ты тянулась руками, но облако не обнять. ты тянула парламент одну за одной — и я обнимаю тебя изнутри сигаретным дымом. я протиснулся вражеским судном в твои моря, ты — мечом в мою душу по самую рукоять: очень больно, но пусть будет так — я его не выну.
Прайс пьет, и струйка виски из непослушных пересохших губ стекает по ее подбородку, капая на пол. Будний день, ранний вечер, почти середина недели; она в белом халате с вышитыми на нем инициалами; виски льется рекой в и вокруг. Она кричит, что не может справиться — и не справляется. Ледяной пол кухни и столешница над головой, под которую Прайс забивается в попытках спрятаться от всех — в том числе и самой себя — не спасает; как не спасают цветные квадратики бумажек от света за окном. Она может потерять десять пациентов за неделю и не дрогнуть. Может пришить сто сердец к одному, намотать кишки на легкие и после размотать, расшить, собрать человека заново. Но не может спасти жизнь человека, который ей хотя бы немного дорог. Все начинается с отца, продолжается Рейчел, и теперь — вот прямо сейчас — все заканчивается — она надеется, что заканчивается — Кейт Марш. Потому что в девятнадцать нужно курить траву и ужираться пивом, а не вот это все, говорит Джастин; да что ты понимаешь, Уильямс, ты в девятнадцать был не лучше. Двести пятьдесят миллиграмм героина внутривенно способны сжечь дотла любого, но не Марш — ее сердце старательно бьется за жизнь, Прайс оценивает иронию. Хлоя замечает все — ну, почти все: большие незаживающие воспаленные дырки на коже трудно не заметить, и она думает: вот как, как получилось так, что среди шести человек двое наркоманов? Где она допустила эту ошибку, с которой все началось? «Смерть от героина наступает от остановки дыхания» — да какой мудак это вообще написал в учебнике первой медицинской помощи? Смерть от героина наступает от героина. Все. Точка. Марш не спасает даже налоксон — Хлоя, кстати, думает, что именно эту дрянь регулярно колют Прескотту, чтобы тот функционировал — ну, как человек. — Отгадай загадку, Прайс, сколько нужно принимать героин, чтобы выглядеть вот так? Сколько нужно наркоты, чтобы разбить хрупким сорокакилограммовым телом окно в общежитии и выброситься со второго этажа, не сломав ни одной кости, отделавшись парой десятков синяков — и при этом сдохнуть через пять часов прямо под ее ножом? Даже ее крошка не вытаскивает покореженное сердце. Даже Джонсон, вызванный с выходного, не может ничего сделать, а он бог кардиохирургии, светило науки, тьфу на него. Она просто делает разрез — экстренное иссечение грудной полости, — когда видит последствия этих качелей. Вверх-вниз, вверх-вниз; бутылка поднимается вверх — Хлоя делает глоток — бутылка опускается вниз. Кейт, почему ты не живешь? Вверх-вниз, как на качелях: большая доза — маленькая доза — налоксон — большая доза — маленькая доза — налоксон — большая — маленькая — налоксон. Диацетилморфин — мерзкое научное слово, которое Прайс хочет вытатуировать у себя на шее. Худые руки-палки Марш, цепляющиеся за рукава белоснежного халата и оставляющие на них кровавые отпечатки, еще долго будут преследовать ее во снах. Она все еще в сознании, все еще пытается говорить разбитыми губами; и Прайс думает: сколько силы в ней, в этой хрупкой маленькой девочке, сколько боли и отчаяния. Сколько последствий. Действий. Мельчайших деталей. Наркоз действует с третьей попытки — Грант уже хватается за голову, пока Хлоя понимает, что кроме героина в Марш есть еще и адреналин — здесь не помогает и прямой массаж сердца — сжать-разжать-сжать-разжать. Гремучая смесь из всего и сразу убивает Марш на глазах у Прайс. Кровь сворачивается быстрее, чем трубки аппаратов пронзают ее тело со всех сторон. Сколько раз нужно умереть