«Так ты Вергилий, ты родник бездонный, Откуда песни миру потекли? — Ответил я, склоняя лик смущенный. — О честь и светоч всех певцов земли, Уважь любовь и труд неутомимый, Что в свиток твой мне вникнуть помогли! Ты мой учитель, мой пример любимый; Лишь ты один в наследье мне вручил Прекрасный слог, везде превозносимый. Смотри, как этот зверь меня стеснил! О вещий муж, приди мне на подмогу, Я трепещу до сокровенных жил!»
Ад. Песнь Первая. 79-90
Фредди не может сосредоточиться. Его руки подрагивают, пальцы чешутся и скользят по клавиатуре, между зубов торчит палочка от чупа-чупса. Стопа ритмично стучит по полу, и итальянец уже думает предаться алкогольному забвению, завалившись на диван Изабель и закинув ноги на его подлокотники. Но кое-что не даёт ему покоя, заставляя зуд в горле расти и расти, душа и затаскивая его в небытие, даря предчувствие чего-то неизбежного, таящегося в стенах этой квартиры, тяготя его душу всё сильнее. Чёртово письмо лежит на столе нераскрытым и так манит его прочесть себя. Фредди знает, что будет, если он сделает это. Изабель чётко дала понять, куда именно катились головы предателей, и даже Вергилий не мог сказать, на каком круге они могли оказаться. Попадет ли на седьмой, где его будет преследовать злой Минотавр, застрянет ли он в горячих песках восьмого, будучи содомитом во всей своей красе, или же Аид будет терзать его лик грядущую вечность, пока его тело будет год за годом срастаться со льдами Ада. Фредериго лишь может терзаться и гадать, какая у него будет участь, отсчитывая минуты до своей кончины. Изабель была воплощением Геенны. С виду леденящая все глубочайшие уголки его сознания, но на деле хладный огонь обжигает куда сильнее, мигом омрачая его собственным пеплом, готовя костёр из плоти поверженных врагов, предателей, лжецов. Моргенштерн или же Люцифер, Вельзевул, Сатана — бесчисленные имена да лик лишь тот же: столь юн и прекрасен, равноценно опасен и пронзителен. Величественность шла в ногу с самыми тёмными презренными желаниями, которыми прониклась пустота в Изабель, до сего звавшаяся душою. Чернота волос, глаз, вен и кривые улыбки, просящиеся наружу при виде грешников у своих ног. Она стала невообразимым сочетанием всех стражей: от Плутоса до Цербера, сестер Эриний — дочерей Скотоса — до могучего Антея, полюбившего свою мать-землю больше паршивого отца, вознося ему почести тысячей черепов. Черты её менялись столь стремительно, как патроны в облюбованном глоке. Ласка и нежность воплощались в истязаниях и кровоподтёках, а сладострастие — через постель в садистских играх. Он видел жар в её глазах, когда она смотрела на хрупкую фигуру сестры, сквозь призму холода. Как же он хотел остановить Моргенштерн и отгородить её от непоправимого. Но кем же был он, нежели каждое его слово и пения не стоило? Он отдал ей всё. Сделал всё необходимое и выжал себя до последней капли. Он больше не нужен ей. Фредериго чувствует эту нарастающую панику вперемешку с галлюцинациями и резкими вспышками воспоминаний о трупе алжирца, распотрошённого и расчленённого, лежащего на сухом полу, орошённом внутренними соками. И Изабель, сидящая, словно ангел с небес, опиралась одной ногой о стул, вытирая небольшой топорик. Вокруг неё лежали инструменты. И с какой же любовью она смотрела на орудие пыток в своей руке: ни один человек, пожалуй, не был удостоен этой чести. Фредди хотел, чтобы на него так смотрели, только вот было жаль, что члена у Моргенштерн между ног не было. Он с удовольствием отсосал бы ему, потеребил яички и заглотнул бы полностью ствол, содрогаясь от приятных ощущений полноты и тепла. Фредериго упал бы на колени к нему в ноги, расстегнул бы ширинку и ласково провёл бы по основанию, чувствуя, как его собственный друг встаёт от приятных ощущений. Он бы захватил в плен его губы, всосал бы их и упёрся своим пахом в его живот. Мягко бы перевернул и резко бы вошёл, ритмично долбясь в тело сопротивляющегося господина, больно сжимая его бёдра, заставляя скулить как последнюю суку и признавать его своим хозяином, просит ещё и ещё, а потом выплеснул бы семя в него, желая оставить свою метку и приручить зверя. Как жаль… Из эротических и невозможных фантазий его выводит звонок. Фредериго чертыхается, увидев пятно на штанах, и берёт трубку. — Алло?***
