Amabilis insania

      Оливьеро целует решительно, жадно, неторопливо. Стыдно вылизывает рот, от чего в паху щекочет, а колени подгибаются сами собой, дрожат, не выдерживая напряжения. Алауди шумно дышит через нос и скулит, ногтями цепляется за широкую спину, и в голос стонет, когда широкая ладонь давит между ног. В глазах вспыхивают звезды, Алауди закатывает глаза и дергает бедрами, вжимаясь до легкой боли, но до чего же ему хорошо!       Каваллоне отстраняется и хрипло смеется, и гладит его через штаны, от чего молодой мужчина дышит ртом и желает выбраться из кожи. В трусах мокро, он течет и спереди, и сзади, и отстраненно, в мыслях, кривится — часть препаратов не работают, как надо. Или он течет больше обычного, что тоже возможно.       Ему впервые так хорошо и так невыносимо стыдно. В двадцать лет — это первая его близость, и впервые ему по голове дало достаточно, чтобы он не заморачивался, не думал о церемониале и нарушении десятков законов его семьи. Оливьеро не отводит глаз от его лица, которое печет жаром, и Облаку хочется потребовать его закрыть глаза. Не смотреть на его тело. Отвести обжигающий взгляд.       Такое желание — страшное, душное, вязкое — разве он заслужил почти материального его проявления? Разве можно желать его так сильно? Разве Алауди имеет право получать подобное?       Вьер не спрашивает себя о том же.       Вьер вгрызается в его шею, едва Алауди запрокидывает голову, смаргивая слезы, и Облако вздрагивает. Пальцы, больше привыкшие к кнуту, неожиданно деликатны. Сквозь ткань они нашли головку, и трут её, мнут член, давят на яички, снова и снова, доводя до иступления. Алауди мотает головой, не в силах контролировать себя. Это было то, от чего ему за себя было стыдно вдвойне — яркие реакции. Никакой выдержки. Никакого терпения. Он метался, рвался, кусался, кричал, стонал, выл, скулил, но не оставался спокойным. И Оливьеро наслаждался этим каждый раз, как видел, как будто обнаружил впервые.       Невыносимый мужчина, властный, коварный. Нашедший свой ключик, подобравший время прихода. Нарушивший все правила.       Алауди трясет, когда он пытается остановить итальянского варвара. Но тот ловит его слова поцелуями, не желая слушать. Отчаянный, злой, голодный. Нуждающийся в своей омеге больше, чем в чем-либо еще на свете. Совершенно безумный.       На улице шел дождь, а он всегда вызывал у Алауди бесконтрольную сонливость пополам с возбуждением. Дробный стук капель, шерохи по листьям… О, Алауди мог часами лежать и неторопливо извиваться на кровати, взбудораженный стихией. В эти часы он всегда ощущал себя змеей, только что отлинявшей и готовой к спариванию.       И Оливьеро пришел именно теперь. Напал с ласками без объявления войны, впился в губы, позволил кусаться и рычать, и вырываться, а потом прижал к стене так, что кости затрещали. А Алауди почти захныкал, охваченный своей слабостью.       Течка пополам с привычной реакцией на стихию заставили Облако сжаться, когда время препаратного глушителя закончилось, и он наконец-то смог чувствовать запахи, которых избегал. Которого из-за таблеток не было у него самого и который стал разгораться теперь.       Внутренности обожгло, скрутило. Алауди жалобно, почти отчаянно простонал, и стиснул чужую рубашку непослушными пальцами. Действие подавителей кончилось, и, судя по тому, как хищно заострилось красивое лицо Вьера, принять их снова ему не позволят. Не тогда, когда вся сила Облака прогибается и мнется, уничтожаемая желанием быть с партнером.       На запястьях альфы и омеги наливаются цветом татуировки, связывающие их. Жаворонок — у Оливьеро, вставший на дыбы жеребец — у Алауди.       Омега больше не мог бегать, у него не было ни сил, ни причин сказать мужчине нет, кроме как из-за правил, навязанных его титулом. А Оливьеро был счастлив — Алауди до этого не желал связываться с женатым, даже если тот оказался его партнером. Слишком гордый, слишком честный.       Слишком желанный, чтобы Оливьеро не сделал все, как он требовал, и не позаботился о невозможности отступления от обещания. Брать все в свои руки — в этом вся суть альфы, действительно заинтересованного в связи со своим партнером. И уже наплевать на недовольство французской короны. Наплевать на возмущения Джотто. Он украдет омегу, если придется, запрет в золотую клетку, позволит высечь себя в наказание, но награда стоит того. Алауди стоит того, чтобы рисковать своей шкурой.       