на твоем рабочем месте, чтобы ты задумался о том, что происходит в этой жизни с такими, как Кейт? В немом ужасе Колфилд уезжает прочь из больницы, не в силах на это смотреть, и Хлоя остается одна — окровавленный скальпель, непригодившиеся зажимы, установленный ретрактор, выброшенное наружу сердце, повисшее «Время смерти...» Это — очередная капля кислоты на ее изъеденный дырами позвоночник. Она никогда не сможет спасти тех, кто ей дорог. Все эти ваши гребаные небеса работают только на вход, беззвучно кричит Прайс. Папа. Рейчел. Кейт. Пустая бутылка разбивается о стену. Врачи не пьют? Величайшая в мире ложь. Спустя несколько часов Джастин прижимает к себе рыдающую Прайс — ее, изломанную и выжатую, спасает не виски — крепкий кофе с молоком и сахаром и друг, в котором можно потеряться. — Мы сделали все, что смогли, — говорит он, поглаживая ее синюю макушку. — Ее было уже не спасти. Хлоя думает: наверное, врет; врет ей и самому себе, и на его языке сейчас ясно чувствуется вкус горькой, отравленной лжи; но у нее нет выбора — только слепо верить, по-другому она и не может. И Хлоя, свернувшись калачиком, потихоньку успокаивается, сухо всхлипывая и пряча лицо в полосатую футболку Уильямса. Невыпитой болью в воздухе повисает запах виски.* * *
Хлоя накидывает края тонкого шелка поверх воротника графитовой рубашки, ловко перекидывает их концы друг через друга, тянет петлю и, наконец, затягивает узел в центре темно-синей бабочки. Тратит еще одну минуту, чтобы выровнять и уложить красивые складки на ее крыльях. Маска потрясающего ледяного спокойствия на лице сегодня скрывает все эмоции — любой режиссер взял бы ее на главную роль даже без прослушиваний. Хлои с дырой в позвоночнике больше не существует — это Прайс решает утром, когда, попытавшись встать после почти двоих суток пребывания в неком подобии комы, выворачивается наизнанку. Простая математика: три бутылки виски — хорошо, семь — плохо. Кейт уже похоронили, но Хлоя даже не знает, кто этим занимался. Зато видит с десяток пропущенных от Макс у себя на телефоне: «Вы в порядке?» «Вам нужна помощь?» «Со мной все хорошо». Хлоя думает, что Колфилд и Марш не были близки настолько, как она себе представляла, по крайней мере, в пятницу Макс выходит на вечернюю практику. Об этом она тоже пишет Прайс — видимо, надеется, что та все-таки придет на работу. Ни на одно из своих сообщений Макс ответа не получает. Тонкий ремешок продевается сквозь черные узкие джинсы, безупречно подходящие к длинному ониксовому пиджаку с выбеленными лацканами. Прайс шнурует лаковые оксфорды, расчесывает свежевыкрашенные синие волосы и, решив не накидывать сверху абсолютно не подходящую по стилю парку, выходит на заснеженные улицы Сиэтла. — Просто попробуем сбежать оттуда поскорее, — говорит она Истеру, ждавшему ее в своем «Ford Focus», припаркованном сразу у дома. — Заедем за кофе на заправку? — Ладно. — Мерт пожимает плечами и заводит мотор. — Я, кстати, тоже решил, что в пиджаке будет нормально, пока не вышел. Хлоя пытается рассмеяться — Истер, несмотря на обогреватель в машине, выглядит замерзшим в своей белоснежной хлопковой рубашке с синим пиджаком; рассмотрев серую ткань его джинсов в полумраке машины, Прайс облегченно вздыхает: не она одна предпочла деловым прямым брюкам со стрелками совершенно не строгий низ. Истер не спрашивает ее «Вы как?», не интересуется состоянием — он видит ее сквозь трещины маски, но не говорит ни слова; им обоим еще не довелось обсудить Марш — слишком пьяная Прайс не отвечала ни на чьи звонки; а после не было времени. Но Хлоя знает: Истеру это не нужно, он и так все понимает. Мысленно Прайс посылает ему синих бабочек благодарности. — У студентов нынче есть деньги на такси? — Голос