Западня

      Почему-то теперь стало страшно находиться в бывшей комнате сестры Пса, когда он сам не спал за дверью напротив, и она вновь заснула на облюбованном ею диване в гостиной, в надежде на то, что ее разбудит шум открывающейся двери, когда хозяин вернется домой.       Несколько раз за ночь она просыпалась в неясной тревоге, но закрытая входная дверь была все в том же положении, что и вечером.       Утром настроение было ни к черту, и даже кофе, который у Пса был самого отменного качества, не улучшил ситуацию. Она пыталась убедить себя, что все хорошо: если Пес потрудился передать ей сообщение через Этель, что не появится дома, избавляя ее от лишних волнений, значит, с ним все в порядке, и он действительно просто занят. Но убеждения помогали плохо: она чувствовала себя одинокой, и это одиночество почему-то оказалось даже хуже того, когда она без еды и воды оказалась в незнакомом лесу.       Позавтракав без аппетита, она взяла пакет с собачьим кормом и сквозь специальное отверстие в решетке снова наполнила миски едой, налила им воды. Собаки расправились с кормежкой довольно быстро и жалобно заскулили, запрыгивая лапами на решетку.       — Гулять хотите, бедняжки? Попрыгать, как вчера? Ладно, ладно, не плачьте, выпущу вас, не всем же сидеть в заточении… только чур не кусаться!       Но едва псы вкусили свободы, как принялись со злобным рычанием кружить вокруг нее, прижимая тела к земле в угрожающих позах, словно не она только что кормила их и поила.       — Ах вы… предательницы! — с обидой вскрикнула она, пятясь в дом и опасаясь получить еще одну-две отметины острых зубов на своих ногах. — Чтоб вам провалиться! Знала бы, что вы такие подлые сучки — сидели бы в своей клетке до отупения!       Псы загнали ее в дом; она едва успела захлопнуть дверь перед оскаленной пастью одной из собак. Ну вот. Теперь даже во дворе не погулять… придется дышать свежим воздухом с балкона.       Этот день стал едва ли не худшим за все время ее пребывания в доме Сандора. Она в буквальном смысле изнывала от скуки. Тренажеры ее заняли на пару-тройку часов, еще час был убит на никому не нужную уборку, обед готовить не было смысла — куча еды осталась еще со вчера. Сегодня она даже разыскала утюг и отутюжила всю высохшую одежду Клигана, сложив ее аккуратной стопкой в его комнате.       Постояла на балконе, ругаясь на скачущих по двору, будто телята, собак и тыча им фиги, когда они пытались до нее допрыгнуть. Потом тупо лежала на кровати в своей комнате, рассматривая причудливую люстру на потолке, и, наконец, сама не заметила, как забылась тревожным сном, сопровождающимся кошмарным сновидением.       Ей приснилось, что она была мужчиной, а именно — своим собственным отцом. Ощущения во сне были настолько реальными, что ее даже не удивила такая странная метаморфоза. Она, то есть ее отец, стоял плечом к плечу с другими солдатами и офицерами, — их было около десятка — со связанными за спиной руками и смотрел на дула автоматов, направленные в их лица. Бесстрастно слушал приговор, который ему зачитывали — что-то вроде горечи проскользнуло в душе, когда его приговорили к расстрелу за то, что он якобы оказался предателем Королевства. Кем-кем, а предателем он не был никогда.       Звучит команда — и тут же раздаются автоматные очереди, косящие всех северян, находившихся рядом. Пули прошивают грудь, и он задыхается от страшной боли, умирая… и почему-то неспособный умереть. Боль оглушает, ослепляет, лишает способности мыслить, не дает возможности дышать, шевелиться, застилает глаза кровавой пеленой, превращает мозг в расплавленное месиво… Мгновение сладкого, желанного забытья — и вот он снова открывает глаза и чувствует ту же самую боль. Но лежит уже не под грудами тел своих расстрелянных сослуживцев, а в какой-то ветхой лачуге, на жесткой лавке вместо кровати, под голову подложены высокие подушки. Ему кое-как удается осмотреть себя: вся грудь кровоточит, да и сам он слабеет с каждой минутой, не способный не то что двигаться, а даже сделать хотя бы полноценный вдох…       В крошечную каморку, где он лежит, входит старик, отодвинув засиженную мухами, засаленную занавеску, и улыбается беззубым ртом.       — Жив? Я вот тебе красного винца принес, выпей, сынок, может, чуть полегчает…       Горькое отчаяние пронизывает насквозь.       — Какое винцо, старый ты дурень! — в сердцах хрипит он, думая, что кричит, и чувствуя, что последние минуты жизни уходят из него вместе с вытекающими из ран струями густой крови. — Я умираю! Я истекаю кровью! Мне нужна кровь! Понимаешь ты? Кровь, а не вино! Мне! Нужна! Кровь!       А глупый старик трясет его за плечи, трясет… трясет…       -…мне нужна кровь! — кричала она, срываясь на хрип, в липком ужасе открывая глаза и осознавая, что она жива, что боли нет, что она — это она, а не ее давно погибший отец, а за плечи ее трясет не беззубый старик из кошмарного сна, а самый что ни на есть реальный Пес, с тревогой вглядывающийся в ее лицо.       — Да на хрена тебе кровь?! Ты вампир, что ли? — спросил он, не сводя с нее непонимающих серых глаз, кажущихся темными в сгущающихся сумерках.       Все еще находясь под сильнейшим впечатлением от только что увиденного кошмара и чувствуя огромное облегчение от того, что это был всего лишь сон, и она все еще жива, она вцепилась в его плечи, села рядом, подтянувшись, и прижалась к нему всем телом, пряча лицо у него на груди.       — Мне снилось… мне снилось… — только сейчас она осознала, что плачет, и горячие слезы капают ему на футболку.       — Что бы там тебе ни снилось, вампир ты недоделанный, это был всего лишь сон, — бурчал он, — успокойся и забудь.       Он не отстранился, даже наоборот, приобнял ее, а его пальцы зарылись в волосы где-то у ее затылка и успокаивающе поглаживали кожу головы.       — Ох, — она взяла себя в руки довольно быстро и отпрянула от него, стыдливо пряча глаза и шмыгая носом. — Дурацкий какой-то день, будь он проклят.       — Ты права, дурацкий… Ты зачем собак выпустила?       — Они просились гулять, я и выпустила… а они… они… рычали на меня… пугали… в дом загнали… сучки!       Он рассмеялся противным, скрипучим смехом, который почему-то отозвался теплом где-то глубоко внутри нее, у самого сердца. Как хорошо, что он уже здесь…       — Они сучки и есть. Это гончие, они натасканы слушать только хозяина и загонять жертву. Если хозяина нет, они будут охранять дом от чужих, не давая им уйти.       — Да разве я им чужая? — обиженно воскликнула она. — Только вчера они меня в воду пихали… я их корми-и-ила… твари неблагодарные!       — Так уж устроен мир, пташка. В следующий раз будь умнее — не выпускай их из вольера без меня.       — Не буду… ты где был? — она, наконец, отважилась снова поднять на него глаза.       Он помрачнел. Вообще, вид у него был довольно усталый и помятый, будто он не спал всю ночь. Встретил, что ли, в городе какую-нибудь свою бывшую и загулял у нее?       — Занят был.       — Это мне и Этель сказала… не хочешь рассказать, чем ты был занят?       — Нет.       — Ну пожа-а-алуйста, — она всхлипнула, вполне натурально, безошибочно раскусив его слабое место.       Вот что на него действует, догадалась она. Надо давить на жалость!       — Я тебя целые сутки жду…       Он хмыкнул.       — Так уж и ждешь.       — Жду! Ты мне книжку обещал.       — А, так ты книжку ждешь, а не меня.       Она закусила губу. Это была не совсем правда. Его она ждала не меньше, чем книжку, отчаянно нуждаясь в человеческом общении после целого дня гнетущего одиночества и безделья.       — Ну скажи…       Он помолчал, внимательно разглядывая ее лицо. Очень захотелось отвести взгляд, потупиться, но она не посмела, отвечая ему таким же открытым взглядом. Наконец он вздохнул:       — В Королевской Гавани, в госпитале. Привезли тьму раненых — случилась какая-то масштабная бойня, раненых вертолетами везли во все свободные госпитали Королевства…       — Где была бойня? — с замиранием сердца спросила она.       Ведь это не могли быть люди ее брата? Боги, ведь нет? Он должен быть у Риверрана, а это далеко от Королевской Гавани. Но Пес посмотрел на нее с подозрением и буркнул:       — Тебе какая разница?       — Да, в общем… никакой, — согласно кивнула она, внутренне проклиная его подозрительность. — Ты что там, со вчера был?       — Ну да…       — И не спал?       — Работы было много… но сейчас спать хочу — умираю просто… в глазах двоится. Еле доехал до дома с мыслью о горячем душе и постели, а тут собаки… и ты орешь не своим голосом, крови требуешь…       Она вздохнула, поднимаясь с кровати и направляясь к двери.       — Ладно… иди пока в душ, я быстро пирог разогрею и рагу вчерашнее.       — Пирог? А с чем? — спросил Пес на ходу, следуя за ней вниз по лестнице.       — Увидишь. Еще вчера на ужин готовила, а ты не пришел. Я Этель угостила.       — Поссорились?       — Нет, с чего нам ссориться? Нормальная у тебя подруга.       Он ничего не ответил, лишь недоверчиво хмыкнул.       Мылся Пес довольно долго — она уже начала подозревать, что он заснул там, в ванной, и хотела было стучать в дверь, но он избавил ее от этой необходимости, появляясь на пороге и позевывая. Потянул носом аромат мясного пирога и, усевшись на диван за столом, принялся за еду.       — Вкусно, — отметил он, проглотив первый кусок. — Тебе стоит задуматься о карьере повара.       Она поморщилась, не поворачиваясь к нему. Тоже мне, предложеньице — променять карьеру снайпера на жизнь у плиты. Но вслух сказала:       — Спасибо… кто знает, может, я и впрямь работаю поваром. Чай будешь?       — Угу.       Но когда она заварила чай в фарфоровом чайнике и поставила его на металлический поднос вместе с чашкой и сахарницей, повернувшись, чтобы подать на стол, Пес уже спал, устало откинувшись на спинку дивана и слегка запрокинув голову.       Растерявшись, она тихо поставила поднос на стол и села рядом. Что делать? Будить его или нет? В такой позе у него затечет спина, и так, поди, уставшая после суток на ногах над операционным столом. Она попробовала тронуть его за плечо — никакой реакции. Тогда она рискнула слегка приподнять его голову, просунув ладонь под затылок, и потянула вниз, чтобы наклонить его и опустить на подушку. Он на секунду открыл глаза, скользнул по ней расфокусированным взглядом, нахмурил брови, но тут же сомкнул веки снова, так и не сказав ни слова, но позволив ей уложить себя поудобнее. Затем она закинула на диван его ноги, одну за другой, и присела рядом на стул.       Мозг начал лихорадочно работать — Пес спит как убитый. Можно посидеть тихо еще минут десять-двадцать для верности и попытаться использовать эту ситуацию с выгодой для себя. Осмотревшись, она увидела у дивана рюкзак, брошенный им, видимо, когда он услышал ее крики и побежал наверх. Отлично. Телефон он обычно носит в заднем кармане джинсов, но вот компьютер… Он всегда берет его с собой. Значит, он в рюкзаке. Выдержав положенное время — Пес уже стал мерно похрапывать, не может же он так натурально притворяться? — она осторожно и медленно, стараясь не производить вообще никакого звука, расстегнула застежки на рюкзаке и пошарила внутри. Ага, вот он…       Мгновение она не знала, как лучше поступить с добытой по счастливой случайности вожделенной вещью, прижимая ее к груди — осторожно подняться к себе и спокойно открыть компьютер там, или все же не рисковать и заняться этим прямо здесь? Чаша весов склонилась в пользу «здесь и сейчас», и она, чувствуя, как от возбуждения колотится сердце, подняла крышку. Только бы он не проснулся, боги, только бы он не проснулся! Боги, если вы есть, сжальтесь надо мной, пусть Пес продолжит спать…       Но боги вновь посмеялись над ней: включившись, компьютер потребовал пароль. Она едва не взвыла от отчаяния. Попробовав для начала несколько простых комбинаций, которые ей были доступны — Пес, Сандор, Клиган и различные их сочетания, она приуныла, раз за разом видя на экране безжалостный отказ с предложением попытаться снова. Она попробовала даже ввести имя Этель, но также безрезультатно. Не сдаваясь, она вводила по очереди имена Джейме, Тайвина и даже клички собак, хотя это было, конечно же, более чем глупо.       