собирай по буквам меня, как ребус. задёрни шторы, чтоб не спалили, насколько я некрасив в разрезе. но ты люби, как в испанских фильмах — взахлёб, вслепую и с чувством ритма. ломай фаланги, считая слоги в моих безбожных стихах-молитвах.
В какой момент Хлоя осознает, что без утреннего кофе с сахарной пудрой больше не хочет работать, она не знает; но на вопрос Истера «когда, мать твою, ты умудрилась в это все вляпаться?» отвечает: в тот момент, когда в операционной услышала свое имя. Точка невозврата — собственное имя и капли крови на белоснежном кафеле. Осознанный, контролируемый ущерб. Колфилд. В пятницу Макс приносит в ее кабинет морозное утро — искрящийся снег, теплое солнце, кристально-чистое безоблачное небо; приносит кофе, бросает внимательный взгляд, словно убеждается, что все в порядке, а затем достает свой маленький блокнот из кармашка и зачитывает план на день. Хлоя ее не слушает. Энергия, переплетенная тонкими лучами, струится к ее груди от сердца Макс, и Хлоя, дрожащими пальцами касаясь золотистых нитей, сплетает из них причудливый узор. Солнечное сплетение. Колфилд — ее персональное солнечное сплетение. Уязвимое место; ударят — согнешься пополам, но если погладят кончиками пальцев, то выгнешься в спине от удовольствия. Аномально-бесконечный рывок вверх из болота, наполненного пробами и ошибками, дается ей легко — всегда так чертовски легко, и Хлоя не была бы Хлоей, если бы не состояла из тысячи тысяч шансов. В конце концов, Колфилд — случайный человек в жизни, просто практикантка в ее блоке, которая сделала самое простое и банальное для того, чтобы к ней привыкли, — она не оставила ее. — Неправильная дорога, — говорит ей Истер за чашкой теплого молока с медом рано утром, — это все — неправильная дорога, она не приведет тебя к звездам; ради бога, что ты делаешь, Прайс? Ты же не вытянешь себя потом, не столкнешь с облака, на котором сидишь, свесив ноги. Ты же не бог, чтобы учить хромого ходить без трости; так зачем тебе она? Будет больно, Прайс, послушай меня, Прайс, постой! Каждый платит по счетам, думает Хлоя. Кто меня поставил себе в вину? Она уже задохнулась этим миром, а мир скукожил и сжал ей сердце, уронил на нее крест; врачи ведь не верят в бога, а если бы верили, то Прайс рассмеялась бы ему в лицо — коматозная полулюбовь, что ждет ее уже полгода, слишком быстро становится безнадежно-глупой. Она и светом задохнулась — медицински-холодным, бестеневым светом; и болью тоже — янтарно-острой, до тошноты приторной и крепкой; так что ей, по сути, даже терять нечего. В ее жизни нет места словам — только остро заточенной медицинской стали, которой она ловко орудует, когда вскрывает чужие грудные клетки, выпуская оттуда зараженных чумой птиц. Макс все еще что-то говорит, но в огромном перечне операций по спасению сердец кардиохирург не видит своей. И тогда Хлоя тянет золотые нити, выходящие из ее солнечного сплетения, подходит к Макс — безумно-странной, растрепанной, но такой живой Макс — и молча прижимает ее к себе. — Чертова комета, ворвавшаяся в душу без спроса. — Хлоя гладит ее по волосам. — Останьтесь со мной, — шепчет Колфилд в ее белый, пахнущий лекарствами халат. — Останьтесь со мной, даже если пора идти. Хлоя кивает; и журавлик, сделанный Макс, высовывает острый клюв из ее рюкзака.* * *
