Это, кажется, даже весело — не уметь без тебя дышать, Ждать тебя у прокуренной лестницы, жадно вслушиваясь в каждый шаг. Ты в меня, как иголка, врезалась, и больней оттого, что ты — Невозможно, топлёно-нежная, с наступлением темноты.
Окончательно Хлоя заболевает к концу следующей недели, и не помогают ни горячий чай, ни маски, ни профилактические таблетки (две красные капсулы под язык во время обеда). Скрепя сердце она работает с утра до вечера — сначала со шмыгающим носом, а затем с лихорадочным румянцем на щеках. Середина зимы — страшное время года, это знают во всех больницах; не спасают даже работающие без устали хирурги и аптекари, раздающие таблетки от простуды направо и налево. Хлоя режет, шьет и зашивает, закидывается антибиотиками и оранжево-шипучим витамином C, литрами пьет кипящий кофе, но в пятницу утром все равно обнаруживает на градуснике тридцать восемь. Чейз недовольно поджимает губы — ее, никогда не болеющую, дергают со всех сторон сильнее, чем остальные блоки, и теперь из-за еще одного заболевшего медика ей придется вызывать подмогу. — Займись бумагами тогда, — бросает она Хлое. — И сиди дома, пока не выздоровеешь. Иначе положу тебя в инфекционку. Разморенная, с трудом соображающая Прайс кутается в огромный шарф-плед, влезает в две толстовки сразу и греется у маленького радиатора, одолженного у диагностов. Ее знобит — ледяные кончики пальцев резко контрастируют с горящими щеками, и она закидывается перкоцетом*, заботливо выписанным ей Уильямсом. Пришедшая на час раньше Колфилд сгибается под тяжестью бумаг: теперь аккуратные красно-синие папки ждут своего часа в кабинете кардиохирурга; и Макс, глядя на Хлою, не может удержаться: — Давайте я сама все это разберу. Прайс молча переводит на нее затуманенные температурой глаза с покрасневшими овалами вокруг них, с минуту думает и наконец говорит: — Давай. И принеси мне ведро ледяной воды. — Хотите помыть пол? — Макс непонимающе делает пометку в блокноте. — Нет, — отвечает Хлоя. — Хочу утопиться. Колфилд пытается улыбнуться, но, глядя на впалые щеки кардиохирурга с линейно-вычерченными скулами, чувствует желание отвезти Прайс домой. — Вы не можете уйти? Я могу Вас прикрыть. Скажу Чейз, что Вы на операции. — У кого? У гинеколога? — Хлоя закатывает глаза. — С ней такое не прокатит. Но мне нравится твоя мысль. — Она встает, опираясь ладонями о стол. — Пойду спать в ординаторскую, там есть свободная кушетка, я точно знаю. — Откуда? — Там Уильямс как-то спал. — Зевая, Прайс скидывает с себя белый халат. — Если что, скажи Чейз, что я на обходе в интенсивке. — А что, если... Дверь захлопывается прямо у студентки перед носом, и Макс раздраженно фыркает: похоже, Прайс не то что не воспринимает ее всерьез — она вообще ее никак не воспринимает. Колфилд знает: с чертового субботнего вечера прошло уже тринадцать дней, и слова, которые Прайс сказала ей за все это время, можно пересчитать по пальцам. Сегодняшний диалог, пожалуй, самый конструктивный: Хлоя хотя бы ответила на ее вопросы. Обычно Макс появлялась в ее кабинете с утра, получала листок с заданиями и убегала их выполнять, отчего к концу дня валилась с ног от усталости. Прескотта она больше не видит и почему-то думает, что к этому приложила руку Прайс. Нейтан все еще работает в реанимационном отделении, но, говорят, почти не ассистирует — только смотрит да записывает показания приборов. Колфилд — волком воющий раненый зверь, но она делает все, чтобы не говорить об этом миру; лишь ее движения становятся