***
— Ты пришёл ко мне среди ночи, выставил из гостиной моего омегу, с которым я отлично проводил время, но вот уже полчаса как только и делаешь, что опустошаешь мой бар и задумчиво пялишься в мой потолок, — возмущается Хосок. Напротив него, в кресле, с ногами на низком столике сидит Чонгук, в одной руке которого бутылка любимого коньяка, во второй — бокал, в который он периодически его подливает. — Вы тупо сосались, позже продолжите. — Целовались, — поправляет его Хосок. — Так в чём дело? Проблемы в клане? Мне со второй руки уже через четыре дня снимут гипс, и я выхожу на работу. Знаю, что виноват, что так сильно тебя подставляю… — Да не в этом дело! — перебивает Чон. — Дело в Юнги. — Тогда и мне налей, — тянется к пустому бокалу на столике Хосок и готовится слушать друга. — Тебе я воды налью, — строго говорит Чонгук. — Чёрт, долбанные лекарства, я не выдержу рассказ о твоём омеге без алкоголя, — ноет Хосок, но всё равно пьёт воду и слушает Чона. — У парня явно какие-то проблемы с головой… — озабоченно говорит Хосок, стоит Чонгуку закончить рассказывать об инциденте в особняке Джина. — Я обещал защищать его, а он прямо в моих руках чуть пулю не проглотил. Дело не в моём оскорблённом самолюбии, а в чудовищном страхе, что я чуть его не потерял, — трёт переносицу Чонгук. — Джин мог бы не успеть, а я бы так тупо стоял напротив и всё не верил, что Юнги на такое способен. Интересно, только обняв его бездыханное тело, я бы поверил? Я настолько идиот? Я рискнул самым дорогим, что у меня есть. Я ненавижу себя. — Это сложно… Я даже не знаю, что сказать, — растерянно говорит Хосок и просит ему долить воды. — Тут и говорить нечего, кроме того, что я проебался, а Джин тот, кто держит своё слово, может, даже тот, кто и достоин находиться рядом с Юнги, — надломлено говорит Чон. — Не позволяй себе так думать! — взрывается Хосок. — Это твой омега, он любит тебя, ты любишь его… — Я люблю его, — поднимает глаза на друга Чонгук. — Люблю отчаянной, безумной любовью, но моя любовь делает ему только больно. Видел бы ты его, он бледный, как полотно, глаза пустые, даже голос бесцветный. Тот Юнги был другим, а я превратил его в серое нечто, я его уничтожил, где-то своей любовью, где-то ненавистью задушил. Именно потому, что я люблю его — я отпущу его. Я не буду больше приказывать своим людям проверять его имя, не буду препятствовать, пусть летит, куда хочет, живёт, с кем хочет, — умолкает альфа и залпом допивает янтарного цвета жидкость на дне бокала. — А ты? Что с тобой будет? — Закончим дела, вернёмся домой. Я буду в порядке, — говорит, сам не верит, знает, что Хосок тоже, но лицо держать надо даже перед самым родным человеком. И ничего, что вокруг сердца змеи отчаянья вьются, что боль от осознания «не мой» нитками в кровавые швы въедается. — Ты не будешь в порядке, но я притворюсь, что верю тебе, — грустно улыбается Хосок. — Кстати, Тиен приходил, навещал. — Не ругались? — Ну, как сказать, — чешет голову альфа. — Сперва он на Тэхёна накричал, отправил на кухню готовить со словами, что останется на обед, потом выкинул в мусорку жаркое моего омеги, буквально привязал его к плите и показывал, как готовить. Так что я даже не знаю… Зато я счастлив, наконец-то хоть жаркое вкусное, а Тэхён просит меня позвонить Тиену и попросить приехать в гости. Мой омега пронюхал, что я пирог с сыром и шпинатом люблю тиеновский, кажется, научиться хочет. — Мило, — улыбается Чонгук и встаёт на ноги. — Поднимайся и продолжай заниматься тем, что ты называешь поцелуем, а я поеду домой. Чон выходит за дверь, а Хосок тянется к мобильному. — Прости, что так поздно звоню, но тебе лучше поехать к твоему сыну.***
