Западня

      Заснуть она не могла долго, ворочаясь с боку на бок, то раскрываясь, то укрываясь снова, — никак не могла найти себе места. Что-то мешало. В конце концов, оставив бесплодные попытки, она резко села на кровати и поняла — мешало то, что сидит у нее внутри. Мешало, грызло, не давало покоя, заставляло мысли хаотично метаться по кругу, будто пыль в давно неубранной комнате под работающим вентилятором.       Что-то было не так. Рассказ Пса не шел у нее из головы. Но почему? Мало ли на свете изувеченных детей, искалеченных судеб? Стоило ли плакать над каждой из таких грустных историй?       Она включила ночник и принялась ходить по комнате, взад и вперед, но и это не помогало. Сердце прыгало в груди, будто она выпила два литра крепкого кофе, кровь прилила к голове, не давая успокоиться. Боги, что не так?       Закрывая глаза, она видела изуродованное лицо Пса, на котором горели его живые глаза. Видение мучило ее, а сердце сжималось при мысли о том, что бывают такие семьи, как у него. В ее собственной семье, вплоть до смерти отца, царили любовь и взаимное уважение. Родители любили друг друга, любили своих детей, приходили на выручку в трудную минуту. Она знала, что родители, братья и сестра поддержат ее в любой ситуации, даже если весь мир ополчится против нее. Отец и мать внимательно относились к желаниям и стремлениям каждого из своих пятерых детей, и в каждом своем ребенке им удалось разглядеть то, что выделяло его среди других, и взращивать, лелеять, направлять эту особенность. Она не могла себе представить мать, которая отговаривает ее от ухода в армию и настаивает на ее поступлении, к примеру, в медицинский университет. Она не могла представить себе ни одного из старших братьев, сующего лицом в огонь своего младшего. Она не могла себе представить отца, который закрывает глаза на то, как издеваются над его детьми перед его носом. Как Псу удалось выжить в этом аду и остаться нормальным человеком?       А в том, что он нормален, более, чем все остальные, кого она видела во вражеском лагере, она не сомневалась. Лишь у него хватило смелости пойти против системы, не изменив своим убеждениям. Даже в ситуации с Этель — он не стал использовать чувства девушки, чтобы извлечь выгоду из ее желания быть с ним, и укладывать красавицу в свою постель каждую ночь. Положа руку на сердце, он не стал использовать и то, что в его доме находится молодая и симпатичная пленница, — даже будучи пьяным, он не тронул ее и пальцем, хотя если бы захотел…       И все же, дело не в этом. Но в чем?       Ей показалось, что она задыхается. Распахнув настежь балконную дверь, она отодвинула занавеску и вышла на балкон, глядя на звезды и жадно хватая ртом воздух. Почему он не выходит у нее из головы? Ведь она никогда раньше не отличалась особой жалостью, тем более к мужчинам. Ее единственное разочарование — Джоффри — научил ее тому, что очаровываться мужчинами не нужно. Важно правильно понимать их слабости и использовать их так, как выгодно тебе. Хочешь разозлить — надави на больное. Хочешь расположить к себе — посочувствуй слабости, превознеси силу. Впрочем, злить у нее всегда получалось куда лучше.       Прохладный ветерок немного освежил голову, слегка играя с непослушными прядями волос и теребя легкую ткань ночной рубашки. Она снова глубоко вздохнула и опустила взгляд.       И сразу же встретилась с немигающим взглядом Пса, который сидел внизу на кованой скамейке с деревянным сиденьем, расположенной у самого вольера, и прожигал ее глазами.       Так он еще никогда на нее не смотрел. Прежде в его глазах она видела все, что угодно: презрение, равнодушие, сочувствие, досаду, озлобленность, растерянность, обиду, гнев, даже ярость. Но никогда она не видела в них такого неприкрытого восхищения и… желания? Она явственно ощутила сейчас, как, должно быть, выглядит в его глазах: сквозь тонкую ткань легкой ночной рубашки просвечивают контуры тела, длинные рыжие волосы рассыпаны по плечам, как у ведьмы, лицо горит, грудь вздымается в попытке сделать большой глоток воздуха…       От этого взгляда хотелось бежать, и подальше, но она заставила себя остаться на месте, вовремя выудив из закоулков сознания мысль о том, что она сама хотела добиться от него такого вот взгляда. Не она ли собиралась его соблазнить, чтобы заставить его помочь ей с побегом? Как-то незаметно для самой себя она оставила эту мысль, повстречавшись с Этель, оценив ее женскую красоту и мысленно отдавая ей победу. Но теперь, когда Пес сам признал, что равнодушен к красотке, и смотрит на нее такими глазами… разве это не та самая возможность?       