[вот если бы только у меня была машина времени; мы бы все равно были вместе.]
Один:
Она кажется такой легкой. Пританцовывающей на кухне под тихую музыку, через раз не попадающей в слова. Ужин снова, скорее всего подгорит и не получится. Она снова будет говорить, что больше никогда к этой бестолковой плите не подойдет. Но сейчас она снова что-то мелко режет, что-то жарит. Она кажется такой красивой. Край грузного, тяжелого свитера закрывает край шорт, и кажется, что у нее совсем голые ноги. Она тянется на верхнюю полку за приправами, и все же вот он — край джинсовых шорт. Масло шипит на сковородке, она обжигает пальцы, хватаясь за ручку. Трясет рукой, сама шипит хуже масла. И забывает об этом спустя пару мгновений. Она кажется такой родной. Мурлычущей песню себе под нос. Она кота ногой отодвигает, серьезно, но таким заболиво-шуточным тоном обращается к коту, говоря, что это не для него отбивная. Он улыбается. И оставляет ее на кухне одну, не подглядывая, не опорочивая своим присутствием этот ее маленький и такой уютный мир.Два:
Она плачет, сидя на полу в ванной. Подтянув колени к груди, сгорбившись в попытке сжаться в комок. Кот орет почти полчаса, а потом пугается и сбегает прятаться под кровать. Она не воет, лишь ладонями по лицу, по щекам, по коже. И каждый раз — почти без боя — руку выворачивает из его рук, когда он пытается просто дотронуться, просто успокоить. Она не говорит о причине своих слез, лишь как-то жалко просит его уйти. Из ванны, из квартиры, из ее жизни. Повторяет только, что она ему не пара, она не для него, она изуродованная, и битая, и безработная. Никчемная девчонка, у которой вся кожа в шрамах, ему не нужна. Она молчит, что так сказала соседка, что ее задели слова о том, что для такого мужчины она слишком ненормальная, что он ее бросит, как наиграется. Она молчит, потому что не хочет, чтобы оно было правдой. И гонит его, гонит от себя, пока все силы не заканчиваются. Он врет на работе, что заболел, что у него обострение гастрита — которого никогда и не было, — и в десяти утра все уже уговаривает ее хотя бы просто пойти сесть на диван. Ничего не спрашивает, когда она пальцами вцепляется в его футболку и не отпускает от себя, совершенно противореча своим словам.Три:
Она уговаривает посмотреть какой-то очередной сериал, держит в руках огромную миску с попкорном и говорит, что всю неделю ждала, когда он не будет работать, не будет уставший, и вообще они просто должен посмотреть что-то вместе. Кота сгоняет с дивана, достает с верхней полки шкафа старый и потрепанный плед, который остался еще от предыдущих жильцов. Она каким-то образом все же умудряется затянуть его на этот диван, несмотря на почти полтора часа пререканий и споров. Обнимает миску с попкорном совсем ребячески пытается спрятать от него. И соглашается усесться ему на колени только при строжайшем условии того, что он не будет отвлекаться от сериала. У них впереди полтора дня, а этого как раз хватит, чтобы посмотреть целых два сезона без каких-либо перерывов. Она совсем забывает о миске с попкорном, которая остается стоять на журнальном столике, забывает о происходящем на экране, когда его руки под свитером на животе и груди поглаживают кожу, а губы мучают едва ощутимыми прикосновениями шею. Он потом пересказывает ей больше половины серии и говорит, что она очень мило дуется. Сериал, впрочем, они так и не досматривают.Четыре:
Она плотными шторами отгораживается от сильного ливня, от звуков грома пытается закрыться. Кота на руки тянет и зачем-то выключает свет, сидит с ним на ковре в единственной комнате. Не выпускает того из рук, хотя он прислушивается и норовит за штору заглянуть. Она не отвечает на вопросы о том, почему сидит без света. И даже не идет встречать его, когда он ставит мокрый зонт и пакеты с продуктами на пол в коридоре. Просто сидит и тупо на кота смотрит, якобы полностью сосредоточенная на рыжих ушах. Она дергается от тихих-громких звуков за окном и чуть глаза жмурит, когда яркая вспышка из-за не зашторенного куска окна все же проглядывает. Ей просто не нравится сидеть с включенным светом, когда гроза, говорит. Ей просто вообще не нравится, что на улице погода такая дрянная. Он не сразу узнает о том, что она вроде совсем не боится, но на самом деле еще как боится эту грозу, которая достаточно частое явление в Нью-Йорке. И неважно, что молния чаще бьет в Эмпайр, чем куда-то в другие места; он приносит ей горячую лапшу и совершенно спокойно предлагает поесть на полу, а Чудовище все же отпустить.Пять:
Она прячет толстый учебник по анатомии несколько ребячески, волосы за ухо заправляет и рукава свитера натягивает на самые пальцы. Называет свое это увлечение совсем глупым и говорит, что все равно ничего из написанного там не понимает. Прячет этот учебник так же плохо, как и старую обувную коробку с исписанным ежедневником. И то, и другое ей в равной степени дорого, пожалуй. Она надеется, что он не злится. Потому что злить его она не хочет. Потому что ей в равной степени дорог и их кот. Тот, которого он притащил ей на Рождество маленьким клубком из грязи и голода. Тот, кто теперь хозяйничает в небольшой квартире и нос любопытно в коробку засовывает всякий раз, когда она вытаскивает ежедневник. Она губы себе до крови кусает и ногтями по ладоням ведет, кожу царапая, когда он рычит, что не хочет иметь ничего общего с тем прошлым, что она зря только пытается этот жалких субститут, пародию на происходившее раньше создавать. Она готова простить ему все резкие слова, все, что он говорит, все, что ее ранит. Он дверью хлопает, не зная, что она как-то заторможено кидается к двери. Не догадывается, что она потом на улице головой крутит и понять не может, в какую сторону он ушел, как его вообще догнать.Шесть:
