A thousand years, a thousand more,
A thousand times a million doors to eternity
I may have lived a thousand lives, a thousand times
An endless turning stairway climbs to a tower of souls
If it takes another thousand years, a thousand wars,
The towers rise to numberless floors in space
I could shed another million tears, a million breaths
A million names but only one truth to face
A million roads, a million fears
A million suns, ten million years of uncertainty
I could speak a million lies, a million songs,
A million rights, a million wrongs in this balance of time
© Sting — A thousand years
Вековые деревья Дуэн Брона издревле славились своей красотой. Могучие стволы стремились вверх, а кроны были столь густыми, что едва пропускали солнечный свет. Много слухов ходило об этом лесе. Будто давным-давно здесь было место силы, но за минувшие тысячелетия оно себя растратило, оставив лишь память и древних духов. Но и поныне сюда приходили иллирийцы из близлежащих деревень, чтобы принести дары лесу. Считалось, что желание того, кто придёт с просьбой к духам Дуэн Брона, обязательно исполнится. Нередко здесь пропадали путники, а местные списывали это на особые чары леса: каждый, кто войдёт сюда с недобрыми намерениями, обязательно сгинет. А духи Дуэн Брона спали и видели сны. О прошлом и кровавых войнах. О настоящем и жизнях простых иллирийцев. О будущем, которому суждено измениться. И меж высоких деревьев царил благодатный покой. Тишину многовекового леса нарушили тихие шаги. Кто-то шёл по незримой обычному глазу тропке, осторожно убирая с пути встречные ветви. Он ступал тихо и осторожно, но все же недостаточно бесшумно для того, чтобы Дуэн Брон продолжил дремать. Лес наблюдал за незваным гостем. Незримые духи кружились вокруг него и только диву давались, какой яркой казалась его душа. Но чужак был совершенно глух к их зову. Был он и слеп к той красоте, которая испокон веков манила к себе иллирийских «айя». Так звали сновидцев этого народа. Нелюдь крался между деревьев, видя золотыми глазами след, направлявший его по верному пути. Находя спрятанные ловушки, иллириец обезвреживал их или же обходил стороной. Услышав непонятный звук, он навострил уши и спрятался за могучим стволом дуба в ожидании. Но преследователи или решили пойти окольным путём, или сами затихли. Потому нелюдь, прислушавшись, покинул укрытие, медленно продвигаясь дальше. Звук повторился, но теперь уже гораздо ближе. Иллириец, беззвучно ругнувшись, понял, что скрываться бесполезно, и помчался напролом. Пару раз нелюдь едва не напоролся на ловушки и сумел в последний момент избежать если не мучительной смерти, то тяжелых увечий точно. Не было нужды оборачиваться назад и вслушиваться в тишину леса, чтобы понять: его по-прежнему преследуют. В том, что он вряд ли сумеет оторваться, иллириец не сомневался. Ведь Гончие считались лучшими следопытами, ищейками Вечной Земли. А он, Дола Даэтран, хотел быть одним из них. Он желал этого так сильно, что по истечении обучения в армии немедленно подал прошение о назначении его в ряды Гончих. Конечно, Дола не обольщался и прекрасно понимал, что его ждет. Знал он и то, что муштровать его будут больше других и придираться к результатам испытаний станут изо всех сил. И потому нелюдь постарался сдать экзамены с блеском. А теперь ему оставалось пройти последнее и самое сложное испытание: добраться до сердца леса. Необходимо было пробраться в лагерь следопытов, располагавшийся где-то в тысячелетнем лесу Дуэн Брона, и выкрасть офицерский кортик у капитана Гончих. Это оказалось непросто, ведь лагерь был спрятан высоко в кронах тысячелетних деревьев. Но Дола справился. Он мог гордиться тем, что ему не пришлось прибегнуть к насилию, дабы свершить кражу, и удалось выбраться из лагеря незамеченным. Но все же Дола где-то просчитался, раз Гончие быстро распознали, кто это сделал, и теперь гнались за ним. Времени размышлять о том, где же он накосячил, у иллирийца не было. Нелюдь быстро проверил, на месте ли трофей, и продолжил увлекательный путь с препятствиями. Чем больше он углублялся в лес, тем труднее ему было сосредоточиться на собственной цели. Дола слышал о том, что чары Дуэн Брона рассеивают любые проявления Дара. Но он даже подумать не мог, что здесь, в лесной глуши, исчезнет защита Лайе, много лет спасавшая его от кошмарных снов и безумия. И потому Дола упорно шёл вперёд, стараясь не обращать внимание на сумятицу, воцарившуюся в беспокойном рассудке. Он уже и забыл каково это — слышать сонм голосов в собственной голове. И сейчас они говорили, шептали, кричали каждый на свой лад, лишая возможности ясно мыслить. Словно кто-то другой норовил вырваться на волю и завладеть разумом иллирийца. Дола потёр ноющие виски и поднял взгляд вверх. Там, где раскинулись ветвистые кроны деревьев, он видел путь. Чутьё вело его ввысь. Недолго думая, Дола начал взбираться по стволу дерева, совершенно не боясь упасть. Он знал, что пока не чувствует страха, сможет добраться до цели. Непрошеные и чужие мысли хаотично роились в голове, сбивая с толку и отвлекая от цели. Испытание слишком сильно напоминало Доле Джагаршедд. И теперь, когда Дар Лайе был бессилен в этом лесу, иллириец чувствовал, как потихоньку сходит с ума. И потому он хотел добраться до сердца леса раньше, чем окончательно потеряет себя. «Раз-два-три, хочешь жить, маленький rak’jash — беги». Ох, давно он не вспоминал старую-добрую считалку. Не было в ней нужды все эти годы. Кто мог подумать, что она так поможет ему здесь, в Дуэн Броне? Сосредоточиться на простом повторении одной и той же фразы, видеть перед собой скрытый от обычного глаза путь и не думать больше ни о чем. В голове — щелчок. «Раз-два-три, хочешь жить — беги». Руки устали и гудели. Дола едва не сорвался вниз, успев в последний момент вцепиться в толстую ветку. Он висел над бездной несколько долгих мгновений, выравнивания сбившееся дыхание. Затем нелюдь с трудом подтянулся и заставил себя перекинуть ногу через ветвь. Несколько минут он лежал, пытаясь отдышаться. Когда предательская дрожь исчезла, а сердце уняло свой бешеный ритм, Дола снова поднял голову. Раз. Два. Три. «Все дороги ведут наверх, Дола Даэтран. Соберись и иди дальше, если не можешь — ползи. Это не Джагаршедд, не тюрьма Совершенных, и преследуют тебя вовсе не старшие сыновья Редо, а Гончие, — уговаривал он себя. — Ты же так желаешь стать одним из них, доказать, что ты не какой-то смесок из Дома Даэтран, что ты прирожденная ищейка, что ты достоин быть Гончим. Ты не умеешь довольствоваться тем, что уже имеешь. Нет у тебя золотой середины, ты можешь стать лучшим или быть уничтоженным, — нелюдь тяжело дышал, концентрируясь на продвижении вперёд. — Соберись, Дола-Доэлха, Бес из Джагаршедда, и иди. Не посмеешь же ты осрамить своего брата? Чего ради ты пошёл служить? Вспомни, Дола Даэтран, вспомни, что ты ему обещал. Соберись. И принеси Лайе свою победу». Раз-два-три, все дороги ведут наверх. В голове — щелчок. И ведь взялись откуда-то силы, открылось второе дыхание. Дола упрямо карабкался вверх, пока чутьё не вывело его на тропку, пролегавшую под самыми кронами деревьев. Она переплеталась причудливым узором, похожая на мостки из плюща и гибких ветвей. Дола был уверен, что только чары иллирийских айя могли изменить природу и заставить её уступить серокожему народу. Забыв обо всем на свете, кроме своей цели, иллириец побежал по хрупким мосткам, не оглядываясь больше назад. По мере приближения к сердцу леса голоса в голове становились все громче и громче. Дола изо всех сил сопротивлялся им, стараясь добраться до места назначения как можно быстрее. «Я буду жить вечно», — по кругу вертелось в голове нелюдя. И тут же ему вторил один из сотен голосов в голове: «Не смей и мечтать!» «Я люблю пламя…» «Заткнись!» «…что горит внутри каждого из нас. Я буду жить, ведь я…» «Ты лишь тень своего брата!» — выли голоса в разуме. «…никогда не сдамся!» «Раз-два-три, щелчок, и снова по кругу. Так было раньше, так будет всегда, пока рядом нет Лайе. Вся твоя жизнь состоит из бега от одного к другому. В голове — щелчок. Кто будет говорить в этот раз? Тот, кто боится или тот, кто безумен от рождения? Воин или трус? Раз-два-три. Живи, Дола Даэтран, беги и не останавливайся». Мостки из ветвей и плюща вдруг закончились. Нога Долы шагнула в пустоту, и, не сумев удержаться на краю, он сорвался вниз. Каким-то чудом нелюдь сумел вцепиться в лиану, ободрав ладони в кровь. От души ругнувшись, он проклял свою неосмотрительность