Бэту страшно. Его выпустили на свободу, как только он под диктовку прочитал заранее подготовленные адвокатами слова перед судом присяжных. Он был оправдан. Уверенно и безоговорочно, давая прокурору лишь кусать локти и зло сверлить его спину. Ходж спросил его насчёт совместного обеда — празднования победы, но Бэт отказался от компании сноба и решил пойти домой или посидеть вместе с друзьями, которые сопровождали его весь суд. Бэт оглядывается по сторонам: загадочного мужчины, представившегося другом и убедившего его побороться за свою свободу, нигде не было видно, хотя он обещал подождать окончания суда, будто знал, что Веласкес выйдет на свободу. Но эта свобода мнимая и подаренная лишь волей случая. Бэт даже забывает, что на самом деле он и вправду не был виновен, и очередные обвинения со стороны закона — лишь обыденностью для него. Первый раз все зашло слишком далеко, и впервые его наниматель обратился к Ходжу. Но чувство загнанности и невозвратимости не покидало его весь суд. Этот странный мужчина перевернул всё с ног на голову, будто владея беспроигрышным даром убеждения, определяя действия и мысли Бэта в угоду себе. Но чего именно от него хотел этот мужчина? — Бэт, ты идёшь? — Джордан смотрит на него со всей уверенностью, что они проснуться следующим днём. Бэт жалеет, что не может быть таким же сильным как друг. — Погоди, хочу подышать в одиночестве. — Джордан понимает его и подгоняет остальных идти вперёд, кидая взгляд на застывшего Веласкеса. Бэт знает, что лучше всего было бы уйти. Он быстро переходит на другую сторону улицы и сливается с толпой. Веласкес покорно следует к месту встречи с анонимным благодетелем, добропорядочно назвавшимся Фредди. Фредди ждёт его. Курит за чёрным входом закусочной, облокотившись на сырые стены и растягивая слова в трубку, причмокивая влажными от только выпитого кофе губами. Его собеседник быстро прекращает разговор, и Фредди обращает внимание на Бэта, переминающегося с ноги на ногу. — Поговорим? — Фредди жестом приглашает его внутрь. Повар азиатской наружности заходит за ними следом. Фредди приводит его в зал и делает заказ. Бэту не по себе. Ему кажется, что удавка ещё сильнее стискивает его шею, заставляя кадык ныть, а горло першить от боли, будто скажи он слово — услышит лишь тонкий хрип. Им приносят лапшу. Её вкус слишком яркий, слишком пряный и цветастый, как и всё вокруг. Ассимилированные китайцы косо поглядывают на них. Фредди без всякого стеснения трапезничает, сёрбая и чавкая, заставляя Бэта кривиться и прятать лицо в вороте потрёпанного пальто. Однако сопротивляться напористому взгляду мужчины смысла нет, поэтому Веласкес молча суёт еду себе в рот, ощущая вместо вкуса сплошную вату. — Расскажи мне, как встретиться с твоим боссом. — Бэт кашляет. До посинения и вздувшихся вен на шее. Он не ожидал и тем более не хотел этого. Связываться с боссом в первый же день свободы, когда на короткий миг он мог забыть о своём долге и обязательствах... Но Бэт чувствует, что отказ Фредди не устроит. И это предчувствие его не подводит: — Ты не отвертишься после того, что я для тебя сделал. — Что вам нужно? — Бэт прекрасно знает, что нужно мужчине напротив, но не уверен, кого боится больше: его или того, кто стоит за ним. Тернии, в которых он купается с раннего детства, всегда не показывают джокеров. А король и ферзь тихо выжидают своего часа среди пешек, отправляя вперёд коней. Таким конём ему и казался Фредди. — Я не хочу проблем. — Проблем у тебя не будет, если не будешь отнекиваться. Знаю и видел таких как ты целую гурьбу. Не ссыкуй и отвечай, когда спрашивают. — Господин Бейн… — Хорошее начало: султан, халиф, царь, князь… — начал подъёбывать Веласкеса Фредди. — Чёрт. Я ведь не шутки шучу. — Фредди заткнулся. — Господин Бейн просто так не встречается с хотелкой. Он занят. Реально. Его информационная сеть не может и вздоха сделать без него. — Мне не нужен он на весь день, неделю или месяц. Короткая встреча. Держи. — Фредди протягивает визитку. На ней чёрным по белому написано имя адресата. — Время написано. Если Бейну интересно, то пусть отзовётся в этот час.***