Большой ежедневник в черном переплете, сменив блокнот, заполняется буквами и цифрами — распорядком дня Прайс. Опасающаяся спугнуть тонкое доверие между собой и кардиохирургом, Макс делает то, что людям, подобным ей, удается лучше всего: она становится тенью. Важной деталью. Незримым ангелом-хранителем, стоящим за спиной. И Хлоя, чувствуя это, подпускает Макс к себе еще ближе. Макс больше не возится с бумагами. Весь ее рабочий день состоит из контакта с каждой частичкой Хлои: она составляет плановые графики ее операций, сверяет карты пациентов, проверяет исправность оборудования, по сотне раз в день отвечает на звонки из других блоков. Макс — человек-многозадачность, сосредоточенная и тихая, и со стороны кажется, что Хлоя выбрала себе в ангелы-хранители кого-то явно совсем не подходящего ей, но стоит Колфилд открыть рот и твердо осечь: «Доктор Прайс решила, что будет так», как все вопросы отпадают сами собой. Когда Хлоя злится, она всегда бьет ладонями о стеклянную столешницу, и Макс боится, что она поранит хрупкие пальцы; поэтому накрывает стол мягкой силиконовой подставкой, а под нее подкладывает нужные бумаги: список всех телефонов больницы, краткое расписание на день или просто цветной стикер с важным вопросом. Если Прайс холодно, Макс касается ее замерзших плеч своими всегда горячими ладонями и застывает на несколько секунд; и в такие моменты вся тяжесть и боль уходит из Хлои, и она опадает, расслабляется, закрывает глаза, подставляя Колфилд щеку для легкого касания губ. Если Хлоя уходит на операцию, то Колфилд не покидает оперблок до момента, когда дверь не закроется изнутри и Прайс не кивнет ей сквозь стеклянную перегородку, мол, все в порядке; тогда Макс бежит обедать, наскоро проглатывает сэндвич, салат и кофе, потом заскакивает к Джастину, забирает анализы Рейчел, относит их в кабинет Прайс и в собственном ежедневнике отмечает новую точку на графиках. Макс становится личным монитором отслеживания ее здоровья. Рейчел. Неприятный осадок на сердце студентки, облако, которое может затмить солнце, бессознательная, живая, детская ревность. Рейчел. Макс так и не решается спросить, кем она была или есть для Хлои; Макс даже ни разу не подходила к ее палате; Макс боится произносить это имя. Макс знает: когда Рейчел очнется, все станет по-другому. Джастин ловит ее под локоть в коридоре приемки и, насвистывая песенку, заводит к себе в кабинет, мол, Колфилд, пойдем передохнем. Она радуется каждой минутке с ним — солнышко в груди снова переливается всеми оттенками золота и греет, когда Уильямс улыбается и подает огромную кружку чая с молоком. — Ты отлично справляешься, Макс! — искренне говорит он ей, усаживаясь на диван. — Я никогда тебя не спрашивал, но куда ты хочешь пойти дальше, после общей программы? Макс теряется, тушуется, смущенно прикрывает глаза и одними губами произносит: — Я бы хотела продолжить работать с доктором Прайс, если она позволит. — Кардиохирургия, значит? — Джастин смотрит на нее из-под своих очков-половинок. — Хлоя может помочь тебе в этом, если ты поговоришь с ней. — Обязательно поговорю, — улыбается Макс. — Думаю, после праздника мне удастся застать ее в хорошем настроении. Сейчас она немного... хм... нервная. Нервная — слабо сказано, думает Колфилд, вспоминая, как вчера ее куратор чуть не вгрызлась Чейз в горло за очередное замечание по поводу цвета волос. Макс уже думала звать на помощь: Прайс на голову выше и порядком сильнее Виктории. Градус отношений между заведующей отделением кардиологии и самим кардиохирургом достиг своего пика — Чейз, пытавшаяся повлиять на Хлою с помощью дополнительной работы, получила стеклянной дверью по носу и средний палец в спину; Прайс, работавшая уже четверо суток, — еще два ночных дежурства в подарок. Макс думает, что они словно не наигравшиеся в песочнице дети, дерущиеся за управление машинкой. Они разговаривают с Джастином по пустякам; неожиданно Уильямс приносит ей чистые кассеты к фотоаппарату; говорит, когда-то жена занималась подобным коллекционированием, но плюнула на это дело; обещает