Называй как захочешь — я знаю, как это бывает, не любовь, не привязанность — что-то безмерно больное, когда руки и ноги в порезах безудержно ноют, когда ты от макушки до пяток — одна ножевая.
— Прайс, ты идиотка! — Ты могла занести инфекцию! — Она могла умереть... Они могли умереть! У Хлои трещит голова так, что хочется самой себе сделать операцию по удалению мозга, лишь бы не чувствовать эту боль. Не ощущать запах паленой ткани. Не стоять коленями на окровавленном полу. Не слышать свое имя. Чейз кричит на нее высоким голосом, срывается на визг, крушит кабинет, винит ее во всех смертных грехах; Хлоя послушно кивает просто потому, что не может этого не делать — иначе Виктория может распалиться еще сильнее. — Ты могла убить даже его! Действительно, думает Хлоя. — Ты давала клятву! Палка о двух концах, бесконечная аксиома, лента Мебиуса, чешуйчатый уроборос; можно ли спасти одного, навредив другому?.. — Хлоя... Она сдирает с себя перчатки быстрее, чем в палату врывается Чейз — поджатые губы, белоснежный халат, черные лодочки скользят по мокрому от крови полу, — и пальцами пережимает локтевую артерию на предплечье едва дышащей Макс. — Ты идиотка! Наскоро переодевшийся в хирургическую одежду Хейден уже стоит у операционного стола в окружении медсестер и других вызванных хирургов; Норт-старший передает бесчувственного Нейтана — пять кубиков диазепама внутривенно от медбрата — на руки санитарам. — Зачем я тебя наняла только?! Хлою везут на кровати-каталке вместе с Макс; она все еще держит пальцы на пульсирующей артерии, и кровавый след колес тянется за ними по всему белоснежному кафелю; мир вокруг превращается в одно размытое нестерильное пятно — им оборачиваются вслед, кидаются на помощь, на ходу прикрепляют датчики. Лампы холодного накаливания освещают путь по бесконечным коридорам. Прайс режет воздух сухими губами: — Везите к Уильямсу, только к нему. Худое тело Колфилд полулежит на ней; ее глаза закрыты, и она хрипит, пытаясь дышать сквозь боль — кардиолог видит, как грудная клетка Макс судорожно вздымается вверх-вниз. По громкоговорителю Джастина срочно, экстренно, чрезвычайно быстро вызывают в оперблок; Хлоя молчит — только кусает и без того уже кровящие губы, не оставляя на них живого места, и чувствует, как что-то отвратительно-черное распускается в груди, врастая в ребра. Прайс никогда не признает, что ей нестерпимо, до ужаса, до чертиков, до дрожащих коленей страшно. Но она ни за что в мире не позволила бы себе разжать пальцы. — А если бы Уильямса не было на месте?! Глава приемного отделения встречает их в чистой операционной в полной хирургической готовности, и Хлою потихоньку отпускает; Джастин — чертов профессионал — зашивает Макс меньше, чем за полчаса: сосудистые швы позволяют быстро скоагулировать место разрыва, идеально ровные стежки ложатся на тонкую кожу точным узором. Ее увозят, введя седативное — Колфилд засыпает очень быстро, даже прежде, чем Джастин велит привести в операционную Прайс. — Ты могла остаться без пальцев, в конце концов! Хлое тоже ставят несколько стежков — ее левая рука выше запястья была иссечена острым краем ретрактора как раз в тот момент, когда ее толкнул Нейтан. Джастин не спрашивает, что случилось, только сосредоточенно шьет; и работа его воистину ювелирна: тонкие бесцветные нити быстро скрадывают края кожи; обещает, что шрамов не останется; Прайс верит ему на слово. — Я бы доверила тебе шить коронарку, — говорит она ему после. — Хирургия потеряла ценного человека. Уильямс хлопает ее по плечу: прямая искренность Хлои режет ему сердце перочинным ножом; скупая на похвалы Прайс раненым соловьем пытается сказать «спасибо»; и глава приемного отделения может только промолчать. Чейз вызывает Прайс к себе, как только та выходит из операционной; и кардиохирург