Меня перемололо сансаровым колесом, меня в землю вдавило по самое не хочу, я же не улыбаюсь, а вздрагиваю лицом, что мне толку от этих «давай позвоним врачу», я и так под завязку — уколы, таблеток горсть, а меня всё равно душит кашель, бросает в жар, если ты не уверен, что выдержишь, лучше брось, а не то тебя вырубит первый прямой удар.
Хлое снится Рейчел: обнаженная, она стоит, объятая огнем, и страшные, мучительные крики доносятся до Прайс сквозь кроваво-красные языки пламени; кожа плавится и горит, слезает струпьями, покрывается волдырями; Хлоя просыпается на мокрых от пота простынях. Но на ее губах лишь пепел — такой же легкий и хрупкий, как Макс; только тронь — рассыпется, растает, растворится. Если бы поцелуй был сладким и манящим, то стало бы легче — может, даже в разы; но он был терпким и горьким, наполненным отчаянной мольбой. Закутавшись в плед и дрожащими от озноба пальцами держа дымящуюся сигарету, Хлоя думает, что если это способ попросить прощения, то это херовый способ. Ее лихорадит так сильно, что мир перед глазами плывет, рассыпаясь на миллионы атомов, при приступе кашля собираясь вновь, и снова — молекулы, молекулы, молекулы. Почему-то на ум приходит странная мысль, пахнущая войной: Макс ей не враг, Макс — просто ребенок, у которого ничего нет, как, собственно, и у нее самой. Хлоя отметает эту мысль, но пустота в душе никак не хочет заполняться — она сама состоит из работы и разговоров-однодневок: Джастин, Истер, Чейз. А Макс, наверное, одиноко. Можно ли оправдывать злость одиночеством? Хлоя вспоминает время, когда ей хотелось исчезнуть в бессмысленных толпах людей, захлебываясь воздухом в крошечных просветах между ними: наверное, это худшее время в ее жизни, когда рядом не было никого, кроме бутылки виски, сигарет, баров, татуировок и женщин на одну ночь. Наверное, врач так не может себя вести. Но она вела. Когда тебе девятнадцать, мир кажется другим, нежели когда тебе двадцать семь — и у тебя не жизнь, а какой-то сплошной несчастный случай. В горле чешется, и Хлоя вновь заходится в кашле. Прыжки веры ей всегда удавались с легкостью — глянь да посмотри, поставь все на карту, это же не компьютерная игра типа Варкрафта, просто так складывается: тяжелая броня — в сторону, жизнь — в карточный домик, и от этого ее фирменного взгляда все вокруг трещит и плавится. Да только нужен ли кому этот ее фирменный взгляд, если дома никто не ждет, кроме пустого кофейника и занавески из цветных стикеров? Хлоя думает, что после всей этой истории она мертвец. Ну, или хотя бы распятый на кресте Иисус, сжимающий в руках фотографию Кейт Марш. А на деле она просто последний дурак (здесь не хватает красивой карты таро, думает она, да, безумно не хватает). Так было с Рейчел: сережки-бабочки, солнце, пляшущее в волосах, медовые глаза и вот это вот ее последнее сказанное Хлое с любовью: «Ну, давай же, давай сбежим, рука об руку, ты и я?», а потом — все, пустота, прыжок веры закончился обрывом, фотографии на столе, пустые смс-ки, пустота в душе и взрыв первородной звезды, унесший ту Хлою. Будто бы земная ось разом, не выдержав, вздрогнула и сместилась, завалившись набок; лицом в землю, ладонями об асфальт, больно — и трещит, раскалывается надвое сломанный сталью позвоночник. И не срастается. Хлоя винила во всем других — миссис-и-мистера-Эмбер, проклятую Аркадию, да даже нескольких общих знакомых: это вы виноваты, кричала она, это вы во всем виноваты, если бы не вы, она была бы здесь, со мной! «Такие, как Рейчел, умирают быстрее, чем такие, как ты», — это сказал дилер, которого Эмбер когда-то обвивала своими длинными ногами и просила не прекращать. Так может, в прозрачной и нелюдимой Колфилд жизни больше, чем в сгоревшей Рейчел? Она не знает. Но как насчет еще одного крошечного шанса, Макс? Наугад с козырей — и сорвать ва-банк? Хлоя засыпает.* * *