и продолжил спуск вниз с гораздо бóльшей осторожностью. Оказавшись на земле, Дола прислушался к лесу и удивлённо моргнул: погони больше не было. «Неужели получилось оторваться?» Нелюдь вздохнул и продолжил путь вперёд. Всем нутром он чуял, что осталось совсем немного. Ещё чуть-чуть, и он доберется до сердца леса, а потом... Собственно, что будет дальше, Дола не знал, но продолжал уверенно шагать вперёд. И, видимо, здесь заканчивались чары тысячелетнего леса, ибо сводившие с ума голоса в голове притихли. Вернувшаяся ясность рассудка была подобна глотку свежего воздуха. Между деревьев забрезжили отблески дневных лучей, и вскоре Дола вышел на поляну, залитую солнечным светом. Остановившись на краю, он поднял голову и удивлённо вскинул брови. Оказывается, здесь его уже ждали. Дола оглядел стоящих на поляне иллирийцев. Вот ободряюще улыбается принц Рейно из Дома Йонах. Кажется, он действительно рад тому, что Дола здесь. Опирается на двуручник одноглазый и коренастый Арайн, такой же полукровка, как и Дола. По невозмутимому лицу Арайна ничего нельзя прочитать: один глаз подернут белесой поволокой, а второй смотрит, хитро сощурившись. Рядом презрительно кривится Ириан, принц семьи Ассэне. Вот уж кто совершенно не рад Доле. И все здесь знают, что место среди Гончих Ириан получил, не гнушаясь пользоваться связями своего Дома. Переглядываются поодаль один из младших принцев семьи Глеанн и его бывший оруженосец, а ныне Гончий и верный друг, Тунор из Дуэн Аэдина, сын баронессы Корриган. Эти двое до мозга костей верны Дому Глеанн, а те всегда были заодно с Ассэне. Дола скользнул взглядом по остальным иллирийцам, но их имена ничего ему не говорили. Все они были мелкими вассалами чьих-то Домов. Нелюдь встретился взглядом с командиром Гончих и криво улыбнулся, подумав, что сегодня здесь собрались все принцы Вечной Земли. Предводителем Гончих был никто иной, как сам принц Шанур из Дома Сионар. Командир выступил вперёд. — Принёс? — голос, привыкший всю жизнь отдавать приказы, звучал резко. Дола молча кивнул в ответ. Тогда принц Шанур протянул ладонь. Нелюдь осторожно снял кортик с пояса и сделал шаг вперёд, затем ещё один. Ноги подгибались от волнения, а сердце колотилось в бешеном ритме. Лицо горело, и в голове ужасно шумело. Несколько несмелой походкой Дола добрался до командира Гончих. Протянув кортик рукоятью вперёд, осторожно вложил его в раскрытую ладонь Шанура. Тонкие пальцы принца Дома Сионар уверенно сомкнулись на добыче. Шанур придирчиво оглядел кортик со всех сторон и одобрительно кивнул. Наконец, на его суровом лице появилось некое подобие улыбки. Вперив долгий и испытующий взгляд в Долу, он хмыкнул: — Ты справился. Дола шумно выдохнул, даже не заметив, что затаил дыхание, пока Шанур изучал трофей. Иллириец смог заставить себя улыбнуться в ответ. Со всех сторон послышались смешки, и Дола понял, что получилось у него не очень убедительно. — Осталось последнее испытание, — буркнул Шанур, и после этих слов лицо Долы вытянулось. — Последнее... что?! — сипло каркнул он. — Ты ведь никогда не убивал, верно? — под пристальным взглядом Гончего врать смысла не было. И Дола отрицательно мотнул головой, подтверждая его слова. Неоднократно дрался — да, побеждал в поединках — да. Иногда дело заканчивалось тем, что оба драчуна оказывались в лазарете с переломами, свороченными скулами, разбитыми носами и без пары зубов. Но до смерти Дола никогда не забивал, хотя бы потому что всегда находились те, кто успевал растащить соперников прежде, чем дело заканчивалось летальным исходом. — Так я и думал, — кивнул Шанур и поманил Долу. Иллириец пошёл следом за командиром, успев напоследок скользнуть взглядом по другим посвящённым в Гончие. И почему-то запомнилось ему выражение лица молчаливого Арайна: будто полукровка сочувствовал, зная, что его ожидает. Обуреваемый противоречивыми чувствами, Дола уставился в спину принца Дома Сионар. Они вновь углубились в лес, когда Шанур вдруг заговорил, не оборачиваясь и не сбавляя шаг. — Видать ты совсем отчаянный, раз решил стать одним из нас. Сидел бы себе в Термарилле, оставался бы тенью своего брата. Многие беды обошли бы тебя стороной, Дола Даэтран. — Именно поэтому я и хочу быть Гончим, — ответил Дола. — Чтобы не жить в тени Лайе. — Брешешь, — резко ответил Шанур. — Мне неведомы твои истинные побуждения, но сейчас ты лжёшь. Ты, наверное, не представляешь себе, что такое быть Гончим. Знаешь, как нас зовут простые иллирийцы? Псами Войны. Цепными собаками Императрицы. Принося ей присягу, мы отказываемся от всего: от семьи, от свободной жизни, от права выбирать. Нам скажут: «идите умирать», и мы умрем. С радостью и гордостью сложим головы за нашу Империю. Мы лучшие воины, но и спрашивают с нас сполна. К этому ты хотел прийти, Дола Даэтран? Или тебя лучше называть «Бес из Джагаршедда»? — Шанур резко остановился и повернулся к Доле. — Тебе будет тяжелее, чем всем остальным. Ты брат будущего Императора. Ты смесок с порченой кровью в жилах. Ты кичишься своим происхождением. О тебе даже байки в армии ходят, как о «Бесе из Джагаршедда», а не как о принце Дома Даэтран. — Это ты так меня разубедить пытаешься? — усмехнулся Дола в ответ. — Не выйдет. Я не для того продирался сюда сквозь кусты, чтобы в последний момент передумать. — Упрямый, гордый и заносчивый. Совсем как твоя мать, — резюмировал Шанур. — Впрочем, что ещё можно ждать от сына женщины, которая добровольно позволила шеддарам ступить на землю Иллириана. — Она лишь хотела вернуть себе трон, — Дола поморщился от вольной трактовки событий минувших дней. — А на войне все средства хороши. — Твоя мать была и остаётся сопливкой зеленой, как и ты сейчас, — отрезал командир. — Страсть к безрассудным решениям у вас, Даэтранов, в крови. Доле пришлось напомнить себе, что Шанур — принц Дома Сионар. И разменял пятый век своей жизни, пережив трёх Императоров Вечной Земли. Скрипнув зубами, Дола сжал пальцы: до того ему хотелось дать в зубы сородичу, дабы уменьшить его высокомерие. От командира Гончих не укрылось то, как Дола изо всех сил сдерживался, стараясь не нахамить в ответ. Усмехнувшись, иллириец продолжил: — Но вернёмся к Гончим. Если ты окончательно решил стать одним из нас, то внимательно слушай и запоминай, что я тебе скажу, — он выдержал паузу. — У тебя есть право помечтать, что Иллириан — наша земля. На самом деле не он принадлежит нам, а мы ему. У тебя есть право умереть за Вечную Землю. И только так ты скинешь оковы, что держат тебя с Псами Войны. У тебя есть право убивать, и тогда среди палачей ты станешь новым. Я говорю спрашиваю в последний раз: кем ты будешь? Изгоем и затем мертвецом? Или выберешь Псов Войны? Голос иллирийца наполнился силой, которая заставляла воинов идти в бой за командиром, побеждать или умирать ради короны. В этот миг Дола Даэтран особенно ясно понял, что хочет когда-нибудь стать таким же, как Шанур из Дома Сионар. И потому он только сказал в ответ короткое: — Я буду одним из вас. — Тогда смотри, — Шанур отошёл в сторону, и Дола увидел привязанную к дереву жертву. Это была женщина, jalmaer. Небольшого роста, крепко сбитая. Чёрные кудрявые волосы разметались в разные стороны. Глаза, со страхом глядевшие на двух иллирийцев, оказались пронзительно зелёными, и плясал в них ведьмин огонёк. Увидев Долу, женщина изумленно приоткрыла рот, а затем до безумия знакомым голосом выдохнула: — Бес?! В этот миг Дола вспомнил все. Больше десяти лет странствий рука об руку со своим братом. Реванхейм и встречу с зеленоглазой ведьмой. Её освобождение в Стоунблейде, песни и пляски в таверне. Чумной Ресургем и его катакомбы. Бессознательное тело Лайе и Тысячеглазого в облике принцессы Мадригаль. Миг, когда Дола понял, что любит ведьму и назвал ее «ma leathanna». Ссоры и примирения в Аль-Хисанте. Путь в Джагаршедд, встречу с Йохаведом и безумные танцы. Море Жажды, огромное морское чудище и его хозяйку, королевну Сагару. Крушение корабля, поиски спасения и пустоту, из которой на Долу смотрел Тысячеглазый. Он вспомнил и Лайе, толкнувшего его прямиком в бездну. «Как же так вышло?» — Дола попятился назад, окончательно уверившись в своём безумии. Этого не могло быть. Он проходил через это и помнил, каким было его посвящение. Он помнил Шанура, показавшего ему привязанного к дереву иллирийца. Совсем молоденький паренёк, едва ли не младше самого Долы. Командир Гончих приказал казнить его за измену и дал Доле в руки добытый в лагере кортик. Дола помнил, как пленный иллириец умолял о пощаде, извивался всем телом, пытаясь высвободиться из связывавших его пут. Кричал, что не виноват, что его заставили. А потом Дола перерезал ему горло, и кровь, хлынувшая из раны, обагрила руки. Иллириец помнил, как успел отбежать к ближайшим кустам, и его долго выворачивало наизнанку. Помнил он и слова, сказанные после этого Шануром. — Ты всегда будешь помнить своего первого мертвеца. Неважно, годы ли пройдут или века — первую кровь на своих руках ты никогда не сможешь забыть. И воспоминания об этом не сотрутся и не потускнеют со временем. И ты не научишься со временем смотреть на смерть иначе. Каким бы ты ни был, всегда будет тошно и плохо. Неважно, скольких ты убьешь потом. Не имеет значения и то, что ты привыкнешь к чужим смертям. Плохо, горько и тошно на душе — это та цена, которую ты платишь за возможность жить дальше. Так и должно быть. ...