***
Юнги не ждёт, не надеется, свернувшись калачиком на полу, свои слёзы глотает и молит, чтобы его палачи работали быстро, чтобы боли лишней не доставляли, и так измученного течкой и этими пытками омегу не истязали. Чонгук не придёт — Юнги в этом убеждён. Несмотря на всё то, что между ними начало зарождаться, — это отличный вариант для альфы избавиться от Мина. Юнги похитили и убьют, а Чонгуку даже разводиться не надо, не надо придумывать варианты того, как избавиться от повешенного на его шею омеги — за него это его враги сделают. Чонгук ведь сам говорил, что это временно, что долго так тянуться не будет. И потом, если держащие омегу альфы правы, то Чонгук сейчас товар отбивает, не позволяет своей казне опустеть, зачем ему омега из вражеского клана, который из-за какой-то договорённости носит его фамилию, у Чонгука этих омег будут сотни ещё, если не тысячи. Юнги уже представляет, как родители альфы обрадуются его смерти, наконец-то их сын избавится от недостойной пары. Юнги от этих мыслей завыть готов, утирает тыльной стороной ладони лицо, которое даже трогать больно, и вновь притихает. Пусть эти мысли самые реальные, самые правильные, но в груди всё равно щемит, всё равно хочется его ещё разок увидеть, забыть об измене, о всех недомолвках, просто коснуться пальцами его щеки, притянуть к себе и перед тем, как глаза навеки закрыть, прошептать, что и вправду полюбил, и вправду скучал, и вправду распадался на куски от его интрижки с Чимином, потому что Чонгук меж рёбер застрял, жжётся. Потому что он все эти льдины и глыбы прошёл, голыми руками себе дорогу очистил, пришёл, залез внутрь и показал Юнги, что тот до него и не жил вовсе. Оказывается, двадцать лет он мёртвым был, свои ошмётки за собой волочил, жизнь изображал. Шепчет одними губами «Чонгук», ковыряется изодранными от борьбы пальцами в бетонном полу, повторяет его имя. — Заткнись уже! — срывается к нему один из альф, и Юнги моментально сжимается, прикрывает голову руками. — Сука, перестань его имя повторять! Забудь уже! — орёт на него альфа. — Да оставь ты его, он не в себе, видно же, — кричит из угла другой. — Я так зол сейчас, что босс нам запретил его трогать. Я бы сучку научил себя вести, после моего члена он бы своего долбанного Чонгука не звал, — грязно ухмыляется альфа и, присев на корточки рядом с омегой, резко дёргает его за волосы. — Я ведь прав, шлюшка, ты ведь просто член хочешь, похуй чей. — Я Чонгука хочу, — сквозь зубы выговаривает Юнги и плюёт прямо в лицо мужчины. Омега сразу получает носком ботинка в живот, пищит и обхватывает себя руками. Чонгук будто сквозь стену проходит, даже воздух вокруг него уплотнился, вязкий, альфа сквозь него прорывается, невидимые цепи клинком обрубает, на запах идёт. Он слышит писк омеги, слышит, как он давится болью, до побелевших костяшек сжимает в одной руке клинок, во второй кольт и осматривается. Сколько их внутри после Хосока осталось, Чонгук не считает, он ловит мелькающие тени, двигается как пантера, одновременно целится в двоих, рассчитывает траекторию. Пуля пролетает где-то совсем рядом, Чонгук влево уходит, иначе бы она прямо в лоб попала. Хотя Чонгук смерти не боится, того, что его там за чертой ждёт, — тоже, он свои круги ада тут, на Земле, проходит, чудовищным пыткам подвергается, потому что где-то в углу, сжавшись в комочек, его истинный лежит, и Чонгуку надо до него добраться. Юнги смотрит и не верит, даже голову приподнимает, всматривается, убеждается, что это не галлюцинации — это и вправду Чонгук. Он пришёл. Он бросил всё и пришёл за ним. Юнги бы плакать от боли и страха, но слёзы сейчас по щекам не из-за