но меня никогда не пугали твои ножи, загоняй их поглубже, пусть даже пройдут насквозь. я бы жизнь подарила, если б умела жить, и ты думаешь, я не жалею, что не срослось? и ты веруешь, если я днями не вою так, то и ночь коротаю в торжественной тишине? не тянуться ко свету — не значит лелеять мрак, если я не сгибаюсь, не значит, что я — сильней.
Над Сиэтлом нависают тучи — плотные сгустки темной ваты в небе, готовые разразиться дождем и громом в любой момент, и в городе становится совсем не по-зимнему душно. Стикеры на окне Хлои сменяются белоснежными схемами на стенах; чувство дефрагментированной реальности не покидает ее. Эта головоломка не складывается, и Прайс раздраженно вертит на пальце брелок от ключей. Вот Кейт, исчезнувшая в среду вечером и найденная спустя почти полторы недели. Хлоя черным спиртовым маркером пишет главные вопросы: когда Марш вернулась в общежитие? Была ли она уже накачана к тому времени? Кто это сделал и зачем? Вот Майерс: вечер дня пропажи Кейт она якобы проводит не с ней, а с Прескоттом; после выясняется, что она действительно последняя, кто видела Марш. Вот Чейз, попросившая Майерс сказать, что та с Нейтаном, в то время как Виктория сама проводит с ним время. Безобидный поступок, имеющий катастрофические последствия. И, наконец, Прескотт: самая темная лошадка этой истории. Когда одного мужчину покрывают сразу две женщины, возможно, виноваты не их влюбленные сердца, а сам главный герой? Остается еще одна фигура, чьи слова стоит записать крупными буквами и разобрать по слогам, чтобы разобраться в подлинности фактов. Хлоя пишет на цветной бумажке слово «Колфилд?» и сразу же рвет ее напополам. О Макс она думать не хочет.* * *
Ни Нейтан, ни Виктория в понедельник не возвращаются, и Прайс с Хейденом, не имея на руках согласованного графика работы на неделю, импровизируют — пишут фамилии пациентов на бумажках и по очереди тянут их. Кто кого вытащил, тому и оперировать. — Врачебный юмор у вас так себе. — Джастин заходит к ним в кабинет. Хлоя как автор идеи обиженно фыркает. — Дебейки* тоже не сразу признали гением. — То есть после его смерти? — уточняет Уильямс. — Хм. Да, пожалуй. Джонсон выуживает еще несколько бумажек, тайком подменяет их на Хлоины и, довольный, уходит готовиться к утренней операции; Джастин садится в кресло и, убрав очки в карман, выжидательно смотрит на Прайс. — Расскажи мне, Хлоя, — серьезно говорит он, — что такого произошло в субботу, что весь корпус гудит, словно улей? Кардиохирург расстегивает пуговицы на халате и с ногами забирается прямо на стол, усаживаясь по-турецки. Выглядит она весьма эксцентрично: ярко-красная футболка резко контрастирует с белоснежными джинсами и синими волосами; и Истер, увидев ее в таком виде, советует не появляться на глаза хромофобам*, на что Хлоя закатывает глаза и клятвенно заверяет его, что хуже уже все равно не будет. Но секунды смеха быстро сменяются затяжной тоской, выбиваемой из нее только тяжелой работой. «Я возьму себе внеплановые», — говорит она Элле. — Ты не хочешь этого знать, — отвечает Хлоя. — И мне кажется, я сама не хочу этого. — Но все же?.. Мой куратор не смогла спасти мою подругу. Напомните, мистер Рид, за что мне ее уважать? — Знаешь дешевые мелодрамы? — спрашивает она и, получив в ответ кивок, говорит: — Я была в центре одной из них — Колфилд напилась, вступила в перепалку с Амой Росс, а потом встала и громко заявила, что я убила Кейт. У Джастина отпадает челюсть. — Подожди, это еще не все, — продолжает Хлоя, сжимая в руках чашку с кофе. — Она разбила бокал, пока пыталась вылететь из зала, исчезла в неизвестном направлении, а после я извинялась перед каждым. Блядь, ты хоть представляешь, насколько унизительно слышать это их «Вы что, не смогли успокоить практикантку?» — Она кривится. — Я думала, моя жизнь была до этого адом, но теперь, кажется, я спустилась на десятый круг. — На девятый... — На девятом я жила до этого. Про то, что Макс одним виртуозным взмахом вонзает в ее спину сталь, она предпочитает промолчать; ее внутренний хребет и так становится одним сплошным лезвием после жалящих слов-игл Колфилд. Джастин молчит, переваривая информацию — на его счету много восставших против системы практикантов, интернов, санитаров, но настолько сдвинутых не было никогда. — А ты еще считала Прескотта ебанутым, — наконец говорит он. — Да