вымученными, острыми, четкими: больше не поправляет волосы, не перебирает пальцами бусины браслета, не вертит в руках длинный заточенный карандаш. Макс — ходячая стабильность, заземленный ток, ушедший разрядом в землю. Но она знает, как и Хлоя, наверное, тоже уже знает, как знает и Истер: это чувство, с каждым днем пускающее в ней корни все сильнее и сильнее, уже не пройдет. Макс не добавляет «никогда» — она ненавидит это слово, — поэтому просто кивает себе самой: да, не пройдет. Она ловит мгновения с Прайс, собирает их и закупоривает в бутылку, носит в себе и лелеет, никому не показывая: Хлоя, пьющая кофе из бумажного стаканчика (Макс стыдится принести ей снова термокружку); Хлоя, наклонившаяся к ней, чтобы поправить халат; Хлоя, курящая в закоулке у служебного входа; Хлоя, долго сидевшая в машине, прежде чем поехать. Вся жизнь Макс делится на больницу и ее комнату. В больнице она живет, в комнате — пытается выжить. Но она все еще боится себе признаться, что Хлоя Прайс стала для ее внутреннего моря тайфуном, царственно-прекрасным в своей немой опасности. — Что насчет шторма? — спрашивает Макс у Джастина. — Ой, простите, я имела в виду, что насчет мисс Смит? Я была в ее палате, она сказала, что карта до сих пор у Вас... Уильямс — в теплом вязаном свитере с оленями, широких джинсах и лиловых кроксах — качает головой. — Макс, ты себя загонишь, — говорит он. — Пойдем выпьем чаю? Колфилд соглашается. Электрический чайник у Джастина в кабинете весело кипит, переливаясь всеми оттенками радуги, и Уильямс подает сидящей на кушетке Макс огромную кружку чая — сразу с тремя пакетиками. Студентка щедро сыпет четыре ложки сахара и с наслаждением делает глоток. Уильямс разглядывает ее голубыми глазами из-за очков-половинок и думает, что Колфилд похожа на мокрого воробья. — Ты много делаешь, — замечает Джастин, дуя на обожженные стеклом кружки пальцы. — Ради чего? Хочешь «отлично» в листе практики? — Доктор Прайс никогда не поставит мне «отлично», — грустно улыбается Макс. — У нас с ней... некоторые разногласия. Уильямс прислоняется к столу и молчит; в голове у практикантки проносится мысль, что он и Хлоя неуловимо похожи. Прайс вообще имеет свойство оставлять частичку себя в предметах или людях; наверное, Макс просто теряется в одинаковых цветах глаз. Но вот взгляд у них совершенно разный: у Хлои — колючие талые льды, давящие и тяжелые; у Джастина — внимательные и понимающие, такие бывают у мудрых, познавших жизнь стариков. — То, что ты сделала, — медленно проговаривает мужчина, — ты хочешь об этом поговорить... не с ней? Макс кивает; и на миг в ее влажных глазах мелькает блестящая поверхность моря. — Вас там не было, — шепчет она. — Это было еще хуже, чем рассказывают. Это убивает меня. Я будто предала, а меня заочно простили, потому что ожидали подобного, но я-то знаю, что я сделала это не специально, — честно говорит она, и пальцы предательски вздрагивают. — Я просто глупая маленькая девочка. Вот и все. — Рад, что ты признаешь это. — Джастин делает глоток. — Смотри, самый большой шаг — признание вины за собственные поступки — уже сделан. Остался еще один — устранить все последствия. Или хотя бы свести их к минимуму. — Боюсь, с доктором Прайс это не прокатит. — Макс вздыхает. — Она со мной не разговаривает почти. Я даже не знаю, как выйти с ней на контакт. Хотя бы на какой-нибудь. Не притаскивать же ей апельсины домой? Джастин усмехается и вновь щелкает кнопкой чайника — мирное гудение электроники среди послеобеденной суеты всегда успокаивает его. — Знаешь, — серьезно говорит он, — не все последствия можно решить словами. В серых глазах Макс впервые за две недели загорается надежда.* * *
