оставайся со мной, даже если пора идти. называй меня злой, даже если тебя спасу. обнимай меня, прижимая к своей груди — если это мне дашь, я весь мир на себе снесу.
Макс начинает жить двадцатого февраля — и понимает, что все, что было до этой даты — пустое, бессмысленное, однобокое время. Прайс переворачивает ее жизнь с ног на голову, и Макс просто подчиняется этому урагану, уносясь все дальше и дальше от земли, покачиваясь в теплом круговороте ветров. Двадцать второго Хлоя выдыхает в ее губы «никогда», и Макс, вернувшись в комнату в общежитии, впервые находит в себе силы распахнуть шторы настежь, открыть окно и заняться уборкой. Когда она заканчивает мыть, оттирать, собирать мусор и вешать новые фотографии, за окном уже брезжит рассвет, и на почти разряженный телефон приходит sms из трех слов: «Лучшее в жизни». Толкуй как хочешь, улыбается Макс, качая головой: лучшее в жизни время, небо, пиво или она? Впрочем, это все неважно, ведь Хлоя, ее Хлоя, счастлива — Макс это чувствует своим бешено бьющимся сердцем. И, падая на кровать, прижимая к себе подушку, представляя, что это Прайс, Макс думает, что, черт возьми, это все — действительно лучшее. Воскресенье проходит в тишине — Макс с головой погружается в зубрежку, иногда отправляя Прайс sms-ки без ответа: похмельно-гудящая голова Хлои, видимо, еще не работает так рано; Макс вздыхает: похоже, сегодня ее спутники — только тетради да учебники. К девяти часам вечера весь ее разум превращается в сплошные термины и названия для всех предметов вперемешку: например, она ловко запоминает все причины остановки сердечной деятельности и дыхания, шесть признаков меланомы, специфику работы фоторецепторов глаз и виды миндалин в глотке, но никак не может выучить черепно-мозговые нервы. Она рисует карту мозга, цветными карандашами отводит отросточки-нервы и роняет голову на руки, понимая, что не выучит это до утра. Пишет большими буквами ЛИЦЕВОЙ и понимает, что буквы превращаются в какое-то совершенно непонятное слово. Лицевой. Ха-ха. Как лицо. Макс издает нервный смешок, а потом резко подскакивает, когда холодные руки обнимают ее со спины и знакомый голос дыханием обжигает шею: — Я дышал, я видел, я двигал веком... Хлоя Прайс приносит в ее комнату запах черничного шампуня и медового геля для душа, а еще не позволяет ей шевельнуться и продолжает: — Я блок тройничный разом отводил лицом... Целует Макс в плечо. — И слухом, и языкоглоткой... Проводит языком по оголенному участку шеи. — Блуждая, шел добавочной походкой... Обвивает руками и разворачивает Макс к себе. — Под языком все нервы находил. От Хлои пахнет карамельным мороженым, сигаретами и согретым салоном машины, и Макс целует ее, а после хлопает в ладоши от неожиданного счастья. — Я писала тебе, — говорит она. — Знаю, — вздыхает Хлоя. — Я проснулась час назад и сразу поехала к тебе. Думаешь, стоило все-таки написать? В следующий раз так и сделаю... Макс снова прижимается к ее губам, запуская пальцы в волосы, но Хлоя быстро отстраняется. — Пс, Колфилд. — Она качает пальцем. — Мы же в общаге. Твои соседи уже услышали, как я дышу. Так что нет, поехали куда-нибудь поужинаем. Завтра доучишь. — Но завтра зачет! — возражает Макс. — У меня еще кости запястья! И нервы! — Эк ты скачешь — с черепа на руки, — цокает языком Прайс. — Ну, нервов в любом случае на всех не хватит. А ты у меня одна. Поехали, говорю. Жду тебя в машине, хиппи. Макс закатывает глаза: — Мне нужно принять душ. — Хочешь, я тебе помогу? — Хлоя прикусывает губу. — Нет! — как-то слишком быстро отвечает Колфилд. — Просто подожди меня чуть дольше, чем нужно. Прайс мирно пожимает плечами и выходит из комнаты, и Макс, успевшая узнать пару процентов настоящей Хлои, сразу же напрягается: где-то здесь определенно должен быть подвох. Прайс полулежит в машине, положив ноги на бардачок, и курит, высунув голову в распахнутое окно. Тонкая кожаная куртка, резко сменившая зимнюю парку, придает каждому ее движению выточенную изысканность, и