Вернись ко мне

[мысленно, когда она не рядом, я схожу с ума, потому что хочу находиться лишь здесь, и любое удовлетворение кажется лишь мистическим воспоминанием.]

У нее волосы разбросаны по подушке, и одеяло сползло до середины живота — и это первое, что он видит, когда просыпается. И первые пару секунд смотрит на нее спящую, на это умиротворенное, спокойное выражение лица. А потом просто поделать ничего с собой не может — протягивает руку, гладит ее по плечу, тем самым почти моментально будит ее. — Привет, — отзывается тихо. Она глаза открывает сонно, ладонью его колючую щеку накрывает. — Эй, — говорит коротко и губами сразу же к его шее тянется. Прижимается уже не так ошалело-дико, как ночью. Взглядом непроизвольно с ее обнаженной груди ниже. Он пальцами ведет по чернилами выбитой татуировке на ее ребрах, которую ночью не заметил даже. Чувствует, как она ближе двигается, губами уже с шеи по ключицам, кожа под пальцами покрывается мурашками. А он только на буквы эти смотрит, почти не ощущает ее прикосновений. Две строчки адреса. А ниже имя. Чуть более крупными буквами: Александр Лайтвуд. Мужское имя режет глаза. И у него в мозгу что-то перещелкивает будто, потому что он отстраняется от нее, на несколько секунд пальцами задерживается на ее коже, прямо на ребрах, на чертовой татуировке. — Что-то не так? — взволнованно спрашивает Изабель. — Нет, все в порядке… — и он уже с кровати встает, собственные трусы с пола подбирает, за ними и штаны. Чуть в стороне валяется рубашка. — Все в полном порядке… Я просто… Мне пора. Ее как током бьет. Парализует. И физически больно смотреть за тем, как он одевается; только весь словно на иголках. Нервный. Она отмирает внезапно, когда он уже в коридоре, когда ногу уже в ботинок ставит. — Подожди, я… — у нее слова в глотке застревают. А она, прямо как была голая, пальцами косяк дверной сжимает и смотрит, как он ускользает. Буквально снова готовый из ее жизни исчезнуть. Взглядом пересекается с ним, тонуть начинает без воздуха в легких. — Прости, это все не для меня, — он говорит несколько нервно, но на несколько мгновений даже перестает пытаться зашнуровать ботинки. — У тебя на ребрах чужое имя, и надо быть идиотом, чтобы думать, что то, что было вчера, что-то значит. «То, что было вчера». Ее под дых бьет. Он просто не может так говорить. Пускай не помнит себя, пускай ее не помнит; но он не может так говорить. Потому что она хотела его, он ее хотел, и все это было по-настоящему. Все абсолютно точно было по-настоящему, когда он прижимал ее к себе, дыша в шею сбивчиво-рвано, а она руками за его спину цеплялась, дурея от очередного движения внутри. У нее ком в горле, а он уже шарф накидывает. И она едва не называет его тем самым именем, что у нее на ребрах выбито. — Эндрю, — поправляет сама себя вовремя; напоминает себе раз восемь мысленно, что его теперь так зовут, — я все могу объяснить. Просто дай мне возможность. У нее даже хватает сил сделать несколько шагов в его сторону. У нее хватает сил ладонями провести по воротнику его пальто и заглянуть в глаза; сама готова расплакаться, кажется, в любой момент. А он так и замирает с рукой на ручке входной двери. Изабель страшно. Изабель страшно, и она просто не может всего ему сказать. А других слов нет, которые могут заставить его остаться. Других слов просто не существуют. И она ненавидит себя, ненавидит то чертово зелье, лишившее их обоих памяти, она ненавидит все, кроме него. А он открывает рот и говорит: — Ты его любишь, да? У нее в глазах мольба, у нее слезы в глазах, а он продолжает: — Просто так чужие имена на коже не набивают. — Прошу тебя… — шепотом, почти без сил. Он выдыхает тяжело, взгляд в сторону отводит; она старается не цепляться за воротник его пальто. Она старается не выглядеть жалкой и слабой. Поздно, уже такой выглядит. — Скажи мне, что ты не любишь его, и я останусь, — он произносит это, кажется, спустя целую вечность. — Скажи, что это ошибки молодости или, я не знаю, давно закончившаяся старая история. Изабель собственную щеку изнутри закусывает, чтобы не начать рыдать прямо здесь. Чтобы держаться. Она не может это сказать. Язык просто не повернется сказать, что она не любит того, кому принадлежит это имя. Она не может сказать, что имя это — его. Язык не повернется сказать, что это он, за которого она сейчас цепляется. Он назовет ее больной. Она так многого не может ему сказать. — Пожалуйста… — почти сипит она. Ей отчаянно хочется назвать его Алеком, до боли и онемения целовать его в губы и судорожно повторять, что это он, он, он, что всегда был он, что она нашла его, что она смогла обдурить Конклав, что теперь его никто не заберет. Ей нельзя. Ни слова произнести, ни одного звука его настоящего имени. Мужчина, что скидывает ее руки с себя, отзывается на имя Эндрю Купер, работает менеджером в обычном офисе и помнит меньше полугода собственной жизни. Мужчина, воспоминания о котором она по мельчайшим крупицам собирала, а ему сказать ничего не может, не боясь напугать его, не боясь того, чтобы он не посчитал ее безумной. И он дверью хлопает, а у нее лишь тогда начинают все же течь по щекам слезы. Она оседает на полу в прихожей, задницей на старый ковер, даже не у стены, а прямо как есть — посредине, не запирая за ним дверь. Руками колени обхватывает, прижимая к груди. Где-то среди всех тех заметок и записок для самой себя она — та она, что из прошлой жизни; та она, что позаботилась об этой девчонке, которую выкинули в мир примитивных и заставили жить чужой жизнью, — уже писала, что без него выкручивает и выворачивает, что без него от безысходности на стены лезть хочется. И дело не в тех записях, дело в том, что она действительно все это сейчас ощущает. Она действительно чувствует, как ее внутри выкручивать и выворачивать начинает. Сквозь слезы смотрит на ладони собственные, на тонкие шрамы от ногтей. И, кажется, понимает, почему в той самой прошлой жизни раздирала собственные руки.