Макс возвращается, просто потому что такие, как она, после глупостей всегда прибегают снова; приходит к ней под вечер, долго мнется у двери, а потом робко нажимает на кнопку звонка, и Хлоя подскакивает от неожиданности, но все же плетется ко входу. Колфилд приносит апельсины — большие оранжевые шары — и огромный мешок таблеток; мямлит что-то про самочувствие и лечение и проходит в квартиру, даже не спросив у Прайс разрешения. Хлоя молча отодвигается в сторону, пропуская пахнущую морозом студентку, и закрывает дверь, обещая себе завтра же отключить дверной звонок, домофон и все телефоны в квартире. (Да кого она обманывает, она даже не знает, можно ли вообще отключить это все.) Говорить медику больно, дышать еще больнее, а от мысли, что придется ухаживать за непрошеными гостями, ей и вовсе становится дурно, поэтому Хлоя салютует Макс и скрывается в душе под ее гневные крики, что с такой температурой этого делать ну никак нельзя. Средний палец Прайс становится ответом на все последующие вопросы. Остатки суточного сна с трудом смываются с Хлои даже после почти литра абрикосового геля, но она не сдается; и Макс, хозяйничающая на кухне, кривится от приторно-сладкого запаха. Едва Хлоя выходит, замотанная в огромное зеленое полотенце, как Колфилд кидается к ней с таблетками. — Да, мамочка. — Хлоя закатывает глаза и послушно принимает все лекарства. — И вот еще спрей! — гордо сообщает Макс, протягивая ей цветной ингалятор. — С анестетиком! Если бы над головой кардиохирурга была шкала терпения, то сейчас она бы, скорее всего, разбилась: Колфилд не терпящим возражения голосом заявляет, что ей нужно побрызгать горло максимально сильно, и Прайс, сдерживая желание отвесить студентке подзатыльник, послушно нажимает на кнопку флакона несколько раз. Горло отпускает моментально. — Колфилд, серьезно, это лучший предмет, который мне запихивали в глотку, — почти нормальным голосом говорит она. Макс улыбается и ставит перед ней чашку кофе и сэндвичи; Хлоя вспоминает, что да, когда-то в ее холодильнике были продукты, но это «когда-то» было три недели назад. — Откуда ты все это взяла? — Купила, — фыркает Макс. — Папа говорил, что у деловых людей нет времени поесть. Кстати, я не знала, какой шоколад Вы любите, поэтому купила все три разных. Молочная, белая и горькая плитки в ярких обертках веером ложатся перед Прайс, и та чувствует, как губы сами собой растягиваются в улыбке. — Колфилд, позволь уточнить: вчера ты целуешь меня... — Позавчера. — Что? — Позавчера, — повторяет Макс. — Я была у Вас позавчера. — Это я двое суток спала? — Хлоя дергается. — Дерьмо. Студентка осторожно кивает. — И что же поспособствовало твоему возвращению в мою обитель после позорного бегства, юный Ромео? — Хлоя тянется к сигаретам, достает одну из мятой пачки и прикуривает от валяющейся рядом спички. — Хотя ты, скорее, Джульетта. Первая затяжка оборачивается для нее кашлем и укоризненным взглядом Макс, который, впрочем, быстро сменяется смущенным румянцем. — Почему Вы меня не прогоняете? Хлоя поджимает под себя ноги и, сидя на мягком низком стуле, внимательно смотрит на Макс. — Ты принесла мне еду и лекарства. Кто ж от такого откажется? — Вы, — не раздумывая отвечает Макс. — Вы бы не пустили меня, если