С Джином всегда интересно, даже о войне кланов этот альфа может рассказывать так, что Юнги слушает с раскрытым ртом. Почти каждый день он обязательно куда-то водит омегу, говорит, что пока живот можно скрывать под оверсайз толстовками, Юнги должен нагуляться, потом он или улетит, или дальше сада в джиновском особняке ничего видеть не будет. Джин показал Юнги все музеи, в которые, несмотря на то, что омега родился и вырос здесь, сам он никогда не ходил, картинные галереи, ходит с ним по вечерам на пешую прогулку по парку, повторяет, что детям свежий воздух очень полезен, потакает его капризам и хоть твердит, что вредно, но всё равно покупает Мину его любимую сладкую вату. Юнги уже давно к Джину привязался, а с каждым днём эта привязанность только растёт. После инцидента с выстрелом он о Чонгуке почти не думает, Джин и не позволяет. Оказалось, стоило Мину чуть-чуть раскрыться, и у Джина нашлась сотня идей, чем они будут заниматься и как развлекаться. Так что времени, чтобы грызть себя или поднимать со дна все недавние воспоминания, нет, а Юнги и рад. Чонгук больше не объявлялся, соль на раны не сыпал, так что омега окончательно успокоился и весь этот месяц посвятил себе и своим малышам. Врачи довольны анализами, дети хорошо развиваются, и Юнги теперь по несколько часов в день выбирает в интернет-магазинах мебель для детской и думает об обоях. Последние дни Джин возвращается мрачным, перед Юнги всё так же улыбается, заботится, но омега видит, что альфа чем-то загружен, что постоянно в своих мыслях. На все вопросы Юнги Джин отвечает коротко «война». Юнги знает, между кем она ведётся, знает этот треугольник и поэтому детали не спрашивает, потому что двое из проигравших в этой войне в любом случае заберут с собой кусок души омеги, а один может и его жизнь тоже. В пятницу Джин дома не появляется вообще, приходит только вечером субботы, падает на диван рядом с омегой, который смотрит какой-то американский сериал, и просит: — Обними меня. Юнги пару секунд растерянно хлопает ресницами, а потом, откинув пульт, подползает к альфе и как можно крепче обнимает. Так они сидят, не двигаясь и не разговаривая пятнадцать минут. — Слишком много потерял? — осторожно интересуется Юнги, имея в виду потери в дележе транспортировок и зон влияния. — Пока ты рядом — я ничего не потерял, — уходит от ответа альфа и зарывается лицом в его шею.***
Все три главы кланов в разы усилили безопасность своих объектов, в частности и мест проживания. Никто о начале этой войны объявлять не стал, не говоря о том, что объявят о нападении. Поэтому Юнги даже за кофе выходит в сопровождении кортежа, а двор вечно полон вооружённых людей. По информации, которую омега подслушал утром в машине, и которой делился его шофёр с телохранителем, Джин потерял полностью порт на юго-западе в отместку за то, что его люди перестреляли людей Дракона во время принятия товара и сильно подставили того как перед поставщиком, так и клиентом. Война в основном ведётся на объектах сдачи, хранения и принятия товара, полиция, как и всегда, закрывает глаза на тёрки мафии, так же молчат и представители СМИ, которым жизнь дороже. В результате почти каждый день новый рассвет не встречают по несколько человек из каждого клана. Этим утром Юнги просыпается слишком рано, ещё лёжа в постели долго разговаривает с братом, придумывает очередную отмазку, почему они не будут видеться — Тэхён сразу заметит живот — и спускается вниз позавтракать. Омега удивляется, когда, проходя мимо кабинета альфы, слышит оттуда звуки. Юнги останавливается у немного приоткрытой двери, собираясь уже войти, как слышит грозный голос Джина и замирает. — Намджун, я тебя в последний раз предупреждаю, если ты не отзовёшь своих псов с моего карго, то