парамедика вырывает Хлою из мыслей. — Э-э-э? — Максин, — уточняет он. — Ей же нужно как-то добраться до дома Прескотта. Нужно было предложить заехать за ней... — Ты, как всегда, пытаешься всех спасти. — Хлоя достает сигареты из кармана и закуривает. Но поймав укоризненный взгляд изумрудных глаз Истера, Прайс зажимает сигарету между зубов и сдается. Макс берет трубку с третьего гудка, и Хлоя, не церемонясь, сообщает, что они подъедут к общежитию через пятнадцать минут. Раздается визг, звук падающего телефона, шуршание, и связь прерывается. — Сумасшедшие нынче студенты. — Прайс сует телефон обратно. — Чего вообще ее позвали? А, да, только посмей мне «выкать» при всех! — Ладно, — примирительно соглашается Истер. — Так уж и быть, но только на один вечер. Вторую девушку тоже позвали, но Джульет все выходные проводит с больным отцом, если не ошибаюсь, — откликается он. — Брось, доктор, пусть девочка развлечется хоть как-нибудь. — Сомнительное развлечение, — бурчит Хлоя, вытягивая ноги. — Ты... — Я в порядке, Ис, — обрывает его Прайс. — Не сейчас. — Я хотел спросить: ты хочешь, чтобы мы заехали за кофе сейчас или после Колфилд, но я рад, что пытаешься быть в порядке. Хлоя прикусывает язык. Машина плавно съезжает по Дейтон-авеню и останавливается около кирпичного пятиэтажного здания, раскинувшегося на несколько кварталов — огромное общежитие объединило в себе почти всех студентов города. Из наполненного студентами внутреннего дворика до Хлои доносится громкая музыка, и Прайс снова тянется к сигаретам — она плохо помнит свое время в этом здании, но что-то подсказывает, что этих остатков, хранящихся в памяти, хватит на еще пару чаш горечи. Макс не видно — да и вряд ли она сможет разглядеть их машину на полностью заставленной парковке, и Хлоя вздыхает. — Знаешь ее номер комнаты? — Триста двенадцать, — отвечает Истер. — И откуда ты все знаешь... — Хлоя отстегивается. — Это написано в ее карте. — Мерт пытается сказать что-то еще, но Прайс уже выходит. Вход в общежитие всего один, и кардиохирург без труда отыскивает лестницу на верхние этажи — просто потому, что площадка между вторым и третьим заставлена свечами и фотографиями Кейт; Хлоя ежится — она бы, наверное, не смогла жить вот так, каждый день видя маленький алтарь прямо перед собой. Сигарету Прайс так и не тушит. Комната Макс не заперта — Хлоя даже не стучится, просто толкает дверь от себя и заходит внутрь небольшого квадратного помещения, освещенного бумажными фонариками — почти такими же, как были в «The Vanderlust». Здесь повсюду фотографии: коллаж из полароидов у кровати; большие, формата А2, распечатанные снимки на стенах; глянцевые прямоугольники на столе. Хлоя видит и фотоаппараты — желтый Polaroid и пленочный Nikon, лежащие на тумбочке. Сама хозяйка комнаты стоит у зеркала спиной ко входу, но замечает Хлою почти сразу. — Привет, Колфилд. — Прайс салютует зажженной сигаретой. — Есть пепельница? Не дождавшись ответа, Хлоя пересекает комнату и под возмущенные оклики Макс выбрасывает сигарету в открытое окно. В полумраке комнаты бордовое платье студентки кажется почти черным, и Прайс на миг теряется в точности определения его цвета. Макс последний раз пытается уложить волосы, но, отчаявшись, просто расчесывает их. — Не думала, что Вы зайдете, — говорит она. Хлоя пожимает плечами. — На парковке много машин, Истер переживал, что ты потеряешься, и мы опоздаем еще на час. Макс благодарно кивает. В теплом свете фонариков ее глаза кажутся еще печальнее, чем есть; и на ум Хлои приходит сравнение со штилем на море — непривычно, неизведанно и оттого страшно. Наверное, ей нужно сказать что-то теплое и ободряющее, но она не может выдавить ни слова; поэтому просто смотрит в эти глаза цвета кварца