этого скатываются, из-за того, что альфа выбрал его, что успел. Чонгук врывается, как пёс из преисподней, как смерч, как смерть, как тьма. Он рушится на головы несчастных, нет в нём сострадания, нет жалости, нет сочувствия — Юнги это впервые именно сейчас видит, кожей чувствует. Отчаянно в глазах альфы хоть что-то человеческое найти пытается — не находит, только чёрную утягивающую за собой в самое пекло ненависть. Чонгук наступает на каждого, он успевает среагировать на любое движение, каждую тень, он двигается как пантера, обрызгивает стены, пол, даже потолок чужой кровью, купается в ней, не насыщается. Ходит между павших, добивает, любое движение улавливает, пресекает сразу же. Чонгук маневрирует между нападающими, дирижирует острым, как лезвие, клинком, перешагивает через очередную груду из костей и плоти, переходит к следующему. Стреляет, того, кто ближе, насквозь тростью пронзает, обнимает, прикрывается, заставляет вдогонку предназначенные для Чонгука пули сожрать. У Юнги кровь в жилах стынет от того, как, перерезав горло одному, Чонгук об его же рубашку вытирает меч и вонзает его во второго, как он танцует с клинком, двигается будто по воздуху. Юнги внутренностями давится, перед глазами опять марево, всё слито воедино, всё красное и пахнет кровью. Первобытный ужас вселяется в омегу, он до боли свои пальцы скручивает, рвотные позывы останавливает, старательно взгляд от него уводит, но всё равно слышит, как под обувью альфы густая вязкая жидкость хлюпает, как в предсмертной агонии вопят павшие, как лезвие человеческую плоть рассекает, внутренности наружу выпускает. Крови так много, что омеге приходится в стену вжаться, лишь бы текущие в его сторону красные ручейки его не коснулись. Она выбивает запах Чонгука, она повсюду, брызгает, бьёт фонтаном, там, где Чонгук не успел, успевает Хосок. Юнги кажется, он сейчас своё сердце выблюет, потому что белая рубашка Чонгука красная, потому что он не убивать пришёл, он пришёл истязать, он машет своим клинком, а на пол месиво из того, что когда-то было человеком, падает. Одного своим танто к стене пригвождает, второму руку с прицелившимся в него пистолетом отрубает, третьему голову отсекает. Она катится по полу, оставляя за собой кровавую красную дорожку, приглашающе манит, и Чонгук по ней мягкой поступью ступает, двигается прямо к последнему живому альфе, за которым, распластавшись на полу, с глазами, полными ужаса, лежит омега. Чонгук на него не смотрит — нельзя. Глянет разок и пропадёт. Оружие для убийств сам ляжет, сражённый его взглядом, от запаха и так еле себя удерживает. Он свою звериную сущность включил, всё человеческое на дальние задворки сознания отбросил, нарочно сверху еще забетонировал, иначе бы не смог. Иначе отравленный этим запахом на колени бы упал, ни о чём, кроме него, бы не думал, не соображал, сам бы погиб и омегу бы с собой забрал. Юнги его будет ненавидеть, хотя и так ненавидит, куда больше. Вот только Чонгуку сейчас это неинтересно, для него сейчас главное — это выйти отсюда живым и с Юнги на руках, потом приставить лезвие своего клинка к горлу своего врага и покончить с этой чумой. Потому что угрожать, пытать, грозить смертью можно Чонгуку. Нападать можно на Чонгука. Выкрасть его течного омегу — это последнее, это даже не по-мужски, Чонгук такое не уважает, а ещё он за такое головы рубит. Последний альфа самый умный, сразу понимает, что к чему, подлетает к лежащему на полу и испуганно следящему за действиями Чонгука омеге, приставляет к его голове пистолет и обещает спустить курок, если не дадут живым выйти. Чонгук замирает в трёх шагах, опускает руки с