* * *
В санитарной комнате для сотрудников больницы на удивление пусто и пахнет сыростью; в раздевалке, отделанной в нежно-зеленых тонах, вдоль стен стоят длинные деревянные скамьи с тянущимися шкафчиками на замках. Сама по себе душевая представляет собой длинное помещение с кабинками, разделенными стенками из пластика и шторками — бюджетно, удобно и просто. Хлоя сбрасывает с себя костюм, бросает сверху белье, выбирается из кед и подставляет ноющее от напряжения тело почти кипящим струям — ей необходима стерильность и полное спокойствие. Крошечный порез на пальце — результат дрожащих рук Норта-младшего — саднит, когда на него попадает жидкое мыло из дозатора. Черничный шампунь смывает с волос усталость и синей пеной опадает к ее ногам; Хлоя думает, что ей действительно пора покраситься, иначе есть риск потерять образ хирурга-бунтарки: отросшие темно-русые корни резко контрастируют с яркостью синевы. Хлопает входная дверь, поток воздуха резко охлаждает ступни разгоряченной Прайс. В раздевалке слышится шорох и глубокий вздох, падает на пол тюбик шампуня, раздается чертыхание, и кто-то проскальзывает в душевые. Каштановую макушку Колфилд Хлоя видит из-за низкой стенки и поэтому бросает короткое: «Привет», отчего студентка визжит и поскальзывается. — Боже, Колфилд, ты не ушиблась? У Хлои нет никакого желания выбираться наружу, и иллюзия заботы удается ей очень плохо. Макс потирает ушибленный копчик, поднимается и включает воду. — Здравствуйте, доктор Прайс. — Блять, прекрати называть меня доктором Прайс, — огрызается Хлоя. — Я так заебалась, Колфилд, с этими докторами, что хочу сдохнуть здесь и сейчас. Макс молча наливает на мочалку самый дешевый гель для душа и начинает намыливать плечи. — Свариться заживо в кипятке, — продолжает Прайс. — И знаешь что? В этом же котле сварить Прескотта. — Старшего или младшего? — осторожно уточняет Колфилд. — Обоих! — отвечает Хлоя и добавляет еще больше горячей воды. Макс чуть не задыхается в черничном паре, но героически терпит — она с детства ненавидит ароматизаторы, предпочитая все, на чем написано «без запаха». — Вы были прекрасны на операции, — тихонько говорит она, стараясь глубоко не вдыхать. — Нет, прекраснее всего на операции сегодня была моя крошка. — Хлоя садится прямо на пол душевой кабинки. — Она прямо-таки блистала! — Ваша... крошка? — Аппарат «сердце — легкие», алло, Колфилд, включай остатки мозга. Иначе будешь пересдавать мне всю программу с первого курса. Прайс вытягивает ноги — по привычке, — и потоки воды, огибая ее тело, льются по плиточному полу. Макс говорит «угу» и взбивает пену на голове; пахнет молочной кислотой, и Хлоя кривится. — Господи, Колфилд, ты там дегтем моешься? — Это единственный шампунь без ароматизаторов, — оправдывается Макс. — Между прочим, это очень полезно для волос! — Пф, — фыркает Хлоя. — А почему ты вообще моешься тут, а не в общежитии? — У нас нет горячей воды, — отвечает Колфилд. — Раз в неделю ее выключают... на неделю. Поэтому я всегда тут моюсь. А Вы? — Что — я? — Что Вы тут делаете? — Наркотики покупаю, ты что, не видишь? — Прайс закатывает глаза. — Что за тупой вопрос? — Я имела в виду, у Вас же есть дом... Ну... Там тоже есть ванна... Вода... Повисшая в воздухе тишина вместо ответа дает Макс понять, что она сморозила очередную глупость. Хлоя бросает взгляд на непромокаемые часы: тяжелый циферблат на тонком ремешке показывает девять вечера. Трансплантация длится всего четыре часа, еще два они тратят на документы, и час Прайс просто лежит распятым Христом у себя на полу кабинета — встать ее не заставляет даже стакан кофе. — Колфилд, твой интеллект меня убивает. Прайс поднимается на ноги и выключает воду; Макс, привыкшая принимать душ быстро, тоже закручивает кран. Они синхронно выходят из кабинок — Хлоя, замотанная в зеленое полотенце с пиратским черепом, и Макс — в нижнем белье на мокрое тело. Прайс скользит по ней взглядом, бесстыдно разглядывая россыпь родинок на груди, а после подходит к практикантке и касается трех самых крупных из них. — Треугольник, — говорит она, и вода синими каплями стекает по телу с ее