и молчит. Макс опускается на односпальную кровать, накрытую теплым клетчатым пледом, и обхватывает себя руками за плечи. — Простите, что я тогда сбежала. В четверг, — говорит она. — Мы не были с Кейт очень близки, но она единственная здесь, кто принял меня... такой. — Какой? — Странной, — просто отвечает Макс. — Я для всех странная. — Почему? — Хлоя садится рядом с ней. Но Макс не отвечает — просто смотрит в одну точку, слегка покачиваясь; и Хлоя думает, что ей, наверное, чертовски тяжело быть здесь — где каждый сантиметр дома напоминает о потере. — Знаешь, — Прайс зажигает новую сигарету, — я потеряла отца. Он погиб в автокатастрофе, когда мне было тринадцать. Однажды мне... — она запинается на секунду, — мне в руки попала его медкарта. Старая, желтая, пахнущая деревом. Он умер не от потери крови, как нам с матерью сказали; он умер потому, что какой-то мудак во время операции решил, что его не спасти — и просто забил. Забил на бьющееся сердце, на показатели. — Хлоя, наконец, выдыхает дым. — Он просто ушел, пока папа умирал от кровоизлияний в миокарде. А когда оно остановилось, никто даже не подумал использовать дефибриллятор. Они просто зашили его... И все. Макс не сводит с нее взгляда с самого начала рассказа, но Хлоя этого не замечает. — Я поэтому решила стать врачом, — едва слышно говорит кардиохирург. — Чтобы спасать таких, как он. Это та самая «грустная история, связанная с семьей или разбитым сердцем», помнишь, Колфилд? Как у всех. Ты ведь абсолютно права — никто не идет к нам просто так. — Я не знала, — шепчет Макс сквозь слезы. — Простите, я... — А никто и не знает. — Хлоя подходит к окну, вновь выбрасывает сигарету и возвращается на кровать. — Только ты да я. Макс робко накрывает ладонь Прайс своей и сжимает, как когда-то в ее кабинете; сердце начинает биться чаще, когда Хлоя без колебаний переплетает пальцы. Колфилд понимает, что это мгновение отпечатывается в ее памяти рождественским фейерверком — ярким, красочным и вызывающим внутреннюю бурю. Когда Хлоя поворачивает к ней голову и пересекает взгляды, на внутреннем море Макс вновь пенятся волны.* * *
Особняк Прескоттов на Пятой авеню заметен издалека: трехэтажное здание из белого кирпича окружено золотой оградой и роскошными воротами со львами, держащими в пастях кольца. Ворота распахиваются автоматически; Истер спокойно въезжает на аллею — шины приятно шелестят по гравию — и паркуется позади белоснежного «Lexus». Хлоя выбирается первой; сердится, что для окурков не предусмотрено мусорной корзины, поправляет рубашку и все-таки не сдерживается — взлохмачивает волосы. Истер открывает дверь Макс, подает девушке руку; щелкает брелоком сигнализации и становится рядом с Хлоей: кардиохирург — своего рода бессменный лидер движения. Все еще негодующая по поводу отсутствия урн Прайс уверенными шагами движется к главному входу, и швейцар, забрав приглашения, открывает перед ними высокие стеклянные двери. Дом поражает своим великолепием, и Макс думает, что здесь, наверное, собраны все существующие клише мира — от огромных залов с роскошными люстрами до официантов во фраках, подающих напитки. — Держись около меня, окей? — шепчет Хлоя ей на ухо, и Колфилд кивает. Макс отдает свою куртку портье, разматывает палантин, поправляет волосы — лак для укладки сверхсильной фиксации не спасает их от сурового сиэтловского ветра; рядом вертится Хлоя — элегантным движением расправив крылья бабочки у себя на шее, она поворачивается на каблуках и подходит к Истеру. Парамедик выше ее на несколько сантиметров; он галантно подает ей локоть, и Прайс берет его под руку; длинные, до середины спины, светлые волосы Мерта притягивают внимание не только Макс — рядом с ней какая-то женщина в сером платье