Она не знает, что и как там было в прошлой жизни, но текила на вкус уже мерзкой кажется. Почти неделя в запое даром не проходит. Желудок все чаще и чаще отказывается воспринимать все то, что она в него заливает. Кота, кажется, в лучшем случае через день кормит. Дыра внутри не заполняется. Рыдает прямо так, сопли и слюни размазывая по собственным ладоням, прикладываясь к полупустой бутылке уже. Она звонит ему несколько раз, несколько дней подряд, но на другом конце глухая тишина, а голосовая почта переполнена ее же сообщениями. Все вроде даже не так отвратительно, пока механических голос не сообщает роковое «номер больше не обслуживается». Она разбивает телефон о стену в коридоре, пугает кота. И бьет там же допитую бутылку текилы. Слез слишком много, ощущения пустоты и никчемности слишком отчетливое. И она не помнит, как доползает до ванны, как снова блюет, на этот раз в раковину. Зато отчетливо помнит собственное лицо, которое видит в зеркале. И явную мысль: зря она вообще его вспомнила, зря она вообще хотела его вспомнить. Свитер с себя стаскивает ожесточенно, психует и злится еще больше, потому что лифчик удается снять с трудом. Пальцами тупо трет надпись на ребрах, до красной кожи, до боли — стереть все равно не получается. Он возвращается на исходе второй недели. Игнорирует ее вопли, чтобы проваливал, чтобы не трогал ее, чтобы просто исчезал. Лишь забирает из ее не слушающихся пальцев бутылку дешевого вина и поднимает ее с пола.Семь:
Она просыпается посреди ночи, чтобы проверить, что он не ушел, что все еще здесь. И со сном откровенные проблемы, успокоительные не особо помогают, а обращаться к врачам и садиться на серьезные таблетки она боится. У нее и так провал в памяти длинною в двадцать шесть лет, она не хочет еще больше играть с собственной психикой. Она заново учится доверять его обещаниям вернуться с работы, вернуться из магазина, вернуться куда-бы-ни-уходил. Выходит даже слишком просто; выходит, что она снова уязвимая, и беззащитная, и такая наивная, когда он целует ее, тянет к себе и джинсы с нее стягивать начинает. Ей лишь ближе прижиматься остается и убеждать себя, что он же не ради секса вернулся, не мог просто ради секса вернуться. Уж точно не из-за ее изуродованного шрамами от рун тела. Она признается ему все же, что у нее, кажется, проблемы. Что все началось давно, когда она его даже не искала еще. Тогда, когда ее назвали отвратительной из-за шрама на груди, шрамов на плечах и на шее. Вот где-то там у нее начались проблемы. Он целует ее ключицы, губами по плечам, по шее. Языком по краю шрама на груди; обнимает уверенно-крепко и говорит, что для него она самая красивая. Пару раз себя мудаком называет за то, что ушел тогда. И все же не сопротивляется, когда она ладонью ему рот закрывает.Восемь:
Она чувствует себя лучше, когда он сжимает ее ладонь, пока они сидят к кофейне. Увереннее себя ощущает, когда он на улице или где-то на людях обнимает ее за талию и чуть наклоняется к ней ближе, чтобы что-то сказать. Она улыбается искренне и забывать все чаще начинает о том, что на них может кто-то посмотреть, что у нее под одеждой есть шрамы, что они всю свою жизнь не помнят. И просит только домой пойти быстрее; врет, что просто по рукам его на своем теле соскучилась, а не потому что ей безумно жарко в плотной водолазке с горлом в начале лета на улицах города. Она не дерет ладони, потому что где-то там в ежедневнике запись была. Потому что ей и не нужны записи, когда он в пальцах ее ладонь крутит, когда они лежат в кровати, и слишком долго как-то смотрит на следы от ногтей. Он ловит себя на том, что для нее — все что угодно. И уходить было эгоистичным, и он больше никогда с ней так не поступит. А кот за дело на него шипит и пытается согнать с кровати, когда они каждый вечер собираются спать.Девять:
Она совсем не знает почему и как, но перестает стесняться своих шрамов. И смеется, когда он со спины ее обнимает и на себя тянет, целуя в основание шеи, пока она пытается следить за кофе, варящемся все в том же неизменном ковше. Она не понимает, от чего это зависит, но почему-то думать о самой себе начинает через призму его слов и суждений. И верит каждому его слову о том, что она красивая. Оказывается, в майке намного удобнее, а если еще и волосы распустить, то шрамы так не особенно видно. Она волосы накручивает в пучок, губы красит ярко и встречает его после работы без мешковатой одежды, без всех этих попыток спрятать как можно больше кожи. Под руку его подныривает и в щеку целует; ждет вопросы о том, что с ней произошло. И не получает ни одного. Он снимает с нее эту майку в коридоре и оставляет несколько засосов четко рядом с шрамом. И, затягивая ее за собой в душ, несколько раз повторяет, что говорил же. Повторяет, что никто на нее не пялился больше обычного. Лишь только из-за ее высоких каблуков и обтягивающих кожаных штанов.