justice

Чимин злобно выругивается, сжимая пальцами рану на ноге. Кровь тонкими струйками стекает по пальцам, капая на голый паркет. Чимин слышит этот противный звук стука капель о пол. Стены тонкие, входная дверь дрожит под чьими-то тяжёлыми ладонями, и Пак слышит шарканье чужих кроссовок на лестничной площадке. Чимин не боится, его квартира буквально напичкана оружием. Но его нога почти тащится следом за ним: она онемела ниже колена и болит нестерпимо, и Чимин думает, что вряд ли сможет добраться хоть до одного огнестрельного. Голос по ту сторону слишком знакомый, но Чимин никак не может вспомнить. Его спина с силой прижата к стене, и он практически вдавливает свой позвоночник в твёрдую поверхность, тяжело дыша сквозь сомкнутые зубы. При каждом, даже небольшом движении, он чувствует едкую боль, растекающуюся по его телу — конечности словно наливаются свинцом. Он сдавливает воспалённую по краям рваной раны кожу пальцами, будто пытаясь склеить её. — Чёрт, — хрипло выдыхает Пак, стискивая зубы до противного скрипа. Чёртова ампула валяется где-то под раковиной грязными осколками — придётся брать новую. За дверью кто-то в последний раз прикладывается кулаком, широкими шагами шумно спускаясь вниз. Чимин слышит, как этот кто-то резко перепрыгивает сразу несколько ступенек, всё дальше удаляясь от чиминовой квартиры. Превозмогая боль, он встаёт, перебираясь в спальню. На улице медленно начинает заниматься прокуренный вечер, комната без дополнительно освещения погружается в тихий сумрак. Чимин осторожно выглядывает в окно, оставаясь незаметным с улицы. Но из-за темноты и отсутствия фонарей в их дворе, он видит лишь тёмный силуэт какого-то парня, стремительно удаляющегося от этажки. Его тёмную одежду лишь чуть-чуть подсвечивает закатное солнце на чёрном горизонте, и Чимин щурится, пытаясь хоть что-нибудь разглядеть. Кто это мог быть? Чимин усердно скрывается, никогда не идет домой сразу же после покупки оружия или убийства, чтобы на тот случай, если за ним кто-то увяжется, не раскрыть своё место жительства. Лишь сегодня пришлось отойти от намеченного плана. Быть честным, сегодня вообще всё прошло не по плану, и у парня от злости песок хрустит на коренных зубах. Время нарушено, план нарушен, какой-то мудак увязался за ним, не давая нормально добраться. Ещё и эта чёртова рана. За пределами своих мыслей Чимин понимает, что никто не виновен. Планы иногда ломаются, приходится додумывать на ходу. Но заходя чуть дальше, Пак уверен: есть какая-то причина провала. Виноват ли он сам? Он повторял заученные до автоматизма шаги, чтобы всё идеально провернуть. В задумчивости он падает на несобранную с утра постель, кажется, пачкая постельное белье свежей кровью и пылью с грязных улиц этого города. Может, он выбрал неподходящее место? Сегодня он решил привнести что-то новое, вроде публики и высоко стоящего в небе знойного солнца. Его майка до сих пор мокрая от липкого пота. Окей, он просто потерял жертву, день, кучу патронов и ампулу дорогущего обезболивающего в пустую. Ещё и производительность на пару, если не больше, дней, пока рана хотя бы немного затянется и не будет так сильно беспокоить. И только сейчас, оказавшись в относительной безопасности, Чимин чувствует навалившуюся на его плечи усталость. Она покрывает его тонкой плёнкой сладкой дремоты. В лежачем состоянии нога болит чуть меньше, напряжённые мышцы медленно расслабляются, и Чимин чувствует, как сон настигает его. Но какой-то невидимый страх сковывает его горло, почти перекрывая дыхательные пути. Он боится проснуться утром в окружении копов, что будут под его окном орать в рупор о поднятых руках. Чимин боится потерять всё, чего добился. Он приготовил куда более значительный путь, чем гнить в камере с такими же отбросами, каким он может стать. Мать всегда учила его не сдаваться. Ломать кости, спотыкаться, попадать в ловушки