оружием, разминает шею, цепями себя обматывает, не разрешает себе наброситься на альфу и в клочья его разорвать. Думает о Юнги, об опасности, которая ему грозит, осматривается, лихорадочно придумывает что и как сделать, но омегу не задеть. Альфа тем временем осматривает усеянный трупами склад, рычит в отчаянии, продолжает дрожащей рукой дулом пистолета в омегу тыкать, клянется выстрелить. Юнги пытается приподняться, но альфа давит коленом в его грудь, не даёт двинуться. Юнги хочет освободиться, хочет убежать отсюда, спрятаться, но не к Чонгуку, а от него. Как бы он его ни ждал и как бы к нему ни тянулся всем своим существом, сейчас Юнги его боится. До дрожащих коленей, пересохшего голоса и истерики, которая уже на подходе, боится не вынести, не справиться с его близостью, голосом, да просто хоть взглядом. Это залитое кровью чудовище не его муж, не его альфа, не его любовь. Это мясник, разделывающий живых людей, пьющий их кровь, и даже глаза у него другие, янтарным блеском переливаются. Юнги инстинктивно дальше, к стенке уползти пытается, но альфа удерживает его на месте, больно пальцами плечо сжимает. Чонгук рассчитывает в голове траекторию, углы, удары, даже температуру воздуха — просчитывает всё. Ошибиться нельзя, Юнги в опасности, и между ними три метра и холодное дуло пистолета. — Хорошо. У Юнги от одного его голоса органы в узлы завязываются, он из последних сил за разум цепляется, но страх медленно в тумане похоти растворяется. Желание прошибает током израненные внутренности, омега губы кусает, лишь бы жалобно не скулить, лишь бы не напроситься на ручки, и пусть они по локоть в крови. — Ты выйдешь отсюда, только убери от него пистолет, — говорит Чон альфе. Чонгук голову к левому плечу наклоняет и смотрит на омегу. Он лежит в луже своей смазки, испуган, бледен, с кровоподтёком чуть ниже виска, Чонгук своему зверю заткнуться приказывает, у самого внутри свинец закипает, даже пальцы, обхватившие набалдашник трости, подрагивают. Он готов наброситься на омегу, вылизать его с ног до головы, впиться в это тело клыками, но не сейчас, у Чонгука выдержка железная, сперва он устранит опасность, ликвидирует угрозу. — Отойди, — шипит на Чона альфа и, схватив омегу под локоть, делает первый шаг. — Не надо, — шепчет Юнги одними губами. — Не надо, — пищит, скребётся о стену, надеясь, что его от неё не отдерут, надеется выползти из этого красного ада, что угодно, только бы не идти к выходу — надо будет пройти рядом с Чонгуком. В шаге от Чонгука. Вдохнуть так близко сжигающий дыхательные пути запах, посмотреть на него снизу вверх, превратиться в пепел от прошибающего до костей взгляда, боится не выдержать, до скукоживающихся внутренностей боится того, в чьих объятиях столько ночей добровольно сгорал. Чонгук запах страха омеги отчётливо чувствует, его бы это даже задело, если бы сукин сын перед ним перестал бы тыкать дулом в висок его мальчика. — Откройте мне коридор, — альфа тянет омегу наверх и, обхватив рукой его горло, начинает двигаться к выходу. Чонгук делает шаг вправо, демонстративно машет свободной рукой, но глаз с Юнги не сводит. Смотрит прямо в душу, не моргает даже, Юнги кажется, он из него жизнь высасывает. У омеги кожа по швам расходится, под ногами путается. Он еле на ногах стоит, приваливается спиной к альфе, как мешок в его руках, который тот на выход тащит. — Сахарочек, как же ты пахнешь сладко, — шумно втягивает воздух Чонгук, и голос у него другой, вкрадчивый, низкий, он свои губы облизывает, продолжает изодранную душу Юнги на руку наматывать. — Как же умопомрачительно, — прикрывает веки, но не до конца. Юнги видит, как