Когда Макс выходит от Джастина, то направляется прямиком в ординаторскую. Хлоя действительно спит там — синие волосы разметались по подушке, на щеках болезненный румянец, грудь тяжело вздымается и опускается, она хрипит, и Макс думает, что, наверное, горло у медика уже почти мертво. Макс ставит огромный поднос с лекарствами на стол, рассортировывает их по пластиковым контейнерам и бросает пару шипучих таблеток в высокий стакан с водой. А потом садится около Хлои на колени и, стараясь не дышать, прикладывает тыльную сторону ладони к обжигающему лбу. Хлоя пахнет синтетическим цитрусом, хлоркой и сигаретами, и Макс теряется в этом запахе — на миг ей кажется, что все снова хорошо, и сердце в груди радостно сжимается. Над больницей сгущаются сумерки, и тихий треск старых люминесцентных ламп умиротворяюще действует на Колфилд. Поэтому она кладет голову на руки и, клятвенно обещая себе поспать всего пять минуточек, закрывает глаза на пару часов. Хлоя просыпается первой, и ее горло сразу взрывается сухой болью; Макс сразу же подскакивает рядом, протирая кулачками сонные глаза. — Колфилд? — выхрипывает Прайс. — Какой сейчас век? — Восемь, доктор. — Макс находит в себе силы улыбнуться. — Пора принимать лекарства. — Ну мам! — Хлоя жмурится, но дикий, иссушенный кашель мешает комичности этой ситуации. Студентка приносит ей горсть таблеток и растворенный в стакане аспирин, и Прайс выпивает их залпом, даже ничего не спрашивая. — А если бы я хотела Вас отравить? — Ты уже отравила мою жизнь, — закатывает глаза Прайс. — Хуже просто некуда. Макс поджимает губы от боли, кольнувшей ребра, но проглатывает — заслужила, знает. Сколько нужно еще боли, чтобы получить прощение? — Колфилд, не надо. — Хлоя будто слышит ее мысли. — Перестань все это делать. Защищать меня перед Прескоттом. Таскать таблетки. Выполнять мою работу. Мне это не нужно. Макс чувствует, как ее щеки заливаются румянцем стыда. — А что Вам нужно? — спрашивает она, и голос срывается. — Что Вы хотите? Что я должна сделать, чтобы Вы поняли, что я действительно раскаиваюсь? Прайс с трудом поднимается с кушетки и медленно-медленно, словно в замедленной съемке, идет к выходу, шаркая подошвами по линолеуму. — Мне ничего не нужно, — отвечает кардиохирург уже в дверях. — Спасибо за таблетки. — Вы не можете закрывать передо мной дверь каждый раз, когда я пытаюсь что-то Вам сказать! — Макс подлетает к двери. — О, нет, Колфилд, — ухмыляется Хлоя. — Я могу. Дверь захлопывается.* * *
В субботу Колфилд громко заявляет о себе всему общежитию, впервые за последние две недели появившись онлайн на своей страничке. Всегда пустой профиль вновь заполнен сообщениями оскорбительного характера; но Макс это не волнует — она нажимает на кнопку «DELETE» и подтверждает удаление аккаунта, разрывая еще одну ниточку, связывающую ее с внешним миром. Но вместо старой и потрепанной веревки она вьет новую. Закусывая губы от старания, Макс выкладывает отсканированные полароиды на свой маленький, но уютный сайт — светло-серое оформление с простой геометрической панелью, содержащей всего два раздела: краткое «о себе» и заполненная фотографиями галерея. Среди последних — китайские фонарики из лапшичной, руки санитара, заботливо поправляющие плед на пожилой женщине, селфи с Уорреном на фоне озера и кусочек синих волос — как Хлоя не замечает