не может отвести от Истера взгляда. Макс быстро перемещается по небольшому залу и занимает свое место справа позади Хлои. Массивные дубовые двери на удивление легко распахиваются, когда они заходят в приемный зал. Макс оказывается почти права — великолепное помещение, отделанное мраморными плитами, так и сияет холодком бесценности. Впрочем, несколько десятков человек, распивающих шампанское — подумать только, здесь действительно есть официанты с подносами! — создают приятный белый шум, такой же торжественный, как и само помещение. Макс сразу узнает несколько людей, чьи портреты видела в медицинских учебниках: вот профессор Янг с женой, вот Пэйдж Хупер и Мишель Браун — двое известных нейрохирургов, а у фонтана в углу стоит Джон Форд — самый молодой доктор медицинских наук в области кардиологии. Она видит и других — но память не хранит их фамилии, только лица. Практикантка стоит за спиной Хлои и чувствует себя больше чем просто неуверенно — если бы она страдала паническими атаками, то сейчас испытала бы весь спектр этих ощущений. Панорамная рама оконных фасадов сразу на трех этажах открывает великолепный вид на горы, Озерной союз и Баллард; Колфилд застывает, когда ловит свое отражение в них: скромное платье ниже колен, черные лодочки и крошечный клатч в тон. Она выглядит не такой, как другие — ни золота, ни бриллиантов, ни громкого имени, — оттого ощущает себя лишней. Хлоя подходит к Нортам, и Макс, увидев их, улыбается: оба врача в одинаковых синих смокингах с короткими черными галстуками. — Здравствуйте, Максин, — вальяжно здоровается Дрю. Макс его не поправляет — наверное, это не то место, где стоит вообще открывать свой рот. Им подносят шампанское, и Колфилд сразу же хватает бокал с подноса — ледяное стекло обжигает руки, пузырьки газа приятно щекочут губы. Прайс ускользает на другой конец зала, здоровается, жмет руку или протягивает ее ладонью вниз для поцелуя; и Макс чувствует укол ревности. Наконец, Хлоя фиксируется рядом с четой Янг: высокий мужчина в черном костюме, кажется, показывает не свой разум, а свою жену — на Сильвии огромное количество бриллиантов; даже шпильки, держащие высокий пучок, содержат крупные камни — в их подлинности Макс не сомневается ни минуты. — Кристиан, — Хлоя пожимает ему руку, — Сильвия, — улыбается его супруге. — Я рада, что вы здесь. — Хлоя! И я, безусловно, рад тебя видеть. — Голос у врача теплый, вкрадчивый, и Макс вспоминает, что он психиатр. Хлоя представляет их друг другу, Макс пытается пожать протянутую ладонь, но Кристиан оставляет на тыльной стороне ее запястья сухой приветственный поцелуй. Жеманность этой манеры заставляет Колфилд дернуться; она хватает еще один бокал — уже четвертый — с подноса и утыкается взглядом в пузырьки. — Позволь вопрос, доктор Прайс? — В прошлый раз мне понадобилась неделя, чтобы дать на него ответ, — щурится Прайс. — Но, думаю, я готова к следующему. — Ты все еще авторитетный врач. — Хлоя усмехается, и Кристиан внимательно смотрит на нее. — В твоем отделении находятся шестеро смертельно больных, пятерым из которых требуется пересадка органов. Шестой пациент уже при смерти, более того, его скорая смерть может спасти тех пятерых, кому нужны органы. Но тут тебе вдруг попадает в руки лекарство, которое на сто процентов излечит этого шестого больного. Как ты поступишь? — Принцип меньшего зла? — задумывается Хлоя. — Спрячу лекарство, что ж тут поделать. Кем-то же нужно жертвовать? — Интересно... — протягивает Янг. — А если я скажу, что шестой — твой возлюбленный? — Ненавижу твои вопросы! — взмахивает руками Прайс. — Но я же врач, черт бы это все побрал, поэтому решение не изменю. — А если священник? — Какая разница, священник, сутенер, да хоть президент — все