Просьба Изабель кажется Клариссе странной, но отказываться от приглашения и совместного времяпровождения, чувствуя тепло, исходящее от её тела, слушая, как шелестит пальто и падают пылинки наземь, она не может. Всё это кажется лишь лёгким намёком, дымкой, которая вот-вот рассеется, и Моргенштерн останется лишь со своими грёзами и тайным вожделением, обостряющимся при одном только виде чёрных глаз. Кларисса боится, что это всего лишь игра — плата за всё сотворённое ею в прошлом, возникшее в будущем в виде неприятных последствий. Тонкий и сильный стан Изабель слегка сутулится, медленно опускаясь ногами на ворсистый ковёр. Брюнетка не боится раны в боку. Ей не страшны осложнения и боль. И первое, и второе — не более, чем её единственные друзья. Моргенштерн не сомневается в сестре, но ей тяжело воспринимать происходящее реальным. Они медленно идут в сторону церкви, только высадившись из такси в центре города. Кларисса не знает, зачем они приехали, но понимает, что отказать бы не смогла. Поэтому они вместе сейчас шагают вперёд, находясь в опасной близости друг от друга. Кларисса терпит. Можно лишь позавидовать такому самоконтролю, но ей кажется, что она не справляется, что вот-вот сорвётся. Всю неделю Кларисса надрывно стонет, сопротивляется жгучему желанию поцеловать Изабель, сесть к ней на колени и не отпускать. «Пуля. Пуля. Пуля» — лишь это слово отрезвляет, назойливо мельтеша перед глазами, как и вороновы перья сестры. Клэри запирается в ванной надолго. На час или два. Тратит воду, задыхается в помещении, вдыхая жидкость и чувствуя, как лёгкие наполняются влагой. Топит себя в бортиках, пытаясь вытащить пальцы, перестать царапать ногтями клитор и просто выдохнуть в никуда. Но её тянет на позолоченное дно, в тёплые пенистые воды, туманящие взор. Мокрые волосы слипаются на шее. Возбуждение не спадает ни на миг, а всё потому, что она слаба, безвольна и никак не может противостоять своей похоти и желаниям. Моргенштерн чувствует её. Плеть на своей спине, кровоподтёки самоистязания. Каждый день она бьёт себя этими розгами, придавая своим чувствам что-то материальное, пытаясь не застрять в этой щели, чтобы потом её остывшее тело не вытаскивали из воды. Святой дух повис в молчании. Кларисса не знает — католичка ли Изабель? В их семье почти все были протестантами, а Себастьян и вовсе от веры отказался. Но в этой святости, перед ликом Христа Кларисса видит крылья. Как только Изабель толкает двери, ткань ее пальто хрустит, начинает растягиваться и рваться, а тонкие ломкие лопатки начинают расти, искажаться, превращаясь в новые кости, постепенно покрывающиеся тонким слоем кожи и перепонками, хруст за хрустом, шаг за шагом, и истинный ангел предстаёт перед ней и Богом, обнажая свои чёрные крылья. Тёмное оперение приятно щекочет щеки стоявшей рядом Клариссы, и даже прошедшая боль не колеблет стан Изабель, а Кларисса может поклясться, что сквозь ткань серой рубашки вновь проступает кровь, как в тот злосчастный вечер. — Клэри. Картина искажается. Масло начинает трескаться и стекать с холста, размывая краски. Моргенштерн хочет кинуться к полу, чтобы достать те оставшиеся крохи, но они тщетно рассеиваются по каменному полу. Крылья Изабель испаряются в тёмных уголках под арками, а сама сестра безучастно смотрит на неё. Момент исчезает так же быстро, как и появился. — Да? — Подождёшь меня здесь? Я хочу встретиться со святым отцом. — Чёрные глаза смотрят на неё из-под тёмных выразительных бровей. — Лично. Изабель пришла в церковь чтобы… …исповедаться? Это осознание потрясает Клариссу, но уже поздно, чтобы задавать вопросы: Изабель уходит в сторону конфессионала. Моргенштерн остаётся пораженно стоять и смотреть в сторону сестры, пока она не скрывается из вида. И сей факт пристыжает её. Сестра она, а мысли её отнюдь не сестринские, как и желания. И Кларисса подумывает: пойти ли ей самой замаливать свой немой грех? Из-за этого она чувствует грязь. Вязкость налипает, словно пот, стремящийся в каждую выемку её тела, и от неё нельзя избавиться. Кларисса делает тяжёлые вздохи. Тихие молитвы прихожан