посмотри, как учёный сжигает рецепт от рака, как устало лежит боксёр — подходи и вдарь; и какая мне разница, сколько здесь будет мрака, если я не хочу и не стану включать фонарь.
Для Хлои выключается свет — куда бы она ни пошла, ее повсюду сопровождают удушающе-черные комки тьмы, в которых она путается, падает и подолгу лежит, не двигаясь и поднимаясь, лишь когда прочные нити толкают ее тело вверх и заставляют делать шаги. Ей не больно — нет, боль имеет свой оттенок, вкус и цвет; ей не страшно — страх не может быть настолько осязаем; ей просто пусто, ей никак, она вся состоит из черных дыр, на которые разрывает ее пустота. У нее другое, совсем другое — будто каждая ее частичка говорит о том, что Рейчел Эмбер не любила, а просто ела ее мясо по куску с ножа; и даже когда та ломала ребра, когда пыталась притворяться искренней, инстинкты Прайс были немы. Потому что нельзя приручить энергию, покорить солнце, как нельзя сделать Рейчел Эмбер своей. И это чувство — ярость, не выскобленная, не вымоленная, не вытащенная из себя ярость — не дает ей спать по ночам. Хлоя глотает таблетки. Таблетки на вкус как клей, а после них в глазах искрится ночь. К ней приходит Истер: приносит выпечку и лакричный чай, но быстро посылается к черту; затем Джастин приносит документы — Хлоя ставит какие-то подписи-отказы; после наведывается Норт — но и он отправляется куда подальше со своими соболезнованиями. Колфилд она не видит уже четыре дня; Макс, наверное, знает, что ей не откроют, а унижаться ей не особо хочется; и Хлоя, уже отвыкшая от каких-то звуков извне, задается вопросом: была ли Колфилд в ее жизни вообще? И ее искромсанные, искусанные, искрошенные в мясо губы душат бессчетную сигарету. Макс все-таки звонит на пятый день: Хлоя-как-ты-мне-приехать? Прайс бросает трубку и выключает телефоны. Хлоя не была на похоронах, но Джастин, помогавший с их организацией, сказал, что взял на себя смелость попросить написать на могиле: «И свет во тьме ее светит, и тьма не объяла ее»; и Хлое стало чуть легче дышать оттого, что кто-то выбрал эпитафию вместо нее. Хлоя зарывается головой в подушку и мечтает о том, чтобы весь мир кончился прямо сейчас; ей хочется, чтобы белоснежный халат, идеально выглаженный и повешенный на плечики, рухнул на нее вместе с бетонной стеной.* * *
Макс стоит в холодной и почти пустой операционной — здесь, в большой комнате под железной цифрой три, когда-то все началось. Шрам на руке — вспухший рубец, все еще болезненно напоминающий о себе — ноет и наливается кровью. Тоска. Колфилд чувствует какую-то глухую тоску, которая потихоньку плетет вокруг нее паутинку, как солнце когда-то окутывало в свой небесный кокон еще теплую Рейчел. Она стоит напротив выключенных аппаратов и достает синюю тетрадь, где исписанным левонаклонным Хлоиным почерком стройно вышагивают буквы, вычерчивая последовательность замены митрального клапана. Когда-то, думает Макс, анатомия вызывала у нее тошноту, от вида крови хотелось бежать, а теперь, ну вот а что теперь, теперь все изменилось, поменялось. «Брось эти глупости», — бьется в ушах голос матери; а Макс упорно стоит на своем: бросить глупости — значит на живую из сердца извлечь мечту. Поэтому она продолжает снимать — щелкать на кнопку затвора, как сумасшедшая, и последние два картриджа — сплошные черно-серые прямоугольники тоски. Она не знает, что делает. Все, что у нее есть, — жалкие, почти совсем никчемные воспоминания, выстроенные ей самой же; но Макс отчаянно верит: она создаст еще, время само направит ее, поможет сделать тысячу цветных снимков, не сдавливая, не удушая монохромом. Просто сейчас цветные фотокарточки-полароиды с дурацкими, смешными подписями