и тупики, но оставаться на плаву. Продолжать бороться. И Пак только ради своей светлой матери будет землю зубами грызть, пока не ляжет, напичканный мышьяком до отвала, на материнскую могилу на пустырях за старыми заводами. Чимин на мгновение задумывается, почему в этот раз он решил все переиначить. Сменить ночь на день, а мучительную смерть — на лёгкую пулю, что прошла бы навылет. И он не может найти себе объяснения. Он случайно вычитал новость о крупном хищении, что, как обычно, успешно замяли. Он знал, кто это сделал, и внутреннее желание разрушить к чертям весь этот мир взыграло в нём, как никогда прежде. Поэтому всё получилось так скомкано, непродуманно и грязно. Вообще не получилось, если быть точным. Ещё этот парень. Чимин смутно помнит почти жуткую маску, но не совсем понимает, для чего она. Никто из местных головорезов не пользуется таким уродством, чтобы прикрывать лица. Это либо какой-то рекрут на побегушках у местной мафии, либо добровольцы от правительства, яро желающие поймать его. Но оба варианта мало похожи на правду, ведь первые не привыкли прятать лица, а вторые — лишь жалкое подобие первых. Пак разглядывает кривые тени на своём потолке, находясь в глубоких раздумьях на границе сна. Его нога уже не так сильно болит, и подсыхающая кровь стягивает горящую, вспухшую кожу у рваных краёв раны. Завтра её придётся наскоро штопать, обкалываясь обезболивающим, чтобы потом оставшиеся сутки ловить приходы. Зато будет время подумать. Чимин медленно листает новостную ленту, разглядывая нелицеприятные снимки с места, откуда он едва ли выбрался. И даже журналисты грешат на возможного подражателя, неудачную копию его самого. «Это не похоже на нашего серийника, — гласит голос какого-то полицейского с электронных страниц жёлтой прессы. — Обычно он совершает преступления поздно ночью или рано утром, непосредственно в доме жертвы или на близ прилегающих территориях». Чимин даже слегка кивает на утверждение, потому что в этот раз он жутко всё испортил, подставляя себя и вообще всё, что он уже успел сделать. Надо задуматься о переезде и небольшом затишье, может, на пару месяцев; остаться за городом зализывать раны. Тогда риск попасться в лапы полиции снижается почти до нуля. А ведь власти весьма и весьма глупы, вот о чём думает Чимин. Удивительно, как им удалось связать несколько последних убийств с тем расчетом, что между ними был достаточно большой перерыв. А ещё они упускают факты. Много фактов. Несколько убийств причислены к обычным криминальным разборкам — что случается довольно часто. И Чимин даже пару раз смеялся с заключений журналюг, когда те записывали очередной труп в списки к каким-то крытым шишкам с вершин преступных группировок. А те просто были шавками, заполняющими земное пространство без надобности. Чимин отчётливо помнил свое первое убийство. Он вообще достаточно ярко помнил всю свою жизнь, начиная лет с пяти, когда отец перестал появляться дома. Он помнит даже некоторые моменты младенчества. Иногда его словно переклинивает от желания всё переписать, переделать, перешить чёртовы воспоминания, чтобы прошлое занесло, например, снегом; чтобы забыть мать и отца, жестоких людей и свой разваливающийся дом. Ещё в свои десять он отчаянно цеплялся за образ матери, которую пришлось хоронить голыми руками. Под ногти забивалась мокрая земля, когда он почти вгрызался в почву от желания поменяться с ней местами. Как бы мал Чимин ни был, он всё понимал. Лица убийц, кажется, целой его жизни, чёрным выжглись на обратной стороне его век. Каждый раз, закрывая глаза, он видел их грубые лица вместо удушающей темноты. Той ночью было невыносимо холодно и воняло солёной кровью, что ошметками вытекала на грязный пол. Их было трое. Сидя за шкафом, мальчишка слышал их голоса и тупой гогот. Каждый звук удара множился на тысячу, и хриплые стоны матери разъедали его мозг. Убийцы