я приеду в гости, не думаю, что ты будешь рад визиту, — Джин слушает собеседника и продолжает. — Нет, без Юнги, он в гости не ходит, и вообще, его ты точно больше не увидишь, так что забудь, — альфа опять умолкает и слушает. — Это было бы смешно, если не грустно. Не думаю, что твой брат захочет тебя видеть после того, как узнает, как красиво ты отправил его родителей на тот свет. А ты не забывай про это! Не я их убил, я просто посоветовал, остальное — твоих рук дел… Юнги не дослушивает. Отшатывается назад, а потом лихорадочно оглядывается, ищет себе место, потому что, кажется, ещё секунда и омегу от только что услышанной информации на куски разорвёт. Он залетает на кухню, запирает дверь и тяжёлым грузом опускается на стул. Дышит через раз, стеклянным взглядом на холодильник смотрит, ладонями толстовку на груди комкает, ищет выход своей боли, своему отчаянию. Он ведь только себя на нормальную жизнь настроил, стал душу открывать, кого-то ещё в неё пускать, позволил себе встречать рассветы пусть и не с улыбкой, но уже и не с проклятиями. А сейчас по Юнги будто Джин и Намджун смерчем прошлись, всё, что Чонгуком было сожжено, разворошили и по миру раскидали. Юнги облокачивается о стол, лицо прикрывает, с увядающими внутри цветами надежды на лучшее прощается. Теми самыми, которые из истерзанной, давно чёрной, покрытой грязью души прорастали, только головы подняли и вот отсечёнными от стебельков бутонами по сырой земле покатились. Намджун. А ведь брат, пусть и не по крови, но тот, к кому доверия больше, чем к себе, тот, от кого ждёшь последним. Намджун кормящую руку откусил, не откусил, а об ограждение на скорости раскрошил, того, кто его приютил, по асфальту размазал, мозги обнажил. А на похоронах так сильно горевал, Юнги поддерживал, обещал защитой ему и Тэхёну быть. Чонгука обвинял. Юнги срывается на истеричный смех, долго остановиться не может. Омега собственного мужа с грязью смешал, доверять отказался, фактически по этой причине так легко и ушёл, а тут вон оно как. Тут самый близкий меч по рукоять недрогнувшей рукой между лопаток засунул. Джин. Юнги ему поверил, открылся, мало того, что свою жизнь ему доверил, что важнее — жизнь своих малышей. Джин ему покой, безопасность, чуть ли не счастье обещал, а Юнги верить начал. Оказывается, счастье это на костях и крови его родителей строилось бы. Лучше бы череп себе проломить, чем такое принять, осознать. Юнги за последний месяц только себя в нормальный вид привёл, видимость построил, а тут снова всё валится, рушится, битым стеклом и кровью омеги на пол в чужом особняке, на тротуары в чужом дворе осыпается, разливается. Надо выстоять, шаг вперёд сделать, но только в себя не выстрелить, пусть и образно, но порох Юнги на языке уже отчётливо чувствует. Ким Намджун лишил его семьи, без лезвия до самых костей чудовищностью своего деяния порезал. Юнги лишит его жизни, потому что у альфы больше ничего и нет. Он кровь родителей на том шоссе не оставит. Омега вздрагивает на раскрывшуюся дверь, израненным взглядом в чужие глаза впивается, рукава толстовки до пальцев натягивает, свою дрожь не выдаёт. — Чего ты так рано встал? — удивлённо смотрит на него альфа. — Не спалось, — шепотом, боясь, что если громче, то голос дрогнет. Джин всё равно слышит. — Ладно, увидимся вечером, — бросает Ким и выходит за порог. «Ни вечером, ни утром, никогда». Тот, кто его врагом назвал и кого Юнги сам этим клеймом наградил, никогда ему не лгал. Тот, кто был его главным кошмаром и отрадой, не убивал его родителей, не делал из него дурака, пусть и стрелял взрывающимися пулями, но не в спину, а прямо в глаза смотря. Не кормил омегу пустыми обещаниями, не говорил того, чего потом не