Лабиринты забвения: Золотое кружево

Он, задыхаясь, прислонился к стене, свалив тюк с медной посудой к ногам. Боль в спине не проходила; они использовали его, как вьючное животное — он, эльф, был необыкновенно вынослив. На нём не было ошейника — побои и издевательства давно заставили его смириться. И страх. За страх ему было стыдно, но он видел, что иногда таким, как он, не самым ценным рабам, отрубали руки, даже выкалывали глаза. Позволишь такому случиться — так даже если когда-нибудь удастся обрести свободу, как жить одинокому слепому калеке?! «Мальчишка ещё, — обратился он к себе. — Если бы ты был старше — если бы был нолдо, как папа Эктелион, повидавшим Хэлькараксэ и свет Валинора — ты бы не стерпел, погиб бы сражаясь, ты бы…» Купцы, которым он принадлежал, не обращали особого внимания на дрожащего от усталости раба. Летом ему хотя бы дали бы напиться, а сейчас, зимой, и этого не было — если хочешь пить, можешь проглотить горсть грязного снега. Он понял, что уже некоторое время слышит слабый, но настойчивый стук откуда-то сверху. Стучали рамой, которая как будто бы всё никак не закрывалась. Он поднял голову и услышал приглушённое: — Братик! Братик, это ты? — Да! Да! — ответил он, поднял голову и увидел над собой тонкую, узкую руку названого брата — родного сына Эктелиона. — Я наверху, в башне… Рама закрылась, всё стихло. Приёмный сын Эктелиона, пошатываясь, отошёл от стены, поднял голову, поглядел на окно. «Что он там… в этой башне…» Хотя и так было понятно. Сын самого прекрасного из нолдор, не уступавший ему в красоте. Конечно, этот тёмный эльф, который владеет замком, держит его в плену для развлечения, что же ещё. Юноша подошёл к мужчине-адану — смуглому, с раскосыми глазами (ходили слухи, что он наполовину орк), который служил официальным посредником и переводчиком в общении купцов и местных лордов. Здесь, во владениях вассалов Саурона, торговцы должны были следовать определённым правилам. Обязательно назначавшийся посредник не только помогал искать покупателей и общаться с местными жителями, но и следил за тем, чтобы купцы не продавали или не покупали чего-нибудь недозволенного, и передавал сведения о них начальству. — Что там в башне? — спросил эльф, набравшись храбрости. — Тебе чего? — Там… там мой друг. Я хочу его увидеть. Мне можно туда пройти? — Нет, — сказал посредник, внимательно разглядывая эльфа. — Никому нельзя. Это личные покои хозяина, а его сейчас нет. Там живут его ближайшие придворные и его наложница — или наложник, кто вас, эльфов, разберёт. — Пожалуйста. Я очень хочу его увидеть. Он мой названный брат. Мы росли вместе. У меня, кроме него, больше никого на свете нет. Хоть несколько минут. — Говорят, Эрилас ревнив и никому не позволяет и близко подходить к своей наложнице, — сказал адан. — Купцам тем более нельзя. Хотя… здесь принято так, что посредник может предложить товары там, куда торговцам ход заказан. Мог бы я, пожалуй, — он, прищурившись, пригляделся к юноше, — пожалуй, я бы мог предложить ей чего-нибудь купить — хотя бы ароматные свечи или ткани. — Он не без брезгливости провёл по белокурым волосам пленника — словно по дорогой, но безнадёжно замаранной ткани. — Так-то ты слишком грязный, но может, отсосать как следует сможешь? — Да, — согласился тот. — Да. Но сначала проведи меня в башню. Вход в башню был закрыт тяжёлой дубовой дверью, к которой пришлось подниматься по двенадцати высоким ступеням. Верхняя половина двери могла открываться и была забрана решеткой. Посредник разложил коробку с ароматами, сшитые листы с образцами тканей и нарочито громко обратился к эльфу-носильщику: — Эй, ты, поднеси-ка нам ещё ожерелья! Из-за двери раздался шорох; верхняя створка чуть приоткрылась, и он услышал голос названого брата: — Покажите мне — покажите то, хрустальное. — Эй, ты, показывай хозяйке всё, что ей угодно! — сказал мужчина. — Выбирайте, не торопитесь, я через четверть часа приду. — Братик, — сказал он, — братик… Дрожащими руками он поднёс к двери ларчик с разноцветными стеклянными флаконами. Они опасно зазвенели. Сын Эктелиона протянул руку через щель, достал один, белый, приоткрыл и сразу закрыл. — Пахнет так сильно… мне нехорошо. — Как ты? — спросил приёмный брат. — Я понимаю, ты здесь у хозяина этих земель. Тебе плохо? — Нет, — ответил сын Эктелиона. — Нет, мне не плохо. Он добрый. Он не бьёт меня. Хорошо кормит. Мне тепло. Не волнуйся обо мне. — Мы здесь до вечера, — сказал приёмный брат. — Ночевать тут чужим запрещается. Придётся в ночь до соседней деревни идти. Хоть увидел тебя. Всё это время о тебе думал — каждый день. Живы, может свидимся ещё. Можно мне тебя увидеть? — Нет, — ответил сын Эктелиона. — Нет, нет, я не открою. Не надо. Я не… не такой как раньше. — Прости, — сказал брат. — Ты ещё