идет по больнице в том же виде, что и была — заляпанный кровью хирургический костюм, алые пятна на синих волосах, почти бескровные губы и сумасшедший, лихорадочный румянец на щеках. Но — господи боже! — с каким же удовольствием Прайс садится грязной одеждой в белоснежное кресло посредине огромного кабинета Чейз с высокими окнами и диковинными люстрами-ветками. Хлоя пачкает все, что видит — и делает это с мстительно-расчетливым чувством: на сером паркете остаются бордовые следы подошв, на ручках дверей — темно-красные отпечатки пальцев. Вот только Чейз на все это плевать; ее короткие волосы взъерошены, подведенные черным карандашом глаза гневно сверкают и алые губы — неправильный росчерк на лице — то и дело извергают проклятия. Виктория одергивает серое кашемировое платье под приталенным халатом и, скрестив руки на груди, садится на краешек стола. Прайс молчит — у нее не остается сил даже думать; но внутренняя волна отвращения к ситуации все же сильнее усталости, оттого она разлепляет сухие губы и тихо спрашивает: — Ты закончила? Чейз теряется, как теряются те, кому на крик отвечают шепотом, и молча кивает. — Если ты хочешь меня уволить, — Хлоя с трудом произносит слова: горло саднит, и отчего-то нестерпимо сильно болит в груди, — просто сделай это сейчас. Пожалуйста. — Я не собираюсь тебя увольнять. Прайс кивает — она не ожидает другого ответа — и запускает грязную руку в волосы. — Но твой Прескотт... — начинает Чейз. — Мой Прескотт — это моя проблема, — цедит Прайс сквозь стиснутые зубы. — Звони папаше, пусть пришлет этой дамочке компенсацию — она забьет себе татуху на месте шрама. — И добавляет устало и понимающе: — Я знаю, Чейз. Мы ничего не можем с этим сделать. Виктория кивает, и ее руки начинают дрожать: общаться с Прескоттом-старшим — то еще удовольствие; Хлоя даже не представляет, что она ему скажет и что услышит в ответ. — Он ублюдок, — выплевывает Чейз. — Капельницу нашли. Была в раздевалке. Он ее даже не спрятал. — Пол-литра чистого морфия, — присвистывает Хлоя. — Не выдул же он весь? — Не смог найти толком вену. Кубиков десять-пятнадцать, может, двадцать. Не больше... Ты должна была за ним следить, — жестко отвечает заведующая. Прайс не спорит — она виновата, да; как виноваты и Норт, и Стэф, и сам Нейтан; но ей почему-то не хочется, чтобы Норта ругали — возможно, он просто не успел рассмотреть гниль в этом парне, как не смогли ее заметить и другие врачи или преподаватели, ранее работавшие с ним? — Что будет с Дрю? Чейз фыркает, и Прайс понимает: ничего с ним не будет, отделается штрафом и легким испугом, впрочем, как и она сама. — Прайс, ты идиотка, — вновь повторяет Виктория. — Я пытаюсь все простить. Но как ты посмела поставить под удар практикантку?! Хлою передергивает. Практикантку. Макс Колфилд. Девятнадцатилетнюю девочку с пепельными глазами и свежесваренным молочным кофе. Как она посмела поставить ее под удар?.. И Прайс говорит это вслух, сдаваясь, признавая поражение, размахивая белым флагом: — Я не подумала о том, что так может случиться. Она ожидает что-то вроде «А кто будет думать?» или «Ты вообще думать умеешь?», но слышит в ответ: — Понимаю. И на секунду — на крошечную долю секунды — карие глаза Виктории вспыхивают теплым огнем. Просто для того, чтобы затем вновь покрыться коркой язвительно-горчичного олова. Кардиохирург отводит от нее взгляд. По стенам отделанного красным деревом кабинета Чейз висят многочисленные дипломы и фотографии, на нескольких Прайс видит Норта-старшего, на других — неизвестных ей людей; и сейчас Хлоя показывает Виктории на самую крошечную, едва заметную фотографию-полароид, прикрепленную скотчем к основанию медицинской лицензии; на ней Джастин, улыбаясь, выписывает из своего отделения какую-то женщину. — Полароид? — Это твоя студентка сфоткала, — отвечает Чейз. — Отобрала. — Негоже фоткать чужие души, — меланхолично соглашается кардиохирург. — Стэф или Саманта? — Колфилд. В голове у Хлои что-то щелкает. — Кем ты хочешь здесь стать? — Собой.* * *