Алауди затрепетал, когда сильные пальцы сжали его подбородок, поднимая алеющее лицо вверх. Светло-голубые глаза встретились с почти желтыми, хищными, голодными. И эти желтые закрыли ему весь мир.       Алауди не мог больше противиться. Извиваться, уклониться, сходить с ума, дразнить альфу упрямством. Напоминать об опасности, о разуме, о правилах.       Алауди уступил, недовольный, злой, но слишком слабый, чтобы противиться.       Оливьеро прикусил ему губу, посасывая, и довольно блеснул глазами. Он просчитал все и успел вовремя. Дождь, течка, окончание действия препаратов. И партнер, которого всегда хотелось, но принципиально запрещалось получить.       Теперь Оливьеро свободен и хочет омегу в ответ. И никакой Джотто его не остановит.       Каваллоне сжимает упругую, ерзающую по рукам задницу, и поднимает тыкающего ему в шею носом омегу. Довольно рычит, ловя горячее дыхание на коже. Лижет свой укус на горле, красный, воспаленный, припухший. От Алауди сладко пахнет медом и молоком, беспомощный запах, вкусный. Плодородный.       Омега, от которого хочешь детей и который сам уже готов иметь детей, в понимании Оливьеро не может пахнуть идеальнее.       Мягкий диван в гостиной наверху принимает Алауди в свои объятия, пока Оливьеро скидывает обувь и пальто. Дом Алауди небольшой — камень, десять комнат, три этажа, уединенное место, лес, прекрасный сад. Омега спрятался во Франции, но Каваллоне было наплевать на страну. Он шёл по следу, пока не догнал, не загнал в угол, не добился.       Вещи беспорядочно разбросаны, слуги или обезврежены, или спрятались. Повар, две служанки, еще три — приходящие, и сегодня явно не их день. Сообразительные женщины — Оливьеро не уловил даже намека на аромат, а значит, на период течки никто их них возле хозяина дома не появлялся.       А тот уже остался нагим и совершенным среди мягких подушек, и увидев, как влажно блестят его бедра, Оливьеро едва не тронулся рассудком. Он хотел поставить Алауди на колени, мечтал, но ради шанса вылизать белое совершенство и заклеймить, оказался готов стоять на коленях сам. Часами. Сутками. Снова и снова, пока его желанный не останется только для него, готовый принять его, готовый подержать для него свои нежные ягодицы.       Альфа шумно вздохнул и посмотрел на омегу, трущегося грудью о подушки. Заострившиеся, набухшие грудки, увенчанные нежно-розовыми сосками. Молоко и розы, а не человек, иначе и не скажешь.       Алауди никогда бы не позволил взять себя там, где кто угодно мог увидеть, и Оливьеро медлит, в пылающем разуме расчетливая мысль: закрыть все двери, оставить только окна, за которыми безостановочно идет дождь, в которые стучатся ветви деревьев, катятся потоки воды. Они будут вдвоем, в полной тишине, отрезанные от мира, с доступом к комнатам.       О большем даже просить не хочется.       Алауди тяжело дышит и стонет, прячет лицо — и снова приподнимается, вертится, жадно дыша чужим запахом, разлитым в воздухе густым маслом. Оливьеро пахнет летней итальянской ночью, темнотой, костром и степью, в которой носятся табуны его лошадей. Алауди крутится, тянет руки, ищет его тепло, и когда альфа нависает, обдавая жаром, оглаживая жадными ладонями, шепчет охрипло: — Не прощу. Я забью тебя до смерти, парнокопытное, — и мелькает в глазах неожиданная ясность, привычный вызов. Оливьеро улыбается, когда возбуждение накатывает волной на его желанного, и, сжав ладонь на шее под челюстью, целует и лижет дрожащее горло, вырывая тонкий стон. Алауди между ног мокрый, пахнет сладко, но святое дело — не дать омеге шанс остаться не заклейменным.       Зудевшие от желания погрузиться в плоть клыки легко вошли в тонкую кожу, где слаще всего пахнет медом и молоком. Третий аромат омеги — лаванда, бьет в нос, стоит только показаться крови, а Облако бьется с криком, когтит тело альфы, где может дотянуться, и его боль и гнев обжигают. Вьер зализывает ранки, и ловит взметнувщееся запястье. Вокруг вставшего на дыбы коня — полный круг печати. Алауди с ним связан до самой смерти, и сама эта мысль вызывает у альфы шалую радость. — Время пришло, — ласково говорит мужчина, отводя белые прядки от мокрого лица, глядя в полные бешенства глаза омеги, по белками которых расползлись красные ниточки сосудов.       Алауди отворачивается, слишком расстроенный и униженный, чтобы желать видеть собственного партнера. В его семье даже нанесение укуса и подтверждение связи душ имели тонкий церемониал. И то, как варварски проделал все Оливьеро — оскорбление, за которое можно было бы и убить.       