Лабиринты забвения: Золотое кружево

— Вы вчера у меня в замке были? — спросил Эрилас. Его огромный серый в яблоках конь взметнул целую бурю снега, резко остановившись. Эрилас надел диадему и парадный синий плащ: на плечах вилось серебряное кружево. Торговцы глядели на него, испуганно притихнув. Глава каравана, старик-купец, побаивался Эриласа, хотя и знал его только по слухам, и нарочно подгадал визит в замок тогда, когда тот был в отъезде. — Приправы у вас есть? А орехи? Дайте глянуть. Это сушёные фрукты? Я возьму всё. Эй, — обратился он к слуге, — расплатись и увези всё это. Он подъехал к торговому посреднику (Эрилас уже встречал его раньше) и негромко спросил: — Кто показывал моей жене товары? Тот замялся, не глядя в глаза эльфу. — Кто из этого каравана показывал моей жене товары и подходил к двери в башню? Кто тут её знакомый? Ты не отпирайся, я всё равно узнаю. Давай по-хорошему. Расскажешь — спасибо скажу, не расскажешь — в мои земли больше не заезжай. — Он, — посредник показал на белокурого пленника, сжавшегося рядом с полегчавшим за вчерашний день тюком с товарами. — Сказал, что хочет поговорить с братом, ну я это и устроил. Они же только поговорили… — С чего это ты такой добрый? Моя жена тебе платила? — Этот обещал, — ответил тот. — Договорились, что он расплатится собой — потом. Сделать этого он на самом деле пока не успел. Тогда, глубокой ночью, человек завёл его в клетушку, которую занимал в пустом и холодном гостевом доме на большой дороге, велел раздеться, брезгливо оглядел с ног до головы, потрогал кончиками пальцев и затем потребовал, чтобы эльф всё-таки сначала обтёрся снегом. А потом глава каравана решил сняться с места очень рано, ещё до света — пленник едва успел снова надеть грязную, расползавшуюся по швам одежду и вернуться к своим тюкам. — На, — Эрилас вынул из кошелька несколько кусочков серебра и протянул посреднику. — Тебе никто ничего не должен, понял? Разойдёмся по-хорошему. Эрилас подошёл к главе каравана и показал на пленника. — Я его покупаю. Посредник облегчённо вздохнул и не без сожаления посмотрел на сидевшего на земле эльфа: он был уверен, что Эрилас выкупил раба, чтобы жестоко убить. Торговцы переглянулись, и один из них осмелился сказать: — А кто будет нести его груз? — Сам понесёшь, — сказал Эрилас, снял с пальца золотое кольцо с рубином, перекатил его в ладони. — Что за груз-то? Глава каравана, гневно взглянув на того, кто вылез с неудачной репликой, поспешно развернул мешок. Там были эльфийской работы серебряные сосуды. — Неплохо, — сказал Эрилас, снова надел кольцо с рубином и снял перстень с другой руки — с камнем побольше. — Беру всё. Он втащил на своего коня и пленника, и мешок. Раб был в таком состоянии, что даже перестал чувствовать холод. Эльфы не могли заработать воспаление лёгких, но муки от холода никуда не девались; ослабленные и усталые могли и получить обморожение. Сквозь тонкую ткань рубашки он почувствовал жар огромной руки Эриласа, которая почти целиком охватила его предплечье. «Только чтобы брат не видел, только чтобы брат не видел…» Эрилас резко остановил коня, швырнул пленника в снег, встал над ним. — Прошу тебя, — сказал юноша, — делай, что хочешь, только не при нём. Не при нём. Пожалей хоть вашего ребёнка. — Ты ему кто? — Я брат, — ответил тот и поправился: — Названый брат. Приёмный. — Знаю, слышал про тебя. О чём вы с ним говорили? О чём, отвечай! — Он про тебя ничего не говорил. Ничего плохого. Сказал, ты с ним хорошо обращаешься. Но ты же мучаешь его! — выкрикнул светловолосый эльф в отчаянии. — Ему плохо, а ты его заставляешь; держишь его взаперти… Лучше бы меня, ладно, пусть, раз я всё равно уже… раз я… хотя ты всё равно меня убьёшь. Эрилас присел на корточки рядом с ним, потом вдруг накинул на него свой плащ. Пленник говорил о том, что произошло вообще — о том, что Эрилас взял его брата силой и силой удерживает у себя. Но сам Эрилас в это время думал совсем о другом — о последних месяцах, о беременности и о состоянии того, кто