сделал. Чонгук из Юнги ещё бьющееся сердце вырвал и один на один с горькой судьбой оставил, но он никогда не клялся в обратном, не нарушал данного слова. Это ожидания омеги не совпали с реальностью, это именно он придумал себе розовое, полное счастья будущее с альфой, это его мир разбился о суровую истину. Чонгук ему ничего не обещал. Чонгук его так подло ложкой за ложкой ложью, посыпанной сахарной пудрой, не кормил. Чонгук ему отборную, лучшую боль в её чистом виде подавал, и за правду он, как минимум, заслуживает уважения. Юнги просит машину к входу и, не позавтракав, приказывает ехать в центр. Ему давно уже пора домой, и омега отчаянно верит, что там его примут. По дороге он второпях отсылает смс Хосоку. «Я на пересечении 54 и 55, три машины, семь человек, у тебя полчаса, чтобы забрать меня». H: «Ты номер спутал». «А ты племянников видеть хочешь?». Пауза в четыре минуты. H: «Еду». «Прошу, никого не убивайте». Юнги торчит в кофейне с чашкой чая и через стекло наблюдает за тем, как несколько внедорожников блокирует автомобили клана Ким. Небольшая возня, предупредительный выстрел, и в кофейню входит Чон Хосок — единственный альфа в мире, которому Юнги может доверить не только своего брата, но и себя. Хосок почти не двигает левую руку, но в правой уверенно держит пистолет. — Мальчики, — обращается Юнги к прикрывающим его телохранителям. — Отойдите, не вмешивайтесь в это. От него меня защищать не надо. — Я приехал за тем, кто принадлежит клану Чон. Отойдите, и мы не будем проливать кровь, тем более, вас меньше, — Хосок делает паузу, выжидающе смотрит на парней, но, не дождавшись реакции, продолжает: — Значит, будем. — Не будете! — Юнги отталкивает своих телохранителей. — Джин вас не тронет, потому что это не похищение, я сам ушёл, — говорит он замершим на месте альфам и позволяет Хосоку вести себя к выходу. — Ты расскажешь мне, что происходит и где мой племянник, то есть племянники, — косится на живот омеги, опустившегося на сиденье рядом, Хосок. — Да, они тут, — поглаживает живот через одежду Мин. — Но сперва мне надо поговорить с их отцом. — Представляю его рожу! Но вы же наедине говорить будете, я всё пропущу. Двое! Как вы умудрились-то! — звонко смеётся Хосок. — Там точно двое? Не трое? — Двое! — смеётся омега. — Умираю с голоду. Они как бездонный колодец, не наедаются, — жалуется Мин. — Давай я тебя покормлю, потом отвезу, чего ты в кофейне не перекусил? — предлагает альфа. — Езжай прямо к Чонгуку, я боюсь, вдруг что-то случится, меня перехватят, я не успею. И вообще, я на нервах, хочу кушать, но не думаю, что смогу, — отмахивается Мин. Автомобили паркуются у офиса Чонгука, и Хосок сам лично провожает омегу вплоть до приёмной.***
Чонгук читает новый контракт, когда секретарь докладывает о прибытии Мин Юнги. Альфа переспрашивает имя, а потом откладывает бумаги в сторону и просит его впустить. Юнги заходит в кабинет, а Чонгук, встав с места, обходит стол. Омега бледный, с опущенным к полу лицом, теребит подол толстовки и топчется на одном месте. — Проходи, — кивает на диванчики альфа, но Юнги с места не двигается. — Чонгук, — прокашливается омега. — Я пришёл просить. Альфа подходит ближе, оставляет между ними три шага, умирает, хочет встать ближе, в идеале обнять, потому что Юнги будто на грани балансирует, еще секунда и сознание потеряет, на своих двух не выстоит. — О чём? — всё-таки спрашивает Чон, отгоняет ненужные мысли. — Убей Ким Намджуна. Чонгук пару секунд, нахмурившись, смотрит на омегу, пытается понять, куда тот ведёт, но не понимает. — Ты накурился? — Нет. — Ты ушёл от меня из-за того, что я хотел убить его! — взрывается Чонгук. — Он убил моих родителей, — говорит обречённо, еле рыдания