Сейчас же все было совсем иначе. Дола с ужасом взглянул на Шанура и увидел, что лицо командира Гончих превратилось в гротескную маску. Иллириец казался изломанной куклой, жалкой пародией на живое существо. Он глядел на Долу пустыми глазами, скалясь в ответ неестественной улыбкой. «Как такое могло случиться? Почему я не понял сразу, почему не вспомнил? Как...» — Ты долго будешь сомневаться? — рядом раздался новый, до боли родной голос. Обернувшись, Дола увидел близнеца. И в тот же миг подался к нему, но почти сразу замер, недоверчиво разглядывая Лайе. Почему-то на нем была мантия Императора, и голову брата венчала тиара, которую носила их мать. Лицо у Лайе оказалось высокомерным, а взгляд колючим и холодным. Не было в этих синих глазах привычных любви и тепла. — Ли? — неуверенно пробормотал Дола, окончательно запутавшись, где реальность, а где его собственное безумие. — Убей её, — голосом, не терпящим возражений, приказал Лайе. Он поднял руку и обвиняющим жестом ткнул в сторону пленённой Сольвейг. — Ли, ты чего? — изумился Дола. — Я не стану её убивать. Ты бы никогда мне не приказал... — Малой, — вкрадчиво заговорил Лайе, — ты обещал меня защищать. Убей эту женщину ради меня. Ради нас обоих. — Я не могу, Ли! Даже ради тебя, я... Не заставляй меня выбирать! — взмолился Дола, не решаясь подойти к брату. — Я или она, малой, — холодно ответил Лайе. — Ты должен сделать выбор. — Я не хочу выбирать! — крикнул Дола. — Мне нужны вы оба, слышишь?! Лайе растянул губы в неживой улыбке и недобро сощурил синие и холодные глаза. Тело перестало подчиняться Доле, а ноги сами понесли к дереву, со связанной ведьмой. Руки, не повинуясь своему хозяину, вынули из ножен кинжал. — Бес, не надо, это ведь не... — Сольвейг не договорила. Она захрипела, когда из перерезанного горла хлынула кровь, и быстро затихла, глядя на Долу остекленевшими глазами. «...неправда», — в отчаянии додумал нелюдь оборванную фразу. Дола хотел отшатнуться, но Дар Лайе крепко держал, не дозволяя сделать ни шагу назад. — Нет, неправда! — нелюдь в ужасе переводил взгляд то на тело ведьмы, то на бесстрастное лицо близнеца. — Нет-нет-нет! Этого не было, этого не может быть! «Это не я». Руки, обагренные кровью, дрожали. Ноги словно вросли в землю. «Раз-два-три, — щелчок. — Это не ты». — Ли, — глухо простонал Дола, — зачем?! «Это не с нами». Он увидел, что холодная улыбка на лице брата стала шире. И мир взорвался ослепляющей болью. Дола успел лишь подумать, что все-таки окончательно сошёл с ума и умер. «Раз. Два. Три. Хочешь жить?»***
Сольвейг осторожно и бесшумно шла по дому, чтобы не разбудить детей. Атли, Беата и малыш Хевард крепко спали, а Йорген ушёл ещё до рассвета. Неслышно ступая босиком и придерживая руками огромный живот, женщина вошла в комнату детей. Она замерла, вглядываясь в их умиротворенные лица. Самая старшая, двенадцатилетняя Беата, спала, раскинув руки в разные стороны. Непослушные волосы разметались по подушке, а рот был чуть приоткрыт. Сольвейг осторожно поправила одеяло и замерла у изголовья, пристально вглядываясь в лицо дочери. Черноволосая Беата унаследовала черты матери и столь же вздорный характер. «Пройдёт всего пара лет, и девчонка станет настоящей красавицей», — подумала Сольвейг. Через два года Беату выдадут замуж, как было принято на севере. Найдут обеспеченного мужа, не спросив на то мнения дочери, как это было с Сольвейг. Отдадут чужому мужчине и выставят из отчего дома. «Четырнадцать лет, — со злостью думала ведьма, — не тот возраст, когда почти ещё ребёнка надо сбывать с рук». Сольвейг провела кончиками пальцев по красивому лицу дочери и не почувствовала ничего, кроме глубокой горечи. Затем она подошла к кровати, на которой в обнимку спали её сыновья. Минувшей осенью Атли исполнилось десять. Он был всего на два года младше Беаты. Такой же темноволосый и кучерявый, как сестра и мать, Атли всегда отличался умом и спокойным характером. Порой, когда Сольвейг наблюдала за средним сыном, ей чудилось, что есть в нем искра Дара, испокон веков делавшая выходцев из рода Хелленбергов Детьми Хасидзиль. К тому же мальчишка с раннего детства проявлял интерес к зельям и травам. Когда Сольвейг варила снадобья, Атли невозможно было оттащить от матери. И потом он охотно помогал ей продавать зелья на базаре или относил их реванхеймской знахарке. Сольвейг усмехнулась, наблюдая за тем, как Атли заворочался во сне, и лениво приоткрыл один глаз. Пробормотав сонное «Мам?», он повернулся на другой бок и выпустил из объятий Хеварда. Малышу Хеварду было всего лишь шесть. Самый младший из детей Сольвейг, и именно его она когда-то любила больше всего. Не по годам смышленого Хеварда обожала вся семья. Пожалуй, именно его рождение стало ключиком к каменному сердцу Йоргена из семьи Ингемар. Он души не чаял в младшем сыне и всегда уделял ему больше внимания. Хевард уродился в отца — рыжеволосый и весь в веснушках, а от матери ему достались лишь зелёные глаза с озорным огоньком. Ведьма осторожно поцеловала в лоб младшего сына и подошла к третьей, совсем крохотной кроватке. Она была предназначена для младенца, и Сольвейг застыла, бездумно глядя перед собой. После рождения Хеварда её супруг словно оттаял. Впервые за годы совместной жизни он попытался разглядеть в Сольвейг нечто бóльшее, чем красивое лицо и происхождение из древнего, сильного рода. А ведьма в свою очередь почти полюбила человека, так и не ставшего ей близким. Те два года были самыми светлыми в её не слишком длинной жизни. Когда Сольвейг забеременела в четвёртый раз, Йорген был на седьмом небе от счастья. Он носил жену на руках и осыпал щедрыми дарами. Но все закончилось в один миг. Неожиданно, на поздних сроках беременности, ведьма заболела. Она слегла с лихорадкой, а знахари разводили руками, будучи не в силах помочь умирающей женщине. Но Сольвейг пошла на поправку, и то, что у неё не случилось выкидыша, все вокруг называли чудом. Она расцвела, словно в неё заново вдохнули жизнь. Однако в положенный срок ребёнок родился мертвым, и светившиеся счастьем глаза Йоргена погасли. Сольвейг помнила то время так ярко, словно все случилось только вчера. Мужчина крушил все вокруг, кричал страшным голосом и обвинял женщину в том, что это она убила их дитя. Он говорил, будто Сольвейг выменяла жизнь ребёнка на свою, ибо в жилах её текла кровь Хелленбергов, Детей Хасидзиль. А всем известно было, что они рано или поздно открывают обратную сторону своего Дара, и забирают чужие жизни так же легко, как отдают свои собственные ради исцеления. Сольвейг не смела возразить супругу, ибо он был прав: она действительно забрала жизнь нерожденного ребёнка. Молчание в ответ на обвинения стало самым страшным ответом. Йорген отвернулся от жены, словно забыв про её существование. Два года женщина жила в тени мужа, никем не видимая и не замечаемая, и даже дети сторонились родной матери. Сольвейг старалась появляться дома незадолго до возвращения Йоргена, лишь бы не видеть напуганные взгляды сыновей и дочери. Ведьма с головой окунулась в целительское мастерство, много помогала местной знахарке и изучала новые грани своего Дара. Сольвейг готова была бежать из этого дома куда подальше, когда ее жизнь сделала новый виток. ...