я неслышно и твёрдо стою за твоим плечом. это место моё, никому его не отнять. называй меня злой, для тебя открываю счёт. я тебя не отдам ни ей, ни кому ещё. я уже не имею права тебя терять.
Среди сотни других тел он замечает ее сразу — и вовсе не потому, что янтарные волосы поглощают в себя огни софитов, превращая их в живое пламя; нет, он видит эти ее глаза даже на таком большом расстоянии — лисьи, хитрые, невероятно-сумасшедшие глаза. Она повисает на Виктории, хватается за нее так сильно, словно боится, что без помощи Чейз не сможет сделать и шага; Виктория пьяна в стельку, она громко хохочет, и ее губы в смазанной черной помаде истерически дрожат от смеха. Рейчел задевает ногой барный стул, тот валится с громким шумом, но никто не говорит им ни слова — всем вокруг плевать на происходящее. — Это мой друг... — пытается сказать Виктория, противно растягивая гласные, — мой лучший друг Нейтан. И вот тогда он действительно видит ее в первый раз, стоя в полуметре, имея возможность разглядывать каждую деталь и чувствовать запах пота и цветочных духов: длинные волосы, дешевая серьга-перо в ухе, короткий комбинезон на футболку, неверные ломкие шаги, круглые бедра и высокие шпильки; Эмбер стоит, насыщенная искусственным светом, фосфоресцируя во мраке ночного клуба, и ее полные, накрашенные вульгарно-зеленым губы произносят: — Привет, солнышко. Расфокусированный взгляд пытается выловить ее острые скулы, но, в отличие от Виктории, лицо у Эмбер немного пухлое, словно кукольное, и Нейтан чувствует, как у него встает, когда она прижимается к нему всем своим мокрым телом и проводит языком по щеке. Через несколько минут она уже стоит на коленях, грудью опираясь о холодный капот его роскошной Audi, и умудряется смеяться даже с заломленными за спиной руками, но Нейтан двигается так резко и рвано, что улыбка Эмбер почти совсем гаснет, сменяясь первыми отблесками боли. Но ее свет — ее внутренний свет — не гаснет даже тогда. — Ты мне нравишься, Нейтан, — говорит ему Рейчел, когда Прескотт пытается застегнуть джинсы. — Как насчет повторить? И они повторяют. Каждый вечер. Снова и снова. Нейтан, пьяный, обдолбанный, вмазавшийся, шипит на нее: заткнись, замолчи, стони, кричи, кончай, встань, сядь; а Рейчел смеется и светит для него, обвивая худое тело Прескотта длинными ногами, покачиваясь в такт, послушно замолкая или, наоборот, крича — его имя, стихи, куплеты песен, услышанных по радио. Рейчел кружится в урагане таблеток и смесей, Рейчел курит его сигареты и ночует у него дома, Рейчел занимается любовью втроем, вдвоем, в одиночку — она делает все, как он скажет, а взамен... А взамен не получает ничего. Рейчел — она такая: свободная, легкая, горящая: подожги — и она начнет светить, обжигая искрами всех, кто подойдет слишком близко. А потом она уходит — раз, два, три, Рейчел, не гори. Виктория говорит, что она встретила какого-то не менее обдолбанного придурка и стала его солнцем. — Темнокожего придурка, — выдыхает Виктория, закидывая ноги на стол. — Утверждает, что она его солнце, а он ее ночь. Ну не шлюха ли? И он начинает заводиться. Никто не может бросить Нейтана Прескотта вот так; никто вообще не может бросить Нейтана Прескотта; да кто вообще может бросить, мать его, Нейтана Прескотта? И чтобы провести с ним еще одну ночь, сука Эмбер ставит ему условие: — Последняя фотография, — говорит она ему по телефону, не переставая смеяться. — Купи меня за фотку, Прескотт. Я знаю, что у тебя дома есть целая коллекция фотиков, купи меня за ту, за которую я бы тебе отдалась. Ту, за которую