В следующее мгновение ее затошнило. Вот так, сверху вниз, смотреть на Пса, совершенно открытого и беззащитного в своем желании, и думать о том, как она его использует, было до крайности противно. Она осадила саму себя, заставив вспомнить о своем собственном положении: «Дура, тебе грозит смерть! А он — твой единственный шанс на спасение»… Смешно и глупо заботиться о его чувствах, в то время как она может лишиться собственной жизни.       Стоп! Вот что не давало ей покоя! Она сама не заметила, как перестала думать о нем, как о человеке, которого она всего лишь использует, и начала проникаться к нему искренним пониманием и сочувствием… и еще чем-то, чему она не могла или не готова была дать определения.       Чудеса… знали бы об этом ее сослуживцы — засмеяли бы всей ротой.       Ситуация заходила в тупик. Пес продолжал таращиться на нее с щенячьей тоской в глазах, не говоря ни слова, а она молча позволяла ему себя разглядывать, понимая, что он отдает себе отчет в том, как выглядит в ее глазах… Боги… она запуталась. Но что же делать на следующем этапе, после того, как зацепила парня? Пускать слюни и вешаться ему на шею? Или изображать гордость и неприступность?       Пекло, если бы она знала, сколько у нее времени… Разум подсказывал ей, что второй путь более длительный, чем первый. Но если она начнет вешаться на него — не оттолкнет ли он ее, понимая, чего она добивается?       А если разыгрывать недотрогу… не замкнется ли он в себе? Не станет ли избегать ее? Кажется, он не из тех, кто будет брать напором неприступную крепость… Боги, и как долго эта игра может продолжаться?       Но нельзя же вечно стоять на балконе и пялиться на парня, который пялится на тебя. С трудом отведя глаза, она слегка склонила голову, поправила упавшие на лицо локоны, закинув их за плечо, подобрала края длинной рубашки и размеренной походкой удалилась в свою комнату, оставив балкон открытым. Постояла еще немного прямо перед ночником, давая ему последнюю возможность рассмотреть изгибы своего тела в свете неяркой лампы, и погасила его.       Кажется, на сегодня она свою задачу-максимум выполнила. Что теперь? Стоит ли ожидать, что он вскоре постучит в ее дверь и напросится в гости? Прислушиваясь к себе, она так и не смогла понять, хочет она того или все же нет? Одно она знала наверняка — если он придет, она не будет разыгрывать недотрогу и даст ему все, что он пожелает взять. И, как ни странно, это не вызывало в ней той глубокой неприязни, которую она испытывала раньше, думая о соблазнении.       Так размышляла она, улегшись в кровать и приняв позу, выгодно подчеркивающую ее фигуру, красиво и в легкой небрежности разложив волосы по подушке, чуть приспустив с плеча ворот рубашки, будто он сполз случайно. Но все было напрасно: Пес так и не пришел. И даже его тяжелые шаги не раздавались по лестнице — он не поднимался в свою комнату. Продолжая вспоминать о том, как близко наклонялся он к ней, дыша алкоголем, как хрипло произнес свои завуалированные угрозы, и как завороженно смотрел на нее сегодня ночью с улицы, она заснула.

***

      Конечно же, утром он сбежал, пока она раздумывала, стоит ли спускаться вниз до его ухода и как себя при этом вести. Она проснулась рано, разбуженная радостным лаем и визгом собак, которых Пес выпустил немного побегать, и все время до тех пор, пока он не загнал собак обратно в вольер и не завел машину, так и не смогла заставить себя показаться ему на глаза.       Хотя с чего бы? Ведь это не она разглядывала его с откровенным желанием в глазах. Она все еще может продолжать разыгрывать святую невинность.       Ладно. Пусть все идет как идет. Рано или поздно он вернется, и им все равно придется общаться. Обидно будет, конечно, если он сделает вид, будто ничего и не было.       