бегают зрачки под веками, как напряжённо вздуты вены на открытых запястьях, видит, как трепещут ноздри, когда он шумно затягивается, как самой лучшей наркотой. Хотя, может, он под чем-то, скорее так и есть. Потому что нормального в Чонгуке ничего нет даже в обычном его состоянии, а сейчас он будто с катушек слетел, Юнги таким его не видел. — Как же я хочу тебя, — делает шаг, замирает, говорит медленно, монотонно, усыпляет бдительность, продолжает следить за ползущим в сторону двери альфой. — Только ты не особо меня ждал, — укоризненно качает головой Чонгук. — Хоть разделся бы, подготовился. Хотя ты прав, лучше я сам с тебя эти тряпки сорву. Юнги думает, что если дьявол и есть, то он сейчас в обличии его мужа, он точно так же разговаривает и двигается. У Чонгука для полноты картины кровь только изо рта не капает, хотя альфа и этот момент исправляет: — Хочу тебя сожрать, кусочек за кусочком, всего, целиком, — зубами клацает, и Юнги думает, что кровь не капала до этого, потому что она должна была быть его. — Хочу тебя на своём члене, — продолжает альфа, а сам сильнее в руке трость сжимает. — Как же сильно хочу. Кусай, нагибайся, — таким же тоном говорит Чон, и альфа, который думает только о спасении, в значение слов не вдаётся, зато Юнги вдаётся, смыкает зубы на руке мужчины и, стоит тому расслабить их, сползает вниз. В следующую секунду клинок в руке Чонгука погружается в грудь мужчины, и стоит его выдернуть, как альфа, разбрызгивая свою кровь, начинает валиться на омегу. Чонгук его вновь пронзает, потом вновь и вновь, буквально нанизывает на своё лезвие. Тело, которое превращает в сито альфа, прямо над головой омеги обмякает. Кровь забрызгивает всё вокруг, превращает белоснежные волосы Мина в красный, течёт вниз по шее, и Юнги ползёт, отчаянно пытается выбраться и не стоять между палачом и его жертвой. Чонгук перехватывает пытающегося улизнуть и чуть ли в голос не воющего от страха омегу и прижимает к себе. Даже запах крови этот чудесный аромат не сбивает, наоборот, смешивается с ним и создаёт невероятный коктейль. Он зарывается носом в испачканные в крови волосы, запускает в них пятерню и с силой оттягивает его голову назад, обнажает лицо. — Ты скрывал от меня свой запах? Решил в игры играть? — Юнги от его голоса ёжится, всё руку сбросить пытается. — Ты понимаешь теперь, что ты мой, что уйти от меня ты можешь только в гробу? Ты — мой омега. Будто Юнги этого уже не понял. Он пальцами в его плечи вонзается, злость выпускает, но в то же время всё равно пытается отстраниться. — Откуда ты знаешь? — с трудом спрашивает омега. — Я тебе подавители подменил, — усмехается Чонгук и прижимает парня за ягодицы к себе. — Скотина! — кричит Юнги, начинает кусаться и царапаться, пытаясь выпутаться от захвата. — Пусти меня! — Захочу — не смогу, — Чонгук валит его на лопатки прямо рядом с трупом, вдавливает собой в залитый кровью бетонный пол и пресекает любые попытки сопротивляться. — Не надо, — всё ещё пытается подняться омега. — Твои руки в крови. Не трогай меня. Юнги мотает головой по сторонам, куда не глянь — ото всюду на него стеклянным взглядом трупы смотрят, он начинает истошно кричать, молотит альфу по груди. — Когда у тебя была течка в последний раз? — придавливает его за горло к полу Чонгук, второй рукой стаскивает футболку. — Не надо. Пожалуйста, — пытается выползти из-под него омега. Юнги сейчас поделён на две части: его тело горит и требует альфу, а мозг требует встать и бежать, спрятаться от этого Монстра, не дать ему касаться себя, не дать себя запачкать. — Мне плохо, — почти воет. — Мне хуже, — Чонгук не соображает почти, запах