к сигаретам тянутся руки, тянутся, по рукам бьются, останутся, тянутся дни бесчисленные, часы долгие, мир огромный: ты такой маленький и никчемный, ты такой глупый и безразмерный, умирать тебе скоро, да все эфемерно, все неверное, любовь незабвенна.
А потом все ломается. Раз. Два. Три. Они сидят в кабинете у Прайс, каждый словно на своем, выделенном и положенном, месте: Хлоя — забравшись с ногами на стол, Макс — с охапкой цветных стикеров и карандашом, Джастин — еще не выжатый, как лимон, вновь переваливший все свои обязанности на Майкрофта, Норт-старший — с целым ворохом листков, и Истер — как всегда, в черной парамедиковской форме, невероятно серьезный и молчаливый. Именно он и три его медсестры помогали Рейчел с анализами. Перед каждым из них чашки крепкого кофе и невероятнейшая задача — поставить верный диагноз, имея в запасе всего одну попытку. — ...в карте она до сих пор как «211», — говорит Норт, протягивая Хлое листки. — Так что без имен. — А что сказали лаборантам? — интересуется она, щелкая негатоскопом. Небольшая белоснежная панель на ее стене загорается, и Макс, прежде никогда не замечавшая этого, чуть улыбается. Кабинет Хлои, как и она сама, полон сюрпризов. Один за другим Норт развешивает снимки и возвращается на место. — Какие лаборанты, доктор? — подает голос Истер. — Все сами, своими ручками. — Ну, поехали. — Прайс нахмуривается. — Полное подозрение на отек легких. Развилась гипоксия, отсюда пошло угнетение всех функций ЦНС, пока небольшое. Повышение гидростатического давления в кровеносных сосудах легких вызвало увеличение количества межклеточной жидкости — отсюда и отек. — Лицевой цианоз, — записывает Макс, проверяя карту анализов, — частый кашель, хрипота, скачки давления, боль в груди... Передозировка наркотиков легко ведет к этому. Пока что все сходится. Ну, если это вообще можно так назвать. — Сделали снимки, подтвердили, легкая форма, можно вылечить, назначим омнопон и нитроминт, добавили диуретики — восемьдесят миллиграмм внутривенно, сняли симптоматику, пока что ИВЛ не требуется. — Назначьте сердечные гликозиды, — бросает Прайс. — Макс, ты все записываешь? Колфилд кивает: добрый десяток листочков уже лежит рядом с ней, кроме того, она кропотливо сверяет данные — сейчас ни у кого из них нет права на ошибку. — С отеком разобрались, что дальше? — Не разобрались, — качает головой Норт. — Нам нужен диазепам, возможно, понадобится морфин, если станет хуже. — Нельзя ничего использовать из этой группы, иначе есть шанс обнулить лечение, — говорит Макс, вычеркивая несколько названий. — А мы можем попробовать дать миорелаксанты? — Добавьте налоксон, — подумав, говорит Прайс. — Совсем чуть-чуть, начните чистить, как раньше. Никаких седативных, никаких барбитуратов... Вообще ничего подобного. Держите только на нем. У нас героиновый отек, а не просто. Что дальше?.. Телефон пронзает тишину так неожиданно, что дергаются все, кроме Прайс, готовой, кажется, уже ко всему — хоть взорвись сейчас вся больница разом, она осталась бы сидеть, словно вросшая в стекло своего стола. Потому что интуиция Хлои вопит, интуиция Хлои кричит: не бросать Рейчел одну, не оставлять ее ни на секунду, быть везде рядом, бросить все и бежать к ней, но... Но. Но все ломается. Она даже не успевает сосчитать до трех, сделать вдох, выдохнуть и побежать, едва завидев номер на экране, увидев эту желтую лампочку внутренней связи между блоками. Она не успевает ничего, потому что слышит голос того, кого никогда бы слышать не пожелала. — Привет, Прайс. Она не понимает, почему реанимация — желтая, ведь там все ходят в зеленом, в таком мерзко-грязном зеленом, словно бы так и нужно для надежды на лучшее. А лампочка, чертова лампочка, оранжевая и почти тусклая, светится ее именем. — Прескотт, — шипит она в трубку. — Какого