принести толстую, прочную гофру и поискать ремешок. Макс делится работой с трудными пациентами, рассказывает о выставках, что хотела бы посетить, и об Уоррене, который с радостью составил бы компанию Джастину за игрой в PlayStation. Когда Макс встает, сердечно благодарит за чай и собирается выходить из кабинета, Джастин тихонько произносит: — У тебя с ней все сложится. И если кто-то там, наверху, действительно хранит каждого из вас, то вы не сгорите. — Не знала, что Вы читаете Библию, — удивляется Колфилд. — Я слушаю Linkin Park*. — Джастин прячет улыбку. Макс закрывает за собой дверь, а затем берет ручку и записывает слова Уильямса в ежедневник: интуиция подсказывает ей, что эти слова имели совсем другой подтекст. А потом Хлоя Прайс делает то, чего от нее никто не ожидает, и работа Макс как ангела-хранителя ставится под угрозу.* * *
Двадцатое февраля, аномальный снегопад, заледеневшие улицы и тридцать четыре серьезные аварии по городу. Прайс пытается решить задачку: сколько нужно грамм кофеина, если в пять пятнадцать утра ее вызвали на операцию, сейчас семь часов вечера, а впереди еще три внеплановые? Макс входит в ее кабинет без стука, и Хлоя мельком думает, что вот оно как бывает — все стучатся, а Колфилд нет. Колфилд у нее особенная. Своя. Прайс улыбается этой мысли. Макс кладет перед ней сменный хиркостюм, за которым заботливо съездила к ней домой, и чистую футболку, которую, видимо, тоже решила прихватить; ставит чашку с горячим кофе и контейнер с вафлями. К ней домой. Когда Прайс стала давать Макс ключи, чтобы та смогла ездить к ней домой? Кажется, после того, как оставила в квартире чехол с вычищенным халатом, свой рюкзак, свой телефон, сменную одежду и вдобавок не была уверена, что закрыла дверь. Вопрос о своей внимательности в тот день Хлоя поднимать не стала, поэтому молча протянула Макс ключи с ярким брелоком и, объяснив, что где лежит, отправила ту к себе. Макс всегда все делает правильно. Она ставит помещение на проветривание, чтобы избавиться от кислого запаха сна, выносит мусор, заправляет постель и — Хлоя ведь об этом не знает — примеряет перед большим зеркалом ее халат. Но Хлоя знает — потому что чувствует едва уловимый запах кожи Колфилд, потому что Макс, ее Макс, всегда пахнет чем-то особенным, горьковато-полынным; но Прайс не ругает ее за это, только улыбается и накидывает на плечи белоснежный хлопок. И вот сейчас Макс приносит ей ужин, садится на стул и бодро сообщает, что не уйдет от Хлои до конца дежурства, потому что завтра на пары ей вставать не нужно, а практика у нее и так утренняя, хотя — она смотрит на Хлою щенячьими глазами — может быть, она робко надеется, в выходные они сходят куда-нибудь? Хлоя уничтожает вафли быстрее, чем Макс заканчивает рассказывать о последующих операциях, и тянется к высокому стакану кофе, стоящему на краю стола; студентка тоже хочет передать бумажный стаканчик ей, и их руки соприкасаются. Хлоя переплетает пальцы. Макс вздрагивает и крепче сжимает ладонь. Прайс смотрит на нее своими глазами-штормами, и от этого взгляда Макс хочется жить. — Поужинаем вместе после смены? — тихо, но уверенно произносит Хлоя. Макс кивает, сияя, и на ее лице расцветает улыбка; она встает с кресла и тянется к Прайс через весь стол, закрывая крышку ноутбука, почти роняя кофе, тянется тонкими руками-ветками, обвивает Хлою за шею и прижимается к сладким от вишневого крема губам. Прайс целует ее, отдавая всю себя — жарко, влажно, выдыхая; и у Макс кружится голова от осознания собственной наглости; только это ее не волнует, все, что сейчас важно, находится между ее ладоней: тонкая кожа шеи Хлои, горячие губы и невероятно живые глаза, на дне