омеги из лёгких весь воздух выбил, желание настолько острое, что полосует внутренности, он рывком его брюки вниз дёргает, вновь валит на спину и, стащив их, разводит ноги уже абсолютно голого омеги. — Ты больной! Я не хочу, не так, не здесь! — кричит Юнги, а сам смыкает лодыжки на его пояснице. — Всё чисто, — Хосок залетает внутрь и сразу отворачивается. — Я буду снаружи, — прокашливается альфа и выходит. Юнги вскрикивает, когда Чонгук входит в него резко и одним толчком, выгибается, тяжело дышит, всё равно пальцами в его грудь упирается, отстраняется, но Чонгук делает пару грубых толчков, и у Юнги разум мутнеет. Юнги задыхается, цепляется пальцами за его пропахшую чужой кровью и этим вскрывающим вены запахом рубашку, прилипшую к груди, хрипит, тянет на себя — выплёвывает проклятия в лицо, ёрзает, глубже насаживается. Чонгука от него кроет, у него перед глазами пелена, в горле застрявший комками влажный, густой воздух. Чонгук его под своими пальцами сминает, чуть кости не крошит, зубами прихватывает его плоть, но при этом ему мало. Он боится, что придушит, разорвёт омегу в порыве страсти, потому что толкается так глубоко, как может, разводит его ноги до хруста, натягивает его на себя, будто тряпичную куклу. Забывает, что в его руках живой человек, что ему, возможно, от такого напора больно, думает только о себе, об этом огне в своей груди. Забывает даже своё имя, потому что у него в руках его личный сорт удовольствия, его наслаждение, кроющая его смесь из лучшего виноградника Бургундии. Чонгук этот выращенный специально для него виноград на языке перекатывает, сдавливает клыками, всасывает весь сок и по новой. Упивается, съедает, доставляет боль, но омега тянется за ещё одной дозой. Юнги его сам жрёт, зубами, губами, поломанными ногтями, лижет, глотает вязкую объединяющую столько вкусов слюну, продолжает лизать и подмахивать задницей, которую без передышки Чонгук дерёт. — Ты психопат, — шепчет омега как в бреду. — Ненавижу тебя. — Ещё хочу. — Будь ты проклят. — Глубже. — Больно. — Ещё хочу. Рычит, бьётся затылком о бетон, раздирает в кровь локти, стирает лопатки, кричит в агонии, но больше не отползает, не убегает, наоборот слиться мечтает, навеки вот так остаться хочет: Чонгук в нём, на нём, под кожей, вместо крови, настолько глубоко, что в самом сердце. Юнги продолжает сгорать в бреду, нести какую-то чушь про ненависть, при этом член из себя не выпускает, сильнее его сжимает, трётся, вбирает. Будто то, что Чонгук сейчас буквально внутри — жизненно необходимо, его кожа под ногтями омеги — панацея, его язык, шарящий во рту, — живительная сила. Стоит альфе его отпустить и отойти, и Юнги в огне своей страсти до пепла выгорит. Он размазан по залитому кровью полу, не в себе, будто под лучшей наркотой, у него приход, трётся лопатками об этот пол, морщится от противного ощущения стягивающейся кожи на спине, вертит своей попкой, которую, придерживая одной рукой, продолжает натягивать на себя Чонгук. Вытекающая из омеги смазка с каждым толчком пошло хлюпает, Чонгук её пальцами собирает, пробует, на своём члене размазывает. Юнги выгибается, сам свои половинки разводит, себя предлагает, переходит уже на громкие стоны, требует Чонгука его не жалеть, цепляется руками за него, на член взбирается, молит не выходить, продолжать в нём двигаться, а сам разъезжающие в сторону колени удержать не в силах. У Юнги перед глазами всё мутно, всё слито, объединено только в одном образе нависшего сверху и втрахивающего его в бетон альфы. Под ним лужа смазки и крови, он в ней скользит, хнычет, колени к груди прижимает, позволяет Чонгуку трахать его