок будущего, что накинулись на нее, как стервятники на мертвую плоть. Голова кружилась; внутри злость клубилась песчаной бурей, вальяжно чувствуя себя в опустевшем разрушенном сердце, и ее кульбиты вызывали физическую тошноту. — Уходи, — сказала она вдруг и не узнала своего голоса. Из-за пелены перед глазами ей было не видать застывшего Саске, у которого возмущение перекрывало здравый смысл в степени не меньшей, нежели у нее. Он не привык, чтобы ему перечили, и не мог понять, почему она в него не верит, когда в кои-то веки он поверил в себя сам. — Сакура… — произнес он предостерегающе, и ее вдруг прошило осознанием: он уйдет в любом случае. И отшатнулась от его руки, нехотя протянутой к ее плечу. Внутри фанатка — одинокая фанатка на залитой дождем трибуне, отказывающаяся уходить и признавать, что ее любимая команда распалась и матч отменили — плакала и умоляла податься навстречу, схватить теплую узловатую ладонь и не отпускать, мелкими поцелуями вдоль пальцев и по венкам запястий заслужить себе взаимность, доказать свою преданность, вернуть теплый кокон привязанности и утонуть в запахе Саске и его теплом дыхании, делая вид, что нет мира за его плечами; но чем глубже падаешь, тем больнее ломает кости каменное дно, спрятанное за перистыми, похожими на вату бесплотными. Сакура так и не шагнула с крыши, но сейчас — на предательскую секунду — пожалела, что не сделала этого в детстве в Гонконге, потому что тогда, может, не было бы так больно. И пара десятков этажей — это ничего по сравнению с тем, как Саске отпускает ее, после того, как обещал всегда быть рядом. — Уходи сейчас, — повторила она. Чем раньше он это сделает, тем быстрее она сможет вылечить себя от этой болезни. Саске, шумно выдохнув, поднялся — он боялся сорваться и сделать своей грубостью еще хуже и ушел, не хлопая дверьми — потому что разговор был унесен здесь же, под мышкой, точка множилась в таинственное многоточие, по знаку в каждом невидимом следе его удалявшихся шагов, и он планировал вернуться — он не планировал завершать вообще. Но для Сакуры он ушел — ушел хотя бы в своей голове, и знаки препинания не имели значения, если слова были сказаны, так что она сама превратилась в точку, свернувшись калачиком на кровати и спрятав лицо в подушке, подальше от обжигающего веки света, издевательски жужжащего в лампах на потолке; горькая на вкус безысходность довольно усмехнулась с выражением «я же говорила» и накрыла ее ледяным объятием реальности. Я же говорила, а ты сопротивлялась; я же ждала, а ты думала, что прогонишь меня навсегда. Сакура расслабилась в до тошноты знакомом одиночестве, сливаясь текстурой с одеялом, как будто ее тут вовсе не было.***
Примечания
* Аматэрасу — богиня солнца и главная богиня пантеона богов японской религии синто. Один из ключевых мифов повествует о том, как однажды она была оскорблена своим склочным братом, богом ветра Сусаноо, и в обиде скрылась в пещере, пообещав остаться там навсегда. Мир без солнца погрузился во тьму. Тогда остальные боги пошли на хитрость — прямо перед ее пещерой они устроили праздник, где богиня радости и смеха исполняла в непотребном виде презабавный танец. Хохот богов достиг пещеры Аматэрасу и заставил ее выйти из укрытия, чтобы посмотреть, что же такое происходит. * Суми-э — японская, как правило монохромная живопись тушью, аналог китайского «гохуа». Появляется впервые в XV веке как часть буддийского искусства и выразителя философских исканий, но претерпела множество изменений и сейчас является просто одним из направлений традиционного японского искусства. * Китагава Утамаро (1753-1806) — один из самых значимых японских художников, автор гравюр эпохи Эдо. Известен своими изображениями красавиц, от популярных куртизанок до безымянных крестьянок, в которых передает идеал японской женщины того времени. Работы Утамаро оказали огромное влияние на художников XIX века, прежде всего на импрессионистов (Дега, Клод Моне, пр.) и постимпрессионистов (Ван Гог, Гоген и пр).