закрытую пальцем, но все равно яркую вспышку, Макс не знает; или замечает, но предпочитает ничего не говорить. Фотография — кляйновый всполох с солнечными бликами и фалангами пальцев, сжимающих почти докуренную сигарету у губ; и Макс улыбается — ей достался персональный кусочек Хлои. Под каждой фото — памятная подпись, и, загружая последнюю — разбитый пустой стакан на полу ординаторской, — Макс печатает: «Не все последствия можно решить». Взгляд рассеянно скользит по вещам на столе — вот старый радиоприемник, вот испорченные фотокассеты, вот несколько флэшек... Синевой обложки мелькает тетрадь, когда-то нагло украденная (Макс предпочитает «одолженная для ознакомления») из лекторной, и студентка вдруг понимает, что за все это время так и не брала ее в руки; как отбросила тогда ее от себя, так и не прикасалась. Макс в спешке хватает ее и утаскивает на кровать в надежде найти что-то интересное, но ничего, кроме конспектов двухлетней давности, не находит. Вероятно, Прайс ходила на какие-то курсы: почти на каждой странице нарисовано анатомическое сердце, идеально раскрашенное цветными карандашами — видимо, учеба для Хлои была дико скучной. По полям тетради идут чернильные узоры — такие рисуют на автомате, например, когда разговаривают по телефону. Больше ничего примечательного Колфилд не обнаруживает и уже решается аккуратно вернуть тетрадь на место при случае, как вдруг в необъяснимом порыве раскрывает ее на последней странице. Угловатым Хлоиным почерком с неправильным наклоном наскоро выведено: Рейчел +1 503 176... Макс кидается к компьютеру, вводит поиск городов по индексу телефона и очень быстро находит нужный. Окружной прокурор г. Аркадии Бэй Дж. Эмбер. 11:00 — 18:00. То, что Макс делает дальше, не укладывается в голове даже у нее самой, но события, выстроенные логической цепочкой, адреналином бьются по венам; она берет телефон и набирает номер в слепой надежде, что за два года некая Рейчел оттуда не уехала. Может быть, если она скажет, что Хлоя ее разыскивает, эта девушка приедет к ней? И тогда сердце кардиохирурга хоть немного оттает? Ну давай же, думает Макс, возьми трубку... Щелчок. — Дом Эмбер. Макс, не веря своему счастью, быстро проговаривает: — Здравствуйте, мне очень-очень нужно поговорить с Рейчел... Вы можете ее позвать? В трубке — помехи и треск, но даже сквозь них она слышит тяжелый, протяжный вздох. — Рейчел уехала отсюда больше восьми лет назад, и с тех пор о ней ничего не слышно. — Женщина говорит очень тихо. — Хлоя, это ты? — Да, — неожиданно вырывается у Колфилд. — Это я. — Детка, — голос в трубке почти потеплел, — тебе не стоит сюда звонить, ты же знаешь, Джеймс не одобрял этого. — Чего — этого? — Она вцепляется в обивку матраса. — Вас, — почти шепотом отвечают ей. — Не звони сюда. На заднем плане слышится громкое мужское «Кто это?», раздается шуршание, и Макс отключается прежде, чем трубку выхватывают. С горящим лицом она падает на кровать и закрывает глаза, сопоставляя факты; теперь она понимает Прайс с этими цветными стикерами — нет в мире лучшего способа расставить все на свои места. Восемь лет назад, думает Макс, сколько было Хлое? Восемнадцать? Девятнадцать? Пропавшая подруга, чей телефон написан на тетради двухлетней давности. Девушка, лежащая в отделении хосписа, у которой Хлоя проводит почти каждый вечер. Макс рывком поднимается с кровати, открывает почту и спешно скачивает снимки медицинской карты. Принтер гудит, выбрасывая страницу за страницей — печать восьми листов, исписанных