я бы захотела загореться для тебя. Когда Рейчел приезжает в его квартиру, чтобы посмотреть на фотографию, то в страхе прикладывает ладони ко рту — веревки-змеи, накачанное наркотиками тело, борящийся за реальность взгляд; она не знает эту девушку, но ей хочется скрыться во мраке, спрятаться, затушить свой свет, выключить солнце. — Ублюдок. — Брось, ты же сама хотела. — Ты ублюдок. Она почти ребенок... Отпусти меня!.. Печальный взгляд застывшей на фотографии Саманты колет Рейчел сильнее, чем тонкая стальная игла шприца с фенобарбиталом в руке Нейтана.* * *
Макс второпях застегивает молнию свободного черного платья, растрепывает волосы и, пару минут подумав, все-таки затягивает застежку туфель на шпильках — не всегда же Виктории быть единственным «шпилечным» воспоминанием в голове у Прайс? Каблуки Макс тонкие и невысокие — меньше двух сантиметров, с туфлями Чейз не сравнить, но время, проведенное ей в магазине, того стоило. И неважно, что платье дешевое и похоже на болтающуюся тряпку из-за не самой удачной ткани, а на остаток денег до конца месяца еле-еле можно будет дотянуть. Просто эти дурацкие лодочки, эти чертовы бордовые лодочки — хоть какой-то элемент взрослости в ее жизни. И она все равно опаздывает — пересдача анатомии закончилась только в семь вечера, и преподавателю было плевать, что в это время в большом зале праздник уже был в самом разгаре. На сборы Макс тратит еще сорок минут, успевая только принять душ, высушить волосы, мазнуть темными тенями под глазами и одеться. В большую сумку падает полароид, и, в очередной раз забыв закрыть за собой дверь комнаты, Макс выбегает в пустой коридор. Когда она входит в большой зал, голос Хлои Прайс заполняет все ее частички своей глубиной и какой-то выразительной дерзостью, присущей только Хлое; она не успевает услышать всю речь целиком, но обрывок, донесшийся до нее сквозь большие динамики, отпечатывается на ее ребрах, как увековечиваются буквы в мраморе: — ...пока я тут болтала с вами, можно было провести операцию и спасти чью-то жизнь. — Хлоя стоит на сцене с закрепленным на кафедре микрофоном, в идеально-белоснежной рубашке с расслабленным на ней галстуком и узких черных джинсах; и свет прожекторов, направленных на нее, путается в синих взъерошенных волосах. — Наверное, мне пора заканчивать. — Она как-то устало улыбается. — Напоследок совет: время, что есть у каждого из вас, не повторится. Будь это пропущенная чашка кофе с другом детства, не сданный вовремя зачет или пересадка сердца. Это все не воссоздать вновь, не отмотать назад, не исправить, — повторяет Прайс. — Пусть ваши скальпели всегда будут заточены. Удачи. Ей аплодируют, и звук хлопающих ладоней оглушает Макс, не сводящую глаз с Хлои. Едва Прайс спускается со сцены, как оказывается в центре внимания — студенты окружают ее, засыпают вопросами, но медик лишь отшучивается или отвечает невпопад; и Колфилд в очередной раз замечает, что кардиохирург выглядит очень измотанно: так, словно провела несколько операций, перед тем как выйти на сцену. Хлоя замечает Макс в толпе, лениво машет рукой и вымученно улыбается; Макс растягивает губы в ответ, подходит к небольшому столу и берет оттуда два красивых стакана с пуншем. Несколько попыток попасть поближе к Хлое — и вот она протягивает медику фужер. — Спасибо, — благодарно шепчет Прайс, залпом осушив стакан. — Здесь бесконечно жарко... и глупо. — Как только выступит декан, я смогу уйти, — говорит Макс, поправляя платье. — Мне нравится твой... Ваш галстук, доктор Прайс. Галстук у Хлои действительно великолепный — если присмотреться, на черном атласе изображены крошечные серебряные кости, издалека похожие на обычный узор. Прайс улыбается, на этот раз почти искренне. — А мне нравится Ваше платье, мисс Колфилд. — Хлоя сверкает глазами. — Кажется, примерно о таком говорил Джастин, когда имел в виду мешок для... эксгумации. В общем, Вы в своем репертуаре. Макс поджимает губы, не зная, обижаться ей или смеяться; но, в конце концов, это же Хлоя Прайс, так какая разница, медик все равно выйдет победителем. Макс смотрит на Хлою, успевшую вновь обрасти студентами, — несмотря на черно-белую гамму, она ярким пятном выделяется среди других, и даже усталость на лице, именно такая, какая может быть только у врача, не позволяет Хлое потерять что-то свое. — Она идеальна, — восторженно произносит Джульет, стоящая рядом, и Колфилд на автомате кривится от приторно-сладкого тона. — Мне кажется, весь поток хотел бы... — Заткнись, Джульет, — машет головой Макс. — Просто замолчи. — Учиться у нее... Ты просто ненормальная, — бросает Уотсон, подходя ближе к Прайс, и до Колфилд доносится ее «доктор Прайс, мы можем сделать селфи на память?» — Я тебе что, знаменитость? — вдруг огрызается Хлоя. — Джастин Бибер в другом корпусе, детка. Уоррен оказывается около Макс так внезапно, что девушка вздрагивает от неожиданности: три розы — сладко пахнущие, алые и длинные — ложатся в ее руки, слегка кольнув ладони шипами. — Ты чудесно выглядишь, Макс, — говорит Грэхем, и его ладонь касается затылка. — Это... тебе. Колфилд смущенно вспыхивает, и Уоррен целует ее в щеку. На удивление, разговор с Уорреном именно сегодня дается ей очень легко. Грэхему определенно есть чем гордиться — недавно он получил какую-то важную премию (Макс опять забыла какую) и, вернувшись из недельной поездки по Европе, привез массу историй, увлекающих студентку в мир дождливого Лондона и пастельного Парижа. Уоррен много говорит про мосты — почему-то именно эта тема заинтересовывает Макс больше всего. Уединившись в углу, Колфилд, прижимающая к себе розы, и Уоррен, показывающий ей фотографии в своем телефоне, выглядят со стороны как влюбленная пара, оттого никто их не беспокоит. Выступление декана они оба слушают вполуха: Уоррен приобнимает Макс за талию (и как только она позволила?) и наслаждается моментом, а Макс все никак не может дождаться, когда можно будет выйти на свежий воздух — еще не совсем весенний, но уже не настолько холодный, чтобы сразу сбегать в тепло. Уоррен одергивает черный костюм-тройку — да он просто воплощение темноты, думает Макс — и сам тянет ее за руку на улицу, едва декан сухо оброняет: «Можете развлекаться». Через несколько минут они стоят, опираясь на латунный парапет, и Колфилд все так же восторженно слушает про чужие страны, думая об упущенных возможностях: поступи она на факультет фотографии, наверняка бы тоже путешествовала по миру; и совершенно неважно, что Уоррен — вообще физик. Грэхем накидывает ей на плечи свой пиджак и, пользуясь моментом, вновь задерживает губы на щеке студентки. — Ты совсем не пьешь сегодня, — говорит он. — В прошлый раз это плохо кончилось, — грустно усмехается Макс. — Да и разве здесь есть алкоголь? — Я видел у сцены котлы с кое-чем, что выглядело явно крепче пунша, — смеется Уоррен. — Кстати, в Лондоне на ужин не принято пить вино, а я-то думал, что оно чуть ли не самый важный... Дальше Макс не слушает: по ступенькам изломанными шагами спускается Хлоя — синева ее волос ярко отражается даже при тусклом свете уличных фонарей, — держа в одной руке початую бутылку вина, а в другой — сигарету. То, что ей холодно, Макс замечает сразу: полурасстегнутая белая рубашка и джинсы для такой погоды совершенно не годятся. Хлоя облокачивается на ограждение, и светлая ткань рубашки прилипает к ее телу, но ей все равно — Прайс смотрит куда-то вдаль, и тонкие пальцы сжимают горлышко стекла так, словно это единственный якорь, удерживающий ее в реальности. — Я должна... подойти. — Макс не понимает, сказала ли она это вслух или подумала. — Иллюзии обольщают, — тихо говорит Уоррен и растворяется — так, как умеет раствориться только Уоррен Грэхем, оставляя за собой очередную разбитую надежду. И пиджак, в который все еще кутается Макс Колфилд. Хлоя кажется такой хрупкой и непрочной, что если ее коснуться, она рассыпется на тысячи осколков, которые потом не соберешь. — Ты выглядишь такой усталой, — говорит Макс первое, что ей приходит в голову, потому что тишина между ними становится невыносимой. — У меня были две операции в выходной. — Хлоя пытается улыбнуться, но улыбка выходит слишком фальшивой. — Потом пришлось ехать сюда. Глоток. Глоток. Глоток. Хлоя пьет вино, словно воду, и Макс не спрашивает, какая это по счету бутылка, в конце концов, она, наверное, вообще не в том положении, чтобы такое спрашивать. Только вот все равно, отчаянно осмелев, она забирает бутылку у Прайс, отставляет ее в сторону и берет ладонь кардиохирурга в свою. А в следующее мгновение пытается убедить себя, что мурашки — это от холода. Сейчас Хлоя кажется ей такой настоящей, уязвимой и человечной, что Макс просто предлагает: — Давай я увезу тебя домой и уложу спать. — Нет, — мотает головой Прайс. — Мне надо еще выпить, чтобы вернуться. — Ты сегодня уже влезала в ад и разгоняла там чертей, так может, хватит геройствовать? Тогда Хлоя поворачивается к ней, и сапфировые глаза опять порождают шторм в серо-цирконовом море Макс, круша все на своем пути, разбивая о скалы и выбрасывая на берег осколки захороненных мыслей-сокровищ. — Ты ведь чертовски устала, Хлоя... — шепчет Колфилд, и, словно в замедленной съемке, Хлоя наклоняется к ней. Когда их губы разделяют сантиметры, на лестнице позади них слышится смех. Макс узнает голоса Стэф, Даны, Джульет и нескольких парней с ее потока. От неожиданности она дергается, и бутылка с недопитым вином падает вниз, оставляя за собой алые следы; смех сразу же замолкает. — Они что, идут сюда? — спрашивает Прайс, а потом Макс улавливает искру сумасшедшего синего огня в глазах медика: — Спрячемся от них? Колфилд кивает, переплетает пальцы и буквально тащит тихо смеющуюся Хлою за собой — меж узких стен корпусов, по деревянным скользким лестницам, через черный ход пробираясь в общежитие. В самом тесном коридоре Хлоя ловит губы Макс своими, обхватывает ладонями ее лицо и прижимает ее к себе; терпкий вкус вина, сигарет и сладких десертных вишен пьянит и кружит, и Макс тяжело дышит, жмется в ответ, жмурясь от удовольствия, и, едва найдя в себе силы оторваться, вновь тянет Хлою за собой. Дверь в комнату Макс захлопывается с такой силой, что со стены слетает несколько фотокарточек, и хохочущая Прайс падает на кровать, на ходу избавляясь от лакированных оксфордов. — Боже, Колфилд, только представь их лица, если бы они нас увидели вместе! — смеется она. — Да ты бы завтра живой не встала, они бы забили тебя камнями на площади! О господи, — Хлоя расстегивает верхнюю пуговицу рубашки, — как жарко! Ты же не против, если мы переждем момент у тебя в комнате? Только свет не включай, а то нас сразу обнаружат. Макс осторожно вешает пиджак Уоррена на вешалку и качает головой, улыбаясь: — Можешь оставаться здесь, сколько хочешь, у меня даже есть запасное одеяло для тебя. Интересно, они что-нибудь видели? — Думаю, нет, потому что они направлялись к парковке. — Под неодобрительный взгляд Макс Прайс щелкает зажигалкой, но передумывает и бросает незакуренную сигарету вниз. — Посмотри в окно, у тебя же должно быть видно. Макс подходит к запотевшему от духоты комнаты окну и упирается в раму ладонями, со скрипом поднимая его наверх; двор пуст: все студенты ее отделения на празднике, и только одинокий фонарь скудно освещает все пространство внизу. Колфилд не слышит — чувствует, как Хлоя оказывается позади нее, обжигая шею горячим дыханием, пуская россыпь мурашек, и ее руки — сильные тонкие руки — обхватывают талию Макс сзади. Хлоя думает, что если бы она могла видеть клеточки их тел, то сейчас они бы синхронно задрожали — и взорвались, потому что Макс Колфилд — ее Макс Колфилд — повернулась к ней и прижалась к губам так отчаянно-сильно, что Прайс всю скрутило в дикую фиолетовую спираль с одной-единственной бьющейся точкой. Ее сердцем. Эти дорожки поцелуев на хрупкой шее, эти прикосновения к тонким ключицам, прижимающаяся бумажная Макс в своем нелепом платье и этих... — Какие же у тебя отвратительные туфли, — выдыхает Хлоя ей в губы, и Макс пытается наклониться, чтобы их снять, но ее руки быстро перехватываются. — Оставь. Не люблю совершенство. — Чертовы медики, — на вдохе произносит Колфилд, закрывая глаза. Хлоя кладет ладони ей на предплечья и ведет вверх, задерживаясь на острых плечах, кончиками пальцев ощупывая косточки, языком касаясь губ Макс, словно дразня, а затем целуя так быстро, что спираль внутри нее самой начинает скручиваться еще сильнее. — Хлоя... — Она так жадно глотает воздух, пытаясь удержаться в реальности хотя бы краешком сознания, что не может позволить себе что-то большее, чем проклятое четырехбуквенное. Но Прайс знает, что хочет сказать Макс — этот вопрос висит в воздухе, преследует и ходит за ней по пятам уже почти восемь чертовых дней. — Я сделала выбор, — шепчет Хлоя и чувствует, ощущает, слышит этот выдох. И шепчет что-то еще, что-то совсем бессвязное и почти беззвучное, медленно расстегивая молнию на платье, обнажая худые лопатки, прижимаясь к ним руками, будто забирая все тепло, исходящее от покрытой мурашками спины. И пока Хлоя пересчитывает оголенные позвонки подушечками пальцев, Макс пытается дышать, но едва платье вместе с бельем падает на пол, она как-то изломанно выгибается, подается навстречу, упирается лбом в плечо Прайс и теряется в глухом стоне. — Ш-ш-ш... — Кажется, это Хлоя усмехается ей в шею. Они делают шаг назад, спотыкаются обо что-то в темноте (Макс слышит грустный звон гитары), и студентка первой падает на кровать, увлекая за собой Хлою. И все рамки заканчиваются. Стираются. Исчезают. Рубашка Хлои снимается удивительно легко, обнажая тонкую линию белого белья; Макс расстегивает пуговичку на узких джинсах, быстрым движением стягивает их, слышит звук падения телефона и следом какую-то шутку и смеется вместе с Прайс. А потом их взгляды встречаются. Хлоя думает, что сейчас должны возникнуть тысячи неловких моментов-прикосновений, но Колфилд просто прижимается всем телом к ней еще ближе и выдыхает едва разборчивое «давай», и в опутанном поволокой взгляде кардиохирург видит лишь безграничное доверие. В глазах Хлои пляшут черти. В почти кромешной темноте Макс тянется к груди Хлои, проводит пальцами по каждому выступающему ребру, касается ложбинки между грудью, исследуя, пробуя, ощущая; молочная кожа с