волос. — Да... — хрипит Макс, не отводя глаз от губ Хлои — несмотря на недавний душ, они снова кажутся сухими. Край короткого полотенца на секунду падает, и Хлоя стремительно подхватывает его одной рукой; но Макс уже успевает заметить тонкий шрам около левого соска — будто кошка коготками царапнула. — Уильямс считает, что родинки в форме треугольника — метка счастья. Вкрадчиво-мягкие нотки в голосе Прайс заставляют Макс задрожать. — У меня много... родинок... таких... — выдыхает она. — Покажешь? — Хлоя вскидывает бровь и улыбается уголком губ. Макс алеет. — Брось, Колфилд, я пошутила! — Прайс хлопает ее по плечу, придерживая все еще норовящее упасть полотенце. — Ты не в моем вкусе! — А кто тогда в Вашем вкусе? — не удерживается Макс. Вопрос остается без ответа — хохочущая Хлоя скрывается в раздевалке, и Колфилд, сжав руки в кулаки, остается наедине с ледяным сквозняком.* * *
Темнота рисует на ней короткими взглядами желание, пресекает попытки избежать, ломает намерения скрыться, истребляет все это на корню. Темнота берет ее запястья в руки и кладет в самый низ живота, вплотную придвигается, приближает свой подбородок и не позволяет дышать. Темнота блуждает по ней дьявольски голодными глазами, трогает выточки, наслаждается легким испугом — а вдруг увидят, зайдут, услышат? — и оплетает ее коконом ласки, раскрывая губы настойчивым языком. Темнота съедает остатки сомнений не терпящим отлагательств ртом; запрокидывает голову назад, подставляет шею горящим губам, целует острые ключицы, стягивает ненужную одежду — на пол летят белый халат и серое белье. Темнота мерит ею углы, бросает на кровать, ласково касается ребер, прижимает к ледяным простыням хрупкими лопатками. Макс часто дышит, одной ладонью закрывая рот; врастает другой в бедра, двигается сбивчиво, сумбурно, измеряя свою глубину фалангами тонких пальцев. Извивается петлей, хватает воздух, натягивается струной и скулит, зубами впиваясь в ладонь, пальцами — в себя. В воздухе повисает четырехбуквенное: — Хлоя!..* * *
Прайс открывает бутылку рома о дорогую столешницу, не заботясь о сохранности поверхности. Врачи не пьют? Абсолютнейшая ложь. Давай, расскажи мне, что такое тяжелый день, а я расскажу тебе, что такое тяжелая жизнь — неспасенная, забытая, ненужная, бессмысленная. Такая же острая и лживая, как и я сама. Перенеси меня в реальность, пишет Хлоя, кем я стану — россыпью родинок на твоей груди? Мелодией в плеере? Заброшенными порножурналами под кроватью? Так кем я стану для тебя, когда ты проснешься, когда ты откроешь глаза — вспомнишь ли ты меня, Эмбер, захочешь ли ты сказать мне: «Спасибо, что не бросила»? Дашь ли ты мне пощечину, накричишь, отошлешь прочь или притянешь к себе? Какие твои губы на вкус? Медово-пряные, горчично-острые или нежно-зефирные, как безе? Любишь ли ты безе до сих пор? Помнишь ли, как я покупала их тебе на заправках? Доллар восемьдесят, Рейчел, карманные деньги на день я тратила на твои любимые мерзкие безе. Забавно, как сердце порой обманывает нас. Мы влюбляемся так легко, даже несмотря на то, что это совершенно неправильно. Я обманула себя, Рейчел. Ты больше никогда не будешь со мной. Хлоя сворачивает исписанный с двух сторон листок, поливает ромом и сжигает. Гори, Рейчел, как горю я в твоем пламени.* * *
Хлоя приезжает на работу к пяти, заехав по пути в химчистку и забрав оттуда постиранный и идеально выглаженный халат. У нее сегодня выходной, но интерны не ждут — их вечерняя смена начинается в четыре и длится до десяти вечера, и вечно альтруистичный Истер вновь подхватывает ее практикантов, позволяя Прайс отоспаться. — Мне никаких внеплановых — я вчера пила, — шепчет Хлоя на ухо Элле свой страшный секрет, и та понимающе кивает: после визита Прескотта было сложно не выпить. Чейз ловит кардиохирурга у своего кабинета и почти силой затаскивает внутрь, не дав даже снять верхнюю одежду. Хлоя так и стоит — в мокрых от снега ботинках, меховой парке и с набитым всякой всячиной рюкзаком. — Можно я хотя бы переоденусь? — Подождет. — Виктория садится в кресло, закидывает ногу на ногу и складывает на них руки. — Я ненавижу