которых пляшут черти. — Хлоя, я... — Макс хочет сказать что-то важное, но задыхается в собственных чувствах, и Хлоя лишь смеется. — Ты не можешь сложить буквы в слова? — усмехается та, облизывая губы. — Я могу сложить себя к Вашим ногам, — шепчет студентка. — Только скажите. Я все для Вас сделаю. — Т-ш-ш... — Хлоя прижимает указательный палец к ее губам. — Просто будь. Хорошо? Этого достаточно для... нас. — Обещаю. Хлоя целует ее лоб — сухие губы на секунду обжигают нежную кожу, — и Макс вновь увеличивает расстояние между ними. Дверь распахивается с таким хлопком, что и Колфилд, и Прайс непроизвольно дергаются. Нейтан Прескотт врывается в комнату, огибает стол и нависает над Хлоей, поставив руки по бокам от нее на подлокотники алого кресла. — Ты, — шипит он, — ты сука. Какого хрена ты все ходишь и вынюхиваешь? Какого хрена лезешь в мои дела?! Посылаешь какого-то миньона, чтобы она следила за мной?! Знаешь, что я сделал твоей шалаве? — Нейтан наклоняется так близко, что кончик его носа почти касается носа Прайс. — Я сломал ей все пальцы. Каждый сустав. Один за другим. Я переломал ей каждую косточку. А знаешь, зачем я это сделал? — выплевывает он. — Чтобы ты, сука, держала от меня подальше своих шлюшек. На лице Хлои не дергается ни один мускул; но Макс вмерзает в стул от страха — ей хорошо видны налитые вены на руках у Нейтана. — Прескотт, ты обкололся, — спокойно говорит Прайс, глядя ему в глаза. — Иди пережди приход в другом месте. Не в моем отделении. — Ты послала ко мне... — Его рот искривляется в гримасе отвращения. — Я это уже слышала. Как и то, что ты с ней сделал. От того, что ты повторишь это, ничего не изменится. Макс очень медленно, предельно медленно, встает со стула и делает к ним шаг; Хлоя не сводит с Нейтана глаз, боясь разорвать зрительный контакт. Мысленные молитвы Колфилд «пожалуйста, зайдите, хоть кто-нибудь, ну, зайди, зайди!» не слышит никто. — Твоя гребаная подстилка все-таки заполучила тебя, — удовлетворенно тянет Прескотт. — Впрочем, это только ваше лесбийское дело. Надеюсь, трахается она так же классно, как учит свои уроки. — Не сомневайся, — цедит Хлоя. Макс видит то, чего не замечает Нейтан: руки Прайс сжимаются в кулак, она натягивается тетивой, в синих волосах пробегают электрические разряды. — Мистер Прескотт, — медленно проговаривает она, — Вы хотите мне сказать что-то еще? — Да, — кивает Нейтан. — Я бы хотел выебать тебя прямо сейчас на этом столе на глазах у твоей подружки. — И добавляет полушепотом: — Раздевайтесь, доктор. Будем Вас осматривать. У Нейтана — глаза-игольные уши, бескровные губы и вздувшиеся вены; у Прайс ногти впиваются в ладони, оставляя красные вмятины-лунки; и Макс боится дышать: ее тело словно не подчиняется ей. Она могла бы позвать на помощь. Отвлечь Прескотта. Ударить его. Но она не делает ни-че-го. Только стоит и смотрит, как в замедленной съемке Нейтан касается оголенного плеча Хлои, а в следующую секунду Прайс обхватывает его шею рукой и со всей силы ударяет виском об угол стола. Прескотт не отключается, не делает шаг назад, не закрывает глаза, не стонет и не зовет на помощь. Он как-то совершенно целенаправленно и четко, будто проделывал этот трюк сотню тысяч раз, поднимает левую руку и бьет Хлою по лицу, заставляя ту изломанно выгнуться в спине и упасть. — Гребаная сука! — Нейтан заносит ногу для удара. — Не смей ко мне прикасаться! И вот тут вместе с истеричным взвизгом Нейтана у Макс просыпается голос; и ее громкое, истошное, отчаянное «на помощь!», крикнутое в коридор, разносится по всему блоку С. Макс кажется, что сейчас, вот сейчас Чейз, вбежав сюда, поймет, что Прескотт действительно опасен, что его нужно изолировать, что