по сравнению с Колфилд он просто заинька! Сидит где-то в углу, закидывается диазепамом да в кишках чужих ковыряется. Мы хотя бы можем предположить, чего от него ожидать. Но это... — Прескотт тоже тот еще урод. Хлоя трясет головой, и синие волосы отливают лазурью в холодном свете ламп. — Как насчет сатисфакции? — деловито спрашивает Уильямс. — Давай накачаем ее просроченным галоперидолом! Прайс выдавливает из себя улыбку. Она не хочет мстить — скрипнув зубами, просто забыть все это, отложить в копилку памяти, напиться до полусмерти и не думать об окровавленных пальцах Кейт, цепляющихся за ее халат, который до сих пор лежит скомканной тканью в углу комнаты, словно напоминание о последствиях. Прайс думает, что дело вовсе не в публичном позоре, нет — в конце концов, ей плевать на мнение других; дело в ее наивности, с которой она все никак не может завязать; ведь к двадцати семи люди становятся умнее и умеют видеть других людей насквозь, но Хлоя до сих пор отчаянно пытается кому-то поверить. Просто потому, что ей это необходимо. И почему тем, кто берет у нее этот кредит веры, становится простая, угловатая Колфилд, тонкими руками сжимающая за спиной нож, она не знает. И ведь есть еще Рейчел — ее Рейчел, — чью папку медик скидывает Макс на почту в порыве чувств, и пусть Эмбер там — «пациент 211», Колфилд может просто взять историю болезни у ее кровати, и тогда Хлоя вновь окажется под ударом. Ей больно — наверное, именно так переживают боль взрослые люди: отутюженные вороты рубашек, стопки грязных чашек из-под кофе, початый гавайский ром, вдруг резко всеотвеченные сообщения на электронной почте, упорядоченные папки, готовые к сдаче отчеты. Прайс не хочет мести или длинных, вымаливающих прощение разговоров. Она просто хочет пытаться жить дальше.* * *
Макс скукоживается на кровати, и боль, свернутая в тугой комок, наконец заполняет ее вытянутые в струны жилы. Теперь она может смело сказать: в мире есть человек, который ее действительно презирает. И что разъест ее плоть сильнее этого сернокислотного презрения? Что спасет слезающую кожу, если она слезает не снаружи — внутри, струпьями, хлопьями, кусками? Она возвращается в комнату и долго лежит на холодном паркете, молча шмыгая носом; а потом бьет ладонями по полу, пока те не начинают гореть от боли; воет — тихо и протяжно, сжимая зубы, глотая слезы; беззвучно кричит, обнажая связки на горле, захлебываясь в чувстве вины. Макс вспоминает, как в одной из книг по фотографии читала о ханахаки* — глупая книжонка почти сразу отправилась на дальнюю полку; да только вот сейчас она не кажется ей глупой, нет, лежа на кровати и сжимая руки на шее, Колфилд чувствует эти чернильные лепестки, щекочущие горло. А потом ее выворачивает — болью, слюной и желчью, и нежные цветы покрывают простынь и деревянное изголовье кровати, прорастают сквозь сотни фотографий, засыхают на пледе, все еще хранящем запах Прайс; и Макс проваливается в спасительное забытье. В понедельник она не идет на практику. Ее не ищут, о ней не спрашивают, никто не звонит и не приходит навестить. Каждый ее сосуд наполняется напалмом*, поднеси спичку — и она вспыхнет, сгорит за секунду. Все происходит так, как и надо. Во вторник она все еще никуда не выходит. Тело — худое, ломкое, разбитое тело — не слушается ее, не встает выпить воды или поесть; Макс не принимает душ, не проверяет телефон, не проветривает комнату; она просто лежит на кровати, и в сухом бреду ей кажется, что в ней распускают побеги синие гибискусы. Тяжелые цветы тянут ее к земле, не дают подняться, не позволяют дышать; ее альвеолы — лепестки с шипами; сердце — сплошная глина; Макс кажется, что она умирает. Когда последние цветы сгнивают на ее иссушенной плоти, в дверь барабанят так сильно, что кусок деревяшки срывается с петель. Она надеется увидеть белоснежный халат и упасть перед ним на колени, но видит лишь черный костюм с цифрой «4» на груди, слышит знакомый голос и пропадает в сполохах светлых волос. Иголка капельницы вонзается в ее кожу, и лекарство струится по венам стеклянными лучами. Макс — разбитая хрустальная ваза с цепками-лапками алой крови внутри.* * *