помогают ей двигаться вперед. Они — и учебники по кардиохирургии, сотни листов заметок, набросков, цветных стикеров, нагло украденных из стола Прайс. Меж страниц синей тетради — фотографии кардиохирурга, специальные и случайные, как воспоминания о той неделе вместе: первый поцелуй на набережной, колесо обозрения, вишневое пиво и потрясающий запах Хлои. — Я без тебя не могу. Пожалуйста, не прогоняй меня. — Никогда. И одна — наверное, ее семейная, недавно обнаруженная: высокий, в круглых солнечных очках, мужчина, улыбающаяся женщина в переднике и маленькая девочка с растрепанными длинными светлыми волосами. — Моя мать говорила, что я была скупа душой, а отец — что я стану рыцарем, когда вырасту, — сказала ей как-то Хлоя, залпом допивая очередную чашку капучино, и пенка осталась у нее над верхней губой. Хлоя почти всегда была здесь — не у себя в кабинете и не в другой операционной, именно тут, словно это место манило ее своей глухой тоской и стерильной безжизненностью. — Мы каждый вечер с ним ели яблоки с черникой, а после пили васильковый чай, знаешь, такой нежно-цветочный вкус. — Третья операционная потеряла столько своих пациентов, что ее нужно закрыть, — продолжила она, усаживаясь на холодную кушетку. — Джастин говорит, здесь плохая энергетика. А я ее все равно люблю. — Хлоя нежно коснулась обивки кровати. — Здесь есть что-то домашнее. Она приоткрыла губы, с шумом вдыхая воздух, и Макс поняла: — Здесь ты потеряла отца, да? Хлоя кивнула. — Много лет назад, Макс, мы сидели с матерью дома и ждали, ждали, ждали; просто потому, что не могли сюда поехать. Не могли позволить себе поехать сказать отцу «прощай». А сейчас, — грустно усмехнулась она, — я могу позволить себе что угодно. Купить кусок на Луне. Съездить к морю. Вернуться домой, в конце концов. Только сейчас это все больше не нужно. Нужно было просто ехать к нему — и спасать. И добавила, глухо так, болезненно и почему-то чуть ли не смеясь: — Но мы не поехали.* * *
Хлоя просыпается в аду. На пол скомканы, сбросаны, утоптаны босыми ногами кипы цветных листочков, в воздухе вместо пыли пляшут пылинки света. Пахнет прохладным полуденным солнцем и свежезаваренным кофе. Колфилд. Конечно же. Зачем звонить, зачем пугать соседей, ломясь в дверь и крича странные слова, подцепленные из своих заумных книжек? Ведь можно просто войти, как все нормальные люди, используя ключи... Истер, будь ты проклят, думает Прайс, ведь единственная копия ключей от ее квартиры была именно у парамедика — а если, а вдруг, а все-таки. Хлоя с трудом отрывает голову от кровати — белоснежный халат, как и стена, до сих пор не рухнул на нее — очередной повод ненавидеть этот мир — и шипит от ярких солнечных лучей. Макс, отдиравшая последние, самые крепкие, листики от стекла, комкая и бросая их вокруг Прайс, обращает на нее внимание только после истерически-злобного шипения и целого потока слов, присущих только кардиохирургам. — Хлоя Прайс, — говорит Макс, — у тебя сейчас яд с зубов капать начнет. — Убирайся, — отвечает медик. — Пошла вон из моего дома. Макс заправляет непослушные волосы за уши и пропускает все колкости Прайс мимо ушей. — Колфилд... — Ой, заткнись, Хлоя, — поражаясь своей смелости, обрывает ее Макс. — Мне надоело звонить тебе на выключенный телефон, надоело работать за тебя в больнице, надоело выслушивать потоки жалости к моему куратору. Ты доктор Прайс, спасающая жизни и переворачивающая органы с ног на голову, чтобы вернуть системе равновесие! А не вот этот кусок безвольного вампира, что боится солнца, — фыркает студентка. — Я сейчас принесу тебе аспирин и кофе. Надеюсь, ты не принимала никаких веселых таблеток? — Нет, — стонет Прайс, прячась в одеяло, но