Вернись ко мне

[отмени все сказанные слова, постарайся найти надежду в безнадежности; вытащи меня из-под разрушающегося поезда. под нашей дрянной кровью все еще кроется печальная история.]

Магнус говорит: — Почувствуешь, что головой начинаешь ехать, сразу приходишь ко мне. Она головой утвердительно мотает несколько раз, руки тянет к конверту, что его пальцы держат, что он в сторону от нее отводит, а сам смотрит абсолютно серьезно. — Слышишь меня? Я не шучу. На взгляд его натыкается, верит. Почему-то она все так же верит тому, кого еще пару суток назад не знала, о ком знала не больше, чем у нее на ребрах выбито — всего лишь адрес. Адрес, по которому никто, казалось, и не живет. А потом вдруг просветление, потом ответы на кучу ее вопросов. Потом… Магнус тяжело выдыхает, качает головой. — Я бы спросил тебя, неужели он и правда того стоит, но ответ и сам знаю, — конверт отдает ей без лишних добавлений; у нее эмоции непонятно откуда берутся, потому что она вдруг стискивает его в объятиях. — Только не смей искать своего мальчишку сразу же, как со всем разберешься. У него усмешка тихая, добродушно-теплая. И взгляд заботливый. Она губу закусывает, мысленно выстраивая сотни и тысячи нитей догадок о том, какие у них были отношения раньше, раз тот ей помогает, раз тот и правда заботится. — Спасибо, — бормочет в ответ как-то не особо внятно. Пара движений руками в воздухе, портал открывается; а ее еще с прошлого раза мутит. К таким выкрутасам привыкнуть сложно. Магнус подмигивает и снова повторяет, чтобы она была осторожна. Со стороны — дико смешно; со стороны — она старше его, ему едва двадцать на вид исполнилось. Только все эти взгляды со стороны ужасно обманчивые. В своей задрипанной квартире она ходит по кухне туда-сюда около получаса. Конверт кладет на стол и косится на него; обратно вернуться не получится, когда его вскроет. Это уже точно. Приходится поставить на плиту кофе в ковше. Жидкость предсказуемо закипает, часть даже выходит за края ковша. Она не матерится, никак не реагирует. Только наливает в большую пластиковую чашку со сколом, отставляет ковш обратно на плиту и думает, что в конце недели ту отмоет. Наверное. Если не решит сбежать из этого города, оставив позади и конверт с кучей новых-старых мыслей, и свою эту непонятную жизнь без памяти, и те крохи старой жизни, в которые она не до конца верит, и Магнуса. Она себе небо обжигает горячим напитком. Она себе кончик языка жжет, а там уже никакого вкуса не чувствует. Пальцы тянутся к конверту. Бумагу плотную сжимают, а она задницей на подоконник усаживается, думает, что было бы неплохо открыть окно. (На всякий случай, чтобы шагнуть туда, если что.) Конверт незапечатанным оказывается. Впрочем, всего на секунды полторы задумывается, вскрывал ли его Магнус. (Да ему и вскрывать ничего не нужно; он знает, кажется, столько, что ей неуютно становится.) И там лежит какая-то толстая тетрадь, что больше на потрепанный ежедневник похожа, толстая стопка фотографий и лист бумаги. Ей страшно брать в руки эти фотографии; отчаянно не хватает сигарет сменщицы сейчас. Зря она, наверное, все же решила уволиться из того бара. Были там свои преимущества. Разве только та жизнь ощущалась чужой. Сложенный вчетверо лист разворачивает медленно, содержимое конверта вытаскивает и кладет на него, на подоконник рядом с собой. Пара крупных глотков переваренного крепкого кофе, жмурится, лишь потом решается все же развернуть. Почерк ровный, почерк убористый и несколько округлый — ее почерк. Глаза по строчкам бегут ужасно быстро, она сама себя остановить пытается, когда читать начинает. «Привет, Изабель, и мы с тобой вляпались. Для начала уясни два простых правила: тебя зовут Изабель Лайтвуд, и ты можешь безоговорочно доверять всему, что найдешь в этом конверте. Блядь, да я даже не знаю, что ты чувствуешь, если честно. Потому что представляю все это только условно. Потому что у меня желудок скручивает, когда я только думаю о том, что это письмо попадет тебе — мне — в руки, а не останется валяться где-то ненужным. Не обращай внимание, если текст местами поплывет. Я пьяная просто. Вдрызг. Прости, что пишу тебе в таком состоянии, но так лучше будет. Ты в дерьме, Изабель. Если бы Алек знал, что я сейчас тут пишу, то начал бы орать, наверное. Жаль, что ты его не помнишь. Он хороший, правда. А они забрали его у тебя; вот и все, не будь дурой. И это предательство — потому что у меня он все еще есть. Но я буду продолжать ездить тебе по больному, за это тоже прости. Иначе ты просто ничего не вспомнишь. Голова уже заболела? Ну так открой текилу, догонись, будем с тобой в одинаковом состоянии. Магнус тебе расскажет что-то, либо уже рассказал. Должен был. Если, конечно, он не пошлет меня нахер и не скажет, что ему надоело уже спасать мою задницу. Не злись