носил его ребёнка. — Да, — сказал Эрилас. — Ты прав. Было. Мне совестно. Два раза всего после того, как он зачал. Не смог удержаться. Я его берегу очень. Ничего не заставляю. Плести кружева ему самому нравится, но я замечаю время, останавливаю его, если уж очень долго. Сейчас меня две недели не было, у меня аж голова кругом, столько не видел его. Не знаю, удержусь ли. Ты правду сказал мне сейчас? Ты можешь… Эрилас почти робко взял руку бывшего раба — тощую, холодную, всю в царапинах и кровоподтёках и, сняв перчатку, накрыл её своей горячей ладонью, надавив тяжёлыми перстнями на пальцах. Юноша залился краской, сам не зная, отчего — ему было не страшно, но невыносимо стыдно — мысль о физической близости Эриласа с его названным братом вызывала в нём чувства, которых он сам не понимал. — Ради брата я всё… — прошептал он. Эрилас обнял его, положил руку ему на поясницу, поцеловал в лоб. — Давай, иди ко мне. Ты его брат, я тебя тоже полюблю, и мне братом будешь. Эрилас крепко прижал его к себе, запустил руку в тонкие полотняные штаны и стал ласкать его, одновременно целуя шею и грудь в вырезе драной чёрной туники — потом вздрогнул и отпустил его. Ничего больше не произошло — этих поспешных прикосновений ему, видно, оказалось достаточно, чтобы кончить. — Спасибо тебе, — сказал Эрилас, не выпуская его руки из своей. — Поедем со мной. Будешь ухаживать за ним, кормить его. Я не знаю, может быть, мы с тобой как-нибудь ещё… ещё раз — ещё раз, пока он со мной. — Что значит «пока»? — спросил юноша обеспокоенно. — Я его обещал отпустить, когда дитя родится. Всё к лучшему, теперь будет ему с кем уйти и с кем жить. Так что… Поехали. *** В тот вечер братья заснули в спальне Эриласа, в одной постели, обняв друг друга. Произошло это так: Эрилас вошёл в их общую спальню. Сын Эктелиона склонился над кружевом; он поднял голову, посмотрел на Эриласа. В его глазах был испуг. Хотя Эрилас строго-настрого приказал всем не говорить ни слова «хозяйке», даже из своего окна в башне юноша не мог не заметить ни разговора Эриласа с пронырливым эльфом из Дориата (он вспомнил его имя или прозвище — «Пантаэль», «Сообразительный»), ни поспешного отъезда. — Добрый день, радость моя, — сказал Эрилас. — Прошу тебя, не утомляйся, оставь работу. Тебе пора поесть. Он подошёл и сел рядом с ним, положил руку на подушку для работы. — Ты, верно, скучаешь здесь, вот и сидишь целыми днями за кружевом. Так нельзя. Наверное, тебе будет легче, если у тебя будет друг, с которым ты сможешь поболтать. Со мной приехал кое-кто, кого ты знал раньше — из твоего дома в Гондолине. Может быть, тебя это порадует. Но если ты не захочешь проводить с ним время, не нужно. Я одарю его и с почётом провожу, куда он захочет. Эрилас открыл дверь. Его названый брат, войдя, оглядел комнату: узкие окна, забранные стеклом, тяжёлые гобелены и большая двуспальная кровать. И такая привычная и знакомая подушечка с кружевом. Гобелен, в который был завёрнут пленник, когда его привезли в замок, Эрилас сначала не хотел выставлять напоказ, но потом, уже по просьбе сына Эктелиона, повесил в их спальне. Тот был искрящимся, неестественно ярким, зелёным, золотым, алым и синим. На нём была изображена семья Эленвэ, супруги Тургона — и среди прочих, как хорошо знали оба брата, — и жена Эктелиона. Приемный сын Эктелиона так же остро, как каждый раз, когда видел этот гобелен, ощутил себя лишним здесь. Он сейчас был грязным, измученным, опозоренным, да — но и там, дома (он привык думать о Гондолине как о доме), — всё равно бывали мучительные моменты, когда он сам казался себе грязным и чужим. Приёмный родитель, Эктелион, умел смягчить эти болезненные переживания, но лишь ненадолго. Его названый брат был одет в тёплый, тёмно-синий домашний халат, лежавший у него на животе мягкими складками; он неловко протянул руку, оставив плетение. Брат был так же прекрасен, как и раньше: но сейчас у него не были, как обычно, туго заплетены косы, застёгнут на все жемчужные пуговицы расшитый гербами кафтан. Свободно