выбирается оттуда через секунду и, пытаясь вернуть себе грозный вид, спрашивает: — Как ты со мной разговариваешь вообще? Игнор. Тишина. Колфилд плевать на все — она просто идет на кухню, а вернувшись, сует в руки Хлое пузатую кружку кофе, роняет пару таблеток ей на ладонь и, садясь рядом, вдыхает аромат ее тела — пыли, пота и чего-то еще, неуловимо-горького. Стерильности. Даже сейчас, не выходя из дома несколько дней, Хлоя Прайс пахнет больницей. И от этого запаха Макс начинает мутить. — Что ты делаешь у меня дома? — Для Хлои ее собственный голос звучит так, будто она ни с кем не разговаривала несколько месяцев — хрипловато-неузнаваемо. — Мне надо было остаться волком лежать у твоих дверей? — язвит Колфилд, а потом быстро тушуется: — Я решила тебя спасти. Хлоя сжимает горячую чашку тонкими, слегка подрагивающими пальцами с еще не зажившими следами недавней драки с Прескоттом и улыбается. От каждого глотка внутри разливается тепло, заставляя сердце гнать кровь по организму в несколько раз быстрее, чем обычно. Или это не кофе? — Спасти меня? — эхом спрашивает Хлоя. — От чего, Макс, ты хочешь меня спасти? Колфилд кладет руку на выпирающую косточку колена и серьезно так, глядя в циановые глаза Прайс с еще немного слипшимися после долгого сна ресницами, отвечает: — От самой себя. Говорить сейчас о Рейчел, думает Хлоя, не самая хорошая идея, потому что, играя с этим огнем, она уже однажды сгорела: ведь знала же эту опасность, но не видела, в упор не замечала ее. Эмбер — словно парящая, едкая дымовая завеса, убивающая тогда, когда наступает ночь; Рейчел — ее огневой прибой, чья волна стоит тысячи киловатт энергии. Рейчел — кареглазый вечер прошлого. В глазах Макс плещется сизо-серое море, и Хлоя уверена, что если бы могла почувствовать его волны, то они были бы не обжигающе-горячими, как у Эмбер, а прохладно-убаюкивающими. — Ладно, — говорит Прайс. — Ну, спасибо, что спасла. И не улыбается, потому что не может, не умеет; потому что боится быть такой же открытой, как Макс. Колфилд все чувствует и понимает, и, когда она забирает недопитый кофе у Прайс из рук, Хлоя думает, что Макс меняется так быстро, что время за ней не успевает. — Виктория сказала, что ждет тебя на работу в понедельник. — Макс открывает холодильник, но сразу же закрывает его обратно: так пусто бывает только в сердце у невзаимно влюбленного человека. — Сегодня пятница, если тебе это важно. За двое суток нужно поставить тебя на ноги. — Я не хочу. — Это никого не волнует, — пожимает плечами студентка и уносится обратно на кухню. Колфилд становится для нее ураганом, бурей, шквалом энергетической мощности, будто в прайсовском операционно-белом доме зажгли всю радугу разом — и забыли выключить, только прибавляя и прибавляя контрасты. Макс убегает в «Wal-Mart», возвращается с двумя огромными пакетами, снует туда-сюда по кухне, щелкает кнопками плиты, пытаясь разобраться в тонкой черной панели, наконец правильно выставляет таймер и гремит посудой. Откуда у нее, пользующейся только доставкой еды да двумя чашками для кофе, посуда, Хлоя предпочитает не узнавать. Когда квартира насквозь пропитывается запахами трав и специй, Макс забегает к Хлое в комнату, рывком поднимает с кровати и почти пинками заталкивает в душ. Макс никогда не нравилось это место: здесь светлость мраморных плиток давит на нее своим величием, а душевая кабинка сильно опущена ниже уровня пола — к ней ведут несколько тончайших ступенек под необработанный камень, об которые можно поскользнуться, если неустойчиво встать; и все это авангардное безумство окружено прозрачным стеклом. За витражной композицией из ломаных лепестков-веток, которая служит ширмой, располагается