равно решение не изменю, — твердо стоит на своем кардиохирург. — А как же бог? — тихо спрашивает Макс, сама удивляясь своей смелости. Кажется, все в зале обратили на нее внимание — по крайней мере, Кристиан, Хлоя и Сильвия уж точно. — Тут нет богов, Максин, — улыбается Крис. — Только мы. — То есть врач не может верить в бога? — уточняет Колфилд, допивая шампанское. — Почему же, может, — говорит профессор Янг, нагло забирая с подноса официанта сразу два бокала — для себя и супруги. — Каждый из нас в этих отношениях может выбрать веру или безверие. В первом случае человек несет всякие расходы на соблюдение ритуалов, подчинение религиозным догмам. Но так как наш человек — всего лишь человек, то он свято верит в то, что конечные убытки с лихвой окупятся бесконечной жизнью, постоянной прибылью, золотым кладом. Он же верит в бога, верно? А бог должен его озолотить. — А во втором? — Во втором случае наш человек — атеист, терпит бесконечные убытки, как гласит Святая книга. Но зато в жизни повседневной не обременен сакральными расходами. — Вы первый или второй? Хлоя незаметно тянет Макс за рукав: замолчи, заткнись, не разговаривай. — Я доктор, мисс Колфилд. Мы лечим, а не думаем о прибыли. — То есть вы можете лечить бесплатно? — не унимается Макс. — Колфилд, уймись, — шипит Хлоя. — Ты несешь чушь. — Но... Прайс спешно извиняется, берет Макс за руку и тащит ее вверх по лестнице — именно там, по мнению Прайс, должно быть не так многолюдно, — чтобы сломать Колфилд что-нибудь. — Ты что творишь? — Хлоя прижимает практикантку к какой-то двери, опирается ладонями по бокам от нее об стены. — Ты совсем спятила? Хочешь разговоров? Прайс так близко — а у Макс до сих пор кружится голова после шампанского; от Хлои пахнет сигаретами и какими-то травами, будто та пила жасминовый чай, и губы ее так опасно близко к губам Макс — приподняться на носочки и дотянуться до них не составит никакого труда. Хлоя продолжает ее отчитывать — кажется, она только что назвала ее сумасшедшей, а Макс все никак не может отвести взгляд от этих родинок на щеке, от похмельно-сухих губ, от кончиков синих волос, которые кажутся темнее, чем корни. Мир кружится каруселью, и Макс, поймав это чувство, крутится вместе с ним, улыбаясь. — Ты что-то приняла? Помилуй боже, думает Макс, Хлоя, я ничего не принимала, я просто раздавлена, разбита, опечалена, и я не понимаю, что со мной творится, может, ты мне объяснишь? Расстегнутые верхние пуговицы рубашки Хлои сводят Макс с ума — в этом коридоре холодно, и ее кожа покрыта мурашками; эти точки студентка может разглядеть так четко, будто смотрит через микроскоп. «Я не лесбиянка, я не лесбиянка, я не лесбиянка», — этими тремя словами она исписывает оставшиеся пять страниц дневника, а после вырывает их и рвет на мелкие клочки. Доктор Прайс — ее сумасшедший куратор. Надменная стерва. Глыба льда. Хлоя — вспышка синих молний. Волшебство движения. Яркий вызов Вселенной. Она берет ее под подбородок двумя пальцами и поворачивает голову налево-направо так быстро, что Колфилд едва успевает сфокусировать взгляд. О господи, думает Макс, я тебя ненавижу, Хлоя Прайс, за то, что ты сейчас делаешь. — Мы здесь меньше получаса, а ты уже нажралась, — констатирует медик. — Колфилд, мне стыдно за тебя. — Я не... Макс пытается возразить: я не пьяна, я просто пытаюсь поймать мир в объектив... — Я забыла фотоаппарат, — жалобно говорит она. — Мне надо за ним вернуться. Хлоя вздергивает бровь. — Нет, не надо. Пойдем, я выведу тебя на балкон. Там куча фотоаппаратов. Выберешь себе какой-нибудь. Здесь же должен быть балкон, думает Хлоя, как так — Прескотт — и без балкона, нет, так не бывает. У нее звонит телефон, и Прайс, велев Макс никуда не уходить, торопливо берет