с двух сторон, тянется вечно. Женщина, двадцать семь лет, читает она на первой странице. Место рождения — неизвестно. Макс закрывает рот ладонями. Все сходится. Когда Макс заканчивает изучать карту, ее голова гудит, а глаза слезятся от тусклого света в комнате, но она все-таки достает то, что нужно Прайс — недостающий фрагмент мозаики, мешающий поставить диагноз. По крайней мере, она так думает, когда набирает номер Хлои в половине шестого утра, но ее телефон отключен, и поэтому студентка, набравшись смелости, звонит на домашний. Сегодня день надежды на отвеченные звонки, грустно усмехается она. — Прайс. — Хриплый сонный голос отвечает только спустя пятнадцать минут трезвона. — Ее накачали, — сходу выпаливает Макс. — Колфилд, какого?.. — Женщина. Ту женщину накачивают. Постоянно. Вы упустили это в карте. Наркотики, — сбивчиво объясняет Колфилд. Повисает тишина, а потом Хлоя абсолютно ровным и проснувшимся голосом говорит: — Я вызову тебе такси. И вешает трубку.* * *
В квартире Прайс ощутимо холодно — видимо, Хлоя предпочитает греться местными радиаторами, и Макс сильнее кутается в свою нелепую серую толстовку, большую ей на пару размеров. Хлоя встречает ее в длинной, до колен, черной майке с выцветшей надписью FIREWALK и чудных полосатых гольфах; жар, исходящий от ее болеющего тела, чувствуется за метр, и Макс ругает себя за то, что подняла больного человека с кровати. — Спасибо, что приехала, Колфилд. Прайс смотрит на нее сквозь призму ледяного света — худая хрупкая Макс обхватывает себя руками за плечи и смотрит в пол, ежась от ее колючего взгляда. — Кофе? — Думаю, да, — кивает Макс. — Пожалуйста. Белоснежная кухня Прайс с высоким лакированным гарнитуром не привлекает ее так, как окно, полностью увешанное цветными листочками. Макс где-то читала о психических расстройствах — и, если бы хорошо покопалась, наверное, даже нашла бы ту книжку с подробным описанием. Кажется, оно называлось обсессивно-компульсивным расстройством и являлось хроническим. Хлоя щелкает задвижкой кофемашины, бросает капсулы — сразу две; индикатор заполняется желтыми делениями, а потом тихо пищит, сигналя о готовности, и красная чашка, наполненная кофе с пенящимся в нем молоком, ставится перед Макс, плавно растекающейся по кухне от потрясающего аромата. — Никогда такой не пробовала, — с блаженством говорит она. — Спасибо. На секунду — лишь на секунду! — ледяные иглы в глазах Прайс сменяются теплотой летнего неба. — Простите, что я подняла Вас с кровати, — робко извиняется студентка. — Мне очень жаль, но это действительно важно. — Забей, — бросает Хлоя. — Рассказывай. — Она делает глоток тройного американо со сливками. — С момента приема героина до операции проходит менее семидесяти двух часов, — медленно выговаривает Макс, погружаясь в ворох бумаг, вытащенных из сумки. — После операции ей назначают плазмоцитоферез, а потом, спустя три месяца, еще один, каскадный. Потом ей вводят налтрексон* — это уже ноябрь. Почему так поздно? Хлоя щелкает зажигалкой и кивает, мол, продолжай, а я пока послушаю. — Я думала, что, может, кровь недостаточно очистилась, — Макс сверяется с бумагами, — но после двух подобных процедур любая кровь, по сути, станет почти идеальной. Дальше ей назначают варфарин для профилактики эмболии и прочего, а через какое-то время его антикоагулянтное действие просто пропадает, и печень идет почти в отказ. — Вот тут, — Колфилд протягивает ей листок, — свертываемость крови повышена. Но никто не догадался сделать ей анализ на