большая раковина с зеркалом и санузел. Макс толкает Хлою под струи горячего душа: — Давай, у тебя есть целый час до обеда. Но Прайс придерживает ее ладонь в своей, молча глядя в лицо — и, кажется, от этих сапфировых, затуманенных темным желанием глаз у Макс в груди рвется аорта, позволяя синим гибискусам снова зацвести. Если бы Хлоя спросила: «Не хочешь со мной?» — Макс собрала бы всю волю в кулак и увернулась, отшутилась, отправилась бы обратно на кухню, сгорая от стыда. Но Хлоя не спрашивает. Хлоя приглашает. И поэтому Макс сжимает ее ладонь сильнее, делает к ней шаг, и вода — много-много воды — сразу же овладевает ими обеими, пропитывая одежду насквозь. Макс все еще в джинсах и растянутом свитшоте с нелепым рисунком, а на Хлое лишь тонкая футболка и простое хлопковое белье, от которого она освобождается самостоятельно — слишком быстро, чтобы позволить Макс сделать это. Они так и стоят: обнаженная высокая Прайс, почти захлебывающаяся струями горячей воды, стекающей по ее лицу, и одетая, взъерошенная Колфилд; и кто-то Небесный сейчас повернул рычаг на отметку «правильно», потому что все это действительно правильно: стоять в объятиях своей женщины, прижимая слишком худое тело к себе, отдаваться водным потокам и утыкаться носом в ключицу, в ямочке которой вода собирается так быстро, что Макс хочется попробовать выпить оттуда вина. Она несмело прикрывает глаза, подставляя теплый и мягкий рот губам Хлои, позволяя ей гулять пальцами у себя под свитшотом, так и не сброшенным вниз, цеплять выпуклые родинки, гладить лопатки; у нее самой крыльев нет, она в этом уверена, а вот у Прайс — вполне может быть, иначе как объяснить эту острую тонкость лопаток, которых она иногда касается? Они целуются, и вода заливает их рты, заставляя терять вкус друг друга, но ни одну из них это не волнует; и, пока Макс неловкими движениями стягивает с себя мокрую одежду вместе с бельем, Прайс смеется — смеется! — над ее неуклюжестью, а потом тянет, тянет, тянет на себя, пока не упирается в холодную стеклянную стенку спиной. Поток воды остается позади — ударяясь об обнаженную поясницу Макс, крошечными каплями оседает на стекле; Хлоя, чуть приподнявшись на носочках, дотягивается до полки. — О боже, — говорит Макс. — Только не... Черничный гель для душа покрывает их обеих, абрикосовая пена — голову Хлои, и Макс — совершенно не стесняющаяся своей наготы, чихающая и чертыхающаяся — делает из пены корону на голове Прайс, тут же сползшую той на лицо. Колфилд хохочет: все сливается в бесконечный пенный торнадо, их волосы, руки, тела, одежда под ногами, даже вода — все, кажется, состоит из воздушных облаков. А потом Хлоя будто специально задевает Макс плечом, ладонью проводит по ее груди, пальцами вырисовывает спирали вокруг небольших сосков, и Макс сразу же становится другой — податливой, желающей, ее. Хлоя думает о нежности. Внутри Макс распускаются цветы. Ленты на татуировке словно двигаются в такт пальцам Хлои, и она, чувствуя очередную судорогу в запястье, не сдерживается и вышептывает Макс на ухо, холодя разгоряченную кожу дыханием: — Черт, какая же ты узкая... Колфилд пытается что-то ответить — извинения? — но пальцы Хлои находят самые чувствительные точки — почти до упора, согнуть в фалангах, слегка надавить — и снова; и Макс теряет дыхание. — Дыши, — усмешка Прайс позволяет ей сделать выдох, — ...