оставайся со мной, даже если наступит ночь. распахни эти окна, если наступит день. будь со мной, и тогда всем на свете смогу помочь, даже если меня сломали конкретно 'те'.
Цок-цок. Звон каблуков черных лаковых лодочек пронзает тишину коридора, забирается в кабинеты и рассыпается о невидимые барьеры. Цок-цок. Ее ненавидит — действительно ненавидит — каждый из находящихся в этом богом забытом месте; просто потому что она — это она. Цок-цок. Кофе без кофеина, молоко без лактозы, жизнь без сахара — про все такое говорят, кажется, «sugar free». Бессердечная ледяная сука. Сущая стерва. Настоящая змея. Но никогда — о нет, на это они не отваживаются — никогда не эгоистка. Эгоисткой ее может назвать бог, ну или Прескотт, ну или могла назвать Марш, прицепившаяся к ней с этим вопросом — «Вы ведь думаете о боге, когда оперируете?» — нет, маленький игривый котенок, я думаю о том, как бы правильно сделать разрез, чтобы этот кусок мяса не умер прямо тут и меня не засудили. — Конечно, я думаю о боге, — протягивает Виктория, губами выпуская на волю сизый дым, зажимая меж наманикюренных пальцев ментоловую сигарету. — Например, о том, что он поднял цены на бензин. Вот урод. О Прескотта она спотыкается, как спотыкаются о камешек на пути: не больно, но шаг замедляется, и этих нескольких секунд хватает, чтобы понять: Нейтан — темнота, так желанная ей. Он не знает других оттенков, кроме черного и серого, оттого Викторию так тянет к его монохромности. Без сахара. Без лактозы. Без цвета. Проходимец. Она бы назвала его так. Не сын богатенького папочки, не наркоман, не моральный урод. Он проходимец, который специально хочет казаться хуже, чем он есть, чтобы скрыть что-то, что имеет оттенок. Виктория прикладывает все усилия, чтобы рассмотреть эту каплю цвета в нем; а добравшись до желаемого, не отскакивает в ужасе, не скрещивает пальцы, не хватается за распятие. Лишь говорит ему: — Я тоже люблю цвет крови. Нейтан вылепливает из нее Мадонну — жесткая и несломленная Виктория оказывается мягкой и покорной, как глина, когда ей что-то нужно; а ему нужна она — с латунной ночью, плескающейся на донышке глаз, с острыми ключицами и всегда ледяной кожей, которую невозможно согреть. Она знает, как сделать ему спокойно; он знает, как добиться желаемого. От его истерик у нее часто болит голова, но Нейтан знает лучшее средство от головной боли — начиная от синих круглых таблеток и заканчивая жестким сексом в лаборантской. Виктория одним своим появлением в комнате превращает все вокруг в какое-то дешевое реалити-шоу, мягко касается его плеч и целует в щеку, говорит, что хочет новое платье, а уже через секунду утверждает, что остатки денег, внесенных его папочкой, пожертвует в фонд помощи онкобольным. Виктория — волна, размывающая его следы на песке; вечное прикрытие от всего. Она любит его темноту, живет в ней, но, уходя, никогда не выключает за собой свет. За это он ее не любит. За это она любит его. Поэтому, когда Прескотт сидит на высоченном подоконнике ее кабинета, поджав под себя ноги и стряхивая пепел в окно, Виктория не говорит ему ни слова — подумаешь, пепел, кто поверит, что у нее в кабинете кто-то может курить? Кому вообще есть до этого дело? — Отец хочет, чтобы ты это сделала, — говорит он. — Ты и Прайс. — Прайс? — Виктория поправляет черное узкое платье — в таком можно идти на прием к президенту или сниматься в рекламе. — Есть хирурги лучше ее. — Но нет хирургов лучше тебя, — возражает Нейтан. Виктория думает, что когда он не обдолбан, то вполне себе адекватен, только с логикой