сдерживает, одно воспоминание о них горло дерёт. — Ты знал… — выпаливает Мин, следя за реакцией Чона. — Ты всё знал и скрыл от меня! — Знал, — сухо отвечает Чонгук. — Но не мог сказать тебе, что твой брат лишил тебя семьи. Мне казалось, это тебе пережить было бы сложнее, чем то, если бы убийцей был я. — Ты… — еле слышно произносит омега. — Я хочу его смерти, я прошу её у тебя, — с надеждой смотрит в глаза альфы Мин и даже шаг вперёд делает. — С чего мне делать тебе одолжение? — хмурит брови Чон. — По какой такой причине я должен буду выполнить твоё желание? — По двум, — горько усмехается омега. — По целым двум причинам. — Назови хоть одну, — скрещивает руки на груди Чонгук и смеряет омегу подозрительным взглядом. — Я покажу лучше, — Юнги задирает толстовку до груди и позволяет альфе увидеть округлившийся животик. Чонгук смотрит на живот, потом в глаза омеги, потом снова на живот. Он приваливается к стене, ему кажется, пол под ногами волнами идёт, самой большой его накроет. Вся его вселенная вмиг на осколки взрывается, взрыв оглушает, ослепляет, дымом комнату заваливает и даже среди этого хаоса, сплошного марева слившихся друг с другом картинок прошлого и настоящего — он видит его и только его. Омегу, поставившего вверх дном весь его мир, омегу, из-за которого Чонгук ладонями стену подпирает, лишь бы холод под ними чувствовать, себя живым осознавать и мысли, что это сон, не допускать. Такие сны вообще не должны сниться, потому что чем от такого сна проснуться, лучше в нём навеки остаться, никогда не выныривать, этот момент нон-стопом раз за разом целый век проживать. Чонгук согласен, за это всё готов отдать, пусть только Юнги свой животик ему показывает, надежду на их малыша даёт. — Но… — у альфы в горле резко сухо, оно будто трещинами покрывается, с трудом договорить даёт. — Это…. Ты же сделал аборт. — Не смог, представляешь? — горько усмехается Юнги. — Не смог, — с шумом выдыхает. Только Чонгук выдохнуть не может, он даже не дышит, так и стоит, как вкопанный, не в силах и слова молвить. В нём истошно мысль, что ребёнок жив, бьётся, шум этот только нарастает, чуть ли не звуком сирены воет. Чонгук ладонями голову обхватывает, боится, что она так резко вываленного на себя счастья не выдержит, лопнет. И она лопается, десятком пуль изнутри взрывается, альфа каждый осколок чувствует, только не больно, одно облегчение. Будто Чонгук себя до этого дня по кочкам, в кровь раздирая, волочил, будто вообще для него только родился — годами самую отвратительную сторону мира рассматривал, багаж несправедливости, бессонных ночей, кровавых океанов и слёз копил, чтобы вот так одним ясным днём, стоя в своём кабинете, от всего разом избавиться, вышвырнуть за пределы своей жизни. Сконцентрировать весь свой мир на этом хрупком, маленьком, вечно у себя на уме омеге. Юнги одно сплошное наказание, но какое сладкое, Чонгук его век носить готов. Потому что этот омега цель и конечная остановка, он его дом, семья, смысл. Он его абсолютное, безразмерное счастье в чистом виде. То самое, обладая которым, и на пытки пойти, и на плаху спокойно лечь можно. Юнги анестетик, его улыбка — самое главное, и если Чонгук им обладает — ничего больше не надо. Юнги его терновый венок, его кровь, его плоть. Вся усталость этих долгих, выматывающих душу месяцев, вся злость на омегу за аборт, которая червоточиной в сердце осталась, вся безнадёжность их совместного будущего, эти грызущие альфу тёмные мысли — всё в одно собирается, сквозь пальцы на пол невидимой струёй сочится, бренное тело покидает, освобождает. Чонгук вдыхает полной грудью, прикрывает веки, позволяет кислороду, казалось бы, навеки чёрную прогнившую кровь в красный окрасить, жизнь