выгребали из шкафа вещи, и Чимин слышал, как они неаккуратно касаются ладонями задней стенки. Тогда их разделяла лишь тонкая деревяшка. Лишь спустя годы Чимин действительно осознал, насколько ему повезло. Когда всё закончилось, он не мог заставить себя выбраться в комнату. Всё тело сковывал такой дикий страх, что он просидел за чёртовым шкафом всю ночь, не закрывая глаза ни на секунду. Казалось, будто эти люди стоят за дверью, заглядывая в чёрные окна, ожидая, когда наивный мальчик оставит своё убежище. И лишь когда из-за горизонта лениво выплыло солнце и в комнате, выключившись от перегрева, коротко затрещала лампочка, Чимин несмело высунул сначала макушку, а позже и глаза, оглядывая пространство. День, словно жалея мальчишку, мягко освещал мёртвую мать. Она лежала в неестественной позе, и глаза её, пустые и холодные, были будто распахнуты в немом ужасе. Кровь за ночь превратилась почти в желе. Чимин, наступив в грязно-алую лужу, наблюдал, как прилипает к ногам отвратительная жидкость. Мальчишка, от подкатившего к горлу крика, не выдержал смердящего ужасом воздуха и понёсся на улицу, зажимая ладошкой рот. Его мать была мертва. И он, кажется, тоже был мёртв. Из глаз текли такие жгучие слёзы, что с щёк будто слезала кожа. Прижимаясь к двери, Чимин тихо плакал, сжимая пальцами свою голову. Он слышал проходящих мимо людей, как кто-то тихо звал его по имени. Но с каждым звуком он вздрагивал, сжимаясь в тугой комок страха и боли. Его отец обязательно придет, спасет его, их маму, вытащит из этого небытия. Так думал Чимин, коротко вздрагивая от перестукивания холодного ветра по крышам. Ледяной воздух раздувал пузырём его футболку, задевая совершенно замёрзшую кожу живота, а Чимин давил в себе истерику. Та пробиралась цепкими лапами, завязываясь тугим комом рыданий в пищеводе. Он звал отца, тихо всхлипывая, трясясь от страха на прожжённом осенними кострами воздухе. Он так боялся откликаться на своё имя — его звали, спрашивали, что случилось. Чёртово раннее утро, когда люди шли на работу, он запомнил настолько отчётливо, что теперь в голове вечно стоит этот душераздирающий плач мальчишки, что потерял, кажется, абсолютно всё. И то, как он невозможно хотел попросить помощи, но страх сковывал сердце, мешая дышать. Отец обязательно придёт. Эта мысль поглощала его. Лишь через пару часов он осмелился вернуться в дом. В душном, застоявшемся воздухе стояла прогнившая вонь его жизни. Он сидел рядом с матерью, гладил её по слипшимся от крови волосам. Её тело неподъемным грузом давило на Чимина чем-то удушающим, он едва ли смог перетащить его на кухню, плотно закрывая дверь и затыкая щель между полом старым пледом с дивана. И вспоминая всё это, Чимин уверен, что всё не зря. Его отец — чёртов кусок дерьма, что он почитал, словно героя детских книжек. Он был просто ребёнком. Ребёнком, отчаянно желавшим жить как все. Но после смерти матери в дом заявились какие-то люди. Чимин плохо помнит, как отвечал им. Он смог выкрутиться, рассказывая, что все на работе, что его оставили просто приглядеть за домом. Каждый день он находил себе оправдания, пока тело матери разлагалось внутри закрытой комнаты. Чимин задыхался по ночам от запаха тухлого мяса. Он натёр пол до блеска, чтобы и капли крови не осталось на холодном дереве. В свои десять он хоронил мать, роя яму за домом. Без гробов и отпевания, без цветов и надгробной плиты. Он похоронил мать в сырой от бесконечных дождей земле, завёрнутую в старый плед. Без скорби и памяти, словно псину хоронит её сумасшедший хозяин. И стирая грязными руками слёзы с сухих щёк, он думал об отце. О его больших руках, что обняли бы его так, как никогда не обнимали. Может, тогда тепло, отнимаемое годами, вернулось бы с удвоенной силой. Оставляя на коже грязные разводы, он сжимал пальцами отросшие волосы, а почва забивалась в поры. Страх и желание исчезнуть