по-прежнему не дружит. — Нейт, нельзя просто так взять и пересадить какой-то орган. — Она качает головой, и светлые волосы серебром переливаются в лунном свете. — От скуки. Или потому что захотелось. Но и таблетками мы больше не можем тебя лечить. Это не помогает. И все твои... — она запинается на секунду, — другие лекарства тоже не помогут. Ты убиваешь себя, Нейт. Рано или поздно ты умрешь, если не остановишься. — Мне нужно новое сердце, — глухо отвечает Прескотт. — Просто дай мне его. И не еби мозги. — Твои анализы не позволяют этого сделать, — отрезает Чейз. — Мои деньги позволяют это сделать, — раздраженно бросает Нейтан. — Просто найди мне донора, мать твою. Я не хочу терпеть тысячи операций, когда можно сделать одну и забыть об этом. — Слишком много противопоказаний и рисков, — качает головой Виктория, присаживаясь на краешек стола. — Хочешь, чтобы я умер? — шипит он. — И все закончилось, да? Он видит, как ей хреново: Викторию ломает похлеще его самого, ей даже не надо для этого закидываться таблетками; ее просто выворачивает наизнанку — того и гляди, повиснет на своих тоненьких стальных нервах, которые, как Прескотт знает, на самом деле очень легко порвать. Конечно, она хочет, чтобы все закончилось. Это же Виктория — она только с виду такая дрянь, а на самом деле Прескотт знает все ее нежные места и потаенные точки; надавишь — и она заплачет. Как сейчас. Черные лодочки с негромким стуком падают с ее ног, и на миг она кажется Нейтану маленькой запуганной девочкой. Он быстро одергивает себя — Виктория меняется вместе с окружающим миром, ей в этом завидовала даже Эмбер, ну, тогда, когда еще не была полужива. Вот сейчас ей выгодно стать хрупкой и невинной, но предложи он ей повернуться и раздвинуть ноги — она бы превратилась в воплощение покорности и секса. Или обожгла бы его щеку пощечиной — ей так нравится иногда показывать свою власть над ним; или не показывать. А еще Чейз умеет доводить до грани — она знает добрую сотню способов заставить его балансировать на пороге смерти, а потом вернуть оттуда живым. Выжать все из обдолбанного тела. До последней капли. О да, его Чейз в этом профи. Не зря же она кардиохирург. Он умеет колоть так, чтобы не оставалось следа; она умеет искать невидимые отметины своим врачебным чутьем, ставить электроды и кричать «разряд» самой себе — потому что показать его вот таким, обколотым или закинутым, кому-то — значит принять поражение. И именно эта ее способность напоминает Нейтану, благодаря кому он еще жив. Если такие, как он, вообще знают слово «благодарность». Тонкая россыпь цепочек-браслетов на запястье, что он подарил ей, слабо поблескивает, отвлекая его внимание. Прескотт смотрит на нее, и Виктория видит в его наполненных тьмой глазах нежно-молочный отблеск. Надежда. — Ладно. Назначу тебе еще одно УЗИ, ангиографию и повторную коронарку, — тихо говорит она. — И поговорю с Прайс, если ты так этого хочешь. Нейтан легко спрыгивает с подоконника и подходит к Виктории; короткий, колкий поцелуй в губы — словно скрепление договора, — и тьма в глазах Прескотта вновь возвращается на место, поглотив всякую надежду на цвет. — Но нужно успеть все это сделать до того, как... — Как? — напрягается Чейз. — Как эта сука очнется.* * *