лежавшие пряди чёрных волос, белая кожа в вырезе рубашки, слегка опухшие глаза — всё создавало впечатление какой-то мягкой беспомощности, словно раскрывшийся беззащитный цветок. И он воспользовался своим рабским положением, опустившись на колени перед братом, потянулся к его руке, почувствовав аромат драгоценных пород дерева (так пахли принадлежности для плетения кружев), которым пропиталась пушистая меховая оторочка рукава. Он поцеловал ему руку, прикоснувшись губами к костяшкам пальцев, на которых теперь не было колец. Он, наконец, поднял глаза и улыбнулся. Его названный брат поднёс руки к лицу, будто собираясь заплакать, но потом тоже посмотрел вниз, на стоявшего на коленях, положил на живот руки, и выдохнул, зная теперь, что тот, кто ближе всего к нему на свете, не ненавидит ни его, ни его ребёнка. — Здравствуй, брат, — сказал сын Эктелиона. — Я тут узнал кое-что о том, что ты любишь, радость моя, — заметил Эрилас, разворачивая большой узел с подарками. — Купил тебе вот апельсинов, орехов, всего разного, а твой друг, наверно, потом сможет приготовить тебе рис с яблоками. Белокурый эльф бросил украдкой недоуменный взгляд на Эриласа: нет, он ничего ему не рассказывал о любимых блюдах брата! — Чтобы служить тебе дальше, думаю, ему нужно помыться, — сказал Эрилас. — Он проделал долгий путь и устал. Развлекись пока, поешь апельсинов, посмотри, что я тебе привёз, — и он развернул на столе шёлковый узелок с разными безделушками. Он сидел в купальне, в парилке, на краю маленького бассейна, опустив ноги в воду, вытирая льняным полотенцем волосы. Слёзы смешивались с горячей водой. Кажется, он не мылся уже больше года. Купальни в доме Эктелиона связывались в его воспоминаниях с теплом, уютом, безопасностью. Они никогда не мылись вместе с названным братом — у нолдор это было не принято, но порой его сердце билось чаще, когда он находил на мраморной скамейке или на полке его заколку, в которой запутались несколько чёрных волос или обшитый кружевами платок. — Он никогда не ходит сюда, — послышался голос Эриласа. — Я ему сделал ванную комнату наверху. Провёл воду. Я ему мыться помогаю сейчас, ему тяжело. Теперь это будешь делать ты. Светловолосый пленник попытался взглянуть на Эриласа, но не смог — смутился и покраснел. — Я готов, — сказал он. — Что? — Я же обещал. Буду твоим, раз так. Эрилас вздохнул. — Прости. Ты правда предлагаешь мне это? — Да. Я же сказал — лучше пусть с тобой буду я. Особенно сейчас, когда я видел его. — Ты же уже видел его здесь вчера, — сказал Эрилас. — Только через дверь. То есть я видел, что он в этом состоянии, но — но я не разглядел его толком. Ему и сейчас было стыдно. Он подвергался насилию раньше, много раз, и стыд за это почти прошёл — он стал частью общей боли за всё происшедшее. Но теперь он мучился от того, что не испытывал отвращения, от того, что чувствовал благодарность к Эриласу за все эти, самые обычные вещи — за тепло, еду (в дороге Эрилас поделился с ним хлебом и сыром), чистое тело, за то, что с ним больше не обращаются, как с животным. Он продолжал думать, что взрослый, зрелый эльф, не такой юнец, как он, противился бы, ответил бы отказом, не стал бы, наконец, даже разговаривать с братом, который превратился в такое… — Зачем ты сделал с ним это? — спросил он Эриласа. — Ты про ребёнка, да? Я люблю твоего брата. Люблю и хочу семью. Детей. Я сирота, и кроме Глимфинда, моего воспитателя, другой семьи нет. Не знаю, поймёшь ли ты. Я хочу, чтобы вы стали моей семьёй — вы оба. Юноша вздохнул, отряхнув светлые волосы: их мягкий золотистый блеск за эти месяцы стал тусклым, блеклым, словно волокна гриба. Да, он понимал. В конце концов, от нолдор он часто слышал рассказы о том, как их король Финвэ взял вторую жену потому, что хотел иметь больше детей, положив тем самым начало губительному раздору в королевском доме. — Я тебя хочу полюбить — тебя — не знаю, как кого, — сказал Эрилас очень тихо. — Уже люблю. Вы для меня одно — я же чувствую, что вы любите друг друга. Мне