скульптурно-неподвижная Прайс, кажется, пробуждается от векового сна только затем, чтобы стряхнуть пепел с сигареты или послать какого-нибудь излишне любопытного студента. Например, Прескотта, который суется к ней с какой-то мерзейшей тирадой и получает тычком сигареты в ткань кашемирового пальто. Ворох его угроз Прайс пропускает мимо ушей и даже не думает удостоить Нейтана взглядом, она и сигаретой-то взмахнула наугад. Прескотт уползает, шипя проклятия, и Прайс вновь позволяет уже почти совсем мартовскому ветру гулять в синих волосах. Теплота и спокойствие двумя урчащими котами сворачиваются вокруг ее сердца. Макс выбегает из общежития, на ходу заправляя белую футболку в чересчур хипстерские бордовые штаны с высокой талией, подхваченные неизменным тонким ремнем; синяя ветровка весело развевается на ветру, в значках на сумке отражаются последние закатные лучи; и Прайс заводит мотор. — Куда мы едем? — Макс забирается в машину и перетягивает себя ремнем безопасности. — Только ненадолго! — сразу же добавляет она. — Завтра зачет! Хлоя закатывает глаза.* * *
А потом все заканчивается — февраль в последний раз наступает марту на пятки и остается позади, уступая место теплому солнцу и уже начавшим цвести деревьям прямо под окнами кабинета Прайс. Термометр показывает плюс десять, и больница начинает заново дышать, словно повинуясь первому прозрачному дыханию весны: разговоры становятся громче, смех — чаще; в распахнутые окна кардиоблока то и дело врывается ветер, уже не такой холодный, как раньше. Хлоя приходит в семь пятнадцать, морщится от яркого света, ставит картонный стаканчик с кофе на стол и бросает рядом ключи от машины. — Рад видеть тебя снова в строю, Прайс. Зашедший сразу следом за ней Уильямс, уже переодетый в белый халат, крепко пожимает ей руку и тяжело садится на стул. — Что, совсем не с кем было поговорить? — Хлоя дергает уголком тонких губ. — Какие слышны новости? — Ничего не меняется, Прайс; здесь всегда все одинаково. Люди умирают или выживают. Это больница, солнышко, — пожимает плечами врач. — Прескотт все так же в реанимационной бригаде, Чейз заведует всем у вас, Истеру отдали под крыло всех твоих оставшихся интернов, Макс по-прежнему с тобой. — По-прежнему со мной, — эхом повторяет Хлоя, грызя кончик карандаша; ловит вопросительный взгляд Джастина и кивает: — Да, она очень скрасила мой отпуск. Мы провели время вместе. Хорошее время. — И не более? — хмурится Уильямс. — И не более. — Хлоя разводит руками. — Что ты хочешь услышать? Мы не трахнулись, Джас. И не планировали. Уильямс закрывает уши руками. — Я не это хотел!!! — Нет, ты хотел узнать именно это, — смеется Прайс, меняя водолазку на свободную синюю футболку и накидывая сверху белоснежный халат. В кусочке зеркала мелькает растрепанная синяя шевелюра, сухие губы и острый, пронзительный взгляд. — Она беззаветно влюблена в тебя, Прайс. Это увидит даже слепой, — фыркает Джастин. — А ты? — А? — Хлоя шнурует кеды. — Что я? — Ты влюблена в нее? — Джастин смотрит на нее из-под своих очков-половинок. — Я... Прайс не договаривает: Макс, в небрежно накинутом на розовую футболку с ланью халате, появляется в кабинете прежде, чем Хлоя заканчивает предложение, и кардиохирург едва заметно меняется в лице, словно напрягаясь. — Мистер Уильямс, — тепло кивает Колфилд Джастину. — Доброе утро, доктор Прайс. — Макс, — хмурится Джастин, — прикрой дверь. Есть разговор... Ты куда? Оставайся, ты тоже в нем участвуешь. Макс поплотнее закрывает дверь и становится прямо напротив Хлои — кардиохирург, не сказавшая ей за утро ни слова, уже завершает последние приготовления перед рабочим днем: через полтора часа у нее первая операция. Картонная папка с одним-единственным листком ложится перед ней, и Прайс жадно вчитывается в каждую строчку. Макс нервно сглатывает — она догадывается, что там написано. — За три недели полностью очистили организм от барбитуратов, — тихим голосом докладывает Джастин. — Сейчас усиленно проходим курс