бы не были уверены, что я не буду отягощать Вас. — А ты будешь? Хлое опять кажется, что они ведут два диалога — один здесь, пустой и глупый, а второй — ментальный, наполненный важным для них обеих смыслом. — Нет, не буду. Прайс закатывает глаза. — Допустим, мне стало тебя жалко, — говорит она. — Или я решила дать тебе шанс исправиться. Серые глаза Макс вспыхивают надеждой, и от этого света в груди Хлои теплеет. Колфилд кажется такой укоризненно-простой: розовая футболка с ланью, серые джинсы на тонком ремешке, чудной клетчатый кардиган сверху и воронье гнездо на голове; Хлоя думает, что в ее возрасте носила радугу в волосах и проколотый язык, которого шугались даже другие студенты, а не вот это все. — Простите меня, — говорит Макс, и голос ее дрожит. — Я не считаю, что Вы причастны к Кейт... Вы сделали все, что могли. Не все, думает Прайс, если бы сделала все, она была бы жива. Синдром спасителя — так, кажется, это называется в медицине; но никто никогда не может спасти сразу всех. Хлоя вот не смогла. Слова-иголки, фразы-ножи, стальные диски меж позвоночника — да кому это все вообще надо, думает Прайс, в ее возрасте такое проглатывают и забывают, захоранивают внутри себя. — Ты так извинялась? — Хлоя вздергивает бровь. — Поцелуем? Макс вспыхивает. — Нет! Хлоя с наслаждением откидывается на спинку стула. — А что тогда это было? Колфилд пытается спрятаться за волосами, но они у нее слишком короткие и взъерошенные, поэтому она только выглядит еще нелепее. — Все, что происходит, — моя вина. — Хлоя чувствует, как Макс с трудом подбирает слова, стараясь не встречаться с ней взглядами. — Я думала об этом все это время. Вы, наверное, знаете, каково это — винить себя в том, что ты просто существуешь. Прайс кивает; Макс садится рядом с ней, ломкая и хрупкая, того и гляди порвется, и кладет руки на стол. И вся злость схлынывает, отпускает, исчезает; вся ее злость на пьяную, кричащую Колфилд пропадает, оставляя за собой колкие песчинки; и Хлое кажется, что она босыми пятками бежит по холодному песку в надежде найти морские волны, но воды нет. Хлоя ее не прощает, но чувствует, как что-то, что мешало сделать полный вдох, отступает; и воздух, пронизанный электричеством, заканчивается. На кухне становится легче дышать, и Прайс понимает, что, наверное, она не хочет говорить о поцелуе. В девятнадцать совершать глупости простительно даже молодому врачу. Кардиохирург с улыбкой вспоминает, как когда-то Джастин рассказывал ей о безнадежно влюбленной в него пациентке: людям, которым спасли жизнь, взамен нечего предложить, кроме самих себя, вот они и вручают свое сердце врачу, мол, делай с ним, что хочешь. Кажется, Уильямс потом женился именно на ней. Жаль, что они развелись, думает Хлоя, прекрасная, наверное, была пара, да только Джасу не это нужно, он свободная пташка с открытым сердцем, всех спасу, всем помогу, а в награду мне, пожалуйста, ящик ледяного пива и третий PlayStation. Макс говорит что-то еще о чувстве вины, но Хлоя ее не слушает: все слова давно сказаны и никому не нужны, и Колфилд, улавливая ее настроение, потихоньку замолкает. Хлоя все же закуривает — медленно, с наслаждением, и смотрит на увешанное стикерами окно в россыпи почти пустых цветных листочков. — ...