Amabilis insania

      Хаято просыпается с ощущением, что что-то не так. Что-то ненормально. Что-то противоестесственно. — Доброе утро, Тсунаеши, — как со стороны слышит он свой голос и с ужасом понимает, что тело, прежде вполне ощущаемое им как свое собственное, теперь принадлежит кому-то еще. Кому-то безусловно знакомому и обещавшему никогда не поступать так с членами своей семьи.       Его губы целуют золотое от загара крепкое плечо, кончик носа скользит по шее, зубы слегка прикусывают край челюсти. Тсунаеши со стоном просыпается, потягивается в его руках — Хаято ощущает все словно сквозь перчатку, но уловить, как возбуждение захватчика резонирует с телом, он может. А любимый босс безошибочно полусонно приветствует: — Мукуро. Что в этот раз заставило тебя вломиться в мою спальню, да еще и столь… Экстравагантным способом? — Задание выполнено, — Мукуро по-своему посмеивается, как на вкус Хаято — очень паскудно, и очень опытным движением руки оглаживает бок босса. Гокудера бессильно кипит и одновременно жадно следит за тем, как Тсуна ластится, наслаждаясь непривычными касаниями знакомых ладоней. — Гокудера шкуру с тебя спустит за это все, — комментирует Тсуна, со вздохом переворачиваясь и подставляя спину под влажные поцелуи — Хаято с ужасом понимает, что возбуждается, глядя, как загорелое тело выгибается, поддается навстречу. Мукуро смеется — голосом Хаято; пальцы пианиста волей Мукуро стягивают пижамные штаны с округлых ягодиц, гладят.       Все то, о чем сам Гокудера даже мечтать не смел, ослепленный нежностью и нерешительностью, Рокудо берет его руками прямо в эти мгновения.       Марает. Святотатствует. Порочит. «Пока одни трясутся хотя бы признаться, другие берут то, что пожелают», — мысль Мукуро четко ввинчивается в мозг. Хаято ненавидит его, как никогда прежде, бессильно и бесплодно пытаясь вырваться из техники захвата тела.       Туманник смеется внутри головы Хаято, когда поглаживания упругого зада сменяются легкими шлепками; когда Тсуна ерзает под ними, терзаясь подступающим возбуждением; когда приспускает пижамные штаны пониже, раздвигая бедра, и Хаято со стыдом видит свой возбужденный член, проезжающийся между разведенных загорелыми руками ягодиц.       Тсуна принимает его член без растяжки, с минимумом смазки, стонет, и Мукуро горлом Хаято стонет тоже. Сам Ураган не знает, куда деться от стыда, вынужденный наблюдать за чужим удовольствием, мучимый возбуждением и отвращением. Босс был для него как святыня, Мукуро же, безбожник, показал, что и недосягаемые боги вполне могут стонать под простыми смертными.       Тугие толчки набирают ход, Мукуро двигается коротко и часто, Тсуна стонет на выдохе и комкает тонкую простынь, подставляясь с полной самоотдачей; для него это не первый раз, он шепчет: «Да, да… сильнее… еще, еще, пожалуйста, Мукуро, еще…» — таким тоном, что у Хаято бы уже во рту пересохло.       Ему хочется сжаться побитой псиной, хочется закрыть голову руками, забившись в угол, хочется оказаться где-нибудь не здесь.       Он хочет лишить себя зрения, хочет забыть то что узнал, стереть из памяти то, что увидел. Для него это прекрасный ужас — как смотреть на сожжение храма, разрушение памятников архитектуры; как увидеть сгорающий дотла Нотр-Дам, разрушение Миланского собора, подрыв Колизея или уничтожение Пизанской башни.       Тсуна кончает, прекрасный и такой яркий, полный внутреннего света, смотрит горящими глазами через плечо, и Мукуро наклоняется к нему, чтобы поцеловать — так нежно, что даже не верится, что он так может. — Наш Ураганчик может предъявить мне счет, но сначала я выпишусь из больницы, — бормочет Мукуро между короткими поцелуями. Хаято в клетке собственного разума вскидывает голову; в голове у него щелкает касса, разум делает привычную работу, а Мукуро между тем с явной неохотой отстраняется, облизывая губы.       Тсунаеши смотрит строго. То, что он голый и с вытекающей на бедра спермой лежит перед ними, вообще ничего не меняет. Даже с членом в заду он останется боссом, но сначала получит немного удовольствия. — Ты снова влез куда-то черт знает куда? — Прикрывал наше Облачко и попал под завал, — уныло вздыхает Рокудо. — Но я все еще красивый. И даже руки-ноги в полном комплекте. — Я пришлю Реохея, — смягчившись, Тсуна подается навстречу и коротко чмокает воспрявшего туманника в губы. — А теперь верни Хаято в его спальню и покинь его тело. И память почистить не забудь. — Ты больше не будешь поглядывать на него с сожалениями о несбывшемся? — ревниво уточняет Мукуро, а Хаято упал бы, если бы мог. Джудайме его?.. — Я всегда буду поглядывать на него, как ты поглядываешь на Хибари-сана, — Тсуна кисло улыбается, от чего у Гокудеры частит пульс. — Однако будем жить реальностью: Кея никогда не простит тебя за сакуракуру и первый ваш бой в Кокуе, а я никогда не смогу стать для Хаято человеком, а не живой иконой. — Ты бы никогда не насытился одним его телом, — тихо констатирует Мукуро. — Я бы никогда не, — соглашается Тсуна и грустно улыбается. — Все, дай мне адрес и доспать два часа. В следующий раз хочу проснуться от того, что ты пришел ко мне. Поторопись.       Сознание Хаято заволакивает темная дымка, из которой он рвется наверх…       И просыпается, сев в своей кровати. Будильник должен был позвонить через две минуты.       Хаято непонимающе смотрит на свои руки.       Что-то такое ему снилось… Тревожное. Как Бьянки, наступающая со своей готовкой. Или приход налоговой в одно из их заведений. Или ругань по поводу поставок с Орегано, которую подпирает азартно болеющий за двух буквоедов Базиль. — Еще одна такая ночка — и я куплю снотворное, — вздыхает Ураган и с кряхтением начинает подниматься. Тело болит как после интенсивной тренировки; ощущения, что он отдохнул, нет совершенно.       Хаято идет в ванную и на секунду ему кажется, что в отражении зеркала он видит не себя. Только на секунду. Потом ничего уже нет. — Пора в отпуск, — заключает он и с самым сосредоточенным видом берется за зубную щетку.