Только вот — теперь Алауди гарантированно умрет вместе с ним.       Оливьеро вздыхает, ощущая чужую жгучую обиду, как свою, и, не давая себе времени вновь превратиться в неуклюжее чудище, подхватывает надувшегося до игнорирования инстинкта партнера на руки. Комнату Алауди Вьер находит интуитивно, и, уложив не желающего его видеть омегу, устраивается между его ногами.       Может быть, горячая голова и велела брать свое, пока то убежать не может, но уж исправить то, что осталось, ему вполне под силу.       Не каждый день он вынужден просить благосклонности у князя чужой страны, и кроме как предложить себя в услужение, он больше ничего не может. Алауди любит, когда все по правилам. Поле их действия — целиком в его власти. А Оливьеро лучше выдержит прилюдную порку, чем позволит короне заключить выгодную помолвку с его омегой. Оливьеро и так слишком долго бегал за вольной птицей, Алауди ди Вонгола.       Он целует горячими губами мягкую складку на животе — естественное образование тела омеги, растягивающееся для удобства вынашивания, идет дальше, целуя мокрые бедра, вылизывая сладковато-липкую смазку. Алауди сердито дергает бедрами, но сильные ладони прижимают их к кровати. Вьер смотрит испытывающе, прежде чем распластаться и опустить лицо пониже. Ему не надо видеть лицо омеги, чтобы увидеть там совершенно больное выражение — то, что Вьер собрался делать, сотни альф считали унижением своего достоинства.       Но разве ласкать любимого может быть унизительно?       Кончик языка кружит вокруг мокрого колечка мышц, собирая смазку, язык лижет чувственно, широко, размашисто. Вьеру не стыдно держать в руках дрожащий вес, не стыдно вжиматься лицом, погружая язык, оглаживая все внутри. Мокрый язык скользит вверх — по тонкой кожице, под мошонку, которой он касается губами.       Алауди смотрит расфокусированно, вздрагивает, когда Вьер притягивает ко рту меченное запястье и целует рисунок. Его герб на чужой коже вызывает сытое урчание внутреннего собственника. Оливьеро поднимается на руках, нависает и тянется к губам, разделяя сладкий вкус.       Он примет от Алауди любое наказание, лишь бы тот не гнал от себя. Заплатит короне золотом и своей кровью, позволит высечь себя в уплату. Но Алауди, его Алауди. Целовать его хочется днем и ночью, непокорного и своенравного, воспитанного, как на трон.       Оливьеро — свеженазначенный герцог. У него есть земли, люди, даже свой собственный богатый дом. Может быть, это разрушит ощущение страшного мезальянса? Может быть, птица его души терзается зазря? Может быть, за это он простит пренебрежение правилами, которые писали не они, вводили не они, в которых нуждались не они?       Облако выгибается под ним со всхлипом, когда он плавно входит. Смазки много, но чувствительность омеги делает свое дело — тот не может лежать, бьется, мечется. — Кусай, — охрипло требует Вьер, заметив, как партнер стискивает жемчуг зубов, и подставляет шею. Они будут принадлежать друг другу, и его омега — единственный, кому он в состоянии позволить приблизиться к своей шее.       Короткие клыки вонзаются в шею, а Вьер делает движение вперед бедрами. Алауди жалобно всхлипывает горлом, острые ноготки впиваются в спину, но все, уже все. Больше балансировать по грани с болью не придется.       Вьер сцеловывает слезы из уголков глаз, прижимает к себе, дает привыкнуть, прежде чем взять темп, единый с ритмом сердца. Размеренные толчки, в ответ — короткие стоны и движения навстречу, когда он делает все правильно.       Алауди плывет от удовольствия, разжимает зубы и расслабляется каждой мышцей. Вскоре омега в нем берет верх — он позволяет Вьеру держать себя за руки, снова и снова врываясь в податливое тело, подтягивать навстречу. На лице — удовольствие почти болезненное, Алауди задыхается, и неожиданно для них обоих требует дать ему лечь на живот. Открывая доступ сзади. Позволяя воспользоваться беззащитностью на свое усмотрение. Безмолвно доверяя.       Вьер подкладывает побольше подушек и смотрит на чудесное зрелище. Распластавшийся Алауди без него качается чуть вперед и назад, и кусает угол подушки. Смазка течет по бедрам, покрасневшее колечко мышц сокращается и расслабляется, оказывая на альфу действие сродни гипнотическому.       Вьер осторожно входит сзади и слышит прерывистый стон. Его сладкий, его желанный, его немыслимый — когда они вместе, соединены, Оливьеро ощущает себя завершенным. А со стороны, кажется — он тьма, демон, порочащий светлого духа.       И ему нравится это. Ему невыносимо хорошо.