Прескотта отправляют в палату быстрее, чем Хлоя добирается до него; и ей приходится душить в себе порывы прикончить его собственными руками. На кардиологическое отделение надвигается ночь — персонала становится все меньше, теряются звуки, прекращаются шепотки; неоновые лампы, ярко горящие в коридорах для посетителей, постепенно затухают — до утра здесь никого не будет: врачи перемещаются по коротким служебным проходам. Блок С погружается в сонное оцепенение; и только операционные гудят люминесцентами да в приемном покое иногда зажигается красная кнопка — вызов дежурной медсестры — над кроватью пациента. Истер застает Хлою лежащей на полу, расставившей руки и ноги, смотрящей в потолок бездонными синими глазами; молча кладет шелестящий пакет на стол, закрывает дверь и ложится рядом. Они молчат — пять минут, десять, пятнадцать, пока Хлоя не говорит: — Я могла все проебать, Ис. Могла проебать. — Но Вы этого не сделали. — Парамедик снимает с себя очки и кладет их рядом. — Вы спасли чью-то жизнь. Снова. — И снова, и снова, и снова... — заунывно, как выученный наизусть урок, повторяет за ним она. — Я спасла тысячи жизней, Ис. Но никто не спас мою. — Они ведь и не должны, — мягко возражает Мерт. — Спасать твою жизнь — не их работа. — А чья? Вопрос Хлои дешевыми побрякушками рассыпается по полу; так роняют музыкальную шкатулку из детства — все украшения падают и ломаются; казалось бы, дешевка, но сердце ноет, дорожа не вещью — воспоминаниями, связанными с ней. — Та девушка... Мисс Эмбер. Она без изменений? Это Истер находит Рейчел, когда его бригада принимает вызов — какой-то наркоман открыл стрельбу в ночном клубе во время того, как полиция арестовывала дилеров и их клиентов. Это Истер вызывает бригаду скорой, качает сердце, спасает жизнь. И это Истер держит в своей руке ладонь Хлои, пока та прячет мокрые от слез глаза у него в плече и трясется всем телом, комкая ткань его черного парамедиковского халата. Прайс поворачивает к нему бледное лицо и шепчет: — Наверное, уже никогда не очнется. И отчаяние, ядовитыми каплями падающее с произнесенных ею слов, пропитывает кабинетный воздух насквозь. Мерт хранит все ее тайны глубоко внутри себя, не хвастаясь этим и не показывая важность; но у парамедика есть одно-единственное маленькое право, отличающее его от других. Истер сильнее распахивает руки, и закрытая для других Прайс пугается своего внутреннего согласия, но все же кладет голову ему на плечо и прижимается всем телом. Их напольное объятие — терпкое и уютное; от Истера пахнет лимоном и корицей, от кардиохирурга — кровью и лекарствами; и они долго лежат на прохладном полу, наблюдая за темнеющим за окнами небом. Хлоя и не помнит, когда обнимала кого-то в последний раз; возможно, на дне рождения Джастина она на миг оказалась в сильных руках именинника, но быстро отстранилась — до момента, как тело бы запомнило чужое тепло. Но Истер — не Уильямс. — Все ведь называют Вас железной леди, — говорит ей парамедик. — Но они просто не знают. — Не знают чего? — хмурится Прайс. — Ваших печалей. Кто сказал, что врачи с болью на «ты»?.. — Я думала, после смерти отца я стану сильнее, — шепчет Хлоя. — Вы и не должны были. — Голос Истера эхом ветра звучит у нее в голове. — Смерть никогда не забирает только одного, она сламывает сразу нескольких. Кого-то меньше, кого-то больше, итог один — заканчивать жизнь, возможно, не так уж и больно. По крайней мере, не больнее, чем стоять рядом и наблюдать. Прайс не понимает. — Думаешь, если кто-то будет умирать от порезанных вен, то ему не так больно, как тому, кто