стероидов — сегодня добавили кортизон. Наблюдаем брадикардию, но давление выровнялось. Думаю, можно предположить, что через несколько недель ее организм сам начнет выходить из этого состояния. — Стимуляторы? — одними губами спрашивает Макс. — Нет, — отрезает Прайс. — Никаких стимуляторов, хватит с нее. Ждем естественного выхода. — Хлоя. — Джастин кладет ей руку на плечо. — Я знаю, что ты скажешь, Джас, — глухо говорит она. — Отек мозга и легких никто не отменял, да? Сколько процентов вероятности, что она умрет сразу после выхода? — Не умрет. — Голос Колфилд разрывает пространство на части так же, как мысли разрывают ее саму. — Точнее, она может погибнуть в этом случае, но у нас в запасе несколько дней, чтобы понять, от чего именно — и, возможно, даже предотвратить это. Да, время работает против нас, но оно хотя бы есть. — Сейчас, — Уильямс внимательно смотрит на Макс, крутя в руках свой бейдж, — главное — не проебать нужные моменты. Понимаешь меня? Сейчас. Важно. Сейчас. Макс теряется, потому что не понимает, что он хочет, а потом до нее доходит: — В какой она палате? Хлоя показывает на пальцах пять и четыре, видимо, боясь произносить это вслух. — Мне нужен доступ туда, — твердо говорит Колфилд. — Я уверена, что-то скоро случится. И у меня есть время, чтобы лишний раз проверить составы капельниц. Хотя бы названия... Если что, я смогу хотя бы успеть предупредить, — шепотом добавляет она. — Сейчас ее и твоя безопасность должны быть на первом месте. — Можешь считать, что у тебя уже есть пропуск, — кивает Хлоя. — Если это все, то предлагаю заняться работой. Я вот, например, спешу в предоперационку, ибо считаю, что увидеть Чейз перед операцией — плохая примета. — Она закатывает глаза. — Макс? — Я все проверила, внеплановых передала Хейдену, — отчитывается Колфилд, сверяясь с ежедневником. — Я также отправила мисс Фангед из Госпиталя Святой Елены цветы и шоколад с благодарностью за помощь. Кроме того, вся кардиобригада сегодня только в седьмой операционной, ассистирует доктор Норт. Только что лично проверила оборудование — оно исправно. Мне нужно забрать остальные папки, так что я прошу меня извинить. Увидимся перед операцией, Хлоя. — Она к тебе на ты, — слегка удивленно говорит Джастин, глядя на удаляющуюся спину студентки. — Это вынужденная мера, — грустно улыбается Прайс.* * *
— Стернотом, пожалуйста. Норт непривычно бледен, над его верхней губой то и дело собираются бисеринки пота, и Хлоя уже начинает переживать, уж не принесет ли Дрю в стерильную операционную инфекцию, но хирург заверяет ее, что это от напряжения после бессонной ночи. — По Кули делаем? — уточняет он. — А как тут еще можно? Остальное слишком муторно, — фыркает Прайс. — Как дежурство? — У овоща, которого оперировал Хейден, открылось кровотечение, и мне пришлось экстренно спасать ему репутацию, — бурчит Дрю. — Зачем вообще оперировать коматозника? Он же все равно в коме! — А вдруг выйдет? Стернотом с тихим гудением пронзает грудную клетку, рассекая надкостницу и фасцию — движения врача привычны и уверенны. — Не вышел, — качает головой Норт. — Но прооперировали, да. Видишь, Прайс, как показывает практика, новое сердце далеко не всегда служит гарантом новой жизни. В образовавшееся загрудинное пространство Норт заводит заднюю браншу стернотома и продольно ведет аппаратом сверху вниз. — А еще, — продолжает хирург, — оперировал я тут одного парня, боявшегося наркоза — жуть, верещал, визжал, прямо-таки орал, что не действует. Потом вырубился, конечно же... Рассекаю перикард... Так вот, он из наркоза вышел, а Майки решил пошутить, что мы ему пальцы отрезали вместо грыжи... Вот тот вопил, ты бы слышала... Хлоя кривится: хирургические байки ей не по душе. — Осматриваю левый желудочек... Пинцет. — А ты как отдохнула, Прайс? Слышал, ты врезала Прескотту... Зажим. Сушим. — Откуда знаешь? — удивляется Хлоя. — Вся больница об этом гудела еще с недельку... Вижу аневризму. Вот она, моя родная-любимая, иди к папочке, сейчас