так, как тот хочет. Юнги — самый красивый омега из всех, которых видел Чонгук, но сейчас он от его красоты слепнет, Юнги посередине этого кровавого марева смотрится сногсшибающе. Его белая молочная кожа, заляпанная чужой кровью, блестящая от пота, искусанная и расцарапанная Чонгуком, будто светится. Юнги словно божество какое-то, отдаётся ему на алтаре, раскрывает руки, принимает. То, что между ними происходит, настолько грязно, настолько неправильно, что за такое им в вечном огне в аду гореть, но сейчас, когда Юнги — сплошная эрогенная зона, когда руки на нём знают его тело лучше, чем он сам, а этот долбящий его до искр перед глазами член, будто специально созданный для Мина, ему плевать. Он готов хоть семь кругов ада пройти, гореть, и кожу живьём сдирать разрешить, потому что минута с Чонгуком способна сутки там заменить, потому что от всей этой неправильности Юнги кроет. У Юнги по сосудам чистейший лучший виски течёт, у Чонгука вино, они прямо здесь на грязном полу друг другу переливание сделали, кровью обменялись. Чонгук не только спермой его накачивает, своей кровью, своим потом, собой. Поэтому, когда он, толкнувшись глубоко и кончая в него, смыкает зубы на ключице, когда рвёт под ними тонкую кожу и вонзается в плоть, Юнги пальцами в черные волосы зарывается, сильнее его в себя вжимает, принимает и голову откидывает, прикармливает. Делится с альфой своей кровью, и Чонгук берёт, всасывает в себя лучшее вино вселенной и клеймит, запечатывает. Объявляет всему миру, что это его личный сорт самого изысканного напитка. Юнги трясёт семью баллами по шкале Рихтера, он цепляется за его плечи, пытается землю под собой удержать, остановить плывущие картины, приближается к окровавленному лицу перед собой и слизывает с его губ свою кровь, раззадоривает зверя. Альфа впивается в его губы, кусает, утоляет жажду теперь через них, не напивается. Толкается ещё и ещё, слизывает солёную дорожку, катящуюся из глаз омеги и объявляет: — Мой. Эти три буквы у Юнги в сознании выжигаются, чёрным по белому выводятся, он вдыхает его запах, соединяет руки на его шее, смотрит пару секунд в этот чёрный космос перед глазами и отвечает: — Твой. Чувствует, как последние силы покидают его, тянется за поцелуем, долго сосёт свои любимые губы, а потом, прижатый намертво к сильной груди с его членом в себе, с его языком внутри, окутанный его запахом, носящий его метку, проваливается в тёмную пропасть, на дне которой он больше не один, там его отныне желтый дракон ждёт. Чонгук не хочет нарушать его покой, не хочет двигаться, вставать, идти куда-то. Хочет держать его в своих руках таким вымотанным, отключившимся от эйфории, с подрагивающими ресницами и полураскрытыми опухшими губами. Хочет дышать его запахом, ощущать под ладонями бархат его кожи, ловить каждую мимику, каждое движение. Стоит Юнги прикрыть веки и обмякнуть в его руках, как альфу отпускает. Безумие сменяется умиротворением и покоем. Чонгук только сейчас чувствует свалившуюся на плечи дикую усталость. Нервное напряжение, в котором он пробыл последние часы, дало о себе знать, у него веки слипаются, хочется положить голову на живот Юнги и поспать хотя бы часок. Он дрожащими пальцами тянется к прилипшим ко лбу омеги прядям, убирает их, приближает своё лицо, вдыхает его дыхание, водит губами по разглаженной морщинке на лбу, спускается вниз, смотрит на следы своих зубов, слизывает подсыхающую кровь с его ключиц. Чонгук зовёт Хосока и, забрав его пиджак, кутает в него омегу, и, прижимая к груди, несёт его к ламборгини.***
