Amabilis insania

      Оливьеро Каваллоне мало отличается от других мужчин, на первый взгляд. Алауди следит за ним по приказу командования уже третью неделю, и видит идеальный фасад жизни этого человека. Утро начинается с зарядки и плавания, потом умывание, потом плотный, но не до тошноты, завтрак, и до полудня — работа с бумагами. Потом идет прием разномастных людей — управляющие, кто попроще, арендаторы, жители его сданных в съем домов, мальчишки, которым он дает монетку за выполненные поручения.       Оливьеро часто сверяется с ежедневником, всем улыбается, с кем-то обедает и успевает еще до десерта заключить пару сделок. За работой он чаще серьезен и редко хмурая складочка ложится на его высокий лоб.       После трех часов он иногда ходит в гости сам. Нередко навещает свою больную матушку, что уже давно не встает с постели — ее комната этажом ниже, так что путь не долог. Иногда удается увидеть, как он стоит на коленях перед ее постелью, держит морщинистую худую руку, целует костяшки, просит прощения и неустанно молится — чистый итальянский льется ручейком, низкий бархатный голос с сжимающими сердце в тиски хриплыми нотками способен с одной стороны и святого совратить, а с другой — Алауди почти ждет, что над черными кудрями слабо засияет нимб и за спиной покажутся очертания крыльев. Черных.       Если Оливьеро и ангел, то совершенно точно падший.       На ужин Каваллоне частенько пьет красное вино к мясу, а после, сидя у камина, курит сигару — единственную в день.       После есть два варианта, чем он будет занят — или прикажет подать лошадей, чтобы ехать на службу, или подать экипаж, чтобы ехать в театр. Важно сразу отметить четки у него в руках и особенно строгий крой костюма, или же стоит просто обратить внимание на дорогой надушенный шейный платок, чтобы все стало ясно. Алауди натренировался видеть мелочи, все до одной.       Оливьеро обходителен с женщинами и приятен в разговорах с мужчинами. Он нравится тем и другим, а так же чьим-то матерям, сыновьям, дочерям и отцам. Против его очарования нет никаких защитных приемов. Он деловой человек и на хорошем счету, его любят работники и подчиненные, однако все знают, что мужчина — убежденный холостяк и не очень хочет жениться, даже ради возможности завести наследника.       Алауди, не имей он прямого отношения к теневой стороне, верил бы этой идеальной маскировке. Начальству он так и доложит, что ничего подозрительного, делец как делец, но на самом-то деле…       Гербы Каваллоне всюду — на бумагах, на доме, в гобеленах. На теле Оливьеро — целый табун гарцующих коней и вспышки чернильных огней, цепей, пунктиров и точек.       Алауди никому не покажет, но одна гарцующая лошадка перепала и ему самому на лопатку, и он все еще желал зубами перегрызть итальянцу горло за то, что тот осмелился его заклеймить подобным образом.       Дон Каваллоне — а звать его иначе в какой-то мере неправильно — под вечер встречается в своей гостиной с убийцами. Теми, кого он зовет семьей. Теми, у которых руки не меньше, чем у него, в крови. Они успевают решить вопросы о поставках опия, накурить в комнате, сыграть в бильярд и приятно провести вечер. Утром Оливьеро получает отчеты и на обратной стороне пишет указания, потом с мальчишками передает их своим ребятам. В обед он встречается с людьми, которые не прочь оставить заказ на убийство — знают, с кем связались — и за порцией пасты под соусом он иногда успевает поставить невидимый крест над чьей-то жизнью, подводя ее к концу незримой чертой.       Алауди в глаза называет этого человека Жнецом и добивается только теплой улыбки и ласкающего прикосновения к щеке; клыки дона чуть острее, чем у других людей, но этого почти не видно. Француз же знает об этом наверняка и морщится, когда понимает, что отдернуться он не сможет — его плечи все еще болят.       Оливьеро очень больно кусается.       Для него, для Облака Вонгола Примо, у дона всегда есть время. Цепь на лодыжке — это просто, чтобы он точно не улепетнул к себе во Францию. Выковырять его оттуда можно только долгой осадой родового замка или одним приказом-просьбой Джотто. Но Оливьеро не Джотто, и ему приходится быть изобретательным. Цепь — лучшее, что пришло ему в голову.       Эта была уже третья, и пока что она держалась.       Он смотрел на происходящее уже три недели, зачастую засыпая и просыпаясь под боком у Оливьеро, следуя за ним неотступной тенью, не стыдясь своего положения и сомнительного украшения на лодыжке.       Никакая цепь ему не помешала в свое время наказать насмешников из семьи Каваллоне. Оливьеро так и не успел его одернуть, а он просто сорвался с цепи (буквально) и накинулся. Жажда крови взыграла в нем с невиданной силой.       Он и не убил никого только потому, что Оливьеро успел удержать его, по пальцам разжимая ладонь на горле собственного зама, у которого седых волос за доли секунд прибавилось.       Жесткую хватку на волосах Алауди ему не прощал еще несколько дней. За это время его бедра и руки расцвели следами пальцев, а на горле и плечах остались укусы. Были стерты локти и колени, боль от плети позорным знанием укрепилась витками синевы вокруг бедер, расползлась от красно-черных линий по спине и по рукам. Единожды обвила горло, украв у него дыхание.       И, конечно же, был еще конь на лопатке.       Сам Каваллоне получил по лицу, не раз и не два, и его ребра обещали ныть еще долго. В старости лет они напомнят ему об Алауди и о том, что удерживать чужие облака может быть не только трудно, и вообще больно. Француз метил, вообще-то, в колени, плечи и бедра, но уклонялся дон на уровне.       Ночью они не могли уснуть и перестать грызться. Потом все изменилось.       Оливьеро был похож на солнце, только черное, ночное, но от этого не менее палящее, иссушающее, нередко жестокое. Он держал за горло и целовал своими горящими губами, сосал губы и язык — у Алауди болело все, даже там, где, по идее, не могло. Он проклинал, призывал чертей и святых на эту смоляную голову, он ненавидел того, кто нашел силы удержать его, всеми фибрами души.       Но отдавался он ему тоже самозабвенно. Он был наградой после долгой борьбы, он не торговал своим телом, но знал цену наслаждению.       Оливьеро платил, даже если не хотел, потому что Алауди ди Вонгола, Облако Вонгола Примо, ничего не давал просто так. Ни силу, ни влияние, ни тело.       Алауди смотрел на то, как Оливьеро смежит темные глаза с черным веером ресниц уже три недели.       Три недели, как они слишком часто были обнажены и беспомощны.       Три недели, как Оливьеро не отпускал его домой, приковывал, хотя и знал, что для Алауди эти кандалы минут на пятнадцать — и дело не в чистой силе, которой мужчина обладал.       Прошло уже три недели.       Три недели, в которые Алауди мог сделать вид, что он не сильнее Оливьеро, что он пойман, что он все еще не подчинился.       Три недели их странной любви, но удивительно нежных ласк перед проникновениями, сдобренных специями нарочитой грубости и показательными разборками.       Три недели, как на пальце Алауди темнело, скрытое пламенем, тонкое серебряное кольцо.       У них было так много и так мало.       У них были три недели, чтобы быть вместе.