лишь стыдят её, а самой девушке хочется поскорее избавиться от верхней одежды, пристыжено шагая в сторону статуи Христа. Кларисса забывается на мгновение. Многие говорят, что, когда ты заходишь в Храм Божий, будто открываешь свои глаза в другом мире. Мягкий свет свечей, морось на окнах и затянутое небо за крепкими стенами церкви. Тёмное дерево приковывает её взгляд. Кларисса садится в среднем ряду на удалённую от алтаря скамью и прикрывает глаза, застывая каменным изваянием, уподобляясь всему вокруг, тихо вслушиваясь в чужие молитвы. Однако вместо этого она слышит нечто другое… Не менее прекрасное… И столь же чужое… [1]Тебя, Бога, хвалим, Тебя, Господа, исповедуем. Тебя, Отца вечного, Вся земля величает. К Тебе все ангелы, к Тебе небеса и все силы, к Тебе херувимы и серафимы непрестанно взывают
Гимн. Взывающий к всевышнему и воодушевляющий грешную душу Клариссы. Её пальцы подрагивают, поджимаются в ритм слов, а губы от наслаждения начинают болеть. Церковный хор молитвою своей возвещает о новом начале, счастье, образуя солнечный купол над головами, заставляя отовсюду слышать звон колоколов и смех ангелов, хлопающих крыльями и беспристрастно очерчивающих круги меж тонких колон. Собственное ощущение реальности искажается, растекаясь меж пальцев крупинками времени, поворачивая историю вспять и назад, окутывая пением все вокруг. И уста её смыкаются в немом вздохе, в груди приятно щекочет, а на лице отражаются слова каждой певчей птички. Под прикрытыми веками появляются бескрайние поля, маленькая церквушка и воскресная служба. Полевые цветы вокруг прорастают из мягкой земли, лаская щиколотки и посылая по коже мурашки. Пальцы ног щекочет сочная зелень, а каждый шаг отдаётся шелестом травы и легкого платья. Мир и покой увлекают её в самый рай, где ангелы вкушают райские плоды и поют звонкими голосами песни Отца.Ты — Царь славы, Христе, Ты — Отца присносущный Сын, Ты, ко избавлению приемля человека, не возгнушался лоном Девы, Ты, одолев жало смерти, отверз верующим Царство небесное, Ты одесную Бога восседаешь во славе Отчей. Веруем, что Ты придёшь судить нас. Поэтому просим: помоги рабам Твоим, Которых Ты драгоценной кровью искупил. Навеки сопричисли их ко святым Твоим во славе.
И позади раздаётся смех. Столь близкий и знакомый, но неведомо чей, зато переполненный счастьем. Она оборачивается и видит весёлые глаза, и улыбка столь мягкая, совсем непохожая, но лелеющая надежду на будущее. И да рассудит их Бог, ибо воротиться от себя и своей природы Кларисса не может, вглядываясь в сладкие губы, впившиеся в персик: соки стекают по тонким кистям вниз, пачкая рукава хлопковой рубашки. Смола стекает вдоль спины, мельтеша перед глазами тонкими прядями. Она смотрит на неё. Только на неё. И шаг за шагом её настигает то чувство окрыления, возвышая, будто вот-вот Кларисса сама воспарит, предаваясь сладострастному забвению, ведь грех этот нельзя было смыть или выжечь из её гнилой души, заполняя любовью к Богу. Прости, Отче, но сестра — Твоё воплощение в её глазах. И разделить с ней ложе хочется ей больше всего на белом свете, утонуть в этих дьявольских глазах, отдаться во власть Люцифера и, предаваясь такой вот любви: грязной, всепоглощающей и высасывающей кровь без остатка, заставляющей кричать от плотских наслаждений, нежели от честного труда, песни петь животные, нежели воспевать Твоё величие. И дитё твоё уходит. Не посмотрит на тебя более. Поблагодарит, поцелует твою руку, но спустится вниз. Не нужен Эвридике ты, ежели она возжелала спуститься в Ад за своей губительной любовью, чувствуя розги на плечах, огонь под ногами и кандалы на кистях. Потерял ты её, Отец. Смешать она готова кровь свою с кровью сестры и возвыситься на троне Преисподней, чувствуя себя единственной в роду своём, выбрасывая в Стикс венок из маргариток, позволяя надеть себе на голову кольцо терния кровавого.Помоги нам, Господи, в этот день сохраниться без греха. Помилуй нас, Господи, помилуй нас. Да будет милость Твоя, Господи, на нас, как мы уповаем на Тебя. На тебя, Господи, уповал я: да не постыжусь вовеки