от него нужно избавиться. Но Нейтан вдруг жалобно всхлипывает, хватается за висок, на котором мелкими каплями выступает кровь, и, едва белый халат Виктории показывается в дверях, закатывает глаза и картинно оседает на пол. — Доктор Прайс меня ударила, — сообщает он дрожащим голосом. — Она сказала, что я... Что я... Макс застывает. Что? Виктория кидается к Прескотту, как-то совсем не по-чейзовски обнимает его и бросает злобный взгляд на уже поднявшуюся на ноги Прайс. — Прайс, какого хрена? Хлоя, все еще глотающая ртом воздух, задыхается от абсурдности происходящего; Макс тоже кажется, что она — Алиса, падающая в кроличью нору: и страшно, и гулко, и вряд ли все это кончится чем-то хорошим. Она делает шаг к Хлое, пытающейся перевести дыхание и держащейся за щеку, на которой пока что только алеет красное пятно — след от удара, и становится перед ней, словно защищая. Ангел-хранитель. — Доктор Чейз, — Колфилд уверенно смотрит на заведующую, — это я позвала на помощь. Нейтан угрожал доктору Прайс. — Ой, ну, хватит. — Виктория сморщивает носик, проигнорировав Макс. — Уведите мистера Прескотта и окажите ему помощь. Я вернусь к нему чуть позже, — распоряжается она подоспевшими врачами. Те, переглядываясь, осторожно уводят Прескотта под руки — все это время Нейтан продолжает цепляться за голову и скулить. Макс думает, что, должно быть, это просто недопонимание. Ошибка. Глупость. Спектакль, разыгранный специально для Прескотта. Чейз закрывает дверь кабинета и становится напротив Хлои, сложив руки на груди; легкий шелк ее длинного, до пола, свободного платья некрасиво скукоживается, и Макс кажется, что заведующая обернута в дешевую бежевую занавеску. Виктория думает с минуту, переводя взгляд с Колфилд на Хлою, а потом прикусывает губу и качает головой: — Прайс, ты переходишь рамки. У Хлои от такой наглости пропадает дар речи. — Я... — Замолчи. — Чейз вытягивает руку вперед и кривит алые губы. — Хватит. Я не буду спрашивать, зачем ты это сделала. Можешь писать доносы, жалобы и ходатайства, переводить своих интернов и лишать их возможностей, но ты не имеешь права — слышишь? — просто не имеешь права их трогать. Даже пальцем. — Я не... Макс думает, что Хлоя выглядит так, словно столкнулась с восьмым чудом света. — Я не желаю это слышать, — вновь обрывает ее Виктория. — Я бы тебя уволила, но я помню, что ты помогла мне. Поэтому я тебя отстраню от работы в клинике на несколько недель. Возьми отпуск и отдохни. С Прескоттом я все улажу. — Доктор Чейз. — Макс делает вторую попытку привлечь внимание. — Нейтан действительно начал первый. Он... — Мисс Колфилд, — Чейз поворачивается к ней, — Вам разве давали слово? Или Вы решили, что работа секретарем дает Вам право голоса? Или, возможно, Вы желаете выйти вон вслед за такими же никчемными студентами, как и Вы? — Виктория! — В голосе Прайс звенит сталь. — Хватит. Но Чейз ее не слышит; и каждое слово Хлои бисером рассыпается по полу, отскакивает и забирается в самые дальние углы: захочешь — не достанешь. Макс смотрит Виктории прямо в глаза и внезапно видит в них боль — острая и тяжелая, словно осколки фарфора, она покоится на самой глубине темно-карих глаз. — Наверное, тяжело любить такого, как Прескотт, — непроизвольно вырывается у нее. Хлоя, все еще стоящая за спиной Макс, поднимает бровь, не в силах поверить в услышанное, а потом одними губами (но студентка все равно понимает) произносит: «Охренеть». Виктория замирает так напряженно, что у Макс мелькает мысль о том, что даже ее собственное сердце сейчас не выстукивает ударов. — Мисс Колфилд, — вкрадчиво-тихо проговаривает Чейз, — возьмите отпуск вместе с доктором Прайс. В том числе и в Вашем