хера... — К нам только что привезли твою подружку, — слышит она. — С полным отеком легких и почти полным параличом дыхательного центра. Он говорит это так, будто сообщает о вручении премии за лучшую роль в фильме ужасов. Растягивая каждое слово. Каждый звук. Он тянет гласные, наслаждаясь тяжелым дыханием Хлои, которое слышно, кажется, даже с другого конца больницы. — Я не думаю, что ты увидишь ее живой, — говорит он, и Прайс чувствует, как Нейтан улыбается. — Ну, разве что если очень поторопишься. — И добавляет, шипя: — Никто тебя уже не спасет, Прайс. Никто. Хлоя думает, что достигнет двери кабинета первой, но худая фигурка в криво надетом белом халате уже мчится впереди нее, будто прочитав каждую мысль заранее: Макс не тормозит на поворотах, открывает двери бейджиком, не позволяя терять и микросекунды убегающего времени; Хлоя слышит позади себя тяжелые шаги Норта и легкую поступь Истера, но ей плевать. Поворот — поворот — лифт — коридор — лифт — реанимация. Истер сразу же направляется к Дэниэлу, Норт — к Рейчел, лежащей меж трубок, вновь поставленной на ИВЛ, Хлоя кидается вслед за ними в комнату, но Макс — хрупкая и, казалось бы, слабая Макс — удерживает ее в своих объятиях, пока Хлоя бьется, словно ураган в крошечной комнатке с панельными стенами. — Рейчел! — кричит Хлоя. — Рейчел! В реанимационной — всегда громкой, наполненной аппаратными звуками — сейчас невероятно тихо, и тишина эта глушит, давит на Прайс, сжимает ее, крутит, завязывает узлом и вжимает, втаптывает в пол; и Хлоя падает на колени, когда Макс все еще прижимает ее к себе — нелепо обхватив за талию, цепляясь за белый халат, зовя по имени. — Хлоя, она жива, жива, она жива, Хлоя, жива, жива, жива. — Колфилд баюкает, успокаивает, лелеет; а Прайс только смотрит на то, что происходит за стеклянной дверью — тысячи трубок-веток-дренажей, крики Норта, целый штаб медсестер, а потом она слышит совсем рядом голос Хейдена, командующего везти Эмбер к нему на стол, и спорящий с ним рык Норта, и для Хлои все снова теряется в этой скручивающей тишине, в которой она не может разобрать ни звука, ни слова, ни-че-го. Вакуум. Колфилд бьет ее по щеке — голова отчего-то сразу наполняется болью, Колфилд — бьет; и эта мысль вместе с тихим, но уверенным «прости, Хлоя» позволяет Прайс подняться и включить голову. — Я в порядке. Болезненный выдох. — Что произошло? — Это Макс, это ее Макс спрашивает проходящего мимо растерянного Джонса. Ее Макс сейчас берет на себя всю ответственность и всю боль за происходящее вокруг. — Ей поставили три кубика теопентала, — говорит Хейден. — Пока нас не было. — Кто их назначил? И зачем? — Макс силится вспомнить название лекарства среди бумажек, но не может. — Думали, эпилептический припадок, оказалось — осложнение отека легких, — сбивчиво говорит Джонс. — Плюс повышенное черепное. Дыхательный центр полностью угнетен, только что поставили на ИВЛ, но стабилизировать не можем — давление опять упало, плазмозамещающие растворы не помогают, пробуем инотропы. Нужен диазепам, но боимся. — Накачайте ее бемегридом, — командует Прайс, запуская руки в свои волосы и сильно дергая за них, будто это поможет ей сосредоточиться. — Залейте в нее столько, чтобы она вся из него состояла! — Если в ней остался фенобарбитал, то это приведет только к снижению гипотензивного эффекта... — Снизит — повысим, — отрезает Хлоя. — Но судороги... — Можно поставить хлорид натрия и глюкозу, совсем чуть-чуть, но это снимет их, — говорит Макс, и Хейден кивает, услышав ее. — Делайте! — приказывает Прайс. — Нет времени спорить, черт возьми! — Хлоя, пойдем со мной. — Колфилд тянет ее за рукав. — Тебе нужно переодеться, чтобы пройти в реанимационную, в таком виде тебя туда не пустят. Пойдем. С ней все будет хорошо. Это всего на десять минут. Хлоя. Прайс медленно кивает — ДаКоста наконец поворачивает основные экраны так, что она может видеть едва дрожащую нить электрокардиограммы и совсем незаметный, около сорока, пульс; Хлоя с трудом поворачивается к палате спиной. — Откуда тиопентал? — спрашивает она Макс, хмурясь, когда они уже выходят в пустой коридор и летят в интенсивку за сменными костюмами. — Скажи мне, Макс, откуда он у нее взялся? Откуда, мать твою? В назначениях нет такого. Я же сама все проверяла по тысяче раз. Думаешь, кто-то сделал это нарочно?.. И вдруг слышит: — Вот ты где.