Чимин решает пропустить последний урок и вместо этого сходить в супермаркет за продуктами. Омега со вчерашнего дня думает устроить романтический ужин Намджуну, который последние два вечера из-за работы дома не появляется. Сегодня альфа написал, что приедет вечером, и с момента получения смс у Чимина шикарное настроение, и даже сам Мин Юнги сейчас его испортить не в силах. Накупив нужных продуктов, Чимин приезжает домой и только приступает к готовке, как в дверь стучат. Пак, подумав, что это Намджун, открывает сразу и замирает на месте. На пороге стоит его отец. — Где твоё воспитание? Чего отца в дом не приглашаешь? — зло спрашивает мужчина и, оттолкнув сына, проходит в квартиру. — Надо же, — альфа осматривает обстановку квартиры и присвистывает. — Насосал, значит, всё-таки. — Отец, — Чимин останавливается на пороге гостиной, преграждая путь мужчине. — Если ты после столького времени нашёл меня и пришёл за деньгами на твоё бухло, то я их тебе не дам. Будь добр, уходи. — Вот как, значит, мы теперь заговорили, — цокает языком мужчина и становится вплотную. Чимину страшно, у него буквально поджилки трясутся, а тело прекрасно помнит тяжесть ударов отца, вот только Пак теперь не один, и одна мысль, что у него есть тот, кто, не задумываясь, защитит, придаёт сил. — Если хочешь просто со мной общаться, пройдём на кухню, я разогрею тебе обед, и мы посидим, как нормальная семья, — продолжает омега, усиленно игнорируя скапливающуюся на дне чужих зрачков ярость, которая в любую секунду может обрушиться на Чимина. — Я и кусок хлеба со стола давалки не съем. Верни свой долг отцу, и я пойду. Шлюха, — сплёвывает прямо на пол альфа. — Деньги, которые ты сейчас просишь на свои кабаки, тоже оттуда, тоже заработаны моей задницей, но их ты, конечно же, возьмёшь, ведь речь об алкоголе, — Чимин знает, что ему лучше промолчать, сунуть отцу пару купюр и выпроводить его до следующего раза, но терпеть больше нет сил. Всю жизнь он только и делает, что работает, не брезгует ничем, а большую часть заработка отец забирает и пропивает. Пак больше так не хочет. Он давно уже мысленно окрестил себя сиротой, считает, что у него нет отца, поэтому пусть уходит, но с пустыми руками. Долг дети должны возвращать тем родителям, которые их кормили, содержали, были рядом, хотя бы могли выслушать или приласкать. Чимин ничего такого от этого альфы, называющегося его отцом, не помнит. — Уходи, иначе я вызову полицию, — чётко выговаривает омега. Мужчина пару секунд не моргая смотрит на сына, а потом начинает громко смеяться. Пак получает первый удар именно во время смеха и неожиданно, когда мужчина вскидывает кулак и бьёт прямо челюсть. Омега приваливается к стене, выплёвывает кровь из прокушенной щеки и зло смотрит на отца. — Всё как всегда, да? Тебе что-то не нравится, ты ломаешь мне челюсть, — сквозь боль говорит Чимин. — Убирайся из моего дома. Омега двигается в сторону кухни за мобильным, но альфа хватает его за волосы, тянет обратно на себя и прикладывает лбом об стену. — Немного денег появилось, совсем охренел, да, сучёныш? — шипит мужчина и бьёт его коленом в пах. Чимин, согнувшись, падает на пол и начинает болезненно скулить. — Думаешь, тебя твои клиенты защищать будут? Ты моё имя опозорил! Пошёл по пути своего папочки! Кем бы ты вообще был бы без меня? — кричит на него мужчина и снова бьёт в лицо. — Деньги, — хрипит омега, сплёвывая кровь. — Возьми деньги в спальне в тумбочке и уходи. Чимину кажется, что альфа его убьёт побоями, лучше дать ему то, чего хочет. Сопротивляться отцу у Чимина, как и всегда, не получилось. Порывшись в спальне пару минут, альфа выходит и, запихивая в карман купюры, идёт к двери. — Мы ещё не закончили, — кричит он оттуда и