Вернись ко мне

[это как попытка повернуть во время одностороннего движения; и я начинаю осознавать, что, может, нам не суждено быть вместе.]

Ее старые записи покрылись приличным слоем пыли уже, лежа на холодильнике, забытые там, брошенные и ненужные. Он привык, наверное, отзываться на два имени, не разбираться в старой жизни совершенно, но принимать ее как должное. Там что-то было, точно было. Так говорит она; ее имя в паспорте ей совсем не подходит. Черные волосы и темно-карие глаза въедаются в память частью образа; того самого, от которого раньше лишь ощущение чего-то знакомого, но не больше. Он сам давно не знает, кем на самом деле является. Отзываться на оба имени становится частью рутины. У нее пальцы холодные, на улице ветер или дождь. Но был бы дождь, они были бы сухие. Изабель не будит, по крайней мере не преднамеренно. Рядом на кровать укладывается и глаза закрывает. — Тебе не кажется, что это все правильно? — Что именно? — То, что мы и не должны были друг друга вспоминать. Она глаза открывает, на взгляд его натыкается, и он почти что видит, как она ежится, но уже не от холода. От его слов. Придвигается ближе и рукой за шею его обнимает, носом в грудь утыкаясь. — Не говори так. Мне не по себе, когда ты такое говоришь. А он думает об этом слишком часто. Он думает практически постоянно об этом. Все правильно, пожалуй. Они заслужили, определенно точно заслужили, потому что иначе никто бы не стал лишать их памяти. — Думаешь, я хорошо с тобой обращался? — Алек, перестань. Пожалуйста. Он замолкает, в отличие от его мыслей. Те продолжают курсировать туда-сюда, без остановки, без пауз. С одной лишь целью — найти вину, потому что вина на них точно была. Она молчит долго, потом голову поднимает, смотрит куда-то на его челюсть. И звучит жалко, звучит на грани какой-то: — Там холодно. Он молчит. Она не предлагает вытащить старый ежедневник, исписанный ее же рукой. Она не предлагает разобраться во всем этом вместе. Только обнимает его еще крепче, кажется, как будто это может хоть как-то исправить ситуацию. У него на языке крутится один вопрос. Вопрос, который он не решается задать ей ни в этот день, ни в следующий. К концу недели только пропадает спортивная сумка и все те немногие вещи, которые были его в ее квартире. К концу недели он отправляет последнее «Мы с тобой не заслуживаем второго шанса», а потом отключает телефон, чтобы не смотреть, как тот надрывается от звонков и сообщений. Бросить курить он все равно в этом году не планировал. Вернуться к прошлой жизни — что вообще значит это прошлая? — получается с трудом. Хотя бы потому, что он отпустить ситуацию не может. Хотя бы потому, что он продолжает думать об Изабель и о том, насколько они были ужасно неправильными друг для друга, раз все так закончилось. На исходе второй недели она ловит его за руку в кофейне на другом конце Нью-Йорка. — Просто поговори со мной, Алек. — Что, если я не хочу быть Алеком? У нее пальцы такие же холодные, как тогда в квартире. Хватка крепкая, а взгляд почти умоляющий. И он не знает зачем, но все же сжимает ее в объятиях. И совершает самую большую ошибку в жизни. — Я тебя уже потеряла, я не хочу снова тебя терять, — она звучит глухо, звучит в теплую куртку и шарф. А он просто разжать руки не может, он так сильно, блядь, скучал, что руки разжать не может. В кофейне пахнет жженым кофе, рождественские гирлянды мигают на огромных стеклянных окнах-ветринах. Конец ноября кажется промозглым и отвратительным. (Почти год назад был тот самый канун Рождества, почти год назад она его нашла.) — Здесь нет твоих любимых крендельков. — Здесь есть ты. Он целует ее в макушку, практически в висок. Ее пальцы сжимают шарф так крепко, что костяшки то ли от холода, то ли от этой хватки белесые. И только когда в кофейню вваливается компания где-то из десяти человек, он мягко тянет ее за собой в сторону ближайшего столика. В конце концов, выходные ему всегда было спокойнее проводить с ней. За те полтора года своей жизни, которые он отчетливо помнит, так точно. Изабель так и продолжает держаться за него, сжимая ткань свитера на боку, несмотря на все обещания вернуться домой. Им поговорить надо. Она давно уже — и без всяких записей из прошлой жизни — поняла, что он просто говорить не умеет. Закрывается, уходит в себя, а потом принимает свои дурацкие решения. Горячий американо все равно не греет так, как его руки. — Не бросай меня, — повторяет она тихо несколько раз, буквально взглядом его сверлит. А он замечает огромный безразмерный свитер, натянутый до середины пальцев. Их прошлое доламывает их по уже надломленным старым трещинам.