тянутся руки к пачке, тянутся, холодно пришел пред тобой раскланяться, мертвые разом не воскрешаются, говорит «обернешься и по реке отправятся измерениями твои взгляды». а тебе ничего уже и не надо, эти массовые обряды, совершенные в сильные снегопады, только приближают тебя к плеяде, в которую никогда тебе не вступить.
Прескотт стоит перед ней — высокий, с ног до головы в зеленой хирургической форме, с белой, небрежно стянутой маской — и смотрит на Прайс странным взглядом. — Что ты сказал? — Ледяные иголочки голоса Хлои изморозью покрывают стены. Макс делает шаг назад — больше по инерции, чем от страха, но Хлое все равно. — Я, — говорит Нейтан, — тебя везде ищу. И снова — растягивая слова, словно наматывая резинку на кулак — отчетливо-медленно, наслаждаясь каждым моментом, каждым звуком, пронзающим Прайс насквозь. Хлоя не злится, не впадает в ярость, нет — она просто стоит и непонимающе смотрит на Прескотта, потому что даже в ее голове не укладывается, что все может быть настолько просто: ведь именно Прескотт имеет свободный доступ во все реанимационные палаты; но приходить сюда и заявлять об этом в открытую — мол, вот он я, вот крест, вешайте — глупый поступок даже для него. Поэтому Хлоя задает вполне логичный вопрос: — Зачем? — Хочу тебе кое-что рассказать. Они делают шаги друг к другу — эти крошечные, едва заметные смещения похожи на какой-то спектакль одного актера: Хлоя синхронно повторяет движения Нейтана, и оттого кажется, что она словно играет с собственной тенью. — Ты что-то знаешь? Нейтан ей не отвечает, только не сводит глаз с лица Хлои, и Колфилд думает, что оттенки их взглядов разрывают небо напополам: кристально-ледяное и морозное — Прескотта, чернильно-черное — Прайс; и Колфилд вдруг становится душно, словно она трещинка посреди бесконечной высоты красок. — Слишком много. Хлоя нахмуривает брови и мотает головой: она ничего не понимает, в ее мыслях вихрем проносится только «Рейчел», пока сердце отбивает «Макс», потому что за Колфилд — за крошечную, хрупкую, но такую решительную Колфилд — Хлоя боится сейчас больше всего. — Зачем ты искал меня? — вновь повторяет Прайс. — Я просто хочу... — Он становится к ней вплотную, и Макс, смотрящая на эту картину со стороны, понимает: Нейтан делает то, чего делать ну никак нельзя — он нарушает границу пространства Хлои. — Хочу, чтобы ты знала: я трахал Рейчел Эмбер. И да, я искал тебя, чтобы сообщить эту важную информацию, — повторяет он, кривя тонкие губы, и эхо разносит голос по коридору, отталкивает его от флюоресцентных ламп, от мягкого линолеума, и каждое слово мячиком отбивается от стен. — И, знаешь, ей было так чертовски хорошо, что она хотела еще. Она стонала мое имя и пела мне песни, а потом появился тот врачишка и забрал ее у меня, как я забрал ее у тебя... Или у кого-то еще. Да, док, я искал тебя затем, чтобы сказать: она того не стоит. Она просто шлюха. Мне тебя жаль. Вслушайся в эти слова. Просто послушай их. Мне тебя жаль, Прайс. Ты просто никто, Хлоя-ебаный-хирург-Прайс. Ты умеешь только резать. Вот и режь своих человечков, а об Эмбер я позабочусь сам. И добавляет, переводя взгляд на Макс: — Твои девочки всегда сгорают во вспышках. Колфилд будет следующей. Хлоя слушает все то, что говорит Прескотт, молча, слегка