вдохнуть. Все страхи, все думы, всё на задний план отходит, в дым превращается, растворяется. Перед Драконом его омега стоит, тот, кто его сердце приютил, потом по двору особняка размазал, колючей проволокой обмотал, а сейчас снова в ладони взял, нежностью лечит, раны зализывает и Чонгука от нахлынувших чувств надвое переламывает. Юнги просто смотрит, лижет пересохшие губы, реакции побаивается, чего ждать не знает, но он уже пришёл, назад дороги нет. У Юнги вообще других дорог нет, только к Чонгуку. Дракон в альфе на задние лапы становится, огнём дышит, рвётся, кости ломает, к своему тянется, впервые за последние месяцы себя в полной красе показывает, и Чонгук с его силой не справляется, медленно на колени опускается. Добровольно перед омегой сгибается. Отныне нет ни мира, ни войны, ни вечных поисков, фальшивых остановок, есть только он, тлеющий уголёк на дне его глаз, который дракон своим пламенем в огонь разведёт. Чонгук без Юнги себя к погибели готовил, место на кладбище выбирал, где душу свою хоронить собирался. Душу, в которой несколько километров глубины, но пуст каждый. Чонгук от этого пустого сосуда избавиться хотел, потому что ни одна победа и достигнутая новая цель ничем, кроме сажи на ладонях, не оставалась, а одна его улыбка, и у Чонгука на губах звездная пыль оседает. Один его взгляд — в Чонгуке огни разжигаются, азарт просыпается. Юнги пришёл, и вот эта пустота до краёв им наполняется. Юнги не любовь, альфа даже себе такое говорить отказывается — любовь банальна, продажна, она везде, любовь на дне каньона спит. Юнги — это жизнь в её лучшем виде. Юнги всё. Юнги — его рассветы и закаты, каждый вдох, биение собственного сердца, смысл пробуждения по утрам, причина жить. Чонгук без Юнги не жил, а жалкое существование влачил, и вот он уже на самом дне, вот-вот последний дух испустит и веру, и надежду за семью замками в наказание закроет, как приходит омега, протягивает тонкие руки, и альфа уверен, что даже петлю на свою шею от этих рук примет. Потому что Мин Юнги его жизнь, и он же его смерть. А если у смерти пальцы такие нежные, то дракон добровольно под них голову подставит, уже подставил. В целой вселенной именно этот омега одним только взглядом в его сердце море вечного льда растаять заставил. — Прости меня, — поднимается на ноги, шаг между ними оставляет. Хоть миллион раз скажет — недостаточно. Но будет говорить и может даже миллиард раз. Будет у ног его ползать, прощения вымаливать, захочет омега, у ног же умрёт, пусть только Юнги на него смотреть не перестанет, пусть дальше, чем на шаг, не отойдёт, эти нити, которые прочнее стали оказались, рвать не пытается. Ещё одного раза Чонгук не выдержит. Чонгук себя Богом на земле считал, пока его не встретил, понял, что без его искрящейся улыбки он никто: безродный, без имени, без силы и власти. Какая разница, чем обладает Дракон, если не обладает главным. — Я выгнал тебя из нашего дома, выгнал из жизни, из себя не смог. Ты живёшь во мне, но живи и со мной. Не лишай меня себя. Люди называют это любовью, Дракон называет смыслом своего бытия, — треснуто улыбается Чонгук. Юнги слушает, как живительную влагу, его слова впитывает, не перебивает, ему они необходимы, они его держаться заставляют, что все его мучения не напрасны, показывают. Слова Чонгука Юнги в одно целое собирают, разрозненную, разбросанную по городу душу склеивают, распоротые раны сшивают. Юнги знал, что Чонгук ради детей его примет, но то, что ради него, до последнего не верил. С выросшим до размера шара в груди сердцем не справляется, от осознания счастья чуть ли не задыхается, на стену смотрит, на пол, потом на его руки, плечи, ключицы, картинки запоминает, шумно сглатывает, в губы