на это смотрит? — Мисс Эмбер пока не умирает. — Думала, ты веришь в лучшее, — фыркает Хлоя. — Это — лучшее, во что я могу верить, — серьезно отвечает парамедик. Они замолкают; и в воздухе туманом повисает спокойствие и умиротворенность. Хлоя прислушивается к дыханию Мерта — размеренное и четкое, словно метроном; Прайс смогла бы посчитать пульс по нему — ей кажется, что каждый вдох приходится на удар ее замедленного усталостью сердца. Когда-нибудь они поговорят: Хлоя расскажет Истеру об отце, Истер в ответ поделится чувствами к Дэниэлу — анестезиологу из онкологического блока, рисующему восхитительные портреты маслом на уровне Моне или Тициана. Прайс невольно щурится — каждый раз, когда парамедик смотрит на Дэниэла, воздух искрит от до сих пор невысказанных чувств. — А вообще-то, я Вам форму принес, доктор Прайс, — улыбается Истер ей в макушку, и кардиохирург отстраняется — время слабостей закончено. Он это чувствует и не удерживает ее; Хлоя с трудом садится, прислоняется спиной к стене и устало закрывает глаза; Истер тоже поднимается, отряхивает колени и делает шаг к двери. Прайс обессиленно тянет к нему руку, а потом резко опускает ее; этот кармический сигнал SOS, посланный в космос, не срабатывает. — Я подумал, что Вы захотите навестить мисс Колфилд перед уходом, — говорит парамедик, уже выходя из кабинета. — Вас бы не пустили без чистого костюма. Истер уже не видит, как на лице Хлои медленно проявляется улыбка.* * *
К Колфилд она не попадает — практикантка все еще спит; и дежуривший Уильямс заверяет кардиохирурга, что Макс проспит до утра, а после отправится на пять заслуженных выходных домой; но у Хлои завтра нет ни операций, ни дежурств, поэтому она с едва уловимой горечью понимает, что у них не будет возможности даже просто поговорить. Медик вызывается проводить ее до служебки — им по пути: Хлое — обратно в кабинет, Джастину — вниз, к машинам парамедиков и скорой помощи, и Прайс соглашается: компания ей не помешает. — Наговоритесь еще. — Джастин замечает ее раздосадованное выражение лица. — Успеешь ее отчитать. — Чейз не приходила? — Хлоя ведет кончиками пальцев по стене. — Нет, зато забегал Норт — этот придурок его укусил, — хохочет Уильямс. — Пришлось промывать. — Так предложил бы укол от бешенства. — Не догадался, — признается Джастин. — Кстати, Прескотт у нас теперь тут. — Он показывает на дверь с табличкой 117 PRIVATE. — Приходит в себя в лучшей палате клиники под наблюдением специалиста. Прайс хмурится. — К нему можно? — Он может быть еще не совсем адекватен. Глава приемного отделения разводит руками — можно, но не нужно, — но Хлоя уже поворачивает ручку и толкает дверь. — Не жди меня, — бросает она растерявшемуся Джастину, и тот, чертыхнувшись, уходит. Прескотт не спит — его силуэт четко выделяется напротив окна, слабо подсвеченного уличными фонарями; окна частной палаты выходят на парк — Хлоя видит заснеженные верхушки деревьев, и раскинувшийся вид способен настроить на умиротворение любого. Кроме, разумеется, Нейтана. Частная палата — просторное помещение с большой медицинской кроватью, креслами, собственным письменным столом и резными тумбами — представляет собой оплот стерильности: здесь все сверкает чистотой и пафосом — взять хотя бы объемную стеклянную окантовку оконной рамы, позволяющей наслаждаться 3D-панорамой парка. И кладбища, ехидно думает Хлоя. Прайс закрывает за собой дверь палаты, но Прескотт-младший даже не поворачивает головы: он будто ещё сильнее застывает в пространстве, сгорбленный, напряженный и молчащий. — Только не включай свет, — глухо говорит он. — От него болит голова. Хлоя кивает, забыв, что он стоит к ней спиной. Типичное последствие приема морфина — реакция на свет — проявляется в полной мере. Фамильярное обращение она пропускает мимо