как никогда разрывало его голову. Он просто хотел навсегда раствориться в этом мире. Собравшись с силами, он начал работать вместо матери, нагло обманывая директора их завода. Мать заболела, не может ходить, не может работать. Внутри Чимина ломало, потому что его мать не могла жить. И как иронично, ведь он на крови себе клялся, что никогда не будет жить, как она. Но вот ему десять, он работает на старом швейном заводе, стирая руки в кровь. И за каждый кривой стежок он платит своей же кровью. Стирая красные подтёки с лица, он продолжает трудиться, месяцами рассказывая работодателю сказки. Тот уже, кажется, просто оставил в прошлом мысль о том, что мальчишка ему лжёт. Ведь какая разница, если рабочая сила есть. Много он не просит, платишь меньше, чем прошлому отбросу — и все довольны. Один только Чимин на исходе своих десяти плакал по ночам в пустом холодном доме, в котором зимой было так холодно, что хотелось поджечь себя, чтобы хоть немного согреться. Повзрослевший Чимин вспоминает это, содрогаясь от холодного ужаса. Его детство чернеющим пятном растеклось по всей его жизни. Чимину думается, что помнить те отрывки он будет вечно. Он ярко помнит все те тяжёлые минуты, когда слёз уже не было, и сил тоже. Когда приходилось сидеть на воде днями, потому что дела не требовали отлагательств. И Чимин думает, что он молодец, раз смог собраться за какие-то жалкие месяцы. Внутри горела печаль, сжигая юное сердце, но он продолжал жить, взрослея неожиданно рано. Он праздновал свой одиннадцатый день рождения, когда еще в осеннем воздухе стояла духота и влажность. В компании насморка и остывающего чая. В тот день было по-особенному страшно. Он прятался целый год в хлипкой лачуге, что без матери разваливалась на глазах. В такие моменты маленький Чимин особенно остро видел, как его мать пыталась сделать её хоть немного пригодной для жилья. Эти жуткие занавески с подсолнухами и неаккуратно сделанный её руками ловец снов над его кроватью. И как забавно, что именно она окропила всё это своей же кровью. В тот день солнце даже не показывалось из-за туч, и вообще, осень выдалась странной, не такой, какой была обычно. В дверь начали долбить тяжёлыми кулаками, и Чимин боялся даже пошевелиться, забиваясь в угол своей холодной кровати. И, наверное, Пак был бы счастлив тогда увидеть на пороге своего отца, который, как ему казалось, защитит его от всего зла этого мира. Ему казалось, что его отец немыслимый герой. Он не мог даже и подумать, что вся его жизнь буквально разваливалась, и во всем лишь вина отца. Он никогда не спрашивал его про работу, про большой город и деньги. Лишь украдкой видел, как прятала мать помятые бумажки под тяжёлый комод в узкой кухне за дверью. Так что пока тишину разрезали угрожающие звуки чьих-то шагов, он судорожно собирал рассыпающиеся деньги, рассовывая по карманам своих брюк. Он уже тогда знал, что ему, возможно, никогда не придётся сюда вернуться. За окном густой жижой разливался вечер, и Чимин, совершенно не различая предметов, в спешке надевал свою кофту и куртку, неловко залезая в рукава. Он старался как можно тише раскрыть окно, и, накидывая на голову капюшон, быстро спрыгнул в высокую траву, почти сразу теряясь в кромешной темноте их двора. В голове была лишь одна единственная мысль — нужно найти отца. Любой ценой. Своей жизнью, кровью, найти его и больше никогда не терять. И Пак помнил, как мать, путаясь в словах, рассказывала ему про отца, который был крупным человеком в правительстве. Он бежал в город в надежде найти единственного человека, который мог бы ему помочь. В свои одиннадцать он просто не представлял, как можно найти человека в большом городе, среди миллионов таких же людей и переплетающихся улиц. Чимин засыпает под свои мысли, в которых он глубокой ночью, скрывая голову от дождя, бежал в неизвестность, смазывая солёные слёзы своей ладошкой.