мы тебя как... — Поимеем, — подсказывает Хлоя. — Готовьте канюли, сейчас будем ставить. И крошку тоже готовьте! И вообще, готовьтесь лучше. Где, например, моя кола со льдом? — Лучше уже некуда. — Мисс Грант тщательно фиксирует все в журнал. — Он у нас стабильный умничка. Третья операция за год. — Как не сдох-то еще, господи, — ворчит Норт. — Ставлю в аорту... Полые вены... Теперь сосуды... Воздуха не наблюдалось, слава богу... Еще минуту... Промокните... Все, подключайте к аппарату. Венозная кровь струится по прозрачным трубкам, поступая в оксигенератор, насыщаясь кислородом и возвращаясь обратно. Хлоя мгновение любуется мрачно-великолепным и в то же время таким обыденным для нее зрелищем; казалось бы, пора привыкнуть, а она все не может. — Два и три на один квадратный, — сообщает Грант. — Стабилен. Можно продолжать. — Ну так вот, — возвращается Норт к потерянной нити разговора. — Прескотт, может, и безумный, да говорят, он жизнь там кому-то спас. Как-то что-то подключил, подвел, ввел — и человек задышал. — Это называется реанимировать. — Хлоя вскрывает патологическое выпячивание на сердце остро заточенной хирургической сталью. — Ох, сколько тут кровяных сгустков... Чистим. — Типа что-то с легкими, точно не знаю, — качает головой Норт. — Может, пошел на исправление? — А чего это ты вдруг на его стороне, а, Дрю? — вздергивает бровь Хлоя. — О, черт, сколько их, дайте скорее пинцет! — Возможно, Прескотт не такой уж и урод, каким кажется, — задумчиво произносит хирург. — Или я просто уже слишком стар, чтобы гоняться за его мозгом и пытаться понять, чего он хочет. — Он хочет наркоты и уехать на острова, — пожимает плечами Хлоя. — Откуда ты знаешь? — Норт старательно вычищает кровяные сгустки. — Все этого хотят, — усмехается Прайс. — Смените нам инструменты, что-то мой скальпель резко затупился от тупизны моих шуток, — смеется она. — На самом деле я просто все еще жду колу со льдом. — Ты выглядишь печальной, Хлоя. — Дрю бросает зажим в кюветку. — Что тебя тревожит? Хлоя задумывается: вариантов ответа на этот вопрос тьма; но цветные стикеры, в три слоя покрывающие кухонное окно ее квартиры, скажут все за нее. Там и Макс, и привязанность, и страшное слово «польза», и Рейчел, и Прескотт, и она сама. Она сама — сплошные цветные стикеры, распятые на стекле. Макс, думает она. Макс Колфилд, которая привязалась к ней, вцепилась всеми лапками в те мгновения, что они проводили вместе, расцвела рядом с ней и чуть ли не носит футболку с надписью на груди: «Я хочу провести с Хлоей Прайс остаток жизни». Хлое это не нравится; ее это несказанно раздражает хотя бы потому, что она чувствует себя предательницей: вероятнее всего, без этой привязанности Макс не сделала бы и десятую часть того, о чем медик ее попросила. Или сделала бы? Руки машинально приступают к удалению рубцовой ткани, уверенно сжимая рукоятку мединструмента, но Хлоя не может убежать от своих мыслей — не здесь, в операционной, в самом сердце ее работы (она усмехается под маской, оценивая каламбур). Неделя с Макс Колфилд, наполненная простыми человеческими радостями: походами в кино, пиццей, приготовлением домашних роллов — заставила Хлою забыться. Отвлечься от мыслей, связанных с работой — не брать телефон, игнорировать все звонки, сбрасывать пытающуюся дозвониться до нее Чейз. Прайс почему-то не хочет думать о том, что чувствует Макс, хотя укол совести — крошечный, почти безболезненный укол в солнечное сплетение — говорит ей, что так нельзя. Что нужно делать выбор, ставить прошлое в будущее или наоборот. Все меняется, думает Хлоя, иссекая дефектные ткани, все меняется, может, оно и к лучшему — отпустить Эмбер, к которой на душе почти совсем пустота, впустить Макс Колфилд в свою жизнь, покататься на колесе обозрения, сходить в парк и поесть мороженого с карамелью, а потом долго-долго целоваться на кухне, смахивая со стола все тарелки, разбивая блюдца, и пить кофе из одной чашки? Макс, плавно касающаяся ее границ. Макс, в ладонях сжимающая морозное солнце. Макс, ставшая для нее странной головоломкой, знаешь ответ — а он неверный. И Хлоя бы поговорила об этом, рассказала бы, как это — пытаться сделать все ради полуживой, выкарабкивающейся из лап аппаратов любви, к которой, наверное, уже ничего толком и нет, да только Хлоя — вечная доктор Прайс — слишком сильная, чтобы осмелиться согнуться. Она не может себе это позволить. Не сейчас.* * *