ушей. — Знатно они меня почистили, да? — усмехается Прескотт. Кардиохирург медленно подходит к прикроватной тумбе из черненого дерева, берет в руки планшетку с назначенным лечением: глюкозосодержащие растворы многочисленных капельниц и легкий диурез; просматривает анализы, нахмуривает брови: слишком быстро из него выводится эта дрянь, слишком мало процедур указано, так не бывает. — Тебе делали плазмаферез? — прямо спрашивает она. — Три круга. Присвистывает: интересно, как быстро Прескотту-старшему сообщили о состоянии его сыночка? Вертит в руках его карту — поддельные записи об отличном состоянии крови, несколько профилактических капельниц да пара уколов; хоть кто-то из персонала знает, с чем действительно лежит Нейтан? — Кто твой врач? — Тупая сука с короткими белыми волосами. Хлоя не переспрашивает, хотя настолько идеальное описание Чейз слышит впервые; но ругает себя за недогадливость — кто как не глава всего отделения будет лично контролировать весь процесс? Несколько секунд они стоят молча: Нейтан так и не поворачивается к ней, Хлоя пытается подобрать нужные слова; на деле это оказывается труднее, чем оперировать. — Доктор Прайс, — мерзким гнусавым голосом тянет Прескотт, — ты пришла, чтобы меня лечить? — Нет. — Все слова проходят сквозь Хлою. — Я пришла поговорить. Он поворачивается: больничная одежда — бежевая футболка и простые хлопковые штаны на завязках — висит на нем мешком, острые скулы режут окружающее пространство, черные круги вокруг запавших глаз напоминают следы от брошенных в воду камней. Хлоя замечает и самое страшное — у Прескотта дрожат руки; чтобы это скрыть, он прячет их под футболкой. Нейтан делает шаг, подходит ближе и, не сводя с нее темно-синих глаз, забирает карту из рук. Планшетка мягко приземляется в углу комнаты, и удовлетворенный Прескотт вновь возвращается к окну. Он здесь как птица в клетке, думает Хлоя, и никто ему не нужен, кроме самого себя. Она читает характеристику интерна до момента, как лечь на пол под тяжестью навалившейся на нее усталости: идеальная посещаемость, отличные оценки, рекомендации от ведущих хирургов Сиэттла, тысячи долларов, угроханные для создания безупречной репутации. Фальшь сквозит через каждое написанное слово, и кардиохирург отбрасывает папку подальше от себя; лучше бы он был никем. К тому времени, как Прескотт снова заговаривает, Хлоя уже успевает забыть, что говорила раньше. — О чем? — Ты мог кого-нибудь убить, — с нажимом говорит Прайс. — Мог, — флегматично отвечает Нейтан. — И тебе все равно? — А если и так? Хлоя вздергивает бровь. — Тогда тебе не место среди врачей. — Я и не хочу им быть. Прайс мысленно поднимает руки к небу. — Тогда что ты тут делаешь? — непонимающе спрашивает она. Хлоя делает шаг к нему. Еще один. И еще. Нейтан поворачивается к ней и, прислонившись спиной к стеклу, растягивает губы в полубезумной улыбке. — То же, что и ты. — Прескотт усмехается. Хлоя теряется — ответы интерна вводят ее в ступор и создают нереальность происходящего. Она чувствует себя частью сумасшедшей игры, где Нейтан — главный убийца, стоящий за спиной с занесенным ножом, а она — крошечный человек, созданный для того, чтобы убегать. То, что он делает, и то, как он это делает — играет с ее разумом, выворачивает наизнанку мозг, — начинает потихоньку выводить ее из себя. Больше всего Прайс ненавидит оставаться в дураках — будь то карточная партия или жизненный спор; и сейчас, делая осознанный шаг к Прескотту, она принимает этот бессмысленный вызов. — Я здесь работаю, — произносит Хлоя. — Разве? — искренне удивляется Прескотт. — Я думал, ты пялишься на свою практикантку. Прайс в очередной раз жалеет, что выбрала не ту специальность — надо было идти в психиатрию или, на крайний случай, в неврологию; ее знания в области общения с подобными