сказали, у вас было свидание. Я не поверил — подумал, что это сплетни. Но я вижу теперь, что вы оба влюблены. Я хочу, чтобы вы были вместе — и я хочу быть с вами обоими. Я… — его голос прервался. — Я не знаю теперь. Прости, наверно, мне лучше уйти. — Можешь меня полюбить, — отрывисто ответил юноша ему. — Можешь. Я не против. Он закрыл глаза ладонями; услышал, как Эрилас опустился в воду, почувствовал, как тот обнял его ноги и стал целовать их. …Они сидели рядом; юноша засыпал, чувствуя тепло влажного горячего тела Эриласа рядом; они сплели пальцы, он положил голову Эриласу на плечо. «Как глупо, — думал он, — я его совсем не знаю, но ведь я действительно — действительно по доброй воле это сделал. Ради него, да. И я знаю теперь, что Эрилас любит его — любит так же, как я. Может быть, я это сделал, чтобы не чувствовать ревности — я и правда её не чувствую…» — Тебе надо обратно к нему, — сказал Эрилас. — Я вас оставлю вдвоём — я совсем оставлю вас, вы будете в этой спальне, а я только иногда буду заходить. Ты можешь лечь в его постель, если захочешь. Только… ну, пока не родится ребёнок, ничего серьёзного не надо. *** Эрилас закрыл дверь спальни. Он слышал — нет, не слышал, догадывался — как его любимый обнимает брата, как слёзы падают на его белую ночную рубашку с кружевным воротником, как тот ложится рядом, как плач постепенно стихает. Глимфинд стоял перед ним на повороте лестницы, пристально глядя ему в глаза. — Что ты делаешь, Эрилас? Глимфинд никогда не звал его «сынок» или «мальчик». Эрилас знал, что его имя в устах Глимфинда, который дал ему его — это не имя, а название — прозвание, то, как тот к нему относился. «Эрилас», высохший, одинокий, бедный листочек. — Я ничего. Эрилас спустился к нему ещё ниже, вытеснив его на площадку лестницы. — Эрилас, пойдём ко мне, поговорим. В комнате Глимфинда Эрилас устало опустился на его узкую деревянную кровать. — Что ты делаешь? — повторил тот свой вопрос. — Эрилас, я не могу на это смотреть! Что ты делаешь с собой? Зачем ты привёл его? Оставил с твоим — твоим этим… — в вашей спальне? Он вроде бы только начал привыкать к тебе. Он иногда даже смотрит на тебя без… — Без ненависти? Ты это хочешь сказать? Это? Ты не понимаешь, да, Глимфинд; ты одинок, ты… Эрилас выдернул из тёмно-каштановых волос серебряную шпильку, опустил голову — тяжёлые пряди упали почти до пола. — О Глимфинд, пойми — пойми, что я люблю его! Я же люблю его, ты не понимаешь, я люблю его! Я люблю его до безумия, до бессилия, я на нём помешан… почему ты ничего мне не рассказал об этом?! Глимфинд молчал. — Ты растил меня — мы были одни, мы делали, что хотели, у нас с тобой не было короля, не было князей, не было нашего племени, мы не соблюдали эльфийских обычаев. Знаешь ли, всё это время я думал, что иметь только одного супруга за всю жизнь — это всего лишь обычай, что родители и старшие нас учат так, внушая страх перед изменой, перед мимолетной связью, увлечением… Я мало думал об этом на самом деле, ибо до сих пор никто не вызывал во мне чувства привязанности; ни к кому меня не влекло. Знаешь, я думаю, — прости, что говорю тебе это — может быть, какие-то чувства, которые следовало бы испытывать к возлюбленной, были заняты тобой. Не думай, я не любил тебя, как любимого, но я тебя любил и люблю, и очень сильно. И знаешь, когда мне привезли его, я думал, что я действительно просто развлекусь, получу новое удовольствие, о котором говорил тот человек, проведу несколько приятных дней или недель — а потом отпущу его, этого юношу, богато одарив, или — не знаю — не знаю что, теперь не знаю. Эрилас встал. Он был так высок — лишь на ладонь ниже потолка маленькой комнатки Глимфинда. — Другие эльфы… Да, есть среди нас те, кто служит Морготу, кто не останавливается перед насилием, кто содержит гаремы из пленников, меняя жертв каждую неделю. Но это те, кому Моргот помрачил ум: я слышал, что, проникая в сознание того, кто служит ему, он получает удовольствие — двойное, тройное наслаждение, чувствуя его