прищурившись, распрямив плечи и чуть приоткрыв рот, словно ей тяжело дышать; и Макс заносит руку, чтобы в любой момент остановить ее, но не успевает. Удар. — Хлоя! — Макс слышит свой голос, а затем её будто накрывают и заматывают полиэтиленом — мысли и звуки крошатся в щепки, рассыпаясь где-то в висках пустынным шорохом; мир — или она? — затухает, словно кто-то поднял невидимую ладонь и заставил время послушно замереть в вакуумной пустоте. Удар. Удар. Удар. Прайс кричит во все горло, срывая связки, и наносит точные удары ребром ладони: по кадыку, надеясь повредить трахею и смять щитовидку, как пустой пакет; кулаком в грудь — в солнечное сплетение, заставляя Нейтана согнуться пополам от боли. Макс — ее солнечное сплетение. Студентка слышит хрип, вылетевший изо рта Нейтана, а потом дикий, судорожный, безумный смех. — Бей, Хлоя Прайс, бей сильнее, потому что Эмбер все равно умрет быстрее, чем ты прикончишь меня. — Заткнись! Удар по лицу приходится почти плашмя, и Прайс чувствует боль в каждом суставе своих пальцев — руку сводит судорогой, но она не обращает на нее внимания, только чувствует, как по коже начинает течь густая красная кровь, и воздух наконец наполняется запахом каленого железа. Мышечной частью кулака, со всей силы, Хлоя бьет его в ключицу — раздается ломкий хруст, и Макс думает, что такой удар равносилен всунутой в легкое игле; но Нейтан лишь скалится, точно зверь, и из уголка его тонких бесцветных губ тянется кровавая ниточка слюны. Но Нейтан по-прежнему не сопротивляется — он смеется, хрипло, надрывно, сумасшедше, пытается произносить угрозы сквозь кровавую пену у уголков губ; и его глаза — со зрачками-игольными ушками — смотрят сквозь Прайс, будто ему все равно, что она делает с его телом. Удар. Трещат ребра — не сильно, не до переломов, но треск заполняет голову Макс, и та, словно впадая в нужную ей реальность обратно, кидается к Прайс, становясь между ней и Прескоттом, все еще чудом стоящим на ногах, хватает кардиохирурга за руку и прижимает ее ладонь к своей груди. — Хлоя, руки... — шепчет Макс. — Хлоя, твои руки, твои пальцы, черт... — Плевать. — Прайс тяжело дышит. — Плевать на все это. Пойдем отсюда. Нам надо возвращаться. Но ее пальцы уже дрожат, запястья уже сведены судорогой от сильных ударов, а на костяшках ее кровь вперемешку с кровью Прескотта, поэтому Прайс долго моет руки, прежде чем переодеться в темно-синий хиркостюм, бросить «все нормально» каждому встречному, не оборачиваясь, не рассказывая никому про Прескотта. Пока Хлоя может только наблюдать, как бемегрид медленно-медленно попадает в организм Рейчел; слушать, как Хейден и Норт спорят о дальнейших действиях — систолические шумы на ЭКГ не дают Джонсу покоя; кроме того, он настаивает на замене клапана, но Норт утверждает, что любой наркоз сейчас добьет всю систему Эмбер. — ...акцент второго тона над легочной артерией... — ...среднепузырчатые хрипы в нижних отделах... — ...боюсь, как бы не было кардиогенного шока... острая аортальная регургитация... — ...на новом рентгене четко виден симптом «крыльев бабочки»... — ...коллапс сосудов... — ...дали ингибиторы АПФ... Но Хлоя уже знает, что услышит — и разбитые руки-ладони-пальцы ноют, как болит и смертельно-опустошенная дыра в груди; Хлоя уже все знает, потому что даже по нескольким словам, по нескольким линиям и цифрам на экранах она видит, что время Рейчел закончилось. Именно поэтому она снимает с себя маску и шапку, оставаясь только в одном дурацком синем костюме, когда слышит Норта, вернувшегося из комнаты: — С ИВЛ снова сняли, дышит сама, но маска рядом, если что. Дали ей львиную дозу ганглиоблокаторов, в том числе арфонада. Давление от ста восьмидесяти сразу пришло в норму, почти полностью купировали отек. — Сколько?.. — только и спрашивает Хлоя; ее губы непривычно влажные. — Несколько часов, — тихо отвечает Дрю, бросая в корзину перчатки. — Потом она уснет. Хлоя не хочет слышать «навсегда».