ломкость сосудов. Видимо, решили, что тромбофилия — одно из последствий наркотиков? Сразу же за этим... — еще листок, — ее кома становится еще глубже, если я правильно поняла, да и все здоровье в целом сильно ухудшается. — Макс маркером подчеркивает цифры. — После выхода из медицинской она впадает в естественную, даже не приходя в себя. — И, вот оно, — студентка сверкает глазами, — «coma barbituricum», кома из-за приема барбитуратов, то, что написано в карте за октябрь. И мне стало интересно, что у нас усиливает действие снотворных и наркотических средств. Пока я искала в карте все последствия, обнаружила, что ей вводили нейролептики внутривенно. Зачем? Чтобы она вышла из героиновой зависимости? Допустим. Хлоя тянется к следующей сигарете. — И тогда я стала думать, что из всего того, что есть в карте, усиливает всю нашу систему и вызывает кому. Ответ оказался прост. — Фенобарбитал, — выдыхает Хлоя. — Но откуда?.. Его было в крови меньше семи сотых процента. — Да, но этот анализ сделан в октябре! Неудивительно, что никому не пришло в голову сделать еще один. — Макс прикусывает губу. — Думаешь, кто-то намеренно пытается держать ее в коме? — Хлоя стряхивает пепел в ярко-зеленую пепельницу. Колфилд, помедлив, кивает. — Кто-то из тех, у кого есть доступ к ней, — произносит она, допивая остатки кофе. Хлоя жестом спрашивает: «Еще?», и Макс кивает. — Кто-то, кто не хочет, чтобы она очнулась. — Назначу все анализы повторно. — Прайс трет переносицу. — И как я не заметила этого?.. — Я бы тоже не заметила, — отвечает Колфилд, — если бы не мое любопытство. И не Прескотт, который... — Который? — Хлоя вновь включает кофемашину. — Который что? — Который наркоман. — Макс поднимает на нее глаза. — Как думаете, он может знать о ней? Сначала Прайс поджимает губы и качает головой: мол, исключено, в хоспис никого не пускают просто так, только по... — По интернатуре. Он мог пройти туда, представившись интерном. Макс вцепляется в керамику кружки, как в спасательный круг. Нейтан связан с Рейчел, понимает она; но должна ли Хлоя узнать то, что знает Макс?.. Полуправда — тоже правда, верно? — Я думаю, они связаны, — решается Макс. — Я уверена в этом. Иначе почему Прескотт так хочет остаться в этой больнице? Почему Прескотт так тянется оперировать? Он мог перевестись в Восточный Госпиталь, где условия куда лучше. Или просто купить практику — я слышала, он так уже делал. Но он пошел именно сюда. — А ты не дура. — Хлоя усмехается. — Еще бы, — фыркает студентка. — Доктор Прайс... Пожалуйста, расскажите мне все сами. — Макс, ты хочешь мне что-то сказать? Слова вспарывают воздух подобно ее глазам — острые и ледяные, они пытаются вонзиться Макс под лопатки, туда, где уже начинает противно покалывать тупая ноющая боль недосказанной правды. Макс умеет хранить секреты — она знает тайны многих, но молчит, как молчит и ее «Полароид», и ее «Кэнон», и пленочный «Никон», как молчат все те фотоаппараты, что разбил Прескотт в пылу ссор и перепалок. «Отдай мне их немедленно, мерзкая, паршивая...» Наверное, она будет видеть это в кошмарах — те кусочки зла на фотопленках, на старых, полузасвеченных снимках: вот Прескотт ширяется за общежитием, вот ходит по узкому бордюру с бутылкой виски, вот хватает за руки Кейт. Щелчок затвора — вспышка — кадр. Макс надеется, что со временем это уляжется в ней — но оно не укладывается, чужеродными мыслями наполняя и без того тяжелую голову. — Прескотт угрожал мне, — говорит она Хлое, потому что думает, что поступает