Хотя… а что, собственно, было?       Неспешно покончив со всеми возможными домашними делами, не забыв, в том числе, полить огородик, она залегла с книгой на диване. Рядом с собой поставила тарелку с ягодами, которые обнаружила сегодня в холодильнике, — своеобразный подарок от Пса.       Начать хотела с детектива, но поняла, что механически прочитала несколько страниц и совершенно не вникла в смысл прочитанного. Она отложила книгу и принялась за романтическую историю. И хоть эту книгу можно было начинать читать с любого места, все равно смысл ускользал от нее. В конце концов, она поймала себя на том, что находится на середине книги, но до сих пор не помнит имен главных героев.       Захлопнув книгу, она позволила мыслям, хаотично сменявшим одна другую, увести ее туда, где им с Псом не надо было прятаться ни от людей, ни друг от друга. И пусть реальность кричала об обратном, но даже таким хладнокровным девицам, как она сама, иногда хотелось бы помечтать. Она представляла себе, что было бы, если бы войны не было, и они с Псом встретились раньше, примерно тогда, когда она начала встречаться с Джоффом. Что бы она подумала о нем? Могла бы она в то время под уродливым и устрашающим обличьем разглядеть ранимую душу и тщательно скрываемое благородство? О боги, нет. Та девушка, которой она была тогда, и на пушечный выстрел не подошла бы к такому, как он. А теперь она вынуждена признаться самой себе, что с нетерпением ждет встречи с ним, какой бы та ни была. Даже если он снова придет хмурый и мрачный, даже если будет злиться и орать на нее, даже если всем своим видом будет демонстрировать равнодушие — она была согласна на все, лишь бы он был здесь, в доме, и позволял ей просто находиться рядом.       Впрочем, еще со вчера она поняла, что согласна и на большее. И не просто согласна — она хотела большего… хотела узнать, как это — быть настолько близкой с Псом… с Сандором. Если он все же… захочет… будет ли он брать ее грубо, торопливо, как это принято у военных? Или наоборот, станет робко заглядывать в глаза, ища в них согласия, и позволит себе лишь то, что позволит ему она? Она не могла себе этого представить и терялась в догадках. И хотя он, возможно, уже и думать забыл о вчерашнем вечере и не ведал того сам, но ему удалось разжечь ее любопытство — она действительно готова была попробовать еще раз и попытаться понять, от чего же так томно закатывали глаза ее сослуживицы, обсуждая те или иные особенности секса со своими избранниками.       Несвойственные ей фантазии разгорячили кровь, и она окончательно забросила книгу, переоделась в то спортивное платье, в котором собаки опрокинули ее в воду, и вышла во двор, прямо босиком, ощущая под ногами приятную мягкость давно скучающей по газонокосилке травы; подошла к берегу реки и погрузила ноги в приятную прохладную воду. Один шаг — и она уже стоит в воде по колено. Еще один — и край платья намокает, теряется в мутноватой глади воды, а она уже погрузилась в воду по самые бедра. Следующий шаг — и она в воде по пояс. Действительно, очень крутой спуск — недаром она потеряла почву под ногами, когда кувыркнулась после толчка собаки… Страшно. Но страх настоящий, животный — именно то, что сейчас ей было нужно.       С большой осторожностью она зашла в реку по самое горло, судорожно вдыхая и выдыхая, ощущая, как кожа покрывается мурашками — и от холода, и от страха. Тут же дала себе обещание — если выживет, обязательно научится плавать. Контролировать стихию собственным телом — это ли не прекрасно?       Лишь окончательно продрогнув после продолжительного неподвижного стояния в прохладной воде, она удивилась самой себе — что за блажь вдруг пришла ей в голову? — и осторожно, медленно, чтобы не споткнуться и не сорваться в панику, шажок за шажком вышла из воды. Растянулась прямо здесь, на берегу, в противно мокром платье, подставляя лицо и тело солнышку, и попробовала привести мысли в порядок и обдумать все возможные варианты поведения в зависимости от того, как поведет себя Пес.       