шипы колются, бьются, молятся, оставляют на коже след, как от побоища, ты идешь по снегу, и вся бессонница испаряется в один миг. к сигаретам тянутся руки, тянутся, всё, что движется, борется — кажется, будто в каждом из них твой друг. а на деле потом получается, что один не любит, другой теряется, третья, та, что «с тебя причитается», разворачивается на ходу: в тебе новая смерть рождается, сидит в сердце, на качелях качается и не хочет никуда уходить. надо как-то себя лечить.
Они лежат на кровати, полуобнявшись, и мир для них ограничивается пространством комнаты. Рейчел — до невозможности бледная, высушенная и едва шевелящая руками; и Хлоя — кажется, умирающая вместе с ней. — Столько слов недосказано, но недоделано куда больше, — говорит Рейчел, и ее грудная клетка, больше не поддерживаемая аппаратом, снова срывается вниз, порождая полустон-полухрип. — Мы ведь всегда с тобой хотели быть детьми. Никогда не взрослеть. Быть верными друг другу до небесных облаков. — Но ведь у нас была эта вечность. — Хлоя держит ее за руку, прижимая Эмбер к себе. — Пусть и длившаяся всего семнадцать лет. — Общая память всегда важнее, — кивает Рейчел. — Как и наши сплетенные нервы... А помнишь?.. Хлоя упорно пыталась забыть, но теперь не получается, все вертится в ее памяти, словно по кругу: теперь Рейчел пахнет деревьями и утренней росой, солнце пробирается сквозь ветви, и весь мир — бесконечный круговорот янтарных волос и зеленой травы посреди поля, в котором они лежат. — ...как старина Фрэнки радовался, когда мы научили его собачонку команде «сидеть»? — Рейчел смеется, и на белоснежную простынь падают капельки крови, которые Хлоя сразу же смахивает, стирает ладонью. — Ты тогда спорила еще со мной, мол, Рейч, так не бывает. — А ты говорила: брось, смотри, «сейчас еще разок» — и получится... — И получилось же. Хлое хочется оказаться в другой вселенной. Просто чтобы не видеть. Не говорить. Не чувствовать. Она забирается в кровать поближе к Рейчел, рассказывающей про то, как красиво цветет сандал весной, и заявляющей, что Прайс нужно посмотреть на это вместе с ней — и они обязательно, это самое важное, без этого никуда, разведут огромный костер на закате, чтобы его было видно со всех концов света. — Я очень хочу вернуться в Аркадию, — говорит Рейчел, промакивая сухие губы от вновь выступившей на них крови. — Увидеть отца и мать, передать им привет и обнять. Ты бы была со мной, Хлоя? Ты бы поехала ради меня домой? Прайс кивает, словно болванчик, не говорит ни слова, слушает, впитывает, запоминает; ломаются ребра в ее груди, переламывается позвоночник, перемалывается стальной хребет. И не срастается. — Моя черная полоса — как чернильница, но я из нее выберусь, — продолжает Эмбер. — Мы съездим к морю. Мы увидим волны океана. Китов. Живых, настоящих, не тех, что там, в том кошмаре у меня за спиной, да господи, я теперь никогда и ни с кем, я теперь только для всего мира, ты же спасла меня, видишь, Хлоя, ты спасла меня, как я когда-то спасла тебя, ну, помнишь, коленку тебе забинтовала? — смеется. — Мы квиты, ну, почти, можно же считать, что квиты? Ну же, обними меня скорее, Хлоя, обними, крепче, еще крепче, потому что мне страшно; а знаешь, я ведь думала, что не умею бояться — помнишь, с маяка прыгали вниз на скалы? Ты испугалась, а я прыгнула, летела и словно сплелась с солнцем, оно будто помогло и поддержало... Я с тех пор и горела, и выцветала, но, черт, я так рада, что теперь я здесь, с тобой, обними же меня, Хлоя, крепче... И Прайс обнимает худое тело, прижимает к себе эти монохромные косточки, гладит острые плечи, пересчитывает пальцами оголенные выступающие позвонки; но плакать себе не позволяет — хотя