Amabilis insania

      Савада Тсунаеши пахнет карамелью. Занзас узнает об этом, когда юноша почти падает ему в руки, оступившись на лестнице. За спиной тут же кудахчет мамочка-Гокудера — проверяет, что Джудайме не поцарапался.       Совершенно глупая ситуация, но вариец считает, что это было не зря. Теперь чужой сладкий запах преследует мужчину, как наваждение, и общая неудовлетворенность от этого только растет. Досада ситуации в том, что стоит у него только на одного человека. Человека, который от звука его голоса все еще нервно вздрагивает. Уже год, как босс, с твердостью в глазах, держащий Вонголу железной хваткой, не чуравшийся убивать сам. Но каждый раз, когда Занзас становится по левую руку от него, Савада вздрагивает.       Иногда от этого хочется смеяться с безуминкой, но чаще — просто отчаянно выть.       Саваде двадцать два. У него на голове такой же беспорядок, какой был на голове у его отца, деда и так далее по списку. Занзас ловит себя на том, что на собраниях пялится, как солнечные зайчики играют в этих непослушных каштаново-русых волосах. Иногда он тот, кто их пускает, используя для этого часы. Тсунаеши считает, что это продолжает происходить случайно. Занзас радуется, что его босс такой наивный и закидывает ноги на стол при любом удобном случае. Ему нравится, когда его персонально просят их оттуда убрать.       У Савады цыплячья шея, на которой видно все вены. Скайрини иногда часами смотрит на то, как эти вены выпирают, пульсируют и змеятся. Ему бы хотелось расстегнуть рубашку и проследить их вниз по телу. На самом деле, он бы с радостью был тем, кто вообще имеет право заставить босса немного раздеться. Пока был сопляком — смотреть особо было не на что, но с возрастом стало лучше. Настолько лучше, что не молодеющий Занзас мечтал хотя бы по пьяни трахнуть дона Вонголу. Не женатого в свои двадцать два. Даже не помолвленного. Красавица Сасагава Киоко осталась в сердце и памяти лишь мечтой. Не то благоразумность, не то глупость, но тянуть ее в мир иллюзорного блеска и звона монет, скрывающего реки крови, тот не стал.       Саваде двадцать два и на его губах давно нет улыбок. Губы изгибаются — вежливо и отработанно, но это не улыбка. Улыбка осталась там, где Саваде шестнадцать и у него были друзья. Теперь мир делится на черное и белое, своих и чужих. Тут нет друзей, зато целая толпа врагов.       Отчасти Занзас завидует Скуало. Тот не скрываясь стоит рядом со своим учеником, Ямамото Такеши, и даже последняя блядь в Риме знает, что они любовники. Саваду это смущает. Такеши смеется, как идиот, а акула приглушенно орет, чтобы тот не ржал. Руки в перчатках сжимают бокал и скрывают протез. Супербиа не фехтовал уже уйму времени, но остался гибким, как тростинка. Для Занзаса совершенно очевидно, кого гнут в постели.       Савада Тсунаеши — десятый босс Вонголы, но совершенно неприкрыто одинок и несчастен. У него на плечах — долг, ответственность и работа. Савада плачет, стоя у балюстрады, а Занзас крепко подшофе и ему уже на все плевать. Поэтому он ухитряется погладить изумленно моргающего на него парня по щекам, а потом целует со всей тщательностью, вбитой опытными мистрессами и прочими одалисками.       Савада всхлипывает и плавится в его руках, льнет и трется, и стонет в промежутках, и воздух пахнет ночью и карамелью. Занзас пахнет бренди и порохом, но их обоих это не смущает — по крайней мере, Вонгола Дечимо в эти мгновения не делает акцентов на несущественных деталях. И за вторым поцелуем тянется сам.       