Amabilis insania

      Утро в спальне дона Каваллоне началось рано и отнюдь не с прихода слуги, уточняющего пожелания хозяина касательно завтрака.       Сначала был холодок из открытого окна, остудивший плечи Оливьеро, потом в клубах тумана какая-то пичуга явно ошиблась с направлением и чуть не высадила витраж, чудом не убившись. Вьеро вылез из постели неохотно, но воспринимал свое пробуждение чуть ли не философски — вчера вечером он проигнорировал гору бумаг, сегодня мироздание намекнуло ему, что за все следует платить.       Дубовый стол, покрытый лаком, от себя вчерашнего по заваленности ничем не отличался, но дон любил, перед тем как заняться делами, посидеть и немного пообводить пальцами резьбу и вычурную позолоту, местами истершуюся. Когда играть с рисунком надоело, он достал из ящика печать и новый брусок сургуча, зажег несколько свечей с помощью угля, взятого из очага.       Быстро оглянувшись в направлении своей постели и отметив, что холмик одеяла стал выше, он без колебаний взял кочергу, присел около камина и аккуратно отделил пепел от углей, прежде чем положить на них мелкие веточки, а когда огонек весело затрещал — приличного размера поленья. Разгоревшееся пламя наполняло комнату теплом, играло с тенями, отталкивало серую влагу за окном. В спальне, служащей заодно и филиалом кабинета, стало значительно уютнее.       После этого его уже ничто не отделяло от бумаг. Каваллоне, боясь передумать, вновь сел за стол и на несколько часов выпал из реальности, а когда пришел в себя, то обнаружил, что одеяло ютится на покинутой им половине постели, солнце заливает комнату, а его сонному и растрепанному любовнику, подбрасывающему поленья в камин, удивительно подходят следы страсти на коже.       Россыпь мелких синячков темнела на бледной, тонкой шее, которую Оливьеро ночью старательно засасывал, метя, ловя сильные руки не согласного носить отметки возлюбленного. На запястьях следы его силы тоже остались. Больше всего отметин было на бедрах и ягодицах, но эту деталь он и так знал благодаря многолетнему опыту и еще чуть-чуть скованной походке аманта.       От мысли, через что они с Хранителем Облака Вонголы прошли вместе, чтобы стать столь близки, его грудь переполняла нежность.       Сова по натуре, названный «Жаворонком» Алауди не торопился окончательно пробуждаться, оправдывая имя, и исследовать свое тело. Он предпочел сначала отправиться в душ, потом размял ноющее после ночи тело, накинув на себя только рубашку.       Спустя некоторое время, собрав разбросанные вещи, он оделся уже практически полностью, пренебрежительно отринув жилет и лениво занял место за спиной Оливьеро, все это время следившего за ним голодными глазами. — Смотри в свое письмо, — пробормотал блондин, прикладываясь коротким поцелуем к сильной шее, отметив, как его мужчина послушно опускает глаза. Наблюдать друг за другом во всех отражающих поверхностях было их любимым занятием уже довольно давно. Теперь пришел черед Облака дразнить и распалять и без того ненасытного дона.       Насытиться непокорным, своенравным французом, который одним своим существованием лишний раз давал Каваллоне смысл жить, было, по утверждениям всего того же Оливьеро, невозможно.       Когда теплые пальцы принялись разминать плечи, мужчина бросил перо и не удержал благодарного стона. Умелые движения рук, обычно несущих смерть, только лишний раз будоражили всю его сущность. Низ живота стягивало и прижигало, когда он вспоминал, насколько опасен для противников был тот, которого он ночами неизменно ласкал и мучил, который позволял себя подчинять и изредка подчинял самого Вьеро, с вкрадчивым шепотом опускаясь на него сверху, заставляя рычать от желания и вколачиваться в любимое тело, пока Алауди, наполненный внутренним светом, размашисто и охотно двигался над ним.       Он целовал длинные пальцы любовника всякий раз, когда был в состоянии до них достать, и, прикрывая глаза цвета темного меда, благодарил небеса за возможность наслаждаться нехитрой лаской узких ладоней.       Жаворонок в это время тепло дышал куда-то ему в шею. Иногда чувствовалась щекотка в том месте, где Алауди задевал чуть смуглую кожу любовника длинными ресницами — было похоже на скольжение крыла бабочки. Такое же невесомо-шелковистое прикосновение.       Оливьеро обожал такие часы, когда можно было лениво ласкаться, млеть и прикусывать губы, когда предательское тепло стекалось к чреслам. Когда Алауди никуда не спешил, когда он сам мог побаловать себя подобной роскошью. Когда они были вместе не вопреки чему-то, а благодаря тому, что сами так решили.       