учебном заведении. — Хотите подать ходатайство о моем отчислении? — спрашивает Макс. — Хочу дать тебе время подумать о своей будущей профессии, — скалится Виктория. — Врачи не могут так себя вести. — А держать у себя интерна-наркомана в реанимации — могут? — не удерживается Колфилд. — Макс! — Хлоя кладет ей руку на плечо. — Т-ш-ш... Но если Колфилд хочет что-то сказать — она скажет. Ведь сейчас ей, по сути, нечего терять. И, теряясь в нереальности происходящего, поджигая действительность со всех сторон, ощущая горький вкус во рту, она говорит: — Хотите испортить мне обучение в университете, доктор Чейз? Или продлить мне практику еще на три месяца? — Она с вызовом смотрит на заведующую. — Не получится, — улыбается Колфилд, подходя вплотную к Чейз. — Просто потому, что хуже уже некуда. — Прекрасно, — отвечает Виктория, и Макс чувствует, что та пытается сохранить остатки самообладания. — Я не желаю видеть Вас обеих до марта. И да, доктор Прайс... Благодаря отсутствию Вашей профессиональной компетенции и нежеланию оперировать сегодня многие умрут. А в следующую секунду Макс встает между Чейз, прижавшейся к стене, и Хлоей, готовой ее разорвать. — Ты сама, блядь, меня отстранила! — Неистовый крик Прайс заставляет стекла вздрогнуть. — Ты, блядь, сама это сделала! А теперь упрекаешь меня в том, что я не смогу кого-то спасти?! Да как ты смеешь?! Макс никогда не видела Хлою настолько взбешенной: она вся вытянута и скручена в тугую спираль, под фарфоровой кожей бешено пульсируют вены, вечно похмельно-сухие губы едва заметно подрагивают; Макс кажется, что каждый сантиметр кожи Прайс насыщен электричеством: только коснись — ударит; и раскаленные добела слова срываются с губ, сжигая окружающее пространство. Чейз скукоживается у стены, растворяется, разваливается на тысячи крошечных атомов. Гигантские торнадо в яростно прищуренных сапфировых глазах Прайс разрывают Викторию на куски; и даже ее волосы, всегда взъерошенные и легкие, обретают обостренную сталь перьев. — Как ты смеешь? Острота хирургических ножей — ничто по сравнению с голосом Хлои, и Виктория — поставленная на место, сдвинутая с пьедестала, скрюченная и изломанная, шепчет что-то вроде: «Прости, я сказала глупость». Макс осторожно касается кончиками пальцев ключиц Прайс и со всей нежностью, на которую способна, шепчет: — Хлоя. Кардиохирург делает шаг назад, и ее кулаки разжимаются; Макс едва слышно ахает: лунки из-под ногтей все-таки оставили крошечные капельки крови на ладонях медика. — Я вернусь пятого, — цедит Хлоя. — Кажется, именно столько дней отпуска я заработала? Я позвоню Фангед из Северной Клиники, она меня подменит. Уйди вон отсюда, Виктория. Когда Чейз вылетает из кабинета, Хлоя устало опускается в кресло, с минуту думает, а потом подходит к шкафу и достает оттуда бережно повешенный перед ужином халат. — Прости, что втянула тебя в это, — устало говорит она, и Макс понимает, что Прайс разговаривает с ней. — Спорить с Чейз бесполезно, но спасибо, что попыталась. Студентка пожимает плечами и улыбается, мол, ангел-хранитель из меня никакой, но я стараюсь. — Ну что, куда теперь? — спрашивает Макс, складывая халат в прочный черный пакет и запихивая его в сумку. — Вам нужен лед, доктор Прайс, — добавляет она, глядя на уже вовсю цветущий алым синяк Хлои. — И обезболивающие. Может быть, зайдем к Уильямсу? — Захвати-ка и мой. — Прайс перебрасывает ей теплую ткань. — Нет, думаю, Джастина сейчас лучше не трогать. Поехали домой. — И добавляет: — Ко мне. *Оригинал: «God save us everyone. Will we burn inside the fires of a thousand suns?» — строчка из песни Linkin Park — «The Catalyst»; эта же строчка является цитатой из Библии.