трубку. — Ис, Колфилд то ли обкололась, то ли нажралась, я так и не поняла, но мне нужна помощь вывести ее на улицу. — Вас разыскивает Шон Прескотт, — обеспокоенно сообщает Мерт. — Лучше бы тебе придумать что-то получше. — Вот дерьмо! — стонет Хлоя, засовывая телефон обратно. — Макс, ты слышишь меня? Нам надо сейчас вниз. Там будет чудесный дяденька; если ты будешь хорошо себя вести, то он покажет тебе свой... хм... полароид? — Я не пьяная! — Макс гневно смотрит на нее. — Не говорите со мной, как с ребенком! То, что мой мир рушится на Ваших глазах, не значит, что я пьяна! Хлоя поднимает руки: «Да, конечно, а Нейтан у нас не наркоман со стажем; кстати, — ей просто становится интересно, — давно ли они с Чейз спят?» — Мне плевать сейчас на мир, окей? Пойдем, нас ищут. Хлоя берет Колфилд — все еще злящуюся, почти разъяренную — под локоть, и они синхронно спускаются по лестнице. Прайс шевелит губами, отвлекая внимание Макс; люди вокруг, наверное, думают, что они просто отлучились в дамскую комнату поболтать. Прескотт-старший их действительно разыскивает — тонкая оправа очков, до блеска начищенные туфли, серый костюм с белой рубашкой. Он пожимает руку Прайс, благодарит за блестящую операцию и за шанс для Нейтана, сухо кивает Колфилд и выражает соболезнования: — Я слышал о трагедии с мисс Марш. Мне... жаль. В последнее время все только и делают, что слышат о трагедиях, мысленно фыркает Хлоя. Макс опускает взгляд: каждое упоминание имени Кейт причиняет ей не сильную, но саднящую боль, и Прайс пытается перевести тему, но Прескотту они больше не интересны — даже не извинившись, он кивает другим гостям и отходит к ним. Хлоя выдыхает — леденящие глаза Прескотта сверлили ее с самого появления в зале. — С хозяином поговорила — можно и домой. — Истер неожиданно оказывается рядом. — Мне он даже не кивнул. — Радуйся, — говорит ему Прайс. — Ты избежал внутреннего бурения. — Она ежится. — Как твоя Колфилд? — интересуется Мерт. — Что-то не вижу ее. Хлоя резко оборачивается — Макс и правда не оказывается рядом. Посылая ей мысленные проклятия, Прайс заверяет Истера, что найдет ее и доставит домой сразу же, как только появится возможность. Мерт только пожимает плечами — ему, собственно, все равно.* * *
Крыша — единственное пространство, где Колфилд может позволить себе дышать. Раскинувшиеся горы каскадными верхушками манят ее к себе — и Макс подходит к самому краю стеклянного ограждения, любуясь видом. Морозный ветер треплет ее волосы, кутает ее в широкий палантин и иногда гостеприимно присылает несколько снежинок; Макс думает, что это снег с гор. Она опирается локтями о холодную перегородку и закрывает глаза. Весь мир для нее теперь — внутри ее самой. Она раскладывает себя по частям: вот университет, вот фотографии, вот Уоррен, Кейт и Дана, вот мама и папа, а вот этот синий кусочек — Хлоя. Чертова Хлоя Прайс, то не подпускающая ее к себе ни на шаг, то распахивающая душу прямо здесь и сейчас. Макс придумывает с десяток эпитетов для синеволосого врача, но все они разбиваются о странное чувство теплоты внутри ее сердца. Макс думает, каково это — быть с Хлоей Прайс? Будет ли это чувство сжигать изнутри дотла, будет ли оно убаюкивать или станет для нее спокойной, мирной рекой? Каково это — просыпаться рядом с Хлоей? Россыпь синих перьев на подушке, выражение умиротворения на лице, запах кофе в квартире; или же Хлоя — вечная спешка: разбросанные вещи, громкая музыка, постоянные звонки телефона? Каково это — целовать ее? Сухие губы с острыми кусочками кожи на них; будут ли эти поцелуи жадными и раскованными, или в них каждый раз будет читаться нежность? — Каково это — любить Хлою Прайс? — спрашивает она уже вслух. И слышит ответ: — Понятия не имею, Колфилд.