***

Чонгук лежит на своей огромной кровати, раскинув руки в стороны. Он разглядывает белизну потолка, проникаясь тихим шумом машин с улицы. Его душит ощущение неправильности. Он слышит шаги служанок и грозный голос отца снизу. Мама звала его на ужин пару минут назад, но он просто не может заставить себя подняться с кровати. Он впервые был так близок к разгадке. Этот парень был в паре шагов, а Чонгук еле сдерживался, чтобы не подойти ближе. Тот словно забылся, словно пренебрёг безопасностью — он вёл Гука прямо к своей квартире, заточённой где-то на окраинах серых спальных районов. Чонгук выжидал его, отсиживаясь в подъезде. Он видел огромную рану на ноге, так что надеялся, что парень выйдет из своей квартирки, направляясь в больницу. Но тот не выходил. Так что Чонгук, словно опьянённый дерзостью и тяжёлым умом, решил нагрянуть сам. И он был беспросветным дураком, раз решил, что ему откроют. Убегая в темноту ночи, он почти чувствовал чужой утихающий взгляд в напряжённую спину. Он уходил, не оборачиваясь, думая, что, вероятно, время ещё не пришло. И, забираясь в свою комнату привычным способом, Чон чувствовал громоздкий ком упущений в груди, что больно давил на рёбра, мешая дышать. Он был в шаге от того, чтобы, наконец, узнать его, но упустил все возможности. В комнате стоял вечерний сумрак, и Чонгук устало прикрыл глаза, в мыслях представляя чужое лицо. Правда, каждый раз, когда он думал о неизвестном, он никак не мог додумать, каким тот является на самом деле. Хладнокровный убийца, не знающий пощады, или просто глупый юнец, вообразивший себя карателем. Чонгук и представить себе не мог, кем тот человек может быть. Это убивало его. Он хотел знать. Желание быть причастным зудело в его горле немым криком так, что хотелось разодрать свою кожу, вынимая живое сопротивление внутри себя. Он мог быть идеальным сыном для своей семьи, идеальным наследником этой огромной империи, что отец держал двумя руками. Но он стал лишь идеальным примером полного провала. Жаль, что отец пока не знает. — Чонгук, — снова слышится звонкий голос матери снизу, — давай же, спускайся. Мы ждём тебя. Чонгук лениво сползает с помятой постели, стаскивая толстовку с уставшего тела. Его сердце колотится где-то в лопатках, и мозг глухо вибрирует под толстым слоем черепа. Он не хочет никуда спускаться, не хочет видеть своих родителей и вежливо прислуживающих девушек, снующих по их огромному дому. Чонгук устал. Ему наскучили эти идеальные ужины и завтраки, наскучили дорогие галстуки и шикарно обставленный кабинет отца. Он хочет жить. Страстно, бурно, с обрывами и падениями. Но позади него титановая стена, вечно укрывающая его желания от всего мира. Он лишь идеальный сын своих родителей. Отец сидит за столом, в привычном жесте расплёскивая дорогой алкоголь по стенкам бокала. И мать нежно улыбается ему, нарезая что-то в своей тарелке. Чонгук слепо следует указаниям в своей голове: до автоматизма натянуто улыбается, говорит «спасибо» суетящейся слуге возле него, кивает отцу и почти залпом выпивает предложенную воду. — Где был сегодня? — спрашивает отец, вероятно, желая услышать о продуктивном дне. Он почти не смотрит на Чонгука, поглощая свой поздний ужин. — Нигде, — врёт Чон, опуская голову и разглядывая салат в своей тарелке. В желудке неприятно урчит, и у основания глотки собирается противный ком; почему-то начинает тошнить, и Чонгук просит ещё воды. — Целый день провалялся в постели? — Именно. Отец на это неодобрительно качает головой, но ничего не говорит. Чонгук и так знает, как его это бесит. Пусть это будет хоть тысячу раз выходной, отец всегда говорит, что каждую секунду нужно проводить с пользой. Может, он ждал, что Гук сам придёт в офис разглядывать бессмысленные бумажки и льстивых посетителей. Он говорит, что Чонгук уже достаточно взрослый, чтобы, наконец, выбраться из детства и начать взрослую жизнь, но Чонгук совершенно не хочет этой взрослой жизни. Он хочет в безумной страсти следовать за своими желаниями. Ребёнок ли он? Чонгук не знает. Ужин проходит за какой-то непринуждённой беседой, что больше уходит в сторону работы. Мама выслушивает отцовские речи о том, как растут его акции и как какой-то партнёр из-за границы согласился сотрудничать с ним. Матери, вероятно, это даже не интересно, но