или нет. Она двигается внутри, разводя пальцы, сжимая и разжимая их, чувствуя, как Колфилд сдается — дрожащие колени, ресницы, руки; она вся — сплошная дрожь. — Хлоя, Хлоя, Хлоя... Мир снова сужается до крошечных размеров, проталкивает Макс сквозь игольное ушко, распрямляет вновь ало-зеленой лентой; и новое касание перед самым взрывом удовольствия рождает на выдохе жалобно-нежное: — Я тебя... Хлоя накрывает ее рот своим прежде, чем Макс заканчивает фразу, и первородная звезда внутри взрывается, оставляя за собой мелкие осколки и бесконечное тепло в каждой клеточке тела. Но вместо оргазма приходит другое, совсем новое чувство — потребность. Потребность коснуться Хлои. И Макс, тяжело дыша, все еще плохо контролируя свои непослушные ноги, поворачивается к кардиохирургу. Но Прайс уже смывает с себя остатки шампуня, оставляет на скуле Макс мокрый поцелуй и, сдернув с полки полотенце, шагает на мягкий коврик. И ухмыляется, услышав сзади недовольное шипение.* * *
Реванш Макс все-таки берет — или это Хлоя позволяет взять ее. Просто потому, что Макс осточертели разбросанные листики с фамилией «Эмбер», ее карта, копии ее анализов; просто потому, что неглупая Прайс понимает: выбор может быть только один, и он давно уже сделан. Макс заботливо упаковывает все, что есть дома у Прайс от Рейчел, в огромную коробку и запихивает ее подальше в шкаф, на котором висит выглаженный халат Хлои. И вновь ощущает непреодолимое желание уткнуться в него носом и вдохнуть этот запах, ставший родным; ощутить легкую зависть: ее жесткий халат из самого дешевого грубого хлопка постоянно мнется и пачкается, а другой, более комфортный, она не может себе позволить. — Хочешь примерить? — Прайс появляется в дверях; ярко-синяя футболка едва прикрывает ее бедра. — Хочу почувствовать себя тобой, — просто отвечает Макс. — Можно? Хлоя ведет плечами, и студентка трактует это как «да», оттого осторожно расстегивает пуговички и бережно надевает его на себя. Тонкая, невесомая и безумно нежная ткань похожа на саму Прайс — кажется, на плечи Макс кто-то накинул жидкий шелк, и студентка прикрывает глаза, жмурясь от наслаждения. Воображение рисует глупые, несбыточные картины: вот она главврач больницы, вот получает премию, а здесь грант на исследование в области кардиологии, и Хлоя Прайс хлопает ее по плечу. Шаги Хлои быстро возвращают ее в реальность, заставляя открыть глаза. — Как бы я хотела быть на твоем месте, — честно говорит она. — О боже... Прайс вдруг оказывается перед ней абсолютно обнаженная, и закатное солнце играет на ее фарфоровой коже, цепляясь за синие пряди волос и оставляя ровную дорожку посередине груди. Хлоя смотрит на нее так, как на Макс никто и никогда не смотрел: в небесном пронзительном взгляде читается странное чувство, похожее на тонкие золотые нити, сплетающиеся в причудливые узоры, и ее сухие губы полураскрыты, словно пробуя воздух на вкус. — Хочешь побыть мной? — шепчет Хлоя, и от ее голоса у Макс по спине рассыпаются мурашки. — Представляй. Я — это ты. Когда Макс уверенно кладет руку ей на затылок, притягивая к себе, Хлоя с улыбкой шепчет что-то вроде «халат не снимай» и позволяет касаться себя везде, где Макс хочется. Острые линии ребер, впалый живот, родинки, несколько шрамов, светлые волоски в низу живота — Хлоя вся ее, и Макс дышит ее существованием, чувствуя, как белоснежная ткань слегка сковывает движения. Колфилд думает, что никогда не видела в своей жизни ничего острее, чем Прайс; ее выпирающие кости могут резать лучше любого скальпеля, и Макс боится, что натянутая на бедрах кожа может в любой момент порваться — оттого и целует ее первой. В глазах Хлои бушует синее пламя, когда Макс толкает ее на кровать, нависает над ней и покрывает шею поцелуями — так банально и так нежно, что гибискусы внутри студентки вновь распускают свои тяжелые цветы. Нет никакой свободы или вседозволенности — Макс просто наслаждается Хлоей, оставляя поцелуи-метки, прикусывая кожу, где-то царапая, а где-то касаясь подушечками пальцев. Она