соленую карамель? Макс, кажется, больше не просит прощения, и Прайс пытается включиться в разговор. — А? — Я спросила, любите ли Вы соленую карамель, — повторяет Макс. — Не пробовала, — признается Хлоя, разворачивая молочную плитку шоколада. — Но я люблю карамельный поп-корн в кинотеатрах. — Потому что там — он особенный! — заканчивает студентка. — Такой горячий, сладкий, воздушный... И пахнет солнцем! И стоит десятку, — грустно добавляет она. — Разве это много? — Прайс вгрызается в шоколад, даже не разламывая его на куски. — Когда твоя стипендия меньше тысячи*, то да, — вздыхает Макс. — Но мой университет покрывает мне почти всю стоимость обучения*, поэтому мои родители, можно сказать, в выгоде. — Ну да, — фыркает Хлоя. — Помнится, свою тысячу я пропивала в ближайшем баре в первый же день, только не говори никому. — А остальной месяц? — Я сидела на шее у своей соседки по общежитию — ее мать постоянно присылала посылки из Дублина с мясными рулетами. — Кардиохирург смеется. — Я делала ей домашку по анатомии, а она кормила меня. — Боже, какой ужас. — Макс притворно прижимает ладони ко рту. — Но благодаря тому, что я Ваш ассистент, я получаю еще и прибавку! — О, я тоже ассистировала наркодилеру, когда перевозила мет через границу, — серьезно заявляет Прайс. — Так что я в выигрыше! — Это не считается! Это нелегально! Да и потом, наркокурьеры никогда не говорят о таком! — возмущенно отвечает студентка. — Так что дилер из Вас не очень. — Ладно-ладно, Колфилд, ты меня раскусила, — прищуривается Хлоя. — Я тоже работала на кафедре; разделывала сердца там, все дела. — Вы и сейчас их неплохо разделываете, — не удерживается Макс. Они разговаривают о ерунде: Прайс делится воспоминаниями, приоткрывая завесу тайны, Макс пытается уследить за спешащими мыслями кардиохирурга, поддакивает или смеется, рассказывает о людях и о фотографиях; на старом телефоне, с трудом прогружающем страницы, показывает свой сайт — доверие за доверие; и они медленно перемещаются в комнату, где Хлоя поспешно ныряет под одеяло — ее все еще сильно знобит. Макс выходит за очередной порцией кофе и шоколада, а когда возвращается, видит, что Прайс спит — совсем не так, как несколько дней назад в ординаторской, а по-другому: спокойно, размеренно, ровно; и на ее лице нет ни капельки тревоги или напряжения, только глубокий, умиротворенный сон. Колфилд любуется ей: тонкий изгиб губ, родинка на щеке, длинные ресницы и острые перья синих волос; сейчас Макс впервые замечает и татуировку на руке, постоянно закрытую длинными рукавами, — причудливое переплетение алых лент и зеленых стеблей с раскрытыми бутонами гибискуса в окружении синих бабочек. Думает, что, наверное, было больно набивать подобное, но это определенно того стоило. Поддавшись внутреннему порыву, Макс наклоняется и касается губами лба Хлои — кожа горячая, но не раскаленная, — и та улыбается во сне. Макс уходит, неслышно прикрыв за собой дверь, и убеждается, что замок щелкнул, оставив ее в уверенности, что Прайс никто не побеспокоит.* * *
Время для Хлои летит так быстро, что она едва замечает свою болезнь: в пятницу Макс навещает ее и приносит шоколад, а уже в среду они обе снова сидят над новыми папками, по-прежнему делая вид, что ничего не случилось. Уставшая после плановой пересадки Прайс литрами пьет черный кофе со сливками и заполняет карты практики одну за другой, грустно думая, что из шести подопечных осталось только четверо. Спустя почти полтора месяца работы в больнице приходит время выдать первые отчеты их университетскому куратору, и Хлоя, угрохав пару часов на чтение характеристик, подводит итоги, выводя оценки: грустная тройка у Джульет, заслуженная четверка у Стэф, размашистая пять у Прескотта (Прайс нечаянно ставит кляксу на хвостике, превращая пятерку в тройку). Затем она твердой рукой вычерчивает высший балл