она усердно слушает, изредка кивая. Чонгук удивляется её стойкости в этом деле. Будь его воля, он давно бы попросил отца заткнуться. Чёртова работа уже достала его. — Через неделю будет приём у президента, — начинает отец, промакивая свои губы салфеткой. — Наша семья должна присутствовать, так что не стройте никаких планов. Чонгук морщится, смотря на маму. Та осторожно улыбается, и мелкие морщинки расползаются у внешних уголков её светлых глаз. Отец уходит в гостиную, откуда слышится голос ведущего новостей, которые отец имеет обыкновение смотреть свободными вечерами. Мама вскоре тоже уходит, оставляя Чона одного. Он рассматривает плотную темноту в окне, видя своё мутное отражение в толстом стекле. Из всего, что он хотел сделать, идти на какой-то приём ему хочется меньше всего. Там будет ужасно скучно: нудные старые бизнесмены будут рассказывать познавательные истории из своей жизни, а их спутницы будут криво и мерзко хихикать, прикрывая ладонью накрашенные губы. И это ещё скучнее, чем ужины в кругу семьи. Его маска небрежно валяется возле кровати, прикрытая сброшенной на пол одеждой. Чонгук вынимает её, рассматривая не очень ровную поверхность. Материал у неё плохой и дешёвый, Гук не очень-то и старался, приводя в исполнение свои мысли. Это просто его воспоминания. Просто что-то из далёкого детства, что он не смог вынести на своих ещё тогда хрупких плечах. Тот дурацкий заяц всё ещё валяется где-то в его гардеробной — он не решается выбросить эту игрушку, которая, вероятно, так и останется неким прообразом всего его счастливого детства. Добрый охранник, что водил его в зоопарк и в дельфинарий, что крепко держал его за руку и всегда солнечно улыбался, когда маленький мальчишка готов был зарыдать. Он был единственным его другом, который просто пропал в один из дней. Просто не забрал его из школы, не отвёз на обед как обычно, не остался с ним в его комнате, играя в приставку. И Чонгук лишь через несколько лет узнал, что этого человека уже давно нет в живых. Что отец, так упорно желающий занять кем-нибудь своего малыша, решил наконец-то перестать прятать свою работу от детских чонгуковых глаз. «Он предал нас, — однажды сказал отец. — Так что забудь о нём, тебе пора повзрослеть, Чонгук». И почему-то в тот миг Чона обуяла такая раскалённая ненависть — он в слепой ярости рвал бумагу на мелкие кусочки, склеивая их на небольшой форме. Он не знал, для чего делал это, не знал, кому больше вреда от его злости, но чувства разрывали его, и он ничего не мог с этим поделать. В миг тёплые воспоминания из детства, — где тёплое печенье и солнечные дни, — раскрашиваются в непонятный серый, и любимая мордочка чонгуковой игрушки превращается в жуткий рисунок поверх неаккуратного папье-маше. Он вырисовывал акрилом чёрные глаза, росчерки получались кривыми и оборванными, и лучшее воспоминание осталось мерзкой маской сохнуть на письменном столе. Чонгук не понимал, почему человек, которому он верил невозможно сильно, вдруг оставил его. Предал, ушёл, решил, что у него есть право на такое безрассудное дерьмо. И если бы Гук был чуточку младше, он, вероятно, разрыдался бы. Но он был чуть взрослее, чуть раскованнее, отчего в душе поднялась лавина прежде неизвестного. Он изо всех сил сжимал кулаки, и был почти слышен глухой скрип его сжимающихся зубов — так Чонгук был зол на человека, которого раньше любил больше жизни. И чёртова маска светила глазами-омутами, освещаемая только жёлтым светом ночника. Чоново тело пробирала дрожь от одного только взгляда на безжизненный материал, что впитал в себя так много эмоций. В тот вечер Чонгук, словно уставший от нескончаемой злобы, распахнул окно, убегая прочь от отвратительного дома и родителей, которые ни капли его не понимали. Он убегал в ночь, раздаривая себя чёрствым воспоминаниям. И пусть тот человек давно мёртв, он совершенно точно заслужил это, когда даже посмел подумать о предательстве. Чонгук не терпел предателей. И его не стал бы. Ночь неожиданно подкрадывается, заставая Чонгука за больными мыслями. Он, болеющий нескончаемой инфантильностью, остаётся собой на протяжении целых эпох. Кровать мягкая и тёплая, скрывает его напряжённое тело от внешнего мира на ближайшие десять часов, и он падает в сон, охваченный своими грязными чувствами.