Нейтану людьми весьма скудны, как и в принципе навык общения с пациентами — зачем ей разговаривать с лежащими под наркозом?.. Про Рейчел она старается не думать. Прескотт улавливает эту растерянность и сразу же оборачивает против нее: — Что, чтобы попасть в ассистенты, нужно переспать с хирургом? — Не знаю, — парирует Прайс. — Ты мне скажи. И без того бледный Нейтан белеет еще сильнее. — Он сам меня выбрал! — Крик режет уши. — Но ведь никто не спорит с этим, Нейтан, — миролюбиво отвечает Хлоя. — Просто я не понимаю, зачем ты подставил того, кто был к тебе добр? Честность — единственное оружие, что у нее есть; но думать, что оно сработает, было глупо. Она понимает это слишком поздно — Нейтан распаляется у нее на глазах, и Хлоя глазами пытается найти кнопку вызова медсестры. Прескотт сильнее и выше ее, и если вдруг решит напасть — а он решит, Хлоя готова поклясться, — то борьба может быть долгой; и это не говоря о последствиях: кто станет держать у себя врача, напавшего — а Прескотт выставит все именно так — на собственного интерна? — Он не был ко мне добр! — взвизгивает Нейтан. — Он все время говорил мне, какое я мудло! — Но он взял тебя в ассистенты, — возражает Хлоя. — Он лишь пытался помочь тебе. — Мне не нужна его помощь! — Еще громче предыдущего. — Нам всем нужна чья-то помощь, — пытается сказать ему кардиохирург. «Мне, например, чтобы успокоить этого ублюдка.» — А мне — нет! Разговор заходит в тупик, и абсурдность происходящего заставляет голову Хлои кружиться. Прескотт-младший хватает светильник со стола и со всей силы бьет его об пол — витражная лампа разлетается на сотню цветных осколков; Прайс остается стоять неподвижно: это — просто лампа, а это — просто псих, который пытается привлечь к себе внимание. — Нейтан, если ты не успокоишься, я вызову бригаду, и тебе придется это сделать. Она уже успела отругать себя трижды: за то, что чуть не поддалась на провокации, за то, что не вызвала бригаду сразу, и за то, что не послушалась Уильямса и пошла сюда. — Не смей угрожать мне! Хлоя закатывает глаза. — Даже не думала. — Я убью тебя, если ты вызовешь кого-то! Истерические нотки в его голосе заставляют Прайс сделать шаг назад, и этой секунды промедления хватает для того, чтобы Прескотт одним длинным прыжком настиг ее и схватил за руки. Тонкие запястья Прайс жалобно хрустят под сильными пальцами; и Хлоя, пытаясь выбраться, нечаянно смотрит в его глаза. Крик «На помощь!» стынет в горле, когда холодные голубые глаза Нейтана встречаются с живой ртутью у нее внутри. — Нейтан, — сипло говорит Хлоя. — Отпусти меня. Пожалуйста. Ладно? У него дрожат губы — так, словно ему чертовски страшно; и Хлоя думает, что, наверное, выглядела точно так же, когда везла Макс в операционную. — Нейтан, — повторяет она. — Не надо. Отпусти. — Ты никому не скажешь? — Его голос срывается. Хлоя медленно мотает головой. — Та девчонка… Колфилд, да? С ней все в порядке? Кардиохирург вздыхает: — Да. Ты повредил артерию, но ее вовремя спасли. Прескотт кивает и разжимает руки; Хлоя трет покрасневшие запястья и матерится сквозь зубы, но раздражение и злость быстро спадают, когда она решается задать главный вопрос: — Ты сделал это намеренно или случайно? Прескотт долго молчит, и Хлоя думает, что тот уже ничего не скажет, но Нейтан все же отвечает, едва слышно и совсем нечетко: — Она не на своем месте. Прайс вздрагивает всем телом — сколько раз она еще столкнется с этим? — и разворачивается к двери. — Стой, Прайс. Она застывает. — Я попрошу отца дать тебе премию, как только ему разрешат мне позвонить, — говорит ей в спину Прескотт. — Купи себе на нее еще один диплом. — Прайс давится подступающим к горлу смехом. Дверь захлопывается. Хлоя летит к себе в кабинет, словно на крыльях: кажется, она знает, как связаться завтра с Макс.