так говорить, но... Ты вчера меня спасла, Прайс. — Отлично. — Хлоя переминается с ноги на ногу. — Не за что, Чейз. Все окей? — Да, — кивает заведующая. — Прескотт-старший устраивает у себя в доме прием в эту субботу. Вся оперировавшая вчера команда приглашена. — Добавляет: — И твоя Колфилд тоже. — Она не моя, — ощетинивается Прайс. — И я не пойду; надо — сама иди. — Мы с Нейтом улетаем в Дрезден на все выходные. — Виктория соединяет кончики пальцев. — ДаКоста со своей бригадой уезжает на курсы. Остаешься ты, Колфилд, Мерт с теми двумя и Норты. Так что... — Я не пойду, — отрезает Хлоя. — Пусть ищут других идиотов. Прайс спорит еще с полчаса — заранее проигрывая эту битву; слово Прескотта — закон для всех, особенно для таких, как Хлоя — ведь главный спонсор больницы даже не знает, как ее зовут. Это не страх — возможно, Прайс назвала бы это «инстинкт самосохранения» или «выживание»; и она думает, что, в конце концов, ничего не теряет. Ненавистное ей высшее общество пафосных, разодетых пингвинов можно потерпеть ради халявной выпивки и хорошей еды, да и Истер будет рядом — кто-то же должен разбавлять эту атмосферу шутками про раздутое эго каждого гостя? Аргументы Чейз неубедительны для нее, но Хлоя думает — и сдается; просто потому что будет не одна. Поэтому она демонстративно кривит губы, запускает руку в волосы, еще немного ломается для вида и соглашается. Виктория протягивает ей два конверта с золотыми оттисками — еще более пафосной печати придумать было просто нельзя. Оба приглашения — для нее и Макс — именные, рукописные, с неровной подписью Прескотта-старшего. «Суббота, восемь вечера», — пишет Хлоя на желтом стикере, который вешает на спину Колфилд и с которым та ходит добрый час, прежде чем замечает липкую записку. Макс закатывает глаза. — Доктор Прайс, ну что за детские шутки? Может, Вам стоит назначить мне свидание иным способом? — Это потому, что есть риск потерять бумажку? — хохочет Хлоя, почти сгибаясь пополам. Всполохи синих волос мелькают перед глазами у практикантки; смех у Хлои заразительный — звонкий и чистый, и Макс думает, почему же доктор Прайс предпочитает амплуа сурового и хладнокровного врача, если вот такой — задорной, громкой, невероятно открытой — ей можно любоваться вечно? — Нет! Это потому, что я могу отказаться! — отвечает Макс. — Не можешь. — Прайс облизывает сухие губы. — Это официальное приглашение. — От Вас? — От Прескотта! Если бы можно было закатить глаза еще сильнее, Макс бы это сделала. — Я не пойду! — Тебе нечего надеть, дорогая? — Появившийся из-за спины Хлои Уильямс вешается на Макс всем своим весом, и хрупкая Колфилд пищит от неожиданности. — У меня есть отличные черные мешки в гардеробе, я могу тебе подкинуть. — Из морга? — не выдерживает Колфилд. — Ну что ты, конечно же нет. Из крематория, — деловито поправляет ее Джастин. — Вот Прайс я уже подогнал один, правда, солнышко? Она похоронила в нем свои мечты о повышении. — Уильямс обнимает кардиохирурга за талию. Хлоя целует того в щетинистую щеку. — Оставь образ гея для Истера. Тебе больше идет... — ...брутальный альфа-самец? — Джастин играет бровями. — О, я знаю. Мне это часто говорят! — Вообще-то я имела в виду, разведенный, никому не нужный, меркантильный мизантроп! — Прайс показывает ему язык. — Иди в приемку, тебя там обыскались. — Но у меня сегодня выходной!!! — У меня тоже, — резонно отвечает Хлоя. — Видишь? Я на работе. — Не поспоришь... — бурчит Джастин. Макс улыбается ему в спину — Уильямс в ее глазах выглядит не менее интересно, чем Хлоя; эмпатирующая Колфилд улавливает сильную солнечную энергетику от него; оттого набирается смелости и говорит: — Мистер Уильямс — человек-солнце. Он мне нравится. — Хм. — Хлоя вздергивает бровь. Макс прикусывает язык — да, определенно, рядом с Хлоей ее мозг просто не работает. Наверное, если бы они когда-нибудь вместе оперировали, то Макс нечаянно отрезала бы все сердечные сосуды, просто засмотревшись на умелые руки Прайс. — Пойдем, СуперМакс. — Хлоя тянет ее за собой в кардиоблок. — Нас ждут великие дела — целых тринадцать новых папок! Колфилд послушно плетется за ней.