на него только, если ты все же виделась с ним и он наговорил кучу дерьма. Я постоянно его подставляю, а он ведь тоже любил Алека. Было бы правильнее отпустить его и отдать Магнусу, им обоим бы так было легче. Но я просто эгоистичная тварь, Изабель, а ты — это я, хотя и не помнишь этого. Ты только не считай меня поехавшей, ладно? Поехавшая и пьяная — вещи разные. Алек — твой брат. Старший. И ты его не помнишь, а я люблю его. Безумие полное, но он тоже меня любит. А тебя он уже не помнит. Запуталась? Кажется, я сама уже запуталась. Ты только знай, что все что произошло — это жестокая несправедливость; вас никогда бы и не существовало, если бы мы лучше прятались. Если бы не цеплялись друг за друга и не ревновали слишком явно. Так что это мы виноваты во всем том, что с вами происходит. Не помнишь его? Посмотри фотографии, это все равно не поможет, конечно. Но он тебя тоже не помнит. И не вспомнит, наверное. Так что я вроде как издеваюсь над тобой. Над собой. Мазохистка долбанная. Мне надо просто выкинуть этот лист и пойти спать к нему. Тебя, может, вообще никогда и существовать не будет. Это все Конклав с Зельем забвения. Это все они, потому что добровольно мы бы друг друга не отпустили. Мы просто просчитались, а вы теперь потерянные и пустые там где-то. У тебя на теле много шрамов? У меня меньше, руны все еще на мне. Мне страшно думать о том, что будет с Алеком, если мы все же подставимся. У него рун больше, я считала. А еще они крупнее. У него их больше, и, если нас все же поймают, если нас будут судить, ему придется хреново. Надеюсь, он не сойдет с ума от этой процедуры. Слушай меня сюда, даже если и сойдет, ты должна найти его и не отпускать. Поняла меня? Надеюсь, ты уже поняла, в каком говне, дорогая? Единственный, кто у тебя есть — твой брат. А его забрали. И, вероятно, если ты все же каким-то образом его найдешь, если у тебя все получится и он не назовет тебя пизданутой дурой, то вам и тогда надо быть осторожными. Если хоть кто-то в Конклаве узнает, что ты обыграла систему с моей помощью, вас обоих убьют. Нет, без суда, не надейся даже. В переулке пришьют по-тихому, чтобы слухов не пошло. Блядь, мне надо выпить и потрахаться. Или порыдать, потому что я вроде как самой себе пишу, рассчитывая на то, в каком состоянии окажусь. И еще: извинись перед Магнусом за меня. Его преданность и забота — то, за что мы с тобой никогда ему не отплатим сполна. В блокноте все то, что я успела для тебя записать. Фотографии все подписаны. Алек хмурый и замкнутый с чужими, иногда слишком резкий и даже грубый. Ты только не напирай, когда найдешь его. Просто помни, что он за меня убить может. Буквально. А такое не может исчезнуть и испариться. Тот другой — он все равно не сможет тебя обидеть; я в этом уверена. Тебе надо найти его просто и… все, блядь. Найди его, слышишь меня? Дура ты тупая, это ты все испортила, из-за тебя все произошло, ты ему жизнь сломала, лишив всего этого мира. Найди его, блядь, во что бы то ни стало». Почерк под конец неровный, почерк чем дальше, тем хуже. Она все так же на буквы пялится, уже хаотично какие-то предложения выхватывает. Слова. Закорючки букв. За грудиной что-то зажимает будто, и она окно открывает, чтобы воздух пустить, чтобы дышать. Потому что напряжение такое, что хочется просто закричать, лишь бы воздух вытолкнуть из легких, новый впустить. Для нее все написанное — ново и незнакомо. Она по определению не может захлебываться чужими эмоциями. Эмоциями той самой, что писала эти строчки, что на голых эмоциях строчила и строчила. И даже не подумала изменить, переписать в спокойном и трезвом состоянии. Кофе холодный. С отвратительным вкусом, но она понимает это лишь после глотка пятого, шестого. Тогда, когда допивает содержимое чашки. Пальцами сжимает лист бумаги, поспешно напоминает себе быть осторожнее и не сжимать. На толстый ежедневник косится, на перевернутую стопку фотографий. Даже верхней не видит. Не сейчас. Не готова. Не может просто, время нужно. Жаль, что сигарет сменщицы у нее не осталось. Жаль, что их просто нет, ни одной. До ближайшей табачки недалеко, но она даже встать с подоконника не может. Сил хватает только на то, чтобы пробежаться глазами во второй, затем в третий раз по тексту. Набрать Магнусу короткое «я в порядке» и допить оставшийся в ковше кофе. В висках гудит, а она так жадно за эти ошметки, обрывки прошлой жизни начинает цепляться. А потом теряться в них начинает; теряется. Верит в них, до одури верит во все, что слышала от Магнуса, во все, что прочитала в этом письме. На ежедневник не косится, но прекрасно знает, что и написанному там поверит. Все лучше, чем полная пустота в голове. Боль лучше воспоминаний. Да и разве это боль, когда она не до конца все это понимает и чувствует? Воздух немного сипло выходит из легких.