Если бы Макс было не так мучительно больно, как сейчас, она не смогла бы дышать, но боль — лучший проводник, поэтому Колфилд сжимает зубы и идет работать. До полудня она возится с папками, ожидая Хлою из операционной, после приносит ей обед, еще дважды сверяет график операций, убеждаясь, что все под контролем, и ныкается в ближайший свободный угол на собственный перерыв. Из ангела-хранителя за спиной очень легко стать тенью под ногами. Прайс раздражена — или у нее просто болит голова; Макс с ней почти не разговаривает, лишь давит, душит в себе желание прокричать в лицо: «За что?». Когда тебе девятнадцать, ты можешь срываться; но не на той, кто стала для тебя синонимом времени. Отличное сравнение, думает Макс: Хлоя утекает сквозь ее пальцы так же, как время. — Колфилд, отменяй Розана, у него открылось кровотечение, не спасли, — оброняет Уильямс, стрелой проносясь мимо нее. — Скажи Прайс, что вместо него пойдет Денали, у нее овал, а затем Дэвис. Макс подскакивает, достает ежедневник и бежит вслед за главой приемного отделения. — Подождите, Джастин! Денали уже оперирует Хейден, прямо сейчас! Уильямс спускается по лестнице и, не сбавляя шаг, бросает через плечо: — Значит, пусть возьмет следующего. Я же не могу все контролировать! Студентка замирает, не понимая причину перемены настроения медика, но Джастин сам останавливается и смахивает капли пота со лба. — Прости, Макс, — извиняется он. — У нас школьный автобус перевернулся с моста, почти все погибли, я не знаю, когда было настолько... — Пауза. — Вроде и людей хватает, а ты сидишь и... — Пауза. — Просто иди к Прайс, там разберешься. Он разворачивается к Макс спиной и бежит в приемку, и сквозь прозрачные стеклянные двери Макс видит десятки людей с каталками, кроватями, колясками, капельницами. Ей отчего-то становится страшно. Макс застает Хлою у нее в кабинете работающей за компьютером, безразмерно уставшей и какой-то осунувшейся, но спросить, что случилось, у практикантки не хватает духу. Поэтому она молча ставит перед Прайс заранее купленный в автомате кофе и садится рядом, открыв вечный ежедневник. — Хлоя, я взяла у Эллы новый список операций, — говорит она. — Мне нужно полчаса, чтобы все проверить. Если все будет хорошо, то... Хлоя поднимает на нее сапфировые глаза с невероятно расширенными зрачками, и Макс пугается этого взгляда — словно ее ребра пропарывают мешки легких, создавая невероятную, всеобъемлющую боль в груди, расходящуюся по каждой косточке. И Макс думает, что, наверное, именно так больно тому, кто открывает свои руки для объятий, а на деле в ладони забивают стигматы. Прайс смотрит на нее, но не говорит ни слова. Потому что сейчас — вот именно сейчас — им не нужны эти ворохи звуков. Они так и сидят в тишине — осекшаяся Макс, не знающая, что говорить; и Хлоя, состоящая из тысячи иголочных ушек, среди которых только одно с нитью. — Ты ведь знаешь о нас с Рейчел? И это — единственный вопрос, сорвавшийся с губ Хлои, способный разломать, разорвать напополам совершенно не ожидавшую такого Макс; потому что от него не спрятаться; не сделать вид, что не понимаешь, о чем речь; она сама себя загнала в ловушку одним простым вопросом. Ты. Знаешь. О. Нас. С Рейчел. И медленно-медленно, не сводя глаз с лица Хлои, она кивает в ответ. За дверьми кабинета кто-то носится туда-сюда, Макс слышит громкоговоритель — кажется, всех свободных хирургов вызывают в детское отделение, но Прайс не двигается с места. Сейчас Хлоя расскажет ей все сама: всю их историю, с самого начала, а Макс будет ее обнимать и прижимать к себе, может быть, она даже заплачет, попытается убежать, но все равно рано или поздно замрет, закостенеет в объятиях студентки, целующей ее в синюю макушку, пахнущую черникой и сигаретами. Хлоя открывает рот. — Спасибо, что делаешь это для меня. И все разбивается. Колфилд закрывает лицо руками — всего