Макс. — Я бы поставила тебе «два», но за последнюю неделю ты сделала всю мою работу, поэтому так, — улыбается она. Макс благодарно смотрит на нее — Прайс, сама того не ведая, помогла студентке сохранить крошечную стипендию. Кабинет залит солнцем — оно путается в синих волосах Хлои, танцуя танго в длинной челке, слепит глаза и согревает. Макс люто хочется весны — март обещает наступить через две недели, и сиэтловская температура наконец переходит из «минуса» в «плюс». И Хлоя — все еще чертова Хлоя — наконец позволяет ей хотя бы просто существовать с ней в одной вселенной. Сама Прайс нежится на горячем полу, засунув карандашик за ухо и сжимая между зубов незажженную сигарету — едва слышное похрустывание табака в бумаге ее успокаивает. — В следующий четверг ты будешь без меня, — говорит Прайс. — Мне обещали подогнать отличный набор для стернотомии, пойду проверять. Там должен быть клевый хиркостюм твоего размера, так что могу принести, если ты еще не купила. — Как у всех? Я смогу его носить, как... полноценный сотрудник? — Студентка смотрит на нее восхищенными глазами. — Ты так хочешь поиграть в доктора? — В синих глазах Хлои пляшут черти. Щеки Макс вспыхивают румянцем, но она быстро находит ответ: — Я не против стать Вашим постоянным пациентом, доктор Прайс. — О. — Хлоя прищуривается. — И какой же у тебя будет диагноз? — Повышенная чувствительность сердечной ткани. — Колфилд облизывает губы. — Я слышала, от такого умирают. — Кардиохирург подается вперед. У Макс сводит колени. — Колфилд... — Прайс так близко, что Макс улавливает запах сигарет от ее губ. — Ты что-то совсем развольничалась! — Хлоя толкает ее от себя, и Колфилд смешно падает на спину, дрыгая ногами в воздухе. Хлоя хохочет — лазурными колокольчиками смех гуляет по кабинету, Макс подхватывает его и улыбается. — Спасибо, доктор Прайс, что только что отказались помогать моему сердцу! — фыркает она. — Твое сердце — ты ему и помогай, — парирует кардиохирург. — Мне чужих хватает. Практикантка уже на автомате сверяется с блокнотом. — У Вас через час плановое шунтирование, мужчина, тридцать девять лет, главное показание — ишемия. — Отлично. — Хлоя потягивается, обхватив за спиной локоть одной руки другой, и несколько секунд Макс может наблюдать ее выпирающие ребра и дугообразную спину. — Тогда, как закончим с папками, быстренько проштампуешь их у Эллы, отнесешь Чейз лично в руки — и никак иначе! — а после можешь идти домой, думаю, я закончу с операцией уже после шести. Колфилд радостно кивает — она клятвенно обещала Уоррену после практики сходить с ним пообедать в их любимый фастфудовский ресторанчик на третьей авеню. Макс пользуется хорошим настроением Прайс и шепотом спрашивает: — Вы уже назначали анализы той девушке? Хлоя кивает: — К понедельнику все сделают. — Она поднимается и отряхивает руки. — Сейчас, говорят, у лаборантов нет на это времени — вчера было несколько аварий, они заняты там, и даже моя пометка «срочно» не спасает ситуацию. — Можно было попросить... — начинает Макс, но кардиохирург сразу же ее перебивает: — Успокойся. — Летящим движением Хлоя надевает белый халат. — Я разберусь с этим. Последняя подписанная папка падает сверху на остальные, и Прайс гордо вручает стопку студентке. — Я к Джастину на минуту — и готовиться к операции, — сообщает она. — Относи — и отдыхай, ты заслужила. — И улыбается своей фирменной прайсовской улыбкой: — До завтра, Макс. И от этого «Макс» у Колфилд внутри все переворачивается.* * *