***

В приоткрытое окно ветер заносит запах дождя и прибитой пыли с улицы. Чонгук чувствует себя так, словно и минуты не спал, словно всю ночь пролежал с открытыми глазами. Его ноги болят, мышцы тянут, и он осторожно поднимается с кровати, рассматривая полный бардак в своей комнате. Его посещают странные мысли, которые он ужасно боится привести в исполнение, но почему-то даёт им жизнь, не разграничивая реальность со своими ожиданиями. В гостиной мама разглаживает пальцами бархатные лепестки крупных роз, что стоят в высокой прозрачной вазе. Она, как и всегда, кротко улыбается Чонгуку, приветствуя его этим свежим утром. На кухне пахнет уже давно прошедшим завтраком, так что Чонгук просит у домработницы горячий чай, хватая из вазочки на столе хрустящее печенье. Он видит тонкие ветви вишни за окном, что легко покачиваются от ветра, и почему-то хочется прогуляться. Отец, вероятно, снова будет осуждающе качать головой, бездумно ожидая его в душном офисе, пропахшем запахами дорогого алкоголя и удушливой вонью женских духов. — Чем собираешь заняться сегодня? — добродушно спрашивает Чонгука мама, проходя на кухню. Она ласково перебирает нерасчесанные чонгуковы волосы, опуская руки на его плечи. — Хочу погулять, — неопределённо отвечает Чонгук, отклоняясь назад и чувствуя, как вздымается мамина грудь. — Погода располагает, — кивает мать. — Только вернись к ужину. Чонгук встряхивает головой так, что чёлка небрежно падает на ещё сонные глаза. Мама уходит, а он ещё немного сидит на месте, грея ладони о горячую кружку с чаем. И ничего не может нарушить эту идиллию. Чонгуку думается, что было бы здорово никогда не знать, кто его отец и что из себя представляет этот ужасный мир. Он бы нежился в постели до обеда, все так же оттягивая поступление в универ, ел по утрам тосты с джемом, запивая горячим чаем, и ни о чём не думал. Но в душе что-то противно скребётся. Тот парень. Он, кажется, серьёзно ранен. Когда Чонгук следовал за ним в безумном желании узнать, наконец, окончательно, то видел, как парень хромал, часто останавливаясь и будто бы переводя дыхание. Его силуэт засел у Чонгука в голове, не желая выходить оттуда ни на секунду. Кто он? Почему делает всё это? Зачем ему это? У мальчишки в голове миллион вопросов, на которые, он верит, он однажды найдёт ответы. В его комнате прохладно из-за раскрытого окна. Он собирает разбросанные вещи, случайно роняя свою маску на пол. Та громко стукается о ровную поверхность, откатываясь за компьютерный стол. Чонгук достаёт её, оглаживая шершавую поверхность пальцами. Теперь это буквально его жизнь, не просто образ — личность, пробивающаяся наружу сквозь терновник этого мира. Он надевает всё то же, в чём был вчера. Разглаживает складки на спортивной одежде и бросает маску в свой рюкзак, спускаясь вниз. — Уже уходишь? — восклицает мама откуда-то из глубины их дома, и Чонгук говорит звонкое «убегаю», громко хлопая входной дверью. Холодный воздух ударяет ему в лицо, обдавая утренней свежестью и сильным запахом травы. Он медленно идёт по их улице, широкими шагами пересекая тротуарную плитку. Здесь почти нет людей, тихо и совершенно чарующе — так невероятно, что Чонгук порой тормозит у огромных богатых особняков, вдыхая запах роскоши, к которой его приучали с самого детства. Но почему-то каждый раз, размышляя о том, как много ему досталось, он вспоминал окраины города, где ютились ужасные люди, прижимаясь друг к другу, словно воробьи по холодной осени. В такие моменты особенно сильно хотелось всё изменить, хоть он и знал, что не в силах что-либо сделать. Эти люди укрывались от дождей в холодных лачугах, пока их