россыпью родинок и мелких шрамов кажется серебряной в бликах уже начинающей выступать из-за облаков луны. Они трогают друг друга так долго, что Макс просто теряет эту грань между прикосновениями и занятием любовью; Хлоя оставляет поцелуи-метки, не забывая коснуться сухими губами даже ее запястий. Покорно-податливая Макс изгибается дугой, подается навстречу и тихо стонет: — Хлоя, Хлоя, Хлоя... Для Прайс все сплетается в один гигантский торнадо — и она становится его эпицентром, раскручивающейся спиралью, сладкими точками-пульсациями: нависая над обнаженной Макс, позволяя той выбирать такт, сжиматься и пульсировать; и, черт, Макс такая узкая, что у Хлои сводит фаланги пальцев, а когда она затаивает дыхание перед последним выдохом, то Прайс вскрикивает вместе с ней — от неожиданной судороги, скрутившей запястья. С Хлоей все иначе — не дав той сказать ни слова, Макс слишком быстро переводит дыхание и резко садится, несмотря на мягко пульсирующую боль в низу живота, пока еще слишком крошечную, чтобы придавать ей значение. — Даже не думай меня останавливать, — шепчет она, обхватывая хрупкие колени Хлои своими. Поцелуи. Тысячи прикосновений губ к опаляющей коже — и Прайс, оказавшаяся такой необычно-чувственной, извивается петлей; Макс задевает языком чувствительные точки — и Хлоя глубоко дышит, змеится в ее руках, вздрагивает от касаний шершавых пальцев. Макс думает, что если уткнуться носом в ямочку между ключиц, то можно почувствовать запах черничного геля для душа, так раздражавший раньше, но теперь непреодолимо манящий; и она, не сдерживаясь, дотрагивается языком — кожа слегка горчит. Макс снова и снова касается кардиохирурга, и одна эта мысль — трогать Хлою Прайс — стучит в висках чистым наваждением, течет под кожей, размашистыми буквами отпечатывается на внутренней изнанке закрытых век. И в это мгновение, глядя на изогнувшуюся женщину, чувствуя горячее дыхание из приоткрытых сухих губ, крепко держа будто фарфоровое тело в своих руках, Макс верит в то, что Хлоя Прайс останется с ней навсегда; позволит впитать себя под кожу окончательно; и стена из слова «выбор» рушится, оставляя лишь неумелые, робкие, но до дрожи правильные движения. Краем глаза Макс видит, как, отчаянно мигая ожившим экраном, вибрирует телефон; и все внутри нее словно повторяет этот звук, распространяясь внутри тягучей волной. Мысль о том, что это может быть нечто важное, тут же растворяется в приглушённых вздохах и влажной поволоке циановых глаз напротив; в окружающем её пространстве только Хлоя имеет значение. Прайс впивается в ее плечи, хватает воздух, натягивается струной, сотрясаясь в предоргазменной дрожи и выгибаясь до хруста в позвоночнике; Макс жадно глотает расплавленный воздух и слышит проклято-хриплое, на выдохе: — Колфилд... И Прайс опадает в ее руках, словно разлетаясь на атомы, оборачивается вокруг нее — и Макс чувствует тяжелое биение чужого сердца и горькое дыхание у себя на шее. Они синхронно падают на узкую кровать, и Макс, в очередной раз набравшись наглости, закидывает на Хлою колено, искоса любуясь обнаженным телом. — Кажется, у тебя звонил телефон, — говорит она, утыкаясь Хлое в плечо. — Подождут. — Прайс целует ее в лоб и закрывает глаза, позволяя усталости окончательно завладеть ее телом. — Неужели ты действительно моя? — шепчет Макс, но Хлоя ее уже не слышит: она крепко спит, прижимая к себе свою студентку и греясь теплом ее тела; и Макс, глубоко вздохнув, тоже засыпает. Мигающим экраном на телефон Хлои Прайс приходит восемнадцатое подряд сообщение: Рейчел Эмбер очнулась.