Макс, сгибаясь под тяжестью стопки, стоит у кабинета Чейз, пытаясь как можно деликатнее постучаться в дверь носком кроссовка, но ей никто не открывает. Проходящий мимо Хейден вскользь замечает, что видел заведующую у блока B, и студентка, скрипнув зубами, тащит ворох папок вниз по лестнице к горизонтальному служебному лифту — блок кардиологии и блок реанимации соединены довольно-таки длинным коридором. Никогда здесь не бывавшая Макс теряется в многочисленных дверях и палатах, блуждая в них добрых сорок минут, нечаянно заглядывает к какому-то мужчине, видит ворох трубок, идущих внутрь него, и открытые неподвижные глаза. Дежурная палатная медсестра прогоняет ее, успев отвесить подзатыльник картой пациента, и Макс с извинениями вылетает из комнаты в очередной коридор, заставленный цветами. Следующий перекресток дверей она проходит почти бегом, натыкаясь на врачей и спрашивая, не могли ли они видеть здесь мисс Чейз. Лишь один такой же практикант, как и она, показывает ей дорогу к кабинету заведующего реанимационным отделением и сообщает, что недавно видел, как какая-то женщина зашла туда. Макс слышит голоса, как только подходит к двери: острый, свистящий шепот женщины и обеспокоенный, постоянно срывающийся — мужчины, и замирает, боясь постучать и перебить, как ей кажется, важный разговор. — Я все сделала, — говорит женщина, — его положат под полный наркоз до того, как она узнает, что там обострение запущенной астмы. Ты подменил антигистаминные? — Я дал ему глюкозу, — отвечает мужчина, — и полностью отменил преднизолон. — Будем надеяться, что там образуется пневмоторакс, а то все насмарку... Ты ввел имигран?.. А карта?.. Умница. На суде скажем, что Прайс перепутала дозировки и вдобавок плохо интубировала трахею после. Вот тебе гипоксия, остановка и смерть. О приборах я позаботилась — они исправно показывают нужную мощность. — В ее голосе слышатся саркастические нотки. — Никто не узнает про Марш, я обещаю... Ради нас. Макс стоит, едва дыша, и вспотевшими от страха руками прижимает папки к груди. Хлоя, которая ничего не знает. Хлоя, которая уже в операционной. Хлоя, до которой она не успеет добежать. Хлоя, Хлоя, Хлоя... Колфилд сует папки прямо в руки проходящему мимо интерну, и они падают с громким стуком, но Макс сейчас это не волнует — она разворачивается и бежит, путаясь в коридорах и собственных ногах; искать лифт, ведущий в кардиоблок, у нее нет времени — и Колфилд несется по лестницам, с громкими хлопками распахивая двери. Коридор — коридор — поворот — дверь — коридор — коридор — лестница. Только бы успеть.* * *
Хлоя привычным движением ныряет руками в перчатки и выпрямляет спину, ожидая, пока завяжут кушаки зеленого халата и поправят маску. Ее бригада сегодня совсем небольшая — мисс Грант, ассистирующий Норт, две старших медсестры и санитар; АКШ — сложная операция, но Прайс прекрасно выполняет ее, используя мало сотрудников. Оба хирурга синхронно надевают оптику и слушают, как Грант повторяет «стабилен, стабилен». — Все-таки я рад, что от меня убрали Прескотта. — Норт отмеряет место разреза. — Одной головной болью меньше. Эта девочка, Стэф, просто кладезь. Оп, оп, оп! Срединная стернотомия, выполняемая Нортом, занимает меньше пятнадцати минут. — Сейчас ВГА, забор кондуитов, а после будем вскрывать перикард, — докладывает Хлоя. — Потом гепарин и моя крошка... Да, Прескотт избавил тебя от кучи проблем. — Зато доставил их в реанимацию... Вижу внутреннюю артерию... Выделяю... Отлично! — Норту промакивают капельки пота на лбу. — Как же тут душно. — Включите кондиционер, — просит Прайс. — Задохнемся же!.. Слышала, он