Тот наёмник пришёл в Реванхейм по очередной весне, выполняя заказ гильдии. Он не был человеком, и, разумеется, это породило огромное количество сплетен и разговоров. Нечасто людям удавалось увидеть серокожего, остроухого нелюдя. Ведь иллирийцы редко покидали свою землю, и наёмников среди них почти не было. Сольвейг внимательно слушала свежие сплетни от знахарки и задавалась вопросом, что могло завести чужака так далеко на север. С нелюдем Сольвейг познакомилась на весеннем базаре, когда продавала свои снадобья. Он пришёл в её лавку, чтобы закупиться необходимыми травами. Сольвейг на славу поторговалась с ним за свои товары. Иллириец оказался до невозможности упорным и наглым. Он звал себя Бесом из Джагаршедда и был красив даже на придирчивый взгляд ведьмы. Нелюдь обладал вспыльчивым характером и жизнерадостной улыбкой. Безобидное кокетство перешло в нечто бóльшее, а холодные и одинокие вечера сменились жаркими ночами и днями, полными неясных томлений. Бес оказался на редкость жизнелюбивым и злоязыким созданием, а в его золотых глазах Сольвейг увидела тепло и вечность. Они тайно встречались в лесу, а когда выпал первый снег, Бес остался зимовать в Реванхейме. Сольвейг повадилась уходить по ночам из дома на постоялый двор. Она щедро заплатила его хозяину за молчание и чувствовала себя почти безнаказанной. Иногда Бес рассказывал ей о своих множественных приключениях. Сольвейг слушала его байки о Вечной Земле Иллириан, где он родился. Она верила и рассказам про вотчину рогатых воинов, суровый Джагаршедд. Женщина смотрела в золотые глаза Беса, всегда искрившиеся весельем, и больше всего на свете желала покинуть Реванхейм навсегда. Жить вечно, как Бес из Джагаршедда, и быть свободной. В грёзах ведьма проживала один день за другим, а ночи проводила рядом с нелюдем. Они любили друг друга и верили, что все у них получится. Но пришла весна и Бес на несколько месяцев покинул Реванхейм. Ничто не остаётся в тайне навсегда, и Йорген прознал о похождениях неверной жены. Он долго таскал её за волосы, вешая оплеухи, а потом взял силой. Сольвейг была так напугана, что не смогла даже прибегнуть к Дару чтобы иссушить супруга и забрать его жизнь себе. Тогда женщина сумела кое-как подлечить раны сама, а потом добралась до реванхеймской знахарки. Та, причитая и качая головой, латала и отпаивала ведьму. Когда Бес вернулся, на Сольвейг не было уже ни царапины, только в глазах горела затаенная злоба. Вопреки всему, она ни слова не сказала наемнику о случившемся. Прошло несколько недель, прежде чем женщина поняла, что вновь беременна. И теперь ей было по-настоящему страшно, ибо поначалу она не знала, чей это ребёнок. Лишь позже, почуяв яркую искру, Сольвейг отбросила сомнения и решила снова попытать счастья и выносить дитя. Чтобы избежать несчастного случая, как в прошлый раз, женщина стала искать себе жертв, чьи жизни можно было забрать. Поначалу это были птицы и домашние животные, но однажды Сольвейг довелось забрать и человеческую жизнь. То был занедуживший старик, и ведьму позвали к нему, чтобы она исцелила его. Однако Сольвейг поступила строго наоборот, забрав жизнь больного себе, а всем сказала, что почившему уже ничем нельзя было помочь. На всю жизнь ведьма запомнила это чувство: когда кровь бурлит в жилах, сердце колотится как сумасшедшее, а по телу разливается живительная сила. Так прошло лето. Сольвейг скрывала от Беса свою беременность, не ведая, как он отреагирует. Когда наёмник вновь покинул город до зимы, ведьма испытала немалое облегчение. Теперь у неё осталась лишь одна беда — Йорген, её муж. Как ни странно, он несколько смягчился, словно бремя ведьмы вновь подарило ему надежду. Он больше не поднимал руку на жену, попрекать во всем и глядеть волком тоже перестал. Но в сердце женщины навсегда поселилась злость. Она возненавидела Йоргена всей своей душой. Чем ближе становился срок родов, тем тяжелее Сольвейг было носить ребёнка под сердцем. Казалось, что не рожденный ещё младенец забирает себе её силы и жизнь. Ведьма таяла на глазах. Ей вновь приходилось покидать по ночам дом в поисках подходящих жертв. Сольвейг забирала жизни больных шлюх, нищих или пьяниц в подворотнях. Она искала никому не нужных людей, чьи жизни были прожиты впустую. Но даже этого ей не хватало. В последние дни стало особенно худо, и Сольвейг не знала, чем себе помочь. ...На рассвете дом казался пустым и заброшенным, словно здесь давно никто не жил. Не горел очаг в большой гостиной, не кипела каша в горшках на кухне, а время застыло. Босыми ногами Сольвейг ступала из комнаты в комнату, прощаясь с домом, так и не ставшим ей родным. На душе было погано, и что-то не давало ведьме покоя. Своё знакомство с Бесом из Джагаршедда она помнила предельно ясно, куда чётче любого другого воспоминания, но что-то казалось ей неправильным. Ведьме чудилось, что все это уже когда-то случилось с ней, а сейчас она проживает старую жизнь заново. Сольвейг безуспешно пыталась уловить странное чувство, но у неё никак не получалось. Обойдя весь дом, женщина вернулась в комнату детей. Невесело улыбнувшись, она бесшумно затворила за собой дверь и, замерев на пороге, тихо вздохнула. Первой стала Беата, не любимая никем дочь. Она даже не проснулась, а просто перестала дышать, и печать смерти легла на её лицо. Атли стал вторым. В последний миг он очнулся ото сна, почувствовав прикосновение материнских рук к лицу. Да так и замер, глядя в вечность удивлёнными глазами. Хевард недовольно заворочался, пытаясь дотянуться до отяжелевшей руки брата, и тихонько захныкал. Сольвейг коснулась его маленькой ладошки, и вскоре жизнь Хеварда оборвалась. Детское, скрючившееся во сне тело навсегда застыло, протягивая руки к брату. Сольвейг растянула губы в злой улыбке, представляя, что будет с Йоргеном, когда он вернётся домой и увидит тела своих детей. А потом ведьма поглотит и его жизнь, но пусть он помучается напоследок. Сольвейг с трудом выпрямилась, сетуя на больную спину и погладила выпирающий живот. Сейчас ведьма чувствовала себя намного лучше, но она знала, что это ненадолго. Ещё с ночи у неё отвратительным образом ныл низ живота и сводило поясницу. Стараясь не волноваться, ведьма то и дело прислушиваясь к себе. Плод по каплям вытягивал из неё жизнь, словно даже в утробе ребёнок был подобен своей матери. А возможно, все дело было в том, что отец этого дитя не принадлежал к людскому роду. Когда на пороге дома раздались шаги, Сольвейг уже была там. Улыбаясь, она отворила дверь, впуская Йоргена в предбанник. Мужчина стряхнул с себя снег и, смерив жену недружелюбным взглядом, снял шубу. — Где дети? — обыденно поинтересовался он. — Спят, — спокойно ответила Сольвейг. «Вечным сном, мой дорогой, — мысленно добавила она. — Вечным сном спят твои дети». — Поздновато для сна, — буркнул Йорген, стаскивая с ног сапоги. — Почему не подняла их? — Незачем, — отозвалась ведьма. На ее лице промелькнуло плохо скрытое торжество, которое и выдало ведьму с головой. Йорген побледнел и, резко оттолкнув потянувшуюся к нему женщину, метнулся вглубь дома. Сольвейг отлетела к стене, ударившись плечом, и рухнула на пол. Резкая боль в животе заставила ее вскрикнуть и приподняться на руках. «Не сейчас! Первозданные, только не сейчас, когда я почти смогла...» — мысленно взмолилась женщина. Она огромным усилием заставила себя встать, опираясь на стену. Ногам стало тепло и мокро. Увидев расползающееся по подолу платья пятно, Сольвейг с ужасом поняла, что оконфузилась. «Как же не вовремя...» Из глубины дома донёсся неистовый рев. Послышались быстрые шаги, и в предбанник ворвался Йорген, в котором не осталось ничего человеческого. Сольвейг не успела испугаться, когда удар по лицу заставил ее отшатнуться и снова удариться о стену. — Зачем?! — взвыл Йорген, занося руку для повторной оплеухи. — В чем они провинились перед тобой?! Ещё один удар, от которого зазвенело в ушах, и вспыхнула вторая щека. — Вы все с дурной кровью — ты и твой прóклятый род! — ревел мужчина, замахиваясь в третий раз. — Бесстыдница! Я убью тебя! И тут Сольвейг рванулась вперёд. Она боднула озверевшего супруга в живот и сбила его с ног. Почувствовала, как мужская рука хватает ее за волосы, пытаясь оттащить назад. Но Сольвейг намертво вцепилась в Йоргена. Завизжав от ярости и боли, женщина дала волю своему Дару. Вскоре пальцы, вцепившиеся в ее волосы, ослабли. Ещё через несколько мгновений Йорген затих, глядя в потолок пустыми глазами. Сольвейг отползла от мужа, чувствуя, как низ живота сводит спазм за спазмом. Взглянув на юбку, ведьма охнула: на серой ткани расползалось огромное кровавое пятно. «Лизетт, — подумала женщина, с огромным трудом поднимаясь с пола и придерживая будто окаменевшее пузо. — Мне нужна Лизетт. Скорее, лишь бы успеть!» Ведьма вывалилась из дома прямиком в зимнюю стужу. Не чувствуя боли и холода в босых ногах, то и дело содрогаясь