Оливьеро прятал теплую, чуть собственническую улыбку, целовал костяшки пальцев блондина, слыша дыхание партнера и подумывая о том, чтобы круто развернуться и втянуть его к себе, впиться в губы требовательным поцелуем и узнать, точно ли Алауди уже был одет… — Ты слишком громко думаешь, — Облако хмыкнул и прикусил ему мочку уха. Каваллоне в ответ глухо зарычал и сделал попытку поймать его за волосы, заведя руку за голову. Но мужчина ускользнул и отошел от дона на безопасное расстояние, пряча лукавую усмешку. — Алауди! — нетерпеливо и требовательно выстонал Вьеро, оборачиваясь и находя любовника полубезумным взглядом, резко поднимаясь и загоняя того в угол, начиная расстегивать не так давно застегнутые пуговицы на смятой рубашке, вытаскивая ремень на брюках и стаскивая их вместе с бельем, с упругих, любимых и не раз обласканных сильной ладонью ягодиц. — Ненасытное парнокопытное, — несмотря на грубоватые слова, голос блондина стал ниже и заметно охрип, а сам он безо всяких претензий дал развернуть себя и прижать к теплой — от близости камина — стене грудью.       От вида узкой спины, переходящей в нетерпеливо оттопыренный идеально округлый зад, дон едва с ума не сошел.       Мощный проникающий рывок он проконтролировал лишь потому, что тонкие пальцы постанывающего любовника зарылись в его смоляные волосы и с силой сжали — Облако отдавался ему не менее самозабвенно и доверял безопасность своего тела. Подобное следовало ценить с должным почтением.       Целуя тонкую шею, любимые плечи и острые, подрагивающие от каждого движения лопатки, Каваллоне вспоминал, как минувшей ночью он почти так же втрахивал аманта в мягкую постель, а потом просил прощения, долго растягивая злобно взрыкивающего мужчину.       Сейчас после душа Алауди вернулся уже подготовленным, и подобная предусмотрительность ласкала что-то внутри.       Дон Каваллоне за пределами комнаты, в спальне он никогда не пытался давить авторитетом и никогда не ощущал на себе того подавляющего отношения, которым его возлюбленный терроризировал всех других. Здесь они были равными. И Оливьеро в равной степени заботился о комфорте и удовлетворении желаний своего своенравного мужчины, получая отдачу с процентами.       Дыхание блондина в его руках сбилось, он завертел бедрами. Очередной стон дрогнул и приобрел жалобную нотку с придыханием. Брюнет тут же хищно рыкнул и потянул светлые волосы аманта, заставляя запрокинуть голову чуть сильнее, до боли, немного подавляя.       Помогая сбросить груз любой ответственности и скопившееся напряжение.       Алауди рухнул в его руки, отдавая остатки властной сдержанности, при свете дня вновь становясь той личностью, которую он чаще отпускал ночью. Страстный любовник, в венах которого игристым вином текли маленькие, непозволительные слабости и постыдные желания, француз всего себя клал у ног старшего партнера, доверяя вести себя и дальше.       И Оливьеро повел. Повел его все быстрее и глубже, все настойчивей, к той грани, за которой скопившееся томление стремительно взрывалось нестерпимым наслаждением. Тем самым удовольствием, от которого блондин мог кричать до срывающегося голоса, до закатывающихся глаз, которые станут похожи на бескрайнее синее небо — такое же пустое, равнодушное и недоступное для обычных людей.       Впиваясь грубоватым поцелуем в жалобно изломанные криком-стоном губы, Каваллоне торопился не упустить мгновения, когда его собственная разрядка усилит разрядку партнера.       В то время, как партнер, содрогаясь и сжимаясь, издавал беспомощные слабые звуки, он по инерции продолжил движения, доводя свое облако до бессвязных рваных воплей.       Колени у любимого Жаворонка от такой настойчивости подкосились и он опустился всем весом на руки пребывавшего в полной готовности к такому исходу Оливьеро.       После все было хорошо знакомо и предсказуемо — снова кровать, жаркие объятия, шорох простыней и смазанные звуки поцелуев.       Каваллоне всегда признавал в любовнике непобедимого воина, но для него самого, Алауди весь, от золотых ресниц и выгоревших до песочного цвета волос, до длинных сильных ног с аккуратными пальцами, был возлюбленным, мужчиной и самым удивительным,       бесценным произведением искусства,       которое природа создала специально       для его нежной любви.