И ты воспаряешь веками вверх, чувствуя слабость в теле, не отрывая взгляда от неё. А она стоит и смотрит на тебя с беспощадным вожделением, один раз говоря «сегодня». И ты теряешься в этом, забывая как дышать, а ангелы тем временем начинают слёзы проливать.***
Я не могу остановиться. Я желаю её столь сильно, что готова здесь и сейчас вцепиться в её хрупкое тело, опрокидывая на скамью и впиваясь в эти пьяные губы, чтобы запомнить этот стыдливый вкус, омрачая святыню до безумия и совершая грех под ликом Господа. Но я держу руки при себе, ровно до того как мы не попадаем ко мне в квартиру. Я смотрю на тебя, испытующе, сама же тая и скуля от желания, томно перекатывающегося в животе. Я не сдерживаюсь, беру тебя в охапку, сминаю вороты и волосы, искусываю губы в кровь, сметая всё на своем пути. Испытываю тебя на прочность, заставляю тебя стонать и порхать бабочкой, прижимаясь ко мне всем елейным телом. Я груба и чутка к тебе, хоть и забываюсь в этих ощущениях, безостановочно ведя тебя вперёд. Ты забудешь всё. Я стану для тебя всем миром и разобью тебя вдребезги. Не сейчас, в самом конце, неведомом даже мне самой. Когда же я возжелала тебя, милая? Когда мне стали приятны твои черты, сестра, а руки мои захотели узнать сокрытые тайны твоего тела. Почему же я тебя так сильно хочу? Как ты смогла схватить меня в свои тиски, и, неужели, спустя столько лет, ты вдруг стала важна мне? Моя ненависть растворилась в словах святого отца, а твой невинный взгляд в Храме Божьем призвал меня к кровосмешению и содомии, хотя последним я живу всю свою жизнь и грехом никогда не считала. И как же ты прекрасна! Как лик твой неустанно искажается в наслаждении, чувственно выпуская все те желания, что таились в тебе два года. Как ты меня смогла так долго ждать? Когда же ненависть наша превратилась в это дурманящее чувство, от которого убежать я не могу. Пыталась: как и смерть ко мне теперь привязано оно, и я не могу остановиться. Целую, обнимаю и кусаю. Боль ты любишь, я это вижу. Хочу покрыть этой грязью тебя с ног до головы и опускаю тебя на ложе. Сдираю с тебя одежду, как ты с меня кожу, обнажая старые шрамы. Их бугры кипят под твоими прикосновениями, но страсть перед глазами не даёт тебе разглядеть мой самодовольный взгляд. Ты сама пришла ко мне. Теперь же есть у меня право быть жёстокой, сделать тебя своей. Ты только что расписалась на моём теле золотыми чернилами собственных слёз. Ты скулишь, тебе больно, извиваешься, пока я медленно спускаюсь по ложбинке груди до пупка, сминая твои бёдра до болезненных синяков. Я дарю тебе наслаждение, ты это чувствуешь, и я этим чувством упиваюсь. Мы морально разлагаемся, таем в руках друг друга. Когда я касаюсь тебя внизу, ты кричишь и покидаешь меня на миг. Боль от желания мучает тебя. Ты так горяча и страстна. Твой огонь остужает меня, и я прихожу в действие. Раз ты того желаешь, желаешь свою сестру по крови, то получи это, но знай, что дороги назад нет. Вхожу в тебя. До одури больно и резко, встречаясь с твоим внутренним миром. Подцепляю твоё лицо рукой и сквозь пальцы пропускаю ток. Меж похотью и желанием я вижу тоску по себе и возрождающуюся любовь ко мне. Как светлое чувство в таком низком исполнении. Мы целуемся, и я двигаюсь в тебе. Ты принимаешь меня со всей покорностью, раскрывая ноги в стороны и прижимаясь ко мне тазом. Я укусами отвечаю тебе на этот вызов. Стоны твои — моя, отныне, любимейшая музыка. Больше ничто не связанное с тобой не сможет привести меня в восторг, вызвать тягу или же приковать внимание. Ты схватила меня в свои тиски как тогда, но на сей раз веду я. Ты будешь моей, всегда, ты не сможешь от этого убежать. Последний крик. Ты опускаешься на простыни, отрывисто выдыхая в сторону и не сводя с меня своих зелёных глаз. Мы не прерывали зрительного контакта ни на секунду. Я так больше не могу и целую тебя: нежно, горячо, любо, вкладывая все свои силы в тебя. Возможно, это наш последний раз, но всегда знай, что я теперь желаю только тебя. И пусть призраки прошлого греются под боком Антенора, любовь к ним исчезла, как только я увидела твой взгляд. Дорогая моя, сестра.«И я узнал, что это круг мучений Для тех, кого земная плоть звала, Кто предал разум власти вожделений.»
Ад. Песнь Пятая. 37-39