на секунду, чтобы вытереть слезы от боли в поломанных ребрах, а потом вскакивает и быстрым шагом идет к двери, что-то бормоча про папки. И уже когда дверь почти совсем закрывается, Макс произносит едва слышно: — Вы бы поступили точно так же для того, кого любите. Несколько секунд тонут в пустой звенящей тишине — Хлоя словно наполнена ей, объята и задушена изнутри, но это чувство рвется по швам, и осознание собственных слов больно комкается под ребрами; она срывается с места, чувствуя на губах горький привкус короткого «Макс!» и отчаянно скользя подошвами кедов по чистому полу. Она хватает ее за рукав и дергает на себя прежде, чем студентка успевает возразить; толкает обратно в кабинет и захлопывает дверь, заслоняя спиной. — Да что с тобой, Макс? — Хлоя глубоко и часто дышит, стараясь не потерять нить контроля над своими эмоциями. — Это ненормально. — Стальными шариками Макс бросает слова в лицо Прайс. — Все, что происходит, ненормально! Я не знаю, что может быть еще безумнее того, что ты делаешь, но, Хлоя!.. Она делает это снова — закрывает лицо руками, словно пытаясь утонуть в собственных ладонях, скрываясь, прячась, плача. И худенькие плечи трясутся в такт ее всхлипам, болезненным выдохам, громким вдохам, и эти волосы, растрепанные донельзя каштановые волосы, которые так не любят солнце, щекочут Хлое шею, когда та обнимает Макс и прижимает к себе. — Я устала от этого безумия, — дышит Макс. — Мне ничего от тебя не надо, господи, просто я не понимаю, зачем тебе я, вот такая вот я, вот я — зачем? Я будто лезу в какую-то игру, но совершенно не знаю правил. Так расскажи мне их, Хлоя! Расскажи мне эти чертовы правила! Макс с силой отталкивает от себя Прайс, но кардиохирург сильнее и выше — и Колфилд лишь бьется в ее объятиях, словно птица, залетевшая в слишком тугие ветви. Хлоя думает, что сделала что-то неправильно, но ей не хватает времени, чтобы понять, где именно она ошиблась. Эгоизм свойственен врачам, с этим не поспорит даже Уильямс — прежде чем броситься грудью на амбразуру, стоит проверить, не упадет ли сверху метеорит. Или не разорвется ли звезда. Ведь взрыв задевает всех, верно? Еще несколько секунд Макс пытается вырваться, а потом опадает в ее руках: тепло ладоней согревает, причудливый лекарственно-ягодный запах успокаивает, и Хлоя на секунду возвращается в то время, когда Макс позавидовала Нейтану в том, что он будет ассистировать Норту на операции. — Ты и Рейчел... — Макс пытается произнести это, не унижаясь, но выходит слишком жалко: — Ты ведь все еще ее любишь? От этого вопроса Хлое хочется закурить. Можно ли любить человека, пропавшего десять лет назад и превратившего дальнейшие несколько лет в бессмысленный, бесконечный, отчаянный бред; а едва выкарабкавшись из этого болота пустых и глупых надежд, встретить его снова — да еще вот так? Хлоя усмехается: настолько дешевых драм в ее жизни еще не было. — Я пытаюсь жить не в прошлом, — уклончиво отвечает она. Ей вдруг становится смешно, и она говорит: — Как видишь, прошлое тоже не особо-то и живет. Рейчел бы сказала: «Это очень черный юмор». И добавила бы: «Идеально черный». Макс улыбается уголком губ, все еще размазывая слезы по лицу рукавами халата. — Простите, — говорит она. — Я не имела права так... Хлоя закрывает ей рот ладонью. — Брось, Макс. Все ты имела. В конце концов, мне это тоже кажется каким-то неудачным сопливым фильмом — пока моя давняя любовь лежит в коме, я встречаю человека, с которым мне хорошо, и — вот дилемма: кто же победит: бывшая любовница-коматозница или