чувствами, причиняя боль, наслаждаясь слезами жертв. Понимаешь, я знаю — я понимаю теперь это особенно ясно: Моргот уже не может воевать, не может защищать свои владения, ибо в последнее время всего этого для него стало слишком много: за последние сто лет он не перестаёт получать радость от мучений беззащитных — и ему уже ничего не нужно, он просто застыл в этом болоте, как пьяный, который уже никогда не сможет проспаться. Но я-то, Глимфинд, я — не слуга Моргота. Я заключил союз с Сауроном потому, что это было выгодно для нас обоих; мы союзники, мы относимся друг к другу с уважением, и мой ум никогда не был помрачён. Я — обычный эльф, вот в чём беда! И я не смог… Он приблизился к Глимфинду, словно пытаясь что-то невозможное объяснить ему — но отвернулся, не в силах на него смотреть; подошёл к стене, упёрся в неё кулаками. — Когда я сблизился с ним, когда моё семя попало в него, я… я понял, что остановиться уже никогда не смогу. Я пылаю к нему любовью и страстью, — такой же страстью, будто он — моя любимая, моя невеста, вышедшая за меня по любви. И я люблю его со всей силой души, и — и при этом я понимаю, что он ненавидит меня, что для него я — насильник, что он всегда будет меня ненавидеть, всегда. И выхода нет — я не смогу стереть это, исправить, никогда не смогу. Я был в таком ужасе — в таком… я не ожидал такой беды, и я… ты знаешь, как я себя повёл. Я подумал, что раз этого не исправишь, пусть он умрёт и этим всё кончится. Ох, не смотри на меня так, Глимфинд! Я знаю, что ты обо мне думаешь. Думаешь, что всё хуже, чем тебе тогда казалось, да?! Да, хуже. Да, потому, что я хотел уморить голодом, жаждой и болью того, кого страстно полюбил. Знаешь что? А я думаю, многие на моём месте хотели бы так поступить, и не смогли бы. А что делать, когда ты сходишь с ума от страсти, от помешательства на нём, другом — и надежды нет, никакой? О, я стал понимать, почему убивают возлюбленных — по крайней мере, люди, да, среди них это бывает. Лучше не оставить надежды и кончить всё разом. — Эрилас… — Глимфинд смотрел на него; в глазах его мелькнули слёзы. В последний раз такое выражение лица у него было много десятилетий назад, когда Эрилас сломал обе руки и его воспитатель думал, что тот не выживет. — А потом ты всё-таки привёл меня в чувство — наверно, потому, что в душе моей всё ещё оставались чувства — сыновние, какие-то, не знаю — к тебе. Я смирился, решил, что буду жить так… но всё-таки до конца смириться не смог, решил, что надо попытаться сделать хоть что-то — пусть мы расстанемся в конце концов, но не с одной лишь болью — пусть хотя бы я смогу позаботиться о нём в это время, и потом позабочусь о ребёнке, о залоге нашей любви — хотя теперь я знаю, знаю, что этого не будет. Мне рассказали, что в детстве его оставила мать — он, верно, думал, что сможет поступить так же, когда соглашался на мою просьбу. Но теперь я знаю, что не сможет — что когда дитя родится, он не сможет оставить его мне. Я — я и его, и своего сына потеряю. Я смирился с этим горем заранее, но мне всё ещё… не по себе. А его брат… Эрилас повернулся, шагнул, протянул Глимфинду руку, пытаясь коснуться его пальцев. Тот отошёл, потом ещё на шаг, и сказал: — Эрилас, я смотреть на это не смогу. Прости, но не смогу. Не надо больше. Замолчи. Я сам спросил тебя о том, втором, но теперь не могу слушать. Я не могу смотреть на то, что ты с собой делаешь. Если тебя это утешит, то все мои надежды тоже разрушены — я не хотел для тебя такой судьбы, но я не хочу, правда, не хочу смотреть на то, что с тобой будет. Эрилас, теперь я действительно уйду. Если я встречу того человека, который тебе его подарил, — убью. Но ничего больше я сделать не смогу. Не хотел я, чтобы всё так кончилось для нас. Прости меня. — Прощаю, — сказал Эрилас. Он стоял и молча смотрел на то, как тот собирает вещи. — Ты это забыл, — и он показал на бутылку с тёмной жидкостью на полке. — Не надо, — тот мотнул головой. — Не буду. Больше не буду. Какая разница, в конце концов, кому какое дело!