Если бы она знала о нем хоть что-нибудь! Его дата рождения? Дата рождения его матери? Сестры? Или, быть может, паролем было имя его сестры? Или отца? Или брата? Она снова чуть не взвыла, подосадовав, что не догадалась спросить у Этель хотя бы имена его родственников…       Все доступные варианты кончились, и она, чуть не плача, вложила компьютер обратно в рюкзак и застегнула застежки. Вот ее младший брат был настоящим хакером, поступил на службу в центральный штаб северян, а она лишь посмеивалась над ним — смельчак-де, сидит на стуле да штаны протирает, не то что она, которая занимается настоящим делом, проливая собственную кровь, пот и слезы, ползая в грязи и замерзая на холодных камнях, высматривая свою цель. Вот и получила теперь за свою гордыню! Если бы она тогда сообразила, что надо бы поучиться у брата… тогда бы она знала, как взломать неприступный пароль.       Что ж… отчаяние — худший грех. Она пригласила Этель — если девушка согласится прийти, она попытается еще раз вызвать ее на откровенность. Или напоить и разжалобить самого Пса, чтобы он рассказал о себе и своей семье побольше. А потом дождаться еще одного удобного случая — ведь жизнь показала, что и он не железный! — и попробовать другие комбинации…       Еще некоторое время она сидела возле спящего Пса в ожидании, что он повернется и она сможет вытащить телефон, но он так и не пошевелился, да и вряд ли с телефоном было бы иначе, чем с компьютером, — наверняка пароль установлен и там.       Вздохнув, она убрала со стола посуду с остатками еды и ушла в тренажерный зал, чтобы вымотать себя основательно после предвечернего сна и дать себе шанс нормально заснуть ночью.

***

      Она проснулась не так уж и поздно, но Пса уже не застала. На обеденном столе стоял большой пакет, а рядом — записка, написанная крупным размашистым почерком: «Твой заказ на столе — развлекайся. Продукты спрятал в холодильник. Собаки накормлены и выгуляны, не выпускай. Буду вечером».       Она с любопытством заглянула в пакет и извлекла из него содержимое. Здесь было и то, что она не заказывала — длинный летний сарафан, белого цвета, в мелкий синий горошек, еще одна футболка (надо же, вспомнил о том, как она испортила первую!), два (!) лифчика требуемого размера — один гламурный, весь в кружевах, и к нему такие же трусики (она чуть не прыснула со смеху, представив себе лицо продавщицы, подбирающей кружевное белье для двухметрового верзилы с обожженной рожей), второй — более строгий, скорее спортивного типа, целая куча коробочек с тампонами и прокладками, гель для душа, шампунь, кондиционер и расческа — все, что надо для удовлетворения женских потребностей. Но особенно рада она была книгам. Их было пять — два детектива, два исторических романа ранней эпохи после Завоевания Эйегона (как он догадался?) и одна романтическая повесть.       Воодушевленная, она разобрала вещи, натянула новую футболку, заварила себе кофе, захватила тарелку с лимонным пирожным, открыла входную дверь и уселась на крыльце, подставляя лицо ласковым лучам утреннего солнца. Жалобное повизгивание собак в вольере сегодня звучало, как музыка для ее ушей. «Так вам и надо, предательницы. Сидите теперь взаперти весь день».       На тренажерах утром она провела не больше часа, сгорая от нетерпения погрузиться в мир исторических приключений. Улегшись, наконец, на диване с первой книгой в руках, она совершенно потеряла счет времени — какое же это наслаждение! — и опомнилась лишь тогда, когда первая книга подошла к концу, а в животе заурчало от голода. Время обеда давно прошло — она с удовольствием поднялась, разминая затекшие мышцы, и лениво поплелась к кухонной стойке, чтобы что-нибудь приготовить к приходу хозяина.       Вскоре у нее получился неплохой овощной суп с курицей, котлеты и чудесный салат со свежей зеленью, надерганной на грядке. С чувством выполненного долга она засела за вторую книгу. Эту она уже читала в ранней юности, но решила не отказывать себе в удовольствии перечитать ее снова.       Пес приехал поздно вечером, когда до окончания книги оставалось лишь несколько страниц. Сегодня, как и вчера, он выглядел очень уставшим и не очень-то радостным.       — Привет. Снова был в госпитале?       — Где же еще, — буркнул он, бросив рюкзак у дивана и подходя к бару.       — Ну и… как день прошел?       — Лучше некуда, — бросил он мрачно, доставая бутылку и тяжело рухнув на диван.       — Зачем врать? — подосадовала она, доставая чистый стакан и поставив его прямо перед ним. — Денек у тебя явно не из лучших, судя по настроению.       Он удивленно приподнял бровь, будто оценивая ее любезность, но ничего не сказал и откупорил бутылку.       — Много смертей, — сказал он после долгого молчания, сопровождавшегося распитием первой порции виски, налитого в стакан. — Среди вчерашних тоже. Пекло, я делал что мог, но этого всегда недостаточно…       — Ты не бог, — возразила она совершенно искренне, — и не всесилен.       Он отрешенно смотрел куда-то в пространство и снова пригубил стакан.       — Они убивают, их убивают… это и есть вся наша гребаная жизнь, мать ее так.       Ага, на философию потянуло. Сейчас, пожалуй, весьма удобный случай, чтобы напоить его и выпытать побольше. Но его потерянный вид вместо тайного удовлетворения почему-то вызывал сочувствие и жалость, и вопреки первоначальному плану, она зачем-то сказала:       — Не напивался бы ты на голодный желудок. Подожди, разогрею ужин.       Он пропустил ее замечание мимо ушей, но когда она поставила перед ним тарелки с едой, стакан ему все-таки пришлось отставить.       — А ты как провела день? Удалось развлечься?       — Да, спасибо… за сегодня прочитала две книги, — с гордостью доложила она.       — Ого! — он выглядел удивленным, поглядывая на нее искоса. — Что-то не рассчитал я с количеством. Я думал, тебе на неделю хватит.       Она напряглась. Значит ли это, что он ее определил здесь всего на неделю? Или это просто ничего не значащая фигура речи?       — Нет, на неделю не хватит, — сокрушенно покачала она головой.       — Значит, будешь заучивать отрывки из прочитанных книг наизусть и рассказывать мне по вечерам.       Она хмыкнула.       — Тебе больше нечем заняться вечерами?       Пес ничего не ответил, лишь бросил на нее хмурый взгляд и задумчиво опустил глаза в тарелку.       Она уже убирала тарелки со стола, когда услышала трель телефонного звонка. Стоя у мойки спиной к Псу, она вся превратилась в слух и старательно делала вид, что счищает с посуды остатки еды.       — Привет. Хорошо. Нет, пока не надо. Не знаю, когда. Я тебе скажу. Нет, ненадолго. Не знаю, может еще два-три дня. Тебе-то что?.. А ты ключ вернешь или прикажешь мне замок менять? Тогда не зайду. Все, пока.       На последних словах она включила воду, будто бы не очень и прислушивалась. Когда она закончила и снова повернулась к нему лицом, Пес был чернее тучи, если это было вообще возможно, и опустошал очередной стакан. Неужели между голубками пробежала кошка?       — Что-то случилось? — она присела рядом, настраивая себя на то, что ей во что бы то ни стало надо его разговорить, и сейчас для этого представляется как нельзя более удобный случай.       Он не в духе, он устал, он принялся напиваться — в таком состоянии он просто обязан начать жаловаться на жизнь и все такое…       — Ничего.       — Это была Этель?       Левая половина его лица, изуродованная ожогом, судорожно дернулась.       — Да.       — Что хотела?       Он пожал плечами.       — Да ничего особенного. Спрашивала, когда снова будет нужна.       Ей вспомнились его слова из телефонного разговора «еще два-три дня» — так значит, речь шла о ней самой. А что же будет после? Боги, следовало поторопиться и поскорее что-нибудь придумать.       Но прежде всего, следует быть обходительной и ласковой с Псом.       — А почему она не вернула тебе ключ, как ты хотел?       Его левую сторону снова перекосило, но он ничего не ответил. Было ясно, что вопрос этот ему неприятен. Но пока она не нащупала ту ниточку, за которую можно было бы потянуть и вытащить из него информацию, значит, надо продолжать искать.       — Вы поссорились?       — Да не ссорились мы! — взревел Пес, вперив в нее злобный взгляд. — С чего ты взяла?       Она посмотрела на него с опаской — он вроде не собирался распускать руки или вроде того… поэтому ее взгляд стал укоризненным.       — Как-то слишком жестко ты общаешься… со своей девушкой.       — Да кто тебе сказал, что она моя девушка?!       — Ну как же… она и сказала…       — Больше ее слушай… и вообще, хватит уже сплетни разводить за моей спиной! Тебе что, больше нечем заняться?       — Так нечем же!       — Я тебе книги принес!       — Книги были сегодня, а Этель вчера.       — И что, перемыли мне кости, да? — он весь просто кипел от ярости.       Боги, никогда бы не подумала, что его так заденет тот факт, что они с Этель разговаривали о нем.       — Ничего мы не мыли, — осторожно ответила она. — Не хочешь о ней говорить — я не настаиваю.       Она стряхнула несуществующие крошки с дивана и потупила взгляд. Но уходить не собиралась. Он же расценил ее молчание по-своему и, снова наполнив свой стакан, спросил:       — Может, выпьешь?       — Я не пью.       — Жаль. Вообще, что ли? Может, тебе вина? У меня, правда, нет, но я могу купить.       — Спасибо, не надо мне ничего. Я не переношу алкоголь.       — Буянить начинаешь, что ли?       — Нет, просто… плачу и засыпаю. А наутро мне плохо, и голова болит.       — Ну ты даешь, — он хмыкнул и скользнул по ней взглядом. — Так, вот, насчет Этель… если уж так интересно — да, было у нас разок то, чего не должно было случиться… каюсь — по пьяни. День у меня был тот еще, пришлось дезертира по лесам ловить. Я тогда вернулся домой и не смог найти в машине пульт от ворот — пришлось к ней заехать за запасным ключом. Разговорились, пропустили по стаканчику, чтобы расслабиться… ну и…       Ужас просто. Подробности их перепихона по пьяни ее вообще не интересовали, но неужели он так и не сделал из этого никаких выводов? Продолжает надираться, и это уже вошло у него в привычку. А Этель… боги, да она, наверное, после того случая и вправду возомнила себя чуть ли не его невестой. Видать, влюбилась по уши… но почему? Что в нем такого, из-за чего красивая девушка могла настолько потерять голову и продолжает покорно ожидать от него подачки в виде возможного свидания? Ну да, фигура у него ничего, и профессия вроде уважаемая, но он же урод! Да еще и алкоголик в придачу. Впрочем, к его уродливому лицу она уже и сама привыкла, но вот алкоголизм… как можно любить того, кто зависит от рюмки? Это было выше ее понимания.       Видимо, часть мыслей отразилась у нее на лице, потому что он зыркнул на нее слишком уж неприветливо и зачем-то уточнил:       — Осуждаешь?       Она пожала плечами.       — Нет… почему я должна тебя осуждать? Вы взрослые люди. Если она тебе нравится…       Он издал звук, похожий на хриплый стон.       — Понимаешь… она хорошая девушка, и красивая как сама Дева, и все при ней… да, она мне нравится, но…       — Понимаю. Когда в отношении к красивой девушке есть «но», значит, не зацепила.       Пес задумчиво вертел в руках стакан. Наконец, спустя вечность, вздохнул:       — Да, ты права, пташка… именно, что не зацепила. Хотя, сама понимаешь, вниманием женщин я не избалован.       — Почему? — она сперва не совсем поняла, что он имеет в виду. — На тебе же не написано, что ты алкоголик. И потом, это дело всегда можно бросить, при желании.       Он некоторое время смотрел на нее с недоумением, а потом вдруг расхохотался своим мерзким, скрипучим смехом.       — Дура ты, пташка. Посмотри на меня!       — Да насмотрелась уже… и что?       — И что??? — он для пущего устрашения наклонился и приблизил к ней лицо. — А что ты видишь?       — О боги! Так ты думаешь, что из-за рожи своей не сможешь найти себе пару?! Ты серьезно?! — теперь уже захохотала она, искренне потешаясь над двухметровым детиной лет тридцати от роду, который стесняется перед девушками своего лица, словно девочка-подросток.       — Хорош ржать… вспомни себя, как ты отреагировала, когда меня впервые увидела?       — Ну… — она замялась. Стоило признать, что в первые минуты зрелище казалось и правда ужасным, но ведь и обстоятельства были слегка необычные, — к любой внешности можно привыкнуть. Главное, под этой внешностью оставаться нормальным человеком.       — Дерьмо это все, — припечатал он, запивая свои слова глотком крепкого пойла, — в пекле можешь рассказывать свои сказки.       Она не собиралась, в общем-то, что-то ему доказывать или утешать — ему самому с этим жить, пусть думает что хочет… но какая-то неведомая сила, неподвластная ей самой, заставила ее произнести эти слова:       — Ты думаешь, тебя нельзя любить из-за ожога?       