Когда в четверг Колфилд появляется, наконец, на практике, Чейз с самой акулистой из своих улыбок продлевает ей время стажировки в больнице еще на две недели; и все возражения, бумажки и справки сразу же летят в ведро. Первое, что слышит Макс, робко входя в кабинет Хлои, это громкое: — Да я бы умерла за тебя, засранец! Колфилд пятится назад. — ...а ты не можешь выполнить простую просьбу! В смысле — они не доставляют такую пиццу в больницу?! Хм... Возможно, они подумали, что ты просишь не те грибы... Вот дерьмо. — Хлоя замечает Макс, сжавшуюся между распахнутых дверей. — А я думаю, чего дует так... Да никто не дует, Джас, успокойся! — кричит она в телефон. — Увидимся на обеде. — Космический чехол падает на стопку бумаг. — Опаздываешь, Колфилд. Макс скукоживается и зажмуривает глаза, готовясь к буре, но Хлоя лишь скользит по ней равнодушным взглядом. — Меня задержала доктор Чейз... — Мне плевать, — отвечает Прайс, переодеваясь в хиркостюм. — Работа не ждет, и я тоже. У тебя четверо в интенсивке, смена бригад в два часа дня — я опять возьму к себе ДаКосту на все внеплановые, после — найди Алана, будешь помогать ему готовить операционные, загляни к Мерту — у них сегодня уже три вызова было — и забери бумаги на сердечников, папки раскидай по кабинетам, отнеси эту стопку в архив к Лексе, заполни карты практик, отправь документы Майерс куда-там-ее-послали и — да, последнее — закажи уборку всех кабинетов в нашем коридоре на сегодня-завтра, ты поняла? У Макс, записывавшей все в блокнот, ломается карандашик. — Я должна это все сделать за сегодня? — Ты должна это все сделать за те два часа, что я буду на внепланке, — отрезает Хлоя. — Не справишься — возьму на твое место Прескотта. Он, по крайней мере, не опаздывает. — Пожалуйста, позвольте мне... Дверь захлопывается. Макс сползает по стенке на пол и утыкается лицом в колени.* * *
В комнате отдыха пусто, черство и затхло, хотя обычно здесь собираются болтливые санитары, пьющие горячий, до одурения сладкий чай или кофе, ругающие отсутствие курилок и матерящиеся на чем свет стоит. Нейтан забивается в самый дальний угол и, пачкая белоснежные полы халата, поджимает ноги под себя. Тонкая игла вспарывает кожу и с хрустальным звоном входит внутрь. Он знает: до прихода еще двадцать минут, и эти двадцать-гребаных-минут ему надо продержаться, но желание перегрызть серые вены сводит с ума, и Нейтан прижимает запястье ко рту и впивается в него зубами. Вкус железа наполняет его рот быстрее, чем наркотик притупляет разум; и Нейтан откидывает голову назад, выдыхая кислый воздух. Пять минут. Ему нужно еще пять минут, а после он сможет работать дальше. Макс слышит эти шепотки за спиной, чувствует, как на нее смотрят — косые взгляды, поджатые губы, большая дистанция; и, поймав очередной укоризненный взор, не может совладать с собой — она срывается и бежит в комнату отдыха, где, плотно закрыв за собой дверь, прислоняется к ней спиной. — Раз-два-три, раз-два-три... — Она пытается успокоиться, но вместо этого зажимает ладонью рот и жалобно всхлипывает. Хлоя, чертова Хлоя, четыре буквы имени, погасшие окна, беспросветная мгла, стеклянные глаза; Хлоя, чертова Хлоя, соленые слезы, тупая боль, колкие иголки. Хлоя. Чертова Хлоя. Сапфировые перья волос, похмельно-сухие губы, запах горького кофе и красных Marlboro, глаза — космос на ладонях, первородные звезды, пальцы — тонкие стебли, Хлоя, Хлоя, чертова Хлоя. Память в груди цепкая, как крючок: остро, железно, захочешь — не вытащишь; ходить теперь, как графитовый стержень — поломанный и ненужный, но вдруг, вдруг понадобится поставить подпись под некрологом? Хлоя, чертова Хлоя, доктор-с-переломанным-сердцем, квинтэссенция парадоксальных мыслей, черные гибискусы из-под пальцев, жженная карамель прикосновений. — Колфилд. Макс взвизгивает от неожиданности. Нейтан скорчился на полу, и руки его дрожат так сильно, что они — первое, что замечает Макс. — Какого хера ты тут делаешь? Бесцветное лицо словно отражено засвеченными фильтрами: агонический изгиб губ, глаза-иголки, наточенные скулы; Прескотт цепляется за свой красный бомбер, пытаясь унять предательский тремор. — Работаю, — отвечает она первое, что приходит на ум. Побочные эффекты способны сожрать все его рефлексы, безусловные и условные, но презрение, это законсервированное в собственной гнили презрение не сожрет никто. Нейтан перестает чувствовать свой язык; поэтому вместо вопроса «Где Норт?» рождается простое: — Где? — В больнице. Это здание между баром, где ты ширяешься, и баром, где ты бухаешь, — язвительно