от приступов острой боли, она ковыляла по белому снегу, оставляя за собой кровавые следы. «Лишь бы успеть, лишь бы спасти!» Как Сольвейг добралась до дома Лизетт, она уже не помнила. Благо, знахарка жила совсем рядом. Ведьма осознавала лишь то, как она барабанила слабеющими руками в дверь старого и маленького домика. Когда ее открыли, на пороге возникла Лизетт. Увидев перед собой измученную помощницу в окровавленном платье и с распухшим лицом, знахарка ахнула и немедленно втащила ведьму в дом. А дальше Сольвейг провалилась в беспамятство, лишь изредка приходя в сознание. Будто через толщину кровавого омута до неё доносились чужие женские голоса. — Неси горячую воду, нерасторопная! Ах, руки твои кривые, ты тащишься, как улитка! «Жить. Жить! Не смей подыхать, нет-нет-нет, не сейчас!» — Режьте эти тряпки! Первозданные, сколько крови! Какой изувер это сделал?! Новый спазм прошёл через все тело, и Сольвейг казалось, что это никогда не закончится, и боль теперь станет ее вечной спутницей. «Не смей. Не смей сдаваться, это просто роды. Бывает и хуже, тебе просто не повезло. Терпи. Терпи». — Тужься, дорогуша, тужься! Давай же! «Ребёнок. У тебя будет ребёнок, не вздумай забрать его жизнь Даром! Терпи и тужься, как тебе сказали. Чай, не впервые». — Почти, Сольвейг! Ещё немного усилий! «Больно, слишком больно, что-то не так». Почему ее силы иссякали?! «Нет, нет, это неправильно, так не должно быть, это не...» Кровавая пелена перед глазами уступила место настоящим воспоминаниям, в которых не было Беса, наемника из Джагаршедда. Конечно, Сольвейг и не могла его встретить, ведь в то время он ещё не был рождён. Вместо него Сольвейг видела молодого и статного мужчину. Он тоже был наемником, и жизнь свела с ним ведьму с ним на базаре. О, конечно же, она не любила его. Но ей казалось, будто она влюблена, так сильно молодая женщина хотела вырваться из жизни, полной беспросветного мрака. И не убивала она своих детей, как и не тронула мужа, хоть это и было ее самым сильным желанием. Потому что была молода и слишком боязлива. Не достало ей смелости. Сольвейг лишь сбежала с тем наемником и долгие годы не возвращалась в Реванхейм. И, что самое смешное, теперь она не могла вспомнить ни лица, ни имени этого человека. В памяти остались только чувства, едва ли не самые яркие почти за всю её жизнь. «Бес, где ты?» Новый приступ боли удавкой затянулся на горле, заставив издать протяжный крик, слившийся с надрывным воплем новорожденного младенца. «Почему тебя здесь нет?» — Откуда столько крови? Неси таз, живо! И тряпки чистые! Пошла, пошла, окаянная! И припарки не забудь! Красное и лоснящееся от пота лицо знахарки мельтешило перед глазами. — Все кончилось, родная, не бойся, — шершавая и влажная ладонь гладила ее по волосам. — Сейчас кровь остановим и будешь отдыхать. Если все это было ложью... Почему она здесь? Почему так больно, словно взаправду? Почему так стерлось время? Где она на самом деле была все эти месяцы? «Как же больно». Где Бес? Где, в конце концов, ненавистный ей Лайе?! Где... — Лизетт... Голос Сольвейг был совершенно неузнаваем. Хриплый и надломленный, он словно принадлежал старухе. — Где он? Где мой ребёнок? — Не волнуйся, дорогуша, с ней все в порядке, крепенькая девочка вышла. Знахарка улыбалась, но ее лицо стало похожим на маску. Сольвейг в панике забилась на узкой кровати. — Ребенок... — она закричала и приподнялась на смятых простынях. — Дайте мне моего ребенка! Знахарка Лизетт нерешительно переглянулась со своей помощницей, не зная, что и сказать. — Госпожа... — робко протянула молоденькая, кажется, ее звали Нино. «Или нет? Неважно». — Где мой ребенок? Я же слышала, как он кричал... Дайте мне мое дитя! — ведьма обессиленно рухнула обратно. Ее грудь тяжело вздымалась. Сольвейг моляще смотрела на женщин, изо всех сил цепляясь за ускользавшее сознание и не желая проваливаться обратно в кровавый туман. — Ты устала, госпожа... Поспи же, мы отдадим его кормилице. Над ней склонилось чьё-то лицо с мягкой улыбкой. Ведьме чудилось, что обе женщины похожи на кукол, такие же ненастоящие и неживые. «Какой ещё кормилице, о Первозданные, что вы несёте, глупые бабы?!» — Пожалуйста, — прошептала ведьма в отчаянии. — Дайте его взять на руки. Хотя бы раз... Она протянула вверх руки, и тут же ужаснулась увиденному. Кожа на них была дряблой и покрылась пятнами, какие бывают у стариков, а пальцы скрючились и словно одеревенели. «Что?! Нет. Этого не может быть. Неправда. Нет-нет-нет!» Сольвейг спешно дернула себя за волосы и увидела, что прядь, совсем недавно бывшая чёрной, точно вороново крыло, выбелилась. Ведьма истошно закричала, а затем её поглотило безумие.***
Лайе стоял на руинах некогда великой Империи. Его переполняло странное чувство опустошения, словно он был сосудом, из которого испили все до последней капли. Перед глазами нелюдя плясали всполохи пламени — Вечная Земля догорала, уничтоженная изнутри. Руки нестерпимо зудели. Лайе закатал рукав мантии и поскрёб запястье острыми ногтями. Серая, точно пепел, кожа, сошла под пальцами, как кожура с презревшего фрукта. А под нею виднелась новая — сверкающая, словно сделанная из жидкого золота. Лайе удивленно взглянул на руку, испытывая одновременно любопытство и отвращение. Кривясь, он потянул за старую кожу, чувствуя себя змеей, сбрасывающей шкурку, и вскоре увидел свои пальцы. Тонкие, изящные и все так же переливавшиеся цветом жидкого золота. «Как странно», — безо всякого удивления подумал Лайе. Нелюдь спустил рукав, скрывая золотую кожу. Он снова окинул простиравшиеся далеко к горизонту руины и истлевшие деревья. Сердце сжалось в доселе невиданной тоске. «Ты был Совершенным, ты мог вернуть могущество и утерянные знания своему народу, — шептал предательский голос внутри. — Но ты все разрушил. И нет больше иллирийской Империи, не осталось никого из твоего народа. А ты, Лилайе Даэтран — последний Император Вечной Земли. Тебя запомнят, как того, кто уничтожил все своим Даром». Лайе шёл по обугленной земле, не чувствуя ни боли, ни жара. А голос все шептал и шептал. В Лайе не было гнева и страха. Он безразлично смотрел по сторонам и видел лишь смерть и разруху. Но Дар подсказывал ему, что все не то, чем кажется. И Лайе упорно шёл вперёд, не обращая внимания на настырный внутренний голос, нашёптывавший странные и страшные вещи. Земля в некоторых местах выглядела вспухшей, словно на поверхность проступили жилы, и в них текла настоящая кровь. Деревья были скрюченными и согбенными, как если бы чья-то злая воля изменила их форму. Небо, окрашенное закатными лучами в зловещие красные тона, подернулось серым маревом, и с него на землю падали хлопья пепла. В этом месте почти не осталось жизни. «Наверное, именно так выглядела Айягарасэ, родина Совершенных, в свои последние дни», — пришла мысль в голову Лайе. Он опустил взгляд на землю и увидел, что она усыпана неприятно хрустевшими под ногами иллирийца костями и скалившимися в вечность черепами. «Посмотри на деяние рук своих, Лилайе Даэтран, — доносился до него шёпот. — Вот, что можно сотворить Даром, не умея им управлять. Смотри, ибо до конца дней своих ты будешь помнить эту картину». Нелюдь запоздало сообразил, что голос, слышный ему одному, похож на его собственный. Словно кто-то могущественный и незримый пытался вменить ему чуждые мысли. Лайе хотел было задуматься над этим, но увидел холм впереди, а на нем стояли четыре фигуры. Издалека он не мог разглядеть их как следует, и потому сначала ускорил шаг, а затем перешёл на бег, едва не падая и спотыкаясь о черепа под ногами. Добравшись до вершины, Лайе резко остановился и изумленно замер, вперив недоверчивый взор в фигуры, похожие на статуи. Даже их лица казались высеченными из камня. Единственным, в чем теплилась жизнь, были горящие глаза. Лайе прикипел взглядом к четвёртой фигуре. Дола Даэтран, одержимый, смотрел на брата пустыми глазами и криво скалился острыми зубами. И было непонятно, в самом ли деле он улыбался брату или же навек застыл с этим оскалом, обращённый в камень. — Малой? Потрясение Лайе было столь сильным, что он не сразу понял — это лишь морок. Как и все в этом странном месте. Лайе протянул дрожащую руку и коснулся скулы брата золотыми пальцами. В тот же миг Дола рассыпался в пыль, а горячий ветер развеял ее по останкам умирающей земли. «Ты так хотел его спасти, — снова зазвучал мерзкий голос в голове, — что разрушил свою Империю. Все ради него, не так ли? И целого мира будет мало, ведь ты заберёшь