сосед покупал очередной золотой унитаз в свою пятую ванную. За пределами их района в городе кишила жизнь. Люди, словно муравьи, перетекали с одной улицы на другую, довольствуясь тем, что они имеют. Работу, семью, скромный заработок и нежелание противостоять этому миру. Уже давно устоявшееся месиво из чувств и нерешительности, что глушила их порывы к справедливости. Между серых небоскрёбов чужие души терялись ежедневно, и Чонгук чувствовал себя в их потоке почти королём. Он хотя бы знает в каком направлении двигаться, чтобы не оставаться на месте. В центре он заворачивает в аптеку, где можно найти буквально всё. Чон знает, что здесь дилеры его отца закупаются всякой нелегальной дрянью, на которую никогда не просят рецепт. Он, не подумав о том, что ему нужно купить, глупо мнётся у кассы, рассматривая лицо фармацевта по ту сторону тонкого стекла. — Мне нужно хорошее обезболивающее, — в итоге выдаёт Чонгук, переминаясь с ноги на ногу, пока мужчина прошивает его равнодушным взглядом, — медицинскую иглу и нить, и что-нибудь, чем можно промыть рану. Чонгук чувствует чужой взгляд и ему становится невыносимо холодно. Он ёжится, но спокойно выдыхает, когда видит, что на прилавок выкладывают то, что ему нужно. — Перед применением обезболивающего, — грозно говорит мужчина, указывая на упаковку ампул, — рекомендую внимательно прочитать инструкцию, так как может вызывать серьёзное привыкание. Чонгук кивает, смазано благодарит, зная, что его, скорее всего, уже и не слушают. Он выбегает из аптеки, проносясь мимо тучных прохожих, на память воспроизводя маршрут в своей голове. Идти не так далеко. Подходя к нужному зданию, он в последний раз в себе сомневается. Но потом он думает о чужом состоянии и вероятности того, что тому кто-то поможет. Вероятность равна нулю. Он поднимается на нужный этаж, вжимая кулак в дверь. Делает на пробу пару перестукиваний костяшками.

***

Чимин болезненно распахивает глаза от стука в дверь. Его тело словно налито свинцом, он чувствует, что буквально не может встать. Нога всё ещё ужасно болит, и он даже боится смотреть, что стало за ночь с раной, которую вчера так и не обработал. Стук повторяется снова, и он вмиг вспоминает всю ленту вчерашних событий, позднего посетителя, громкий голос — и внутри каждый орган сжимается от невозможности даже вздохнуть. Чимин с трудом поднимается на ноги, сглатывая горькую слюну, что собралась во рту за ночь. Остаётся мерзкий привкус металла и тошноты, который он не успевает прогнать. И вот он, словно и не было этой ночи, бесшумно прижимается к стене у входной двери, жмурясь и выдыхая спёртый воздух из своих потяжелевших лёгких. Голова кружится, еще пара секунд и, думает Чимин, он свалится мёртвым грузом на пол. За дверью слышны шорохи. Превозмогая острую боль во всём теле, Чимин отрывается от спасительной поверхности, прислоняя ладони к холодной двери. Его сердце, кажется, скоро пробьёт грудную клетку, глаза слипаются, но он, наконец, смотрит в глазок. Там эта чёртова маска, чёрные глаза, что заглядывают в самые глубины. Чимин зажмуривается снова, чувствуя, как с каждой секундой ему становится хуже. Он видит небольшой чёрный пакет, стоящий у своей двери, и уже удаляющуюся спину незнакомого парня. Чимина охватывает чёртова паника. Что там может быть? Бомба? Жучки? Его выследили. Видели, что он ранен. Теперь вся жизнь, кажется, висит на волоске. Но Чимин, своим уходящим в болевой шок сознанием, выдавливает последние капли мыслей из своей головы. «Кто не рискует, тот не пьёт шампанского». Последняя мысль улетучивается так же быстро, как появилась, и он, щёлкая замком, открывает дверь.