Прайс не знает, да что там, никто не знает — Макс ненавидит все, что связано с холодом: свои руки, зимы и в особенности сердце, которое, как она чувствует, никогда не будет ее. Рейчел Эмбер лежит на кровати, чуть согнутая в спине, с десятком веток-трубок, уже отключенная от нескольких аппаратов, потому что Прайс надеется, что так ей станет лучше. И когда Макс впервые видит ее вот такую, то чувствует внутри своих легких взрывы звезд. От замершей, застывшей красоты сковывает дыхание; и Макс понимает, почему Хлоя пропала, почему попала в этот плен: кукольное лицо, длинные светлые ресницы — даже сейчас, даже в этой искусственно-цепенелой коме Рейчел Эмбер кажется ей слишком живой. Макс прижимает к себе папку — ее папку — и просматривает составы капельниц, проверяет все трубки, снимает показатели; словом, становится очередной тенью. Осторожно забирает новую кровь на анализ: игла мягко ныряет под шелковую кожу, в подставленную пробирку льется темно-красная жидкость. Макс садится на краешек кровати — наверное, неслыханная наглость — и смотрит, смотрит, смотрит. По карте ей двадцать семь, на вид — меньше двадцати; Рейчел невероятно светлая, воздушная, кажется, что она сейчас встанет — и в мире появится еще одно солнце, настоящее, а не та жалкая пародия, что висит на сиэтловском небе. Но эта сверхновая будет только для Хлои Прайс, для не ее Хлои Прайс. По карте ей двадцать семь. Макс вздрагивает и открывает картонную папку анонимного пациента «211». Дата рождения — двадцать второе июля тысяча девятьсот девяносто четвертого года. — Какой пароль? — Двадцать два ноль семь девяносто четыре. Все как-то слишком банально и слишком быстро становится на свои места. — Тебе не стоит сюда звонить, ты же знаешь, Джеймс не одобрял этого. — Чего — этого? — Вас. Пропавшая подруга, чей телефон написан на тетради двухлетней давности. Девушка, лежащая в отделении хосписа, у которой Хлоя проводит почти каждый вечер. Макс бесслезно и как-то жалобно всхлипывает. Ну конечно, ругает она себя, ты идиотка, Макс Колфилд. Конечно, они любовницы. Восемь лет прошло, а Хлоя до сих пор помнит; так зачем дальше распутывать этот клубок, если и так все понятно? Рядом с кроватью Рейчел розовые тюльпаны, и Макс улавливает их сладковатый запах, блуждающий по палате. Хлоя приходит к ней, Хлоя носит цветы, Хлоя плачет, спрятав лицо в ладонях своей бессознательной любви. Хлоя делает все, чтобы спасти то, что осталось от их прошлого, босыми ногами танцуя самбу на сердце Макс; а Колфилд, как последняя наивная дура, вовсе и не против — она даже делает музыку погромче, позволяя Прайс делать все, что та хочет. Макс редко испытывает отвращение — для нее это чувство чужое, травящее, но именно сейчас оно поселяется в ней. Нет, не к Хлое — наверное, на месте кардиохирурга она поступила бы так же, — отвращение к самой себе. Рейчел выглядит как спящая красавица — ирисовые волосы с золотыми нитями, розоватые губы, безмятежное лицо; Макс жалеет, что не взяла с собой фотоаппарат, хоть и понимает, что делать сейчас снимок — кощунство. Рейчел выглядит так, будто ее облили солнечным светом с головы до ног. Неудивительно, что Хлоя растворилась в ней, замерла пузырьком в этом теплом и живом янтаре. Для нее Рейчел была близкой и досягаемой. Желанной. Но не живой, прикусывает губу Макс. Как она могла позволить так себя обманывать? Неужели каждое воспоминание, каждая улыбка, каждый полароид — все это ложь? А если нет, то остается один-единственный вопрос... — Кто же ты для нее теперь, Эмбер? — одними губами спрашивает она.