все, лишь бы твой брат жил». Лайе уставился на свою руку, переливавшуюся золотом, и его затрясло. Он сделал глубокий вдох, медленно выдохнул и ещё раз огляделся по сторонам. Кто-то незримый следил за каждым шагом Лайе. Некто был могущественным настолько, что мог увидеть все его затаенные страхи и вывернуть их наизнанку. И этот же некто пытался вменить Лайе чужие и подлые мысли. «Ты сам толкнул его в пропасть, Лилайе Даэтран, своими руками. Сам привёл к погибели». «Прочь. Прочь из моей головы!» Воспоминания о крушении «Удачливой» казались расплывчатыми, словно минула целая жизнь. А сам Лайе пробыл в этом странном месте уже вечность. Он глядел перед собой и напряжённо думал. Все это было слишком похоже на Абэ Ильтайн — мир снов, куда приходили все шаманы-сновидцы. Но до сих пор Лайе не доводилось пребывать в Абэ Ильтайне в буквальном смысле душой и телом. И потому он усомнился в своей правоте. Теперь, когда никто не пытался заморочить ему разум, Лайе смог мыслить ясно. Это место было непостоянным и менялось на глазах. Там, где только что были руины и кости, теперь появился густой тысячелетний лес, в котором Лайе безошибочно узнал Дуэн Брон. Он не понимал, что это за место? Где же Дола и Сольвейг? И почему ему чудится, что даже течение времени здесь меняется, как погода в непостоянном море? Лайе прикрыл глаза, обратился к Дару и потянулся к странному миру всем своим существом. Но это место не пожелало отвечать на зов шамана, непокорное и неподвластное чужой силе. Нелюдь попробовал снова, и ему показалось, будто что-то откликнулось на его призыв. Но сколько он ни прислушивался, не было больше никаких знаков. Мир вновь изменился и течение времени тоже. Неизменными остались лишь деревья Дуэн Брона, как будто ждавшие, когда заблудший путник войдёт в лес и возможно сгинет навсегда. Прежде чем продолжить путь, Лайе ещё раз внимательно осмотрелся. Когда мир в очередной раз переменился, нелюдь почуял ещё чьё-то присутствие. Оно следило за ним, пытаясь казаться незаметным. — Выходи! — наконец, сказал Лайе. — Я здесь, — раздался звонкий детский голос. От неожиданности нелюдь вздрогнул. — Ты позвал меня, айя. Теперь я здесь. Лайе увидел, что к нему приближается фигура, отдалённо напоминавшая человеческую. Вглядевшись внимательнее, нелюдь удивлённо открыл рот. Создание не имело формы, постоянно принимая различные очертания. — Кто ты? — спросил Лайе, отступив назад. — Та, кто еще не была рождена, — он услышал звонкий голос одновременно наяву и в разуме. — Он зовёт меня погонщицей душ. Создание приняло очертания ребёнка, а лицо могло принадлежать как мальчику, так и девочке. — Что ты здесь делаешь? — удивился Лайе. — Я жду, когда снова смогу вернуться к жизни, — ровным голосом отозвался ребёнок. — Когда Он меня вернёт. «Он, — взял на заметку нелюдь. — У этого места есть хозяин». — Почему ты здесь? — Я не могу уйти, я заблудилась, и Он оставил меня себе. — Кто — «он»? В нелюде вновь взыграла жажда знаний, и на миг он забыл обо всем. — Он зовёт себя «Лукавым», Первозданным. Он — проводник на Тропе Боли, — охотно ответил ребёнок. — Был им когда-то. Когда в него ещё верили. «С ума сойти, — подумал Лайе. — Все таки это правда, что Лукавый бог до сих пор жив. Вот бы узнать о нем ещё больше». Однако, вслух он произнёс совершенно другое: — Ты сказала, что я тебя позвал. Что это значит? — Ты шаман. Когда шаман зовёт, я не могу не прийти, — фигура ребёнка зарябила и на мгновение расплылась. — У меня мало времени, айя. Его взор обращён на тебя, но меня он пока не слышит. Я не должна быть здесь. — Помоги мне, — просто попросил Лайе, глядя на диковинное создание. Бывшее бесполым и одновременно мужчиной и женщиной оно очаровывало. Оно было душой — чистой, светлой, каких Лайе почти никогда не видел у людей. А в том, что это существо когда-то было человеком, он не сомневался. — Я должна получить что-то взамен, сновидец, — ответила душа. — Ну, конечно, — буркнул Лайе недовольно. — Ничто никогда не бывает безвозмездным. Что ты хочешь? — Он говорит, что я заплутала на Тропе Боли, и теперь мне не достичь Абэ Ильтайна, — заговорила душа. — Он обещает мне, что я вернусь в круговорот смертей и перерождений. Но я пребываю здесь уже вечность. Время тут течёт совсем иначе. Я хочу вернуться, снова стать живой. Нелюдь захлопал глазами, переваривая услышанное. Он знал, что на Тропе Боли неизменно остаются те, кто погиб страшной и преждевременной смертью, например, самоубийцы. И вечный поиск посмертия был их уделом. «Кем ты была в прошлой жизни? — задумался Лайе. — Что заставило тебя оборвать её слишком рано?» — То мне неведомо. Я не помню своих смертей и не помню имён. Но я не забыла, каково это жить и быть подобной тебе, шаман-айя, — ответил призрачный ребёнок на его мысли. — Помоги мне, и я помогу тебе. Ты видишь меня, потому что в тебе есть Дар. И я тебя вижу по той же причине. Не твою оболочку — она лишь шелуха, скрывающая суть. Но я вижу твою душу и говорю с ней. Ты — океан силы. Ты можешь меня вернуть. Равноценный обмен, айя. Жизнь на жизнь. Лайе вздохнул, чувствуя, что иного выбора у него нет, и склонил голову в знак согласия. — Если это в моих силах, погонщица душ, я это сделаю. Даю слово, — тихо молвил он. Существо снова расплылось и почти исчезло, а затем нелюдь услышал звонкий детский смех и уже отчётливо увидел перед собой девочку. По чертам лица он понял, что она северянка. В ней было нечто знакомое, вызывавшее в Лайе смутную тревогу. Но, как ни пытался он снова вглядеться в её лицо, оно расплывалось, ускользая из памяти. — Не трать силы понапрасну, шаман-айя, — сказала девочка. — Ты принял решение, и я изменилась. Возможно, когда-нибудь я вернусь в мир живых той девочкой с севера, которой ты меня видишь. А быть может, я стану мужчиной и, в конце концов, сгину в бою, — она протянула Лайе руку. Нелюдь осторожно сжал хрупкие тонкие пальцы и удивился тому, что они оказались осязаемыми, но холодными. Девочка, заметив его изумление, качнула головой. — Ты видишь меня через призму своего восприятия. Тебе проще узреть живое существо, и для тебя я почти жива. Пойдём, шаман-айя. — Куда? — вдруг растерялся Лайе. Детский смех зазвенел в его голове. — Как «куда»? Искать твоего брата, шаман-айя. Ты забыл? Прислушайся, а я помогу тебе найти дорогу. Нам с тобой идти вместе много лет, но ты не бойся. — Много лет? Лайе вдруг понял, что окончательно запутался. Происходящее казалось непосильным для его разума. — Время здесь течёт совсем иначе. Один день длится тысячи лет, а век жизни может превратиться в один миг. И они пошли. Вместе, рука об руку, сквозь страхи и воспоминания. Всего лишь раз Лайе остановился, когда вдруг понял, что стоит посреди цветущего сада и смотрит на самого себя. Воспоминание, бережно хранимое им в глубине сердца, неожиданно оказалось как на ладони. Маленький Лилайе неторопливо вышагивает по тропинке, ведущей сквозь яблоневый сад. В руках у него исписанные старыми заклятиями свитки. Одни принц изучает на досуге, другие же являются шпаргалками и лекциями для брата, вечно прогуливающего занятия. «А когда он их не пропускает, — сердито думает Лайе, — он на них спит!» Но его негодование почти сразу сходит на нет, стоит вспомнить, почему Дола сегодня пропустил занятия. Лайе кусает губы и в очередной раз бросает взгляд на солнечные часы. Ему кажется, что с самого утра время тянется бесконечно долго. Долу поднимают на рассвете. Не доискавшись младшего принца в собственной опочивальне, прислуга первым делом приходит в покои наследника, где и обнаруживает дрыхнущего младшего принца. Сонный Лайе наблюдает, как близнец торопливо одевается и бесшумно выскальзывает за дверь вслед за Исой. А наследному принцу остаётся лишь томиться в ожидании новостей. Сейчас время обеда, но издергавшийся за полдня Лайе не желает присоединиться к трапезе на летней веранде. Юный иллириец прогуливается, то и дело вздыхая. Полностью погрузившись в раздумья, он не замечает, как в сад врывается брат. С радостным улюлюканьем Дола подбегает к нему и хватает близнеца в охапку. Свитки мгновенно разлетаются в разные стороны, а Лайе сердито лупит брата единственным оставшимся в руках пергаментом и требует поставить его обратно на землю. «У меня получилось! — волосы у близнеца всклокоченные и торчат в разные стороны, лоб блестит от пота, а лицо светится неподдельной радостью. — Получилось! Я смог, слышишь, Ли?!» Он продолжает носиться по саду в охапку с Лайе и звонко смеяться. Тот не разделяет бурный