Вернувшись в дом, она приняла душ, а когда поднялась в свою комнату — под влиянием странного порыва переоделась в новый сарафан, который привез ей Пес с последними покупками, — белый в горошек, зачем-то надев под него то самое высмеянное ею же самой кружевное белье, и посмотрела на свое отражение в зеркале. Увидела в нем не себя, — знакомую угловатую пацанку в полевой форме или максимум в джинсах и футболке, с туго стянутыми на затылке волосами, — а красивую голубоглазую незнакомку со стройной фигурой, подчеркнутой женственным фасоном сарафана, с рассыпавшимися по плечам и спине влажными прядями слегка вьющихся медных волос, с открытым спокойным лицом, вовсе не нуждающимся в косметике. Наверное, такой хотела бы видеть ее мама… и, наверное, такой она понравится Псу.       Есть совершенно не хотелось, и остаток дня она все-таки провела за книгой, прервавшись лишь ближе к вечеру, чтобы приготовить ужин для вернувшегося с работы хозяина дома. Вечер был душноват и почти не принес долгожданного облегчения после дневной жары, возможно, со дня на день одуряющая духота сменится дождем, по которому истосковались пожухлые под ежедневным палящим солнцем растения. Она перетащила из комнаты на балкон небольшое мягкое кресло, продолжив чтение на свежем воздухе под светом ночника, удобно расположившись в нем и вытянув ноги на маленький пуфик.       Наконец, она услышала шум двигателя приближающейся машины, а затем и лязг разъезжающихся ворот. Она подобралась в кресле, отложила книгу и приготовилась встать, чтобы встретить Сандора в гостиной, но когда двигатель заглох, а ворота закрылись, она вдруг услышала голоса и застыла, прислушиваясь.       — Ну, и что это все значит? — услышала она раздраженный голос Пса.       — Не смей на меня кричать. Я должна понимать, что происходит.       Это была Этель. А как она здесь оказалась?       — Ничего особенного не происходит, все как обычно.       — Может, ты пригласишь меня в дом?       — Если ты намерена продолжать разборки, то не стоит. Нас могут услышать.       — Услышать? Кто? Эта твоя шлюшка?       Она могла бы поклясться, что собственными ушами услышала, как заскрежетали зубы Пса.       — Этель, я тебе все объяснил. Она здесь ненадолго — до выяснения обстоятельств.       — Но почему она должна быть у тебя?! Пусть себе ждет выяснения этих обстоятельств там, где ей место — под стражей!       — Это не тебе решать. И потом, тебя это не касается.       — Касается! Ты не впускаешь меня в дом, хочешь отобрать у меня ключ…       — Я уже говорил, что оплачу тебе дни простоя.       Послышался возмущенный женский вопль.       — Не нужны мне твои подачки!       — А что тебе нужно?       — Не притворяйся, будто не понимаешь! Мне нужны нормальные человеческие отношения! Чтобы ты приходил ко мне, а я к тебе, чтобы мы общались, и чтобы никто третий не стоял между нами!       Подслушанный разговор вызывал в ней противоречивые чувства. С одной стороны, она даже сочувствовала Этель, надежда которой захомутать Пса рушилась с каждой минутой, с другой — тем третьим, кто вмешивается в их отношения, была она сама… и это ее Этель называет шлюшкой — хотя кто бы говорил! — и ее она хочет безжалостно упечь за решетку… ну и дрянь! А она еще угощала ее пирожными и хотела с ней подружиться…       Но молчание затянулось — Пес думал слишком долго, прежде чем ответить подруге изменившимся голосом:       — Этель… прости, но это невозможно. Я понимаю, чего ты хочешь… но я не могу.       — Почему? — воскликнула Этель. — Я ведь хорошо помню, что ты мог. Ты спал со мной!       — Это было ошибкой. Я уже извинялся за это.       — Ах, ошибкой?! Да подавись ты своими извинениями! Я-то знаю, почему все изменилось! Это все она, эта рыжая стерва! Это на нее ты запал, да?! Признавайся! Ты поэтому держишь ее у себя? Чтобы удобней было трахаться? Я все скажу Болтону, так и знай!       — Этель, — Пес зарычал, а когда он так делал, это не могло сулить ничего хорошего. — Не смей. Прекрати.       Девице стоило бы заткнуться, но она не чуяла нависшей над собой опасности и уже неслась без тормозов:       — Не трогай меня! Я сделаю так, как хочу, и ты мне не указ!       — Отдай мне ключи.       — Не отдам! Пока не скажешь мне, что у вас с ней было.       — Ничего не было. Не придумывай и успокойся…       — Было! Было! Я знаю! Она тебе нравится, так?!       — Да хоть бы и так! Тебе какое дело? Я тебе ничего не обещал и ничего не должен!       Ярость, которой задохнулась Этель, густой волной достигла даже балкона.       — Ненавижу тебя! Подавись ты своими ключами! — послышался характерный звон — брошенные девицей ключи звякнули о решетку вольера и, видимо, провалились внутрь. — Думаешь, я это так оставлю?! Не мечтай! Не получится у тебя свить любовное гнездышко с этой рыжей шлюхой!       — Замолчи!       — Да пошел ты! Выпусти меня отсюда, я больше не хочу здесь находиться!       Снова лязгнули ворота — разъехались и сомкнулись. Вот теперь, пожалуй, можно и спускаться, разыгрывая невинность — спала-де у себя в комнате, ничего не слышала… Мельком взглянув в зеркало и попытавшись придать лицу сонный вид, а волосам легкую растрепанность, она вышла из комнаты — в это время Сандор уже заходил в дом, по обыкновению чернее тучи.       — Привет! — дружелюбно улыбнувшись и слегка протирая глаза, поздоровалась она. — Услышала, как дверь хлопнула, и проснулась… Ты как?       — Нормально, — буркнул он, вскидывая на нее взгляд и на мгновение замирая.       — Устал? — невинно чирикнула она, с удовольствием отмечая, какое впечатление произвела на него в своем новом наряде.       — Немного… кхм… хорошо выглядишь.       Она окинула себя взглядом, будто впервые увидела.       — Ах, это… это сарафан, который ты купил. Нравится?       — Да. Тебе идет, — выдавил он из себя и отвел глаза.       Она спустилась вниз и принялась как ни в чем ни бывало хлопотать у кухонной стойки, пока Пес скрылся в ванной. Уже заканчивая накрывать на стол, она услышала, как дверь приоткрылась.       — Эй, пташка…       — А? — она обернулась.       Один глаз Пса выглядывал из-за слегка приоткрытой двери. Щель была узкой, но она невольно отметила также и голое плечо, и край полотенца, обмотанного вокруг его бедер.       — Можешь сходить в мою комнату и принести мне чистую одежду? В шкафу посмотри.       — Сейчас, — дверь тут же захлопнулась, и она качнула головой, посмеиваясь про себя: «Надо же, стесняется, как невинная девица».       В шкафу она нашла стопку одежды, недавно ею выглаженной, вытащила легкие джинсы и черную футболку, которая, как она знала, красиво облегала его фигуру, а также покопалась в белье и выудила первые попавшиеся трусы. Постучав в дверь ванной, передала ему одежду сквозь щель и, отчего-то слегка нервничая, отошла снова к кухонной стойке, по десятому разу тщательно протирая совершенно чистую столешницу. Пока что у нее получается быть с ним любезной и не дерзить и, кажется, это действует. Надо лишь продолжать в том же духе и не забывать о том, что ей необходимо спастись.       — А ты есть не будешь? — спросил он, выходя из ванны и подходя прямиком к бару за очередной бутылкой.       — Я не голодна… да и не люблю наедаться на ночь.       — Сегодня придется.       — Что? — она с недоумением обернулась к нему.       Пес уже рылся в рюкзаке и, выудив из него две бутылки вина, — белого и красного, — присоединил их к бутылке своего виски и уселся на стул в торце стола.       — Сама говорила, что пить на голодный желудок нехорошо. Поэтому придется закусывать.       — Я не буду пить, — нахмурилась она, — я же тебе говорила…       — Да, говорила. Именно поэтому и будешь.       — Не понимаю, чего ты добиваешься? — она растерялась.       — Правды. Я хочу знать, кто ты такая.       — И как этому поможет то, что ты хочешь меня напоить?       — Алкоголь развязывает язык.       Теперь она уже слегка испугалась.       — Мне не развяжет. Я же ничего не помню…       — Значит, вспомнишь.       Ну, это уж вряд ли. Вообще-то, опасаться ей было нечего: по ее собственному опыту, даже напиваясь, ясность мысли она не теряла. Напившись однажды в студенческой общаге, еще на первом курсе академии, по поводу удачно сданной сессии, она не могла двигаться и только мычала, пытаясь что-то сказать, но собственные мысли и ощущения помнила и по сей день — это был жгучий стыд. Было стыдно, что она не может проводить сокурсников, лежа бревном на продавленной койке. Было стыдно, что она не может согнать голубей, хозяйничающих на столе, нагло выклевывая остатки пира, — чья-то заботливая рука открыла окно нараспашку, чем птицы с радостью воспользовались. Было стыдно, что она не может даже наклониться к тазу, подставленному к изголовью ее кровати опытным третьекурсником, подбивавшим к ней клинья, и ее тошнило прямо на подушку… и при всем при этом голова была ясной как стеклышко. Но как объяснить это упрямому Псу?       — Пожалуйста, не заставляй меня. Я не буду пить — мне будет плохо…       — Будешь, — прорычал он, грозно сдвинув брови.       — Не буду, — упрямо огрызнулась она, разом забывая все свои намерения быть любезной и обходительной.       Боги, и этому злобно рычащему извращенцу она вчера собиралась отдаться?!       — Теперь слушай меня, — спокойно сказал он, и его мрачный тон не сулил ей ничего хорошего. — Сейчас ты сядешь, поужинаешь и выпьешь вместе со мной. По-хорошему. Или мне придется влить в тебя это по-плохому. И я не шучу.       — Это жестокое обращение с пленными…       — Да. Разрешаю тебе подать жалобу в Конвенцию. Но сначала ты выпьешь.       Идти на открытый конфликт было бессмысленно. Чувствуя и демонстрируя безмерную обиду, она подчинилась. Взяла из посудного шкафа стаканы и штопор, молча села на диван, как он того хотел, на самый край, рядом с ним.       — Вот и умница. Какое будешь — белое или красное?       — Мне все равно.       Он пожал плечами и неспешно откупорил бутылки, налил себе в стакан виски и наполнил ее бокал вином — арборским золотым, насколько она могла судить по этикетке. Поднял свой стакан и сделал глоток, строго глядя на нее.       Она покорно пригубила свой бокал.       — Пей, а не делай вид, что пьешь.       Она сделала глоток и потянулась к салату.       — Ну, рассказывай, — он слегка расслабился и принялся, наконец, за еду.       — О чем?       — Как день провела?       — Как обычно.       — Книги дочитала?       — Одну.       Он выпил и снова строго посмотрел на нее. Она поняла намек и послушно глотнула.       — Привезти тебе еще?       — Зачем? Вчера ты говорил, что я здесь на два-три дня. Один уже прошел.       Он задумчиво повертел в руках стакан.       — Пойми, это не может продолжаться бесконечно. Рано или поздно я все узнаю. Лучше, конечно, рано, — он покосился на нее исподлобья. — Если ты сегодня мне все расскажешь, кто знает, может быть, завтра ты уже будешь дома. Будешь обнимать мамочку с папочкой. Или мужа. А может, у тебя и дети есть?       С языка чуть не сорвалось, что замуж она выходить вовсе не собирается, а детей заводить ей не с кем, но вовремя осеклась.       — Может, и есть. Я не помню.       — Пей.       Она выпила.       — Не понимаю тебя, — он снова задумчиво говорил со стаканом. — Ты ведь знаешь, что твое вранье тебе не поможет.       — А что мне поможет? — она с вызовом посмотрела на него.       Пес выпил и вернул ей взгляд. Как бы ему ни хотелось выглядеть сердитым, ей показалось, что в этом взгляде проскальзывает растерянность… и сожаление.       — Чтобы это решить, я должен знать правду.       — Зачем? Какая тебе разница, кто я?       — Пей.       Она выпила — в голове уже зашумело. Запоздало потянулась к тарелке, съела кусочек мясной запеканки. Снова обиделась — она старалась для него, готовила, а он…       — Для меня есть разница. Я хочу услышать правду от тебя.       — А я хочу, чтобы ты оставил меня в покое.       — Пей.       — Не буду.       — Я сказал — пей.       — Не буду!       Он отложил нож и вилку и пересел на диван, вплотную к ней. Она попыталась отодвинуться, но он ей не позволил, дернув ее к себе, придерживая сильной рукой за талию. Другой рукой взял стакан и поднес к ее губам.       — Пей.       — Я не могу столько… мне будет плохо…       — Не будет. Я врач, помнишь? Быстро приведем тебя в порядок. Давай, три глотка, будь хорошей девочкой.       — Ненавижу тебя, — сказала она зло и сделала три глотка, давясь и отфыркиваясь.       Он хмыкнул.       — Меня сегодня все ненавидят. Видимо, день такой. Говори.       — Что?       — Свое имя.       — Я не… помню… — язык уже начал слегка заплетаться, и от жалости к себе из глаз брызнули слезы.       — Пей. Теперь до дна.       Она осушила бокал несколькими глотками.       — Ну вот, — сказал он удовлетворенно, отставляя стакан, — а говорила, не можешь. А мы тем временем пришли уже к первой стадии…       — К какой… стадии? — она икнула.       — К слезам, — он вытер большим пальцем дорожку слез на ее левой щеке, — что ты там говорила? Плакать и спать? Только спать я тебе не позволю, пока не расскажешь мне все.       — Я ничего тебе не расскажу, — упрямо ответила она, — я вообще не буду больше с тобой разговаривать.       — Хорошо, — он на минуту отстранился от нее, снова наполнил ее бокал и поднес к ее лицу. — Тогда пей.       Она отвернула лицо.       — Я не могу. Дай мне передышку.       Он взял ее лицо за подбородок и повернул к себе.       — Дам. Если скажешь правду. Будешь говорить?       — Я ничего не помню! — крикнула она ему в лицо, и тут же почувствовала край ненавистного бокала у своих губ.       — Пей… три глотка.       — Нет! Иди в пекло! — она оттолкнула его руку, выбив из нее бокал, и рванула прочь с дивана.       Чертыхнувшись, он успел выбросить руку, чтобы ее задержать, но лишь скользнул по бедру — ей удалось застать его врасплох. Она уже успела достигнуть верхней части лестницы, когда вдруг подумала, что бежать-то ей некуда. Дверь в ее комнату не закрывается на замок, поэтому надеяться на то, что она его остановит, бессмысленно. Ладно, в конце концов, бить он ее не будет… не должен. Закрыв за собой дверь в комнату, она на мгновение растерялась. Что же делать?       Бросила взгляд на открытую дверь балкона и в голову влетела шальная мысль: а что, если пригрозить ему, что бросится вниз? Но мгновения замешательства хватило для того, чтобы он успел влететь в комнату, с грохотом распахнув дверь, и настигнуть ее у самого балкона.       Тяжело дыша, он схватил ее за плечи и развернул лицом к себе.       — Что, и впрямь возомнила себя пташкой? Решила, что удастся улететь? — прорычал он ей в лицо, встряхивая ее так, что у нее закружилась голова.       Она ничего не ответила, признавая поражение и открыто глядя в лицо мучителю.       Дикий зверь. Как она могла так ошибиться в нем? С неожиданной отстраненностью она подумала, что это даже интересно — что он будет делать теперь? Вставит в горло трубку и будет заливать вино прямо в желудок? На глаза снова навернулись слезы. Ну и пусть. Она будет сопротивляться. Драться, царапаться, кусаться. Пусть связывает, пусть держит в тисках голову — ему придется делать это самому. Ему, который делал вид, что не терпит насилия.       — Ненавидишь меня, да? — вдруг проскрипел он с внезапной мягкостью в голосе, отпуская ее плечо и вытирая слезу, скатившуюся по ее щеке. — Ладно, пташка. Продолжай играть в свои игры.       С этими словами он отпустил и второе ее плечо, аккуратно поправил сползшую бретельку сарафана, скользнув при этом пальцами по голой коже, и, ненадолго задержавшись тоскливым взглядом на ее лице, развернулся и вышел из комнаты.       Она могла ожидать чего угодно, только не этого. Удивительно, как один и тот же человек мог вызывать в ней такие противоречивые эмоции, сменяющие друг друга с невероятной скоростью. Только что она действительно ненавидела его так сильно, что хотела убить, и вот теперь она полна раскаяния. Она обманывает его, а он это чувствует… как она может его в этом винить? Он прав. Она не доверяет ему, она использует его, где-то даже готова была играть на его чувствах и при этом ждет от него помощи…       Сама не отдавая себе отчета в том, что делает, она вышла из комнаты следом за ним.       Пес стоял у окна возле входной двери — вопреки ее ожиданиям, без стакана в руках. Она подошла к нему близко, почти вплотную. Поколебавшись, сделала то, что давно хотела, но боялась себе в этом признаться — прикоснулась ладонью к его спине. Почувствовала, как он вздрогнул под ее пальцами.       — Я не ненавижу тебя. И не играю с тобой. Ты много сделал для меня… я благодарна тебе за это.       «Но я не могу тебе сказать, кто я. И не хочу тебе лгать. Просто пойми меня. Пожалуйста», — молила она про себя, продолжая водить ладонью по его спине, чувствуя, как ее прикосновения отдаются дрожью в его теле. Он обернулся к ней — медленно, словно не веря, что это она стоит у него за спиной. Повинуясь порыву, она прильнула к нему, прижалась лбом к его груди и обняла его, чувствуя, как его руки смыкаются у нее за спиной, а его дыхание теряется в ее волосах. Именно сейчас, в его теплых и надежных объятиях, она ощущала себя настоящей — той, которой не требуется притворяться, скрывать, изворачиваться, лгать… Она оторвала лицо от его груди и посмотрела ему в глаза — ей хотелось, чтобы он прочел все мысли в ее взгляде, а руки скользнули вверх по его груди, обняли за шею, притягивая голову ближе. Хрипло дыша, он поддался, наклоняясь к ее лицу, сокращая расстояние между ними, находя губами ее губы… Ее полустон-полувыдох потерялся в его губах, когда она подалась к нему всем телом, прижимая его к себе еще крепче.       Все, что было важным до сих пор, теперь потеряло значение. Только он и она, и поцелуй между ними — вот что было истинно правильным. Он целовал ее жадно, порывисто, будто изголодавшийся зверь после зимней спячки, а она раскрывалась ему навстречу, забывая обо всем, чувствуя его руки на своих обнаженных плечах, голой спине, слушая его сбивчивое хриплое дыхание, не желая его отпускать ни на мгновение. Она жалобно застонала, протестуя, когда он вдруг оторвался от ее губ, но в следующее мгновение он уже покрывал поцелуями ее лицо, зарываясь руками в волосы на затылке… Она запрокинула голову, подставляя мужским поцелуям шею, требуя большего… Как она могла так долго ждать? Неужели это об его голову ей хотелось разбить стакан, из которого он пытался ее напоить? Последние барьеры пали, бретельки сарафана сползли с плеч под его теплыми ладонями, и вместо них на голых плечах загорались и жгли огнем жадные поцелуи, которых было мало, мало…       В следующий миг она оказалась подхваченной его сильными руками, все еще цепляясь за его плечи и пряча лицо у него на шее, вдыхая его запах, смешанный с легким запахом виски. Несколько шагов — и он уже укладывает ее на диван, снова впиваясь губами в ее губы и стискивая руками ее тело до хруста в ребрах. Боги, чего он ждет?! Это же невыносимо… Она сама не заметила, как ее руки забрались ему под футболку, задирая ее наверх, царапая ногтями кожу в лихорадочном исступлении… Он на миг отстранился, позволяя стащить с себя футболку, и она, вся пылая, окинула взглядом его красивое сильное тело, обладающее мощью и грацией хищника, прошлась ладонями по всем этим напряженным впадинкам и бугоркам… Боги, этот мужчина доводил ее до безумия! Застонав, он ринулся на нее с новой силой, буквально разрывая на ней сарафан, вместе с гламурным кружевным бельем, которое так и не успел оценить по достоинству, припал губами к ее груди, заставляя ее стонать и корчиться в его объятиях. Его руки уже гладили и сжимали ее бедра под длинной юбкой сарафана, задравшейся до неприличия, нашли тонкую ткань трусиков, потянули вниз… Она же, скользнув руками, уже расстегивала его джинсы. Боги, почему на них столько одежды? Ведь можно сойти с ума от разрывающего сознание желания, пока, наконец, эти сильные крепкие бедра не окажутся между ее ног…       Он скользнул в нее резко, порывисто, и она даже почувствовала легкую боль, на мгновение впившись ногтями в его плечи, но не отстранилась, а, наоборот, подалась к нему бедрами сильнее, заставляя его вжиматься в себя, забирая его всего без остатка… Ничего похожего не было у нее с Джоффри — Сандор в этот миг был подобен дикому зверю, его приглушенный рык срывался на хрип, заводя ее еще больше, заставляя чуть ли не биться в конвульсиях, ловя его бешеный ритм. Вздохи были похожи на всхлипы, всхлипы — на стоны, стоны — на крики… она не узнавала себя в той безумной женщине, что просила, рыдала, молила:       — Еще… еще… пожалуйста… быстрее… не останавливайся…       Разрядка наступила слишком быстро для обоих — для нее впервые в жизни, а как для него — она не знала, но когда она уже сотрясалась сладкой судорожной дрожью, приносящей невероятное облегчение, он все еще дарил им обоим последние движения, склоняясь взмокшим от напряжения лицом к ее обнаженному плечу.       — Сандор, — выдохнула она, нежно и бережно прижимая его голову к себе, вплетая пальцы в спутанные слипшиеся волосы, — Сандор… я люблю тебя.