студентка-истеричка? Прайс отходит к столу и присаживается на его краешек, засунув руки в карманы халата. Колфилд широко распахивает глаза — Хлоя произносит все эти фразы так легко, словно говорит о планах на вечер. Последнюю свою мысль Макс озвучивает. — Ты уже в курсе всего, так что толку мне ходить вокруг да около? Или предпочтешь, чтобы я обернулась в красивые слова-метафоры? — Я еще не в курсе всего, — с вызовом говорит Колфилд. Хлоя вздергивает бровь. — Что, хочешь узнать мою с Рейчел историю? Все просто, Макс. Мы росли в одном городе, перекидывались словами в общих компаниях. Однажды все завертелось — и закончилось. Потом я встретила ее снова. Ну, или, — Хлоя грустно усмехается, — она встретила меня на столе. Колфилд, это все неважно. — У нее во рту вдруг становится горько. — Нет никакого смысла это обсуждать. Это все прошлое. — Это ты себя убеждаешь? — Это я тебе говорю, — закатывает глаза Прайс, — чтобы ты перестала надумывать себе черт знает что и считать, что у нас здесь только одна-единственная жертва: ты. Нет, Макс. Есть и те, кому хуже тебя. Эгоизм, думает Прайс, здоровый человеческий эгоизм или вот эта ее годами выработанная способность переворачивать все вверх дном: не можешь нести ответственность сам — перевали ее на другого. Джастин, кстати, называет это здоровым рационализмом, и Хлоя мысленно фыркает: еще в универе на все фразы типа «на ошибках учатся» она громко отвечала: «Я не ошибаюсь, мудила». Вот и сейчас Макс, которая пытается сделать ее виноватой, смотря своими пепельными глазами, получает в ответ на эту попытку только хлесткое: — Легко быть эгоисткой. Хлоя выигрывает лотерею — она понимает это сразу, потому что Макс опускает взгляд и как-то странно вцепляется в краешек халата, будто старается саму себя удержать на месте; но на сердце — том самом, которое Хлоя считает сгустком крови и жил — вдруг начинает противно зудеть и ныть шрам-стежок, оставленный Макс. И Прайс вздыхает. — Макс, черт, ну, прости. — Хлоя притягивает ее к себе. — Этот разговор абсурден. — Вовсе нет. — Колфилд послушно утыкается в футболку Прайс, до сих пор влажную от слез. — Хлоя, я не знаю тебя так хорошо, как другие, — Макс вдруг поднимает голову и смотрит ей прямо в глаза, — но твои маски-щиты против меня не работают. Я просто прошу тебя сделать хоть какой-то выбор. Хлоя думает, что сможет завязать Макс в себе узлом, если будет нужно, потому что эта подростковая облагороженная тоска ей не сдалась, да только шрам-стежок опять начинает саднить, и она легонько касается соленых губ Макс своими. — Я сделаю. Дай мне на это время. Макс молча вновь прижимается к ней.* * *
Выходя из кабинета Прайс, Колфилд со всего размаху врезается в Чейз; но очень быстро оправдывает свою неуклюжесть тем, что белоснежный халат заведующей ослепляет ее кристальной чистотой. — Прайс? Колфилд? Почему не в оперблоке? — Виктория вздергивает бровь, и студентка думает, что это, наверное, самый фирменный врачебный жест в истории. — Впрочем, это неважно. Прайс, ко мне в кабинет. Колфилд, идите в приемку, будете полезны хотя бы там. — Чейз морщит носик. — Она со мной, — твердо говорит Прайс, и Виктория прищуривается: не в ее планах начинать этот разговор с негативной ноты. — Только если умеет держать рот на замке. — Чейз щелкает пальцами в воздухе и круто разворачивается на каблуках. Макс готова поклясться, что Хлоя за ее спиной закатила глаза. В кабинете Чейз они оказываются не одни: на диване уже сидит Норт-старший, закинув ногу на ногу и вертя в руках очередную папку — в черной обложке с тисненым