там только всякие бумажки пишет. Большего ему не доверяют... И славно. Мне пришлось нарисовать ему по практике «отлично», но я же не дура, я там пятно поставила жирное такое, так что хрен разберешь — пять или три... Тут пока все. Готовим наши венки и артерии, — сообщает она. Бум. Бум. Бум! По стеклу перегородки кто-то барабанит ладонями, а после — кулаками, и Хлоя, услышав знакомые нотки, оборачивается. — Колфилд? Какого хера?! С перчаток на пол капает кровь. — Отмените операцию! — Макс кричит во все горло, но ее почти не слышно. — Отмените! Нельзя! Нельзя! Нет! — Она машет руками, скрещивает их, мотает головой, снова барабанит по стеклу. — Да угомоните ее кто-нибудь, — раздраженно командует Хлоя. — Уведите ее! — Она опять обкололась? — Дрю смеется под маской — его, опытного хирурга, такие факторы не отвлекают. Приборы пронзают голень. — Что-то твоя практикантка совсем поехавшая. Небось у Прескотта понабралась... — Клянусь, я вышвырну ее отсюда после, — шипит Прайс, и щеки ее алеют от ярости. — Похоже, она очень хочет тебе что-то сказать, — замечает Норт, все еще не отрываясь от работы. — Может, выйдешь к ней? Я пока сам тут справлюсь. — И переодеваться снова?! Нет уж! Обойдется. Вот если бы ломилась Чейз — тогда да. — Хлоя придерживает кровеносный сосуд для шунта. — Хотя она бы просто тут нахер все разнесла, это ж Чейз. — ...показатели? — Стабилен. Стук становится настойчивее — Макс барабанит в стекло ногами, и дежурный санитар интересуется, не нужно ли вызывать подмогу. — Выслушайте же меня!!! Норт поджимает губы и укоризненно смотрит на Прайс. — Подмени меня на минуту. — Хлоя закатывает глаза. — Дайте ей связь. Санитар нажимает на кнопку крошечного громкоговорителя, и стерильное пространство операционной заполняется криками Макс: — Отмените! Перестаньте! Отмените операцию! Если бы Хлоя не знала Колфилд достаточно хорошо, она бы решила, что та окончательно поехала; но, как и любой другой врач, первое, что она обязана сделать — обеспечить пациенту полную безопасность; именно поэтому Прайс молча смотрит на нее вопросительным взглядом сквозь стеклянную перегородку. — Карта подделана... У него астма... — Макс кладет ладони на грудь. — Обострение... Он может умереть... — Что ты несешь? — одними губами спрашивает Хлоя, хмурясь. Но Макс ее понимает. — Я сама слышала! — снова крик. — Отмените! Пожалуйста!!! — Прайс, все, заканчивай треп, ты мне нужна! — Это уже Норт. — Показатели чуть упали, но не критично, — сообщает Грант. — Норт, мы можем посмотреть сейчас висцеральную плевру? — Хлоя подлетает обратно к столу. — Рентген? — предлагает Норт. — Нет времени, — качает головой Хлоя. — Если там уже есть начальная эмфизема — мы ничего не сможем сделать, кроме как зашить все обратно. Норт поднимает руки — мол, сдаюсь, делаем, как хочешь ты, — а потом возвращается к иссеченной грудине. Спустя пятнадцать минут беспрерывной долбежки Макс в стекло и напряженной работы двух хирургов в затянувшейся плеврэктомии они все-таки добираются до легких. Норт делает шаг назад от стола и громким, уверенным голосом сообщает: — Зашиваем и везем обратно. Мы не можем проводить операцию — по легким будто железной губкой прошлись. Это уже не наш профиль. Пульмонологи разберутся. Хлоя смахивает пот со лба, оборачивается — и снова встречается взглядом с Колфилд. — Спасибо, — одними губами благодарит она. — Приводим в порядок и шьем, — командует Норт. Но едва Хлоя слегка задевает кожу, как раздается писк прибора и сразу же за этим — громкий крик мисс Грант: — Показатели падают!..