помнишь тот праздник?.. Последний праздник Рождения цветов, Ност-на-Лотион. На следующий день, ранним туманным утром, они убирали холодные, увядающие, покрытые росой гирлянды. Брат коснулся его замёрзшими пальцами; на чёрных косах блестели капельки влаги и золотая пыльца, и на ресницах — тоже. Какое счастье было видеть тогда каждый день того, кто прекраснее всех на свете. Он любил его, любил страстно — невероятно прекрасное создание, княжича-нолдо, и любил в нём своего милого, застенчивого, привязчивого, такого обычного названого брата, который никогда не мечтал о войнах и подвигах. Он поцеловал его тогда робко — в бледную щёку, потом, осмелев, в уголок розовых губ — и сын Эктелиона ответил ему тем же, — и резко отстранился, прошептав: «Может быть, на следующий праздник снова…». Заправив за ухо чёрную прядь, он повернулся и ушёл, сжимая охапку стеблей, роняя чернеющие лепестки себе под ноги, на мокрые серые плиты террасы. — Я помню, — прошептал тот за дверью. — Я буду надеяться. Хотя на самом деле… не на что. Как же тяжело было не видеть его лица. — Ты, наверно, ненавидел меня тогда. Может быть, ты даже рад тому, что со мной случилось. — Почему? Почему я должен быть рад?! Он, дрожа, опустился на пол — ноги не держали. — Потому что у меня был отец и дом, а ты — сирота, которого папа взял… — О чём ты говоришь?! Я всегда считал и тебя, и твоего папу родными… я — правда, правда, он для меня родной, и ты тоже. Если ты думаешь обо мне так плохо… я больше не буду о тебе мечтать, да я теперь и права не имею — будешь только братом для меня. Но я никогда тебя не ненавидел, никогда. Да кто мог тебе такое сказать, откуда у тебя такие мысли? — Да, правда, — ответил сын Эктелиона. — Маэглин это говорил мне. Для него, наверно, было бы естественно так думать. Значит, не ненавидишь?.. — Нет — нет, конечно. Дай увидеть тебя, прошу! — Я — понимаешь, я теперь не мужчина больше. Не только из-за того, что он взял меня в наложницы, нет. Я действительно не мужчина — у меня женские… признаки, и я — я ношу его ребёнка. Весной я стану матерью. Он приоткрыл окошко, и они увидели друг друга. — Я тебя люблю, братик, — сказал тот, кто был снаружи. На мгновение их руки соприкоснулись — белая и мягкая из-за двери, исцарапанная и грязная — снаружи. — Ну что, выбрали? — услышали они голос посредника. — Дайте два ожерелья и мазей на всё это, — из-за двери показалась рука с небольшим серебряным слитком. — Я не могу больше выбирать, мне пора отдохнуть. Посредник провёл рукой по его мокрой щеке. — Сейчас уходим; ночевать, наверно, будем в такой дыре, что там и штаны толком не расстегнёшь. Завтра вечером расплатишься. Через несколько часов после ухода каравана торговцев, на рассвете, Эрилас подъехал к замку. Он пожалел, что не застал купцов — ему пока не удалось приобрести всё, о чём говорил ему Эктелион. Хотя, судя по рассказам слуг, в основном у гостей были шелка и мази, — но кто его знает, может быть, нашлись бы и приправы или мешок красного риса. Он как раз раздумывал, что делать дальше, когда к нему подошёл один из слуг-эльфов, тощий, длинноносый синда, который сбежал из Дориата после ухода оттуда королевы Мелиан, почувствовав, что королевству скоро придёт конец. — Ваша красавица шепталась с дружком, — сказал он тихо. — Говори громче, — сказал Эрилас. — Неудобно как-то… ваша наложница шепталась с каким-то нолдо из каравана… вроде бы они знакомы… пожимали друг другу ручки. Посредник торговый устроил им свидание. Стоит вам выйти за дверь… — Посредник что там делал? — спросил громко Эрилас. — Вроде бы как предлагал товары… но всё это как-то… Не повезло вам с этой… Эрилас повернулся к Глимфинду, который также на сутки уезжал из крепости, чтобы встретить воспитанника по дороге. — Посредник, — сказал он, — имеет право предлагать товары и ходить по дому. Мы у них что-то купили? — По счетам — в башню куплено два ожерелья и восемь флаконов с духами и мазями, — сказал Глимфинд. — Купить не беда, — сказал Эрилас. — Какая опасность от купцов, тем более в башне за семью замками? Ты не заговаривайся, — сказал он длинноносому слуге тихо, но так, что тот отшатнулся. — Тебе тоже около башни болтаться негоже. Ты-то уж точно ничего не продавал: что ты там делал? Он резко отошёл, повернулся, пошёл к откидному мостику. Глимфинд последовал за ним. — Убери эту погань из моего дома сегодня же, — процедил Эрилас сквозь зубы. — Я не потерплю ни доносов, ни слежки за матерью моего ребёнка. — Куда ты? — спросил Глимфинд обеспокоенно. — Поеду узнать, что за друг такой тут был, — ответил Эрилас. — Они далеко уйти не могли. Ты, если спросит, скажи, что приехал, потом уехал ненадолго в лес ловушки смотреть, крольчатины, мол, захотел. Ты не пугай его, главное, хорошо? Глимфинд покачал головой, но обещал.