отвечает Макс. Нейтан заходится в припадочно-остром кашле и думает, что мозгов у Колфилд никогда не наблюдалось. Тело Нейтана отделяется от него, отдаляясь — ему так хорошо, словно он перестает существовать; и эти мгновения — без окружающего мира, без веселых сук-таблеток, без остроигольчатых шприцов — эти мгновения стоят всех побочек после. Поплывшими голубыми глазами Прескотт оглядывает Макс, которая выглядит так, будто пережила очередную вселенскую катастрофу; возможно, сегодня это башни-близнецы или убийство Кеннеди: дрожащая и тонкая, неровно порванная по краям, Колфилд — словно бумага; ненужный, выброшенный комок; и Нейтан думает, что никогда не видел ее такой прежде. — Что, Прайс тебе опять не дала? — Раскаленные добела слова прожигают скомканный лист. — Ты просто не в ее вкусе, детка. — Нейтан встает, опираясь рукой о стену. Он такой же жалкий, как и она сама; вот только у него есть хотя бы Чейз, а что есть у Колфилд, кроме преданного взгляда щенка? — Только тупой не мог догадаться, что ты течешь по ней, Колфилд. Макс делает к нему шаг, и ее лицо искривляется гримасой едва сдерживаемого гнева. — По таким бездарным докторишкам с купленными лицензиями текут только такие, как ты, Колфилд — такие же жалкие недолесбухи с комплексами и завышенным самомнением. Пощечина обжигает скулу, и цвета пускаются в пляс. — Что здесь происходит? Макс оборачивается. За ее спиной, кутаясь в теплый темно-зеленый шарф и скрестив руки на груди, стоит Хлоя. — Твои шавки на меня огрызаются, — зло отвечает Нейтан, пряча руки в карманы штанов. Прайс шагает к нему навстречу, и Макс чувствует, как от медика пахнет послеобеденными сигаретами — мятая пачка «Marlboro» торчит из кармана ее джинсов. — Если бы мои шавки на тебя огрызались, ты бы уже спал в морге. — Хлоя сверкает глазами. — Что ты тут забыл? — Дела были, — сквозь зубы цедит Прескотт, бочком обходя Прайс и направляясь к двери. — Не лезь ко мне, доктор. — Придется, иначе ты полезешь в чьи-нибудь внутренности, — парирует Хлоя. Дверь за Нейтаном громко хлопает, и во внутренностях Макс начинают медленно расти колючки. Стрелки часов застывают. Хлоя остается с Макс наедине. — Ублюдок, — выплевывает Прайс. — Ты в порядке, Колфилд? Макс кивает; она стоит посреди комнаты — нелепая, растрепанная, слишком худая даже для студента-медика — и мысленно лелеет свою горящую от удара о щеку Прескотта ладонь. — Доктор Прайс... — Она больше не может, просто не имеет права называть ее «Хлоя». — Доктор Прайс, мне надо с Вами поговорить. — А мне — нет. — Кардиохирург поворачивается и выходит из комнаты. Медленно-медленно, вместе с движением минутной стрелки, Макс опускается на колени, и жесткий ковер больно впивается в нежную кожу ног. На ум приходит мысль, что если больно — значит, еще жива, значит, еще не захлебнулась в чернильной синеве отравленных цветов, еще есть смысл пытаться. И пытаться. И пытаться. Она на меня даже не посмотрела, думает Макс, а ведь когда-то я не знала, куда себя деть от взгляда ледяных глаз. А ведь когда-то — теперь ей кажется, что в прошлой жизни, — Хлоя Прайс смеялась и, ловко орудуя палочками, доказывала ей, что главная героиня «Красотки» ни капли не изменилась. «Люди вообще не меняются, Колфилд, — говорила она. — В этом-то и вся прелесть. Если тебя предали однажды, то предадут снова. Зато ты будешь знать, от кого ожидать нож меж ребер». И добавляла, мол, а такие, как я, его потом вытаскивают; и смеялась при этом, громко хохотала, закидывала голову назад и хрустела суставами в пальцах. Случайно оброненная красная пачка сигарет Прайс с зажигалкой внутри становится для Макс знаком — кругом на воде, сначала крошечным и малозначимым, а после — большим и всеобъемлющим. Макс выбегает из здания, забыв снять халат, бежит к стыку корпусов и дрожащими пальцами достает из мятой пачки сигарету. Запах Хлои наполняет легкие и заставляет слезиться глаза, но она отчаянно держится, чтобы сохранить в себе это чувство. И эти первые затяжки едким дымом впиваются в ее легкие токсичным ядом, распространяются по телу, вызывая неконтролируемые судороги, выливающиеся в безмерный и рваный кашель. Ее организм пытается отвергнуть каждый миллилитр едкого дыма, но, вопреки желаниям здравого смысла, Макс не останавливается, а затягивается еще раз. Дым тоскует вместе с ней, словно раненное смерчами море.