Он молчал, опустив глаза в стакан.       — Скажи, разве твоя сестра тебя не любила?       Теперь он вперил напряженный взгляд из-под нахмуренных бровей прямо на нее.       — Откуда ты знаешь о сестре?       Она замялась. Не хотелось опять подставлять Этель, поэтому пришлось признаться в подглядывании за фамильными тайнами.       — Я видела ваш семейный альбом. Не то, чтобы я специально шарила по ящикам… просто я поняла, что комната, в которой я живу, принадлежала женщине. Ну и… в первый день, ты помнишь, мне совсем нечего было надеть… вот я и искала что-нибудь подходящее… а нашла альбом. Я поняла, что мужчина и женщина в этом альбоме — это твои родители. А еще было два мальчика и девочка… девочка — это сестра, только который из двух братьев был ты — старший или младший — я так и не угадала.       — Младший, — тяжело выдохнул он и откинулся на спинку дивана. — И — да, эта девочка — наша сестра.       — Что с ней случилось?       — Почему ты решила, что с ней что-то случилось?       — Разве сложно догадаться? Комната пуста, фотографии старые, и говоришь ты о ней так… словно ее уже нет на свете.       — Ты опять права, пташка. Да, она умерла.       — Как? — допытывалась она, хотя уже знала официальную версию истории, рассказанную Этель.       — Это долгая история.       — У меня куча времени, чтобы послушать.       Он молчал слишком долго, и ей уже показалось, что он заснул, но он снова налил себе виски и откинулся на спинку дивана.       — Ладно, не хочешь говорить, не говори… я понимаю, наверное, это больно. Я просто хотела сказать — если твоя сестра любила тебя, то и другие могут.       — Это не одно и то же. Она почти не знала меня другим.       Она почему-то похолодела. Неужели эту ужасную травму он получил в детстве? Боги…       — Как… давно это случилось с тобой?       Ей казалось, что он ушел в себя — таким далеким был его взгляд, устремленный куда-то под потолок. Но, к ее удивлению, он заговорил — и она замерла, боясь спугнуть это хрупкое мгновение его откровенности.       — Очень давно. Мне было тогда семь лет. Моей сестре — девять. А брату — четырнадцать.       — Ты говорил о пожаре, после которого вы переехали… это случилось тогда? Ваш дом загорелся?       Он повернул к ней лицо, и она поразилась тому выражению страдания и горечи, которое на нем отобразилось. Она ни разу не видела у него такого лица.       — Загорелся… да уж… отец очень постарался, чтобы это выглядело так. Но я скажу тебе, пташка, как это было на самом деле. Был канун Нового Года, и все дети получили подарки. Я уже не помню, что получил тогда, но помню, что у сестры была кукла с льняными волосами, а брат… кстати, его зовут Григор, если тебе интересно… сир Григор, мать его, Клиган… он получил восхитительного заводного солдатика… солдатик мог шевелить ногами и руками, стрелять из автомата и даже говорить: «Стой! Стрелять буду!» Григору было уже четырнадцать, ему эта игрушка была ни к чему. Поэтому спустя несколько дней, когда он забросил ее в ящик со старым хламом в своей комнате, я забрался туда, пока его не было дома, и отыскал чудесного солдатика… тайком играл с ним целый день, пока Григор не пришел и не услышал характерные звуки из моей комнаты. Тогда он взял меня за шкирку, не слушая моих оправданий и извинений, вытащил в гостиную — а надо сказать, у нас был камин, которым отец очень гордился, — и сунул меня лицом прямо в горящие угли… и держал меня так долго, слушая мои вопли, пока отец не прибежал и не оттащил его от меня. И знаешь… первое, о чем подумал мой отец, пока я сходил с ума от боли и орал, будто меня резали, — что Григору уже четырнадцать, и по закону он должен был понести наказание за эту выходку. Его могли посадить, понимаешь? Поэтому отец инсценировал пожар во всем доме, вырвал у меня обещание не говорить правды и даже не стал подавать иск на получение страховки на дом. Я тогда с месяц провалялся в ожоговом отделении. Отец навещал меня пару раз в неделю — он был занят тем, как бы устроить Григора поближе к Ланнистерам, и вместе они состряпали его перевод в военное училище Ланниспорта. И только моя сестра приходила ко мне каждый день, утешала меня, пела мне песни, приносила лакомства…       — А мать? — не могла не спросить она, ведь ей казалось немыслимым, что семилетнего ребенка с такими ожогами могла бросить и мать.       — Мать умерла очень давно, рожая меня. Я не знал ее. Для меня матерью была Элинор… хотя она и старше всего на два года. Ты спрашивала, пташка, любила ли меня моя сестра? Да, любила. Не могла не любить — она нянчилась со мной с тех пор, как я родился. А потом… отец переехал сюда, построил этот дом, где мы жили с ним — я и Элинор. Без Григора.       Григор приезжал навестить отца четыре раза в год — на каникулах. Затем стал приезжать реже. В последний раз, когда он приехал, я видел, какими глазами он смотрел на Элинор. Она была красивой молодой девушкой, уже невестой… но ублюдку было похрен, что она — его родная сестра… в тот раз, последний, после его отъезда она пропала и нашли ее только через три дня, изнасилованную, растерзанную, уже разорванную на куски дикими животными…       — Боги… это сделал твой брат?! — она в ужасе прикрыла рот рукой.       — Никто не хотел связывать это преступление с Григором. На тот момент он уже поднялся слишком высоко при Тайвине Ланнистере, чтобы чернить его славное имя такой мерзостью. Состряпали ему алиби. Даже на меня это пытались повесить, но Тайвин и меня не обошел вниманием — он был благодарен мне за Джейме, поэтому меня отпустили.       — А отец?! Неужели он ничего не понял?!       — Отец… жалкий, трусливый алкаш, в которого он превратился, — он не смел и носа высунуть из той навозной кучи, куда упрятал свою голову, подобно страусу, не желая знать правды… он хотел верить во что угодно, только не в то, что породил монстра. И все же… удар был слишком силен для него. Вскоре он слег, а затем и умер от тоски по Элинор. Такая вот, пташка, вышла сказочка на ночь.       С этими словами Пес развернулся к ней всем телом и вперил в нее тяжелый, внимательный взгляд. Он дышал тяжело — его дыхание сильно разило только что выпитым алкоголем, а под таким его страшным, пронизывающим насквозь взглядом впору было съежиться и превратиться в невидимку. Но не сейчас. Она была глубоко потрясена услышанной историей и искренне сочувствовала тому мальчику, которым раньше был Пес, и которому довелось прочувствовать весь этот кошмар на собственной шкуре. Ей стало вдруг абсолютно понятно и его одиночество, и его выбор профессии, и его нежелание становиться военным, и его любовь к собакам, видящим в человеке самую суть, а не оболочку, и даже то, почему он спас ее от насилия. Сама не понимая, что делает и зачем, она вдруг подняла руку и прикоснулась ладонью к его изуродованной щеке.       — Мне очень жаль… Сандор.       На какое-то мгновение он замер, глядя на нее с дикой смесью ярости, мольбы и растерянности, а затем сжал ее руку в своей ладони и отвел от своего лица. Не отпуская ее руки, он нашел другую и развел их по обе стороны от ее плеч, прижимая к спинке дивана и склоняясь к ее лицу еще ближе — так близко, что его дыхание смешивалось с ее. На мгновение ей показалось, что он хочет ее поцеловать, но он лишь прохрипел ей в лицо:       — Не надо меня жалеть… ответь лучше, пташка, когда уже ты расскажешь мне, кто ты такая?       — Я… не могу… я не помню… ты же знаешь.       — Да, знаю… что ты лжешь. Лжешь, как и все остальные… а может быть, и хуже остальных. Но поверь мне, пташка — скоро я узнаю. И тогда мы с тобой поговорим по-другому.       Почему-то ей было не страшно. Находясь в неудобной позе, в неприличной близости к пьяному мужчине, она смело смотрела ему в глаза и думала о том, что, несмотря на крепкий запах выпитого виски и всю ту ярость, клокочущую внутри него, ей очень хочется обнять его и поцеловать. И эта мысль, которая абсолютно точно не могла и не должна была возникнуть в ней, не жалующей мужиков, особенно пьющих, особенно врагов, поразила ее в самое сердце.       К счастью, он крепко держал ее руки, и она не могла шевельнуться. Ответить ей было нечего, и в конце концов он отпустил ее — медленно, будто бы нехотя, — и отстранился.       — Иди спать, пташка. На сегодня сеанс психотерапии закончен.