правильно. Потому что у нее больше нет другого выхода — на ней и так много вины за все поступки, обдуманные и нет. Иногда Макс кажется, что она синоним этого слова. — Я снимала его, думала, может, так удастся остановить этот бессмысленный поток всего, что он творит. Это были страшные фотографии. Я видела, как он протыкает себя шприцами, видела кружочки таблеток, видела, как он угрожал Кейт. Я пыталась сказать ему, что если он будет так себя показывать, то ему ничего не поможет. Хлоя смотрит на нее: удивленные, широко распахнутые темные глаза, взъерошенные волосы и привычные сухие губы. — Он ведь едва ли старше меня, — качает головой Колфилд, будто оправдываясь. — Я пыталась помочь. — Помочь в чем? — уточняет Хлоя. — Спасти душу? — Нет. — Макс вздыхает. — Я просто хотела, чтобы он отстал от меня. Я пыталась помочь не ему — самой себе. — То есть шантажируя? Боже, Колфилд, ты не дура, ты идиотка. Думаешь, из-за шантажа он отстанет от тебя? — Прайс закатывает глаза. — Я надеялась. — Макс обхватывает себя руками. — Я знаю. Я ошиблась. — Ты не просто ошиблась. — Хлоя встает и нависает над ней, ладонями опираясь о стол. Хрупкая Макс скукоживается под ее гневным взглядом. — Колфилд, я не верю, что он просто так начал к тебе цепляться. Ты знаешь что-то, чего не знает никто. Верно? Расскажи мне. Макс молчит; дыхание Хлои обжигает ее жженым кофе и отчего-то совсем не пугает; но жгучая спираль внутри живота начинает скручиваться еще сильнее, и она жалеет, что вообще открыла рот — ценные мгновения искренности утеряны. Поэтому Колфилд осторожно уворачивается от расставленных по обе стороны от нее рук и направляется в коридор. — Мне нужно идти. — Колфилд, стой. — Хлоя оказывается так близко, что Макс вжимается в ледяную стену лопатками. — Почему ты все это делаешь? Почему ты помогаешь мне? — Вы не хотите знать ответ, — шепчет Макс. Их взгляды встречаются: снова и снова, высекая искры. Колфилд не в силах отвести глаза, ей больше негде спрятаться и некуда убежать, а Хлоя просто не позволяет их зрительному контакту прерваться. — Все же? И она сдается. Просто потому, что больше не хочет, больше не может держать это внутри. Макс встает на носочки — почти на самые кончики пальцев ног, которые сразу же начинают зудеть, и прижимается к горячим сухим губам. Все замирает. Время в бутылке, так тщательно собираемое ею весь последний месяц, покрывается трещинами и падает, падает, падает вниз. Растекаясь водой. Утекая сквозь пальцы. Каждая трещинка, впадинка, каждый иссушенный кусочек губ Хлои на минуту становится ее. Прайс не отстраняется — просто терпеливо ждет, пока Макс насытится, наполнится, напьется этими долгими секундами. Хлоя наконец-то чувствует всю недосказанность, все свои подозрения и догадки в этом поцелуе. Мысль о Рейчел колет ее, кажется, куда-то под ребра, но Макс — мягкая, теплая Макс — пахнет горьким кофе с молоком и так доверчиво держит ладонь на щеке Хлои, что та не может сдвинуться с места. Бутылка с крупицами мгновений внутри в последний раз отскакивает от пола и со звоном разбивается. Времени больше не существует. А если бы существовало, то с каждой прошедшей секундой ледяная стена, выстроенная Хлоей, таяла бы все быстрее. Прайс коротко и резко выдыхает через нос, словно проигрывает борьбу самой себе, а потом кладет руку на поясницу Макс. Но Колфилд, испугавшись, делает шаг назад. — Пожалуйста, простите меня, — рвано всхлипывает студентка, выбегая из квартиры. — Макс, подожди! Чернильные цветы пеплом осыпаются к ее ногам.