взглядом утыкается. Как же он скучал. Как умирал эти ночи без него. Как планировал когда-то ему всё рассказать, всё показать, лишь бы дать почувствовать, как это было мучительно мёрзнуть без него всю эту ледяную зиму, как он собственными ногтями себе горло раздирал, выкричать эту боль пытался, всё отвлечься, забыться старался, не смог. Чонгук для Юнги не любовь, он воздух, который ему перекрыли и только сейчас в кровь вновь пустили, обожжённое разлукой нутро заживили. «Внутри меня три сердца и все три твои, только в этот раз убереги, я сам не справлюсь». — Не плачь, умоляю. Юнги и не замечает, что из глаз на пол жемчужинами слёзы рассыпаются. Он так давно не плакал, запер все эмоции в себе, не давал выхода, что сейчас из каждой поры, каждой трещины потоком слёзы льются, но не от боли или страха потери, а от счастья, потому что Юнги дорвался, он наконец-то слышит то, ради чего странником по этому миру двадцать лет скитался. — Твои слёзы для меня, как вечный огонь, мне гореть в них и при жизни, и после. Не плачь, я их не заслужил. За каждую твою слезинку я убить готов, а тут только себя убивать и наказывать. Прости меня, Сахарочек. Юнги солёные губы облизывает, в эмоциях путается, он думал, что вкус счастья больше никогда не почувствует, что он его на пороге чонгуковского дома в тот вечер оставил, но вот оно снова на языке перекатывается, жизнь в него вдыхает. — Я тебя каждый день в себе хоронил. Знаешь, уже сколько могилок в моём сердце? Все твои, — смотрит на Чонгука влажными глазами Юнги. — Но ты, скотина, оживал. Ночью похороненный, утром опять на моей постели сидел, на меня смотрел. Я ненавижу тебя за живучесть во мне, я люблю тебя за живучесть во мне. Но это всё потом. Я кушать хочу, — договаривает омега и прыскает в ладонь от недоумения во взгляде Чонгука. — Не надо так на меня смотреть, я ем, вообще-то, за троих. Попроси хоть круасанчик. — За троих? — думает, ослышался, альфа. — Дракончиков-то двое, — пожимает плечами омега. — Мин Юнги, — с подозрением в голосе говорит Чонгук и тянет парня к себе. У Юнги от давно забытой близости чуть колени не подкашиваются, но Чонгук обхватывает рукой его талию, удерживая на месте, второй рукой толстовку задирает, нагибается, прижимается ухом к животу и слушает. — Ты что, аппарат? Что ты расслышать пытаешься? Как они с тобой поздороваются? — бурчит омега. — Молчи, — шипит альфа, и омега закатывает глаза. — Я пытаюсь от передоза счастья не умереть, а ты издеваешься. — Не могу я молчать, я молчу почти полгода. — У меня к тебе только один вопрос, — выпрямляется альфа и смотрит прямо в глаза. — Второй раз я за тебя не пойду, — гордо заявляет Юнги и откидывает со лба чёлку. — Я и не звал. Я хотел спросить другое, — усмехается Чонгук и получает кулаком в плечо. — Мой? Юнги задумывается, прикусывает нижнюю губу, нарочно издевается, тянет, следит за тем, как теряется Чонгук, потом мрачнеет, чуть ли не пыхтит от нетерпения. — Твой, — выпаливает Юнги и вскрикивает, когда альфа его за талию приподнимает на воздух. — Круасанчик хочу! Угомони своих вечно голодных дракончиков! Дай мне поесть, пока я не упал и не потерял сознание! Потом вернёмся к разговору о Ким Намджуне. — Желание дракончиков — закон. Отвезу тебя в твой любимый французский ресторан прямо сейчас, но сперва хочу на рожу Хосока глянуть, когда он узнает, что будет дядей, — Чонгук с омегой на руках идёт к двери. «Он хотел того же», — усмехается про себя Юнги и представляет, как мажет клубничный джем на свежеиспечённый круасан. «Я чуть не потерял троих с выстрелом на «три»!», — в ужасе думает Чонгук, пока взглядом ищет в приёмной Хосока. Сильнее прижимает к себе омегу и клянётся себе больше никогда не отпускать.