переплетом. — Мы опять оперируем vip-персону? — Прайс плюхается рядом с ним, Макс осторожно садится слева от Хлои, старательно притворяясь мебелью и ругая себя за все еще красные от слез глаза. — Я сделала тебе копию карты. — Виктория протягивает ей несколько листков бумаги. — Посмотри на нее внимательно. Что ты об этом думаешь? Хлоя вертит в руках бесконечные цифры-анализы и черно-белые сканы. — Я бы сказала, что тут амилоидоз, первичный, поздно проявленный. — Хлоя хмурит брови. — Да, скорее всего, он. Сколько лет больному? — Двадцать пять, — говорит Чейз. Норт присвистывает: — Долго же прожила в нем эта дрянь. Ладно, нас это не интересует. Прайс, вторая страница. Ригидность и уплотнение миокарда. Провели эхо- и эндомиокардиналки, выяснили, что точно амилоидоз, есть риск блокады проведения. Задеты сердечные артерии. Что теперь ты видишь? — Пиздец, — честно отвечает Хлоя. — Инфильтрация миокарда, утолщение эндокарда. Ставлю десятку, что там желудочки вообще не тянутся. Вот тебе и диастолика, тромбы, хреновый газообмен, инфаркт, инсульт — и далее по списку. Она передает несколько листков Макс. — Делали ЭКГ — выявили изменение сегмента ST. — Виктория садится за стол. — На «эхе» — у миокарда слишком яркая структура. Пятая страница — там же КТ; а на катетеризации миокарда нашли высокое предсердное давление. — Выкинутые деньги, — фыркает Прайс. — Как и коронарография — понятное дело, что тут будут отложения, это ж еще на первой странице выявили. Какой идиот вообще назначил эти анализы? — Я, — рявкает Чейз. — Зато какой у нас миокард красивенький, — игнорирует ее Хлоя. — Просто прелесть: тут и фиброз, и утолщение, и даже отложения железа. А вот и смещение сокращения. Боже, да у нас джекпот! Этот человек давно в коме? — Этот человек еще ходит, — лаконично отвечает Виктория. Норт кашляет. — Дифдиагностику делали? Возможно, тут рестриктивный перикардит? — Не-е-ет, — тянет Прайс, — слишком много симптомов моей любимой кардиомки*. Да и это было бы слишком скучно! Оп — укольчики поколол — и ходи себе дальше. Что по уколам, кстати? Не вижу эту страницу. — Десятая. Бета-блокаторы — анаприлин... — ...а надо было дать метопролол, он эффективнее, — сразу же перебивает Хлоя. — Индапамид... — ...на кой черт ему мочегонное? Застой в сердце, не в почках. Дали бы индапафон, тот хотя бы щадящий. — Гепарин для профилактики инсультов и инфарктов... — ...легко заменяется полокардом. — Прайс, ты когда-нибудь заткнешься? — не выдерживает Чейз. — Чейз, ты когда-нибудь поймешь, что дорогие препараты не всегда эффективны? — передразнивает ее Хлоя. — Ладно, мы поняли. Таблетки не помогли. Что остается? Искусственный водитель ритма? Эндокардэктомия? — Можно поставить протез, — говорит Норт, до этого молчавший. — Продлим ему жизнь еще лет эдак на пять. — Или он умрет на операционном столе, потому что Чейз забыла нам сказать, что он наркоман. — Хлоя смотрит на заведующую уничтожающим взглядом. — Как ты?.. — Дистрофия сердечной мышцы из-за постоянного приема барбитуратов, а гепарин стал просто бесполезен из-за эфедрина; я даже рискну сказать, что он употребляет что-то и потяжелее. — Прайс облизывает сухие губы. — Поэтому ему нужно новое сердце, а раз мы тут все собрались, ну, кроме Хейдена, то наш аноним — влиятельная шишка, которому сердце нужно так срочно, что хоть самой ложись под нож, верно, Чейз? Повисает тишина. — Так для кого мы ищем новое сердце, доктор? — шипит Хлоя, и в ее глазах тяжелыми волнами бьется о скалы штормовое море. — Для Нейтана Прескотта, — тихо отвечает Виктория.