выходит за порог. Чимин принимает позу эмбриона, прижимает колени к груди и горько плачет. Больно так, будто его железными дубинками дубасили, каждый вдох — это режущие лёгкие осколки своих же внутренностей. Он кое-как доползает до кухни и набирает шофёра Намджуна, который обычно выполняет мелкие поручения омеги. Пак просит обезболивающие и мази из аптеки и, скинув звонок, так и остаётся лежать на полу, потому что доползти до дивана в гостиной никаких сил не хватит. Когда Чимин приходит в себя, он уже лежит на своей кровати, а рядом сидит Намджун. — Как долго я был в отключке? — с трудом шевеля распухшими губами, спрашивает омега. — С тех пор, как я пришёл, где-то полчаса, — альфа вытирает мокрой салфеткой лоб парня и встаёт на ноги. — Переоденем тебе футболку, и я отвезу тебя в больницу. — Зачем? — испуганно спрашивает Чимин, который на дух не переносит больницы. — Я не хочу в больницу. У меня всё хорошо, пройдёт, всегда проходило. — Всегда проходило? — рычит на него разъярённый Ким и, отбросив в сторону чистую футболку, подлетает обратно к постели. — По-твоему, это нормальное обращение? По-твоему, ты груша для битья? Наклеил пластыри, приложил лёд, и всё прекрасно? — Намджун, — дрожащим голосом говорит Чимин и жмётся к изголовью. Ким видит, что напугал и так напуганного, вдобавок ко всему избитого парня, и присаживается рядом, аккуратно притягивает его к себе и прижимает к груди. Альфа поглаживает шелковистые волосы, шепчет слова успокоения и слушает нормализовавшееся дыхание омеги. — Твой отец — монстр. Я знаю, что это был он, — альфа прижимает обратно голову встрепенувшегося омеги. — Я просмотрел камеры. Намджуну приходится сглотнуть, взять пару секунд тишины, чтобы прийти в себя, потому что картинка того, как избивали Чимина, с глаз не сходит, не затирается, она там навек останется. — Я ненавижу его, — шепчет Пак, и альфа чувствует, как мокнет его рубашка. — Ненавижу. Чтобы он сдох. — Отныне никто и пальцем тебя не тронет, — шепчет Ким. — Я не позволю, никому не дам. Всех урою. — Он алкоголик, он себя не контролирует, — пытается оправдать отца Чимин. — Так меня никто и не трогает, ты, главное, не переживай за это. — Я не переживаю, — Намджун продолжает поглаживать волосы парня. — Просто обдумываю, как сделать так, чтобы тебе никакая опасность не грозила. — Это только если меня запереть и вокруг охрану поставить, — пытается улыбнуться разбитыми губами омега. — Я тоже об этом подумал, — говорит Намджун и в его тоне ни намёка на шутку, Чимин весь напрягается в его руках, и альфа это чувствует. — Я настолько сильно тобой одержим, что иногда полную чушь несу, — улыбается ему Ким, а потом отпускает и встаёт на ноги. Альфа передаёт ему футболку, а сам, взяв мобильный, идёт к двери. — Переоденься, поедем в больницу, на всякий случай сделаем снимок, я пока поговорю с шофёром.***
— Вы нашли его? — спрашивает Намджун у собеседника и, закрыв за собой дверь, проходит на кухню. — Чудесно, — альфа достаёт сигарету и прикуривает. — А теперь пристрелите. От тела избавьтесь, оно не должно когда-либо всплыть. Будем считать, что он пропал без вести, — Намджун глубоко затягивается и, прикрыв веки, задумывается. — Даже будет лучше, если вы его растворите в кислоте, так уж точно не обнаружат. Чтобы всё сделали чисто, — приказывает Ким и, сбросив звонок, поворачивается на звук открывающейся двери. — Я готов, — солнечно улыбается Чимин, старательно прячет, как ему больно. — Ты не переживай за меня сильно, я правда в порядке. — Не буду, — Намджун притягивает его к себе и целует в макушку. — С этой минуты точно не буду. А теперь поехали делать снимки.