Уговаривать варийца не надо — тот тоже берет все, что ему дают. Целует крепко, глубоко, чувственно — говорят, итальянский темперамент создан для такого. Занзас может сказать, что Италия — это в крови, потому что дон Вонгола отвечает ему тоже совсем не робко. Не по-восточному напористо и жадно, открыто.       В «Мемуарах Гейши» о таком не предупреждали. Хотя откуда ему знать, он же их не читал.       Губы уже саднит, когда они прекращают и отстраняются. В глазах Савады проясняется. Он выглядит смущенным. Занзас мысленно стонет — пусть дева Мария помилует мужчину, его боссу уже двадцать два, давно не ребенок!       И Святая милует, обходится без истерик и сцен.       Савада просто облизывает покрасневшие губы, подхватывает бокал с шампанским, стоявший на изгибе лепнины, и опрокидывает в себя залпом. Правильно, пусть губы опухнут еще сильнее. Чтобы все обратили внимание на то, какая у дона кожа нежная и какие дерьмовые сегодня подали напитки.       Последние две мысли лишние — потому что взглядов на японце Занзас хотел бы меньше всего и потому что он бы предпочел выпить хорошего виски прямо в эти минуты — тот странным образом прояснял голову и вызывал у него просветление.       Собственно, Савада тоже выглядит думающим о чем-то, но Занзас не успевает спросить — раньше дон просто разворачивается на каблуке и оказывается таков.       Мужчина облизывает губы с чувством абсолютной досады и морщится от нестерпимого шума в ушах. Раздражение срывается вспышкой пламени в ладонях, когда он издает этакую помесь тоскливого крика с разъяренным воплем. В дикой природе такого не встретишь — там не существует таких вот диких боссов Варии.       Савада нацеловался с ним до прояснения ума и ушел, ничего не сказав. Оставил свой блядский карамельный запах висеть в воздухе и свалил, паршивый… — Бренди не держу, но есть приличный арабский коньяк, — раздается размеренная интонация Савады за спиной, и Занзас круто оборачивается, глядя бешено. Дон изволил где-то скинуть пиджак и остался в одной рубашке с жилетом сверху. Ладная фигура была подчеркнута идеально сидящими от узких бедер до широких плеч вещами. Бутылка и два приличных стакана в его руках смотрелись очень уместно. — Разливай на двоих, я прикажу принести стол и стулья, — он выставил свою ношу прямо на балюстраду и уже развернулся, чтобы уйти, когда Занзас схватил его за руку, скинув один из стаканов вниз. Савада замер и обернулся, с недоумением глядя в глаза оппоненту. Не хватало цикад или сверчков для полноты картины, когда внизу кто-то заорал на диалекте. Что-то о том, куда будет засунут этот стакан тому, кто его уронил.       Не разрывая взглядов, Занзас вытащил пистолет и пальнул сквозь пол. Внизу сразу заткнулись, стекло наконец-то зазвенело, разбившись. — Попьем из одного и стоя, — почему-то всего один выстрел привел его в благодушное настроение. Занзас даже усмехнулся, и чуть шире — когда Савада остался, чтобы без лишних споров начать своими лилейными руками открывать бутылку. — Откуда у арабов приличный коньяк? — Понятия не имею, тут так написано, — дон тоже усмехнулся, отмеряя коньяк, как виски — на два пальца. Лед у него в ладони возник, как по волшебству, но мужчине такое использование прорыва точки нуля импонировало даже больше прямого назначения. Райской музыкой лед зазвенел о стенки бокала, которые снаружи запотевали, равномерно покрываясь конденсатом. — Сейчас самое время пить на брудершафт, но я в замешательстве. — Просто пей, — отмахивается вариец. — Поцеловать тебя я и без коньяка согласен.       Савада в ответ вздрагивает, а потом улыбается. Занзас закатывает глаза, но у него уголки губы тоже чуть приподнимаются. В груди разливается удовлетворение.       Дон Вонгола наконец-то снова улыбается по-настоящему.