и чувствует, ощущает, читает на транспарантах, что шлет ей интуиция: Рейчел больше не будет, Рейчел сгорела дотла, она уже не высушенное дерево, она — пепел феникса, остановившийся круг, не имеющий ни-че-го. А Рейчел все говорит и говорит, что-то про землю и море, про телефоны знакомых и адреса бывших друзей, говорит про то, что любила и любит, что мечтает о клубничном мороженом и виски — таком дешевом, что нельзя будет даже глотка сделать, зато как весело бить бутылку, чувствуя себя королевой мира. — Помнишь, как мы поцеловались после какой-то пьески в школьном театре? — вдруг говорит она и улыбается своей эмберовской улыбкой, той самой, за которую Хлоя готова была душу продать когда-то. — Помню, ты на вкус была как чистейший спирт, выдержанный такой, ну, давай же, вспоминай, Хлоя, ты очень долго смывала чертов грим! Хлоя помнит. Как же тут не помнить: вкус спиртового раствора на ее губах и молочного шоколада во рту Эмбер. — Лучшее доказательство на свете, чтобы сбежать, да? Вещи собраны, паспорта упакованы, а после... — А давай не будем, — перебивает Хлоя, перебирая ее золотые пряди волос, — давай не будем о том, что «после», потому что... Потому что нет никакого «после», думает Прайс, нет никакого завтра, только сейчас — эта минута, эта секунда, эта их нановечность в капельнице. Рейчел напрягается, изо всех сил поднимает свое тело на слабых, почти безвольных руках и целует Хлою в подбородок. — Ты, Хлоя Прайс, потрясающая и прекрасная, — обессиленно шепчет она. — Твой скальпель режет саму Смерть, помни об этом, потому что я — знаю, я была там, на другой стороне, где люди врут, потому что там темнота, вечная темнота — и все, никакого тебе солнца или счастья, только темнота. Посмотри на меня, Хлоя. И ее взгляд — олово и руда — проникает Прайс под кожу, касаясь невидимых струн внутри. Рейчел цепляется за футболку Прайс, тянет ту к себе до боли, царапает осколками ногтей и шипит-плачет в губы: — Я вижу кошмары, Хлоя, каждую секунду я видела и вижу кошмары, я вижу эти черно-белые, мертвые, связанные фигуры, но не могу вспомнить, не могу, я будто говорю с каким-то призраком, который забирается в мое пальто и царапается, скребется, я помню только иглу — она была грязной и ржавой, такой же, как и я, грязной и ржавой, но чуть очищенной, понимаешь, ты понимаешь? Он колол меня, а киты умирали в ужасе, и я не могла... Рейчел сбивается, отпускает футболку, но Хлоя все еще боится дышать. — Обещай мне, обещай мне, Хлоя, ты спасешь китов. — Полубезумие, горящее в глазах Рейчел, сжигает Прайс дотла. — И закроешь чертовы глаза, когда увидишь их, потому что я на них посмотрела — и гляди, что со мной стало, только не смотри на них. Не смотри, ясно тебе, никогда на них не смотри, на мертвых китов, запомнила, обещай... — Обещаю. — Хлоя и сама не понимает, что обещает, просто она готова отдать все что угодно, лишь бы не записать еще одно имя в книгу своих личных потерь. Кашель Рейчел внезапно стихает — затишье перед бурей, штиль перед ураганом, и она обмякает на руках Хлои, делая идеально ровные, четкие вдохи и выдохи; и Прайс, держа руку на ее сердце, слышит слабое медленное сердцебиение. — Иди ко мне, сильнее, крепче, пожалуйста, мне так страшно. — Рейчел плачет, и ее лицо кривится, искажается в какой-то агонической муке, словно каждая слеза причиняет ей невыносимую боль. — Я так боюсь умирать, Хлоя, а еще я боюсь, что после смерти я не стану той самой синей сойкой. Ну, помнишь, которая перо оставила на подоконнике? — Ты станешь сойкой, — шепчет ей Хлоя, баюкая ее на руках, едва заметно качая из стороны в сторону. — И увидишь небо и китов. — И солнце? — тихо спрашивает Рейчел, доверчиво прижимаясь к ней. — И солнце, — улыбается Хлоя, глядя в закрывающиеся карие глаза с дрожащими ресницами. Больше Рейчел не просыпается.