восторг до тех пор, пока вновь не обретает под ногами твердую почву. С чопорным видом Лайе одергивает помятую тунику и с грустью смотрит на втоптанные в грязь труды. «Это были твои лекции», — мрачно сообщает он Доле и думает о том, сколько бессонных ночей пропало втуне. Однако, глядя на радостное лицо близнеца, Лайе только трагически вздыхает и для острастки снова шлепает его свитком по плечу. «Все, что ты только что втоптал в землю, переписывать будешь сам», — строго сообщает он. «О, конечно. Не сомневайся в этом!» — лицо младшего близнеца становится предельно серьезным, но Лайе почему-то ни капельки ему не верит. Наконец, наследный принц позволяет себе изобразить скупую улыбку и самым снисходительным тоном, на какой только способен, произносит: «А теперь — по порядку. Четко и с расстановкой — что там у тебя получилось, малой?» «Уделать Ириана!» — смеётся Дола, и Лайе с трудом сдерживается, чтобы не закатить глаза. «Не сомневаюсь, что это было весьма значительное событие, но... Малой, демоны б тебя побрали, не томи уже!» Близнец расплывается в такой широкой улыбке, что кажется, ещё немного и у него треснут щеки. «Прошёл отбор, — неожиданно тихо говорит он, а у самого настолько ошеломлённый вид, что посмеивается уже Лайе. — Занял второе место». «А первое кому досталось? Уж не принцу Ириану точно», — усмехается наследный принц. «Рейно из Дома Йонах, — пожимает плечами Дола, — обогнал меня на забеге с препятствиями, — он на мгновение хмурится. — Я сам виноват, зазевался. Но в рукопашной победил я». «Интересно, кто поставил против тебя Ириана? — Лайе лукаво щурится. — Наверняка тот, кто знал, что у вас личные счёты». «Нет! — Дола сердито сводит брови. — Все было честно». Лайе внимательно смотрит на него и медленно кивает головой. Его брат никогда не признаёт жульничество. Дола нагибается и неторопливо собирает разбросанные по земле свитки. Взгляд нелюдя падает на особенно старый пергамент, на котором виднеется сломанная напополам древняя печать Дома Даэтран. Дола с любопытством его разворачивает и, бегло пробежавшись взглядом по наполовину выцветшим от времени буквам, принимает изумленный вид. «Ли, — тихо бормочет он, — что это?» С видом нашкодившего кота, Лайе вырывает свиток из рук брата. Воровато оглядевшись по сторонам, он быстро прячет документ за пазуху. Затем, серьезно глядя на Долу, прикладывает палец к губам и шипит сквозь зубы. «Ли, — укоризненно вздыхает Дола, — ты опять лазил в зал с запрещёнными знаниями?» «Нет, конечно же! Я нашёл его среди других, когда учил историю... — фальшиво возмущается Лайе, и его уши пунцовеют от стыда под пристальным взором близнеца. — Ладно, ты прав. Да, я лазил в тот зал, ну и что в этом такого? Ты только представь, какими знаниями должны были обладать Совершенные, раз могли разрезать пространство и время! Это же бесценный дар!» «Тебя точно в детстве головой не роняли? — неодобрительно ворчит Дола. — Инстинкт самосохранения у тебя отсутствует напрочь. Это ж надо было выдумать — разрезать пространство и время!» «Уж кто бы говорил, — обижается Лайе. — У тебя у самого задница до сих пор синяя от розг после феерической попытки подорвать старый дворец. Это ж надо было выдумать, — передразнивает он брата, — потихоньку протащить в старую часть селитру, серу и уголь!» Дола смущенно кашляет и виновато опускает уши, а его лицо приобретает самое покаянное выражение. Глядя на брата, Лайе не выдерживает и усмехается. «И не думай, что сумеешь разжалобить меня своей моськой». Уголок рта у Долы предательски дергается вверх. После недолгой паузы Лайе спрашивает: «И... теперь ты уедешь в Америден?» «На первые несколько недель. Потом... — Дола хмурится. — Нам говорили про Дуэн Брон. Возможно — Дуэн Гвальча или Дуэн Волдрин». «Ты ведь понимаешь, что успехи в твоём обучении будут зависеть от того, чьему Дому принадлежит земля, на которой вы станете служить? Дуэн Брон принадлежит Дому Махавель, Дуэн Волдрин — это владения Дома Йонах. А вот Дуэн Гвальча принадлежит семье Ассэне. Там тебе будет тяжко», — говорит Лайе. Дола негодующе вскидывает голову. «Я не стану пользоваться привилегиями своей семьи, Ли. Не буду принимать подачки союзных Домов». «Ты правда веришь, что принцы и дети вассалов других Домов думают так же? Все они — Янос, Глеанн, Йонах, Ассэне, Махавель, Сионар — в хвост и гриву будут использовать свой статус. Они сожрут тебя, малой», — серьезно говорит Лайе. «Пусть попробуют, — Дола поднимается с земли, держа в руках свитки, и скалится острыми зубами. — Пусть только попробуют», — повторяет он, недобро щурясь. И вновь в нем мелькает нечто такое, от чего у Лайе по коже бегут мурашки. «Честный, упрямый и гордый, — резюмирует он и забирает у брата свитки с лекциями. — И все же займись учебой. Ты принц, тебе должно быть не только воином, но и ученым мужем». Дола кривится, но не протестует. Впрочем, на его лицо быстро возвращается веселая ухмылка. Убрав руки за спину, он чинно следует в сторону дворца за своим братом. Через несколько дней Дола покидает Термарилль на несколько долгих лет. Лайе провожает его и берет обещание писать письма, ничего не утаивая. Дола скалится и отшучивается, но за напускным весельем проглядывает беспокойство. Когда всадники скрываются на горизонте, Лайе ещё долго всматривается вдаль и пытается представить следующие несколько лет без брата. Но в этот раз ему проще, ведь Дола здесь, на Вечной Земле. Дола будет писать письма, конечно же, будет, а Лайе... Лайе остаётся жить дальше и ждать, когда брат вернётся домой. Было странно смотреть на себя стороны, и взрослому Лайе стало неуютно. Воспоминание размылось и вскоре исчезло без следа, уступив место калейдоскопу из обрывочных видений. — Ты его сильно любишь, — сказала девочка-душа, дёрнув нелюдя за руку. — Ты не представляешь, как сильно, — вздохнул Лайе, следуя за ней. — Когда я вернусь и буду жить, я смогу представить, — пообещала ему девочка, и он только хмыкнул, дивясь её уверенности. И снова они шли вперёд. Земля под ногами возрождалась и умирала. Душная жара сменялась крепкими морозами и холодными ветрами. На глазах вырастали и разрушались горы, иссыхали и вновь восполнялись русла рек. Уходили моря, оставляя после себя рифы и соляные столбы. На небе загорались и исчезали бесконечные звезды, а солнце вставало на западе и садилось на востоке. Деревья из тонких ростков превращались в вековые леса и вновь обращались в прах и землю. Пустыни со свистящими ветрами становились жаркими и влажными сельвами. Пурга и снегопады сменялись зноем и раскалённым воздухом. Новые города обращались в древние и полуразрушенные руины. Лайе не чувствовал ни голода, ни хлада, ни жары, ни усталости, ни жажды. Он шагал, сжимая в пальцах детскую ладонь. Порой ему казалось, что они идут многие годы. День мог растянуться в тысячу лет, а вечность схлопнуться до мимолетного мгновения. Время одновременно и замирало, и бешено неслось вперёд. Земля оказывалась над головой, а под ногами бушевали бури и грозы. Лайе и его спутница шли по незримой дороге в секундах от молний и грома. Порой все исчезало, оставляя после себя лишь бескрайнюю синь океана или чёрное небо, где сияли мириады новых звёзд. Лайе казалось, что если бы не погонщица душ, он бы сошёл с ума. Иногда нелюдь смотрел на существо, ведущее его за собой сквозь бури и засухи, и с удивлением отмечал, что оно меняется все больше и больше. Свой путь Лайе начал с маленькой девочкой, и на его глазах она выросла. Детская угловатость сменилась пышными формами, звонкий смех сменился на более низкий. И вот уже рядом с Лайе шла молодая женщина, чьё лицо по-прежнему ускользало из памяти. Она учила его, рассказывая, как уговорить заблудших духов прийти на зов, как упросить их помочь, не давая несбыточных обещаний. «Ты океан, Лайе, — говорила ему погонщица душ. — Но даже тебя не хватит на всех. Они так хотят вернуться, желают покинуть Тропу Боли. Они непременно захотят согреться теплом твоего Дара, но ты не сможешь им ничего дать. Только истратишь себя впустую и ничего не изменишь». Незаметно для себя Лайе стал звать спутницу Нерожденной, ведь у неё не было имени. А он не имел такой власти, чтобы наречь душу, навек застрявшую на Тропе Боли. Они шли тысячу лет и один день, когда мир изменился в бесчисленный раз. Лайе вновь увидел вековые деревья Дуэн Брона, и на этот раз они оказались гораздо ближе. Вместе с Нерожденной нелюдь подошёл к окраине древнего леса и неуверенно замер, прислушиваясь к Дару. К своему удивлению он услышал песни множества заблудших душ. Однако, в этот раз среди них нелюдь почуял брата. Дола был совсем рядом. Лайе обратил взор в сторону тропки, ведущей вглубь леса. Нелюдь переглянулся с Нерожденной и уверенно зашагал вперёд. Лайе шёл, убирая с дороги ветви, но мнилось ему, что Дуэн Брон сам указывает дорогу, ибо путь иллирийца был лёгок и быстр. Когда он достиг поляны, именовавшейся «сердцем леса», то успел боковым зрением заметить быстро мелькнувшую меж деревьев тень. Холодная ладонь Нерожденной неожиданно выскользнула из пальцев. Лайе бросил на неё недоумевающий взгляд. Его спутница сделала шаг назад и исчезла. В следующий миг Лайе почувствовал холодный металл ножа, приставленного к шее. Острое лезвие легонько оцарапало кожу, и за шиворот стекло несколько капель крови. Не раздумывая, Лайе дёрнул головой в другую сторону и ребром ладони ударил по руке с ножом. Он увидел лицо брата, но не успел удивиться, ибо почти сразу получил чувствительный удар в колено. Взвыв от боли, Лайе едва увернулся от лезвия, и оно лишь вспороло ему одежду. Нелюдь пожалел, что его собственное оружие сгинуло в морской пучине вместе со шхуной «Удачливая». Хоть он и не был воином, но даже самый плохонький кинжал ему бы сейчас пригодился. Дола был гораздо быстрее, чем Лайе. Дола был воином, в отличие от своего венценосного брата. И в его глазах плескалось безумие. Сердце Лайе пропустило удар, едва он понял, что это не иллюзия и не кошмарное порождение странного мира. От неожиданности он попятился. Это стоило ему нового пореза на плече. — Малой, ты чего?! Это я, Лайе! — крикнул он, уклонившись от смертоносного выпада. — Стой! Быстрая подсечка выбила почву из под ног. Лайе позорным образом упал на задницу, едва успев заслониться руками от очередного взмаха кинжалом. В животе мгновенно разлился липкий и холодный страх. Тёплая вода иллирийского озера, смех Ириана и его оруженосца и болезненные пинки по рёбрам. Тонкое лезвие легко вошло в предплечье. Лайе обожгло болью, и он заорал дурниной. Затем зарычал и уцелевшей рукой вцепился в запястье Долы. С непривычно злым лицом близнец смотрел на него. Он и не думал разжимать пальцы, загоняя кинжал все глубже в руку Лайе. — Малой, ты чего? Это же я! — взвыл Лайе. — Именно, Ли. Это же ты. Дола оскалился и надавил ещё сильнее, а затем резко вытащил оружие. Лайе зашипел сквозь зубы от боли. — Что, не слушается рука, да? — с этими словами Дола сжал рану брата. — Не нравится быть беспомощным, Ли? — Ты сошёл с ума, Дола! — прохрипел Лайе, пытаясь оттолкнуть от себя близнеца. — Ты сам столкнул меня в это безумие! — Дола зло расхохотался. Лайе взглянул на брата широко раскрытыми глазами и испугался по-настоящему. Он всегда видел Долу подобным разбитому зеркалу, которое пришлось кропотливо и бережно собирать по частям. И сейчас это зеркало снова шло трещинами, рассыпáлось у Лайе на глазах, обращая в прах все его усилия. Раненое предплечье он почти не чувствовал. Кровь пропитала весь рукав, безнадёжно испортив одежду. Боль теперь казалась отдаленной и незаметной. Сердце гулко стучало, отдаваясь в висках. Перед глазами рябило, но Лайе постарался сосредоточиться на своих силах. «Вспомни, чему тебя учили, Лилайе. Ты не настолько слаб, чтобы не суметь защититься... Вспомни же!» — Не смей... — прошипел он, изо всех сил отталкивая от себя брата, — так обращаться со мной! Образ, возникший в голове был слишком ярким и сильным: выбросить вперёд здоровую руку, перехватить и вывернуть запястье Долы, заставив выронить кинжал. Близнец зарычал и откинулся назад, а Лайе изумленно уставился на свои ладони. Он был уверен, что не использовал Дар, но рука Долы, помимо его воли, дёрнулась назад, а затем могущественная и незримая сила вывернула ему запястье. Непослушные пальцы разжались, и кинжал с глухим звуком упал на землю. Не дожидаясь, пока Дола придёт в себя, Лайе пнул его в грудь и поспешно откатился в сторону. Он попытался опереться на повреждённую руку и едва не ткнулся носом в землю. Лайе почувствовал пальцы близнеца на загривке. Он тут же оттолкнулся назад, ударив его головой. Услышал яростный вскрик и рванулся вперёд, поднимаясь на ноги. — Ты в своём уме?! — заорал он на брата, зажимая ладонью рану. Дола замер и ощерился острыми зубами. Почему-то Лайе вспомнил любимое выражение близнеца: «Брат, давай убьём их всех!», за которым неизбежно следовала бойня. Только вот в этот раз роль жертвы была уготована самому Лайе. Нелюдь почувствовал, как его разбирает неуместный смех. Он не сдержался и фыркнул. Затем хихикнул, увидев, как вытягивается лицо Долы. Тут уж Лайе сдержаться не смог и громко, истерически расхохотался. Смеялся он до тех пор, пока не выступили слезы на глазах. Дола смотрел на него, недоверчиво вскинув брови. — Ли, — осторожно позвал он, — с тобой все в порядке? — Со мной? — Лайе зашёлся в новом приступе хохота. — Ты только сейчас спрашиваешь? О, я в полном порядке, малой! Всего лишь не чувствую руку, но в остальном со мной все хорошо! — бросил сквозь смех он. — Разве со мной может случиться что-то плохое, какая нелепица, правда? Выражение лица Долы изменилось на испуганное. Он бросил быстрый взгляд на окровавленный кинжал в траве. Дола прикусил губу, а его уши вспыхнули от стыда. — Там был ты, — тихо пробормотал Дола, стараясь не смотреть на брата, — понимаешь? Настоящий ты, из плоти и крови. Лайе резко перестал посмеиваться и навострил уши. — О чем бы ты ни говорил, меня там не было, малой, — он с трудом подавил новый смешок. — И я представить себе не могу, что ты увидел, раз удумал напасть на меня. — Когда меня посвящали в Гончие, — с трудом продолжил Дола, — Шанур сказал убить пленника. Он был изменником и его надлежало казнить. Только я видел Сольвейг. И тебя, брат. Ты хотел, чтобы я выбрал тебя или её. И заставил меня убить её. Ты, — тут Дола запнулся и поднял взгляд на Лайе, — убил её моими руками. Сломал мою волю своим Даром и управлял мной, как марионеткой. И когда я перерезал ей горло, я ничего не мог сделать, Ли. Как можно сопротивляться твоему Дару? Лайе долго молчал, собираясь с мыслями. Слова близнеца что-то задели в нем, отчасти потому, что он понимал — случись такое на самом деле, искушение избавиться от Сольвейг было бы слишком велико. Нелюдь не смог признаться самому себе, что в реальности поступил бы точно так же. Но вслух он только тихо ответил: — Но там не было меня. Я бы не пленил твой разум, малой. Это место искажает наши самые сильные страхи. Показывает худшие варианты событий. — А я и поверил, — горько заметил Дола. Он неуверенно подошёл к Лайе и осторожно взял его за руку. Закатал окровавленный рукав и осмотрел рану. Затем молча разорвал низ своей рубахи и бережно перебинтовал предплечье. Вид при этом у Долы был настолько виноватый, что Лайе снова захотелось громко засмеяться. Но вместо этого он лишь настороженно следил за движениями близнеца, словно опасаясь, что тот выкинет очередное безумство. Нелюдь позволил себе заглянуть в рассудок брата и едва не отпрянул. Казалось, что воспалённое сознание было искорёжено больше обычного. Его оплетала липкая паутина, словно гибкая сеть разумов. В Доле клокотал гнев, готовый вот-вот выплеснуться наружу и обрушиться на всякого, кто окажется рядом. В спутанных и хаотичных мыслях брата Лайе успел услышать бесконечно повторявшуюся детскую считалочку из Джагаршедда. «Раз-два-три, хочешь жить? Маленький rak’jash — беги». — Ты ведь не убить меня хотел, — буркнул Лайе. А только искалечить. — Да, — Дола стойко выдержал тяжелый взгляд близнеца. — Чтобы ты почувствовал ту же боль, какую причиняет твой Дар. — Малой, — вздохнул его брат. — Я знаю. Знаю! — Дола сжал зубы и опустил голову. — Ли, а что видел ты? — Нашу землю, — честно ответил Лайе. — И тебя. Дола удивленно поднял брови, молча ожидая продолжения. — Я уничтожил Вечную Землю. Чтобы спасти тебя, — Лайе сумел криво усмехнуться. — Экая оказия, верно? Дола медленно кивнул, пытаясь переварить услышанное. — И... чем все закончилось? — с опаской спросил он. — Ничем. Я сновидец, малой, — Лайе слабо улыбнулся. — И понимал, что все это лишь сон, пусть и длиной в целую жизнь. — Значит, ты справился с собой, — теперь настал черёд Долы криво усмехаться. — А я не смог. Выходит, если тебя не было в моем кошмаре, значит и Сольвейг жива. И где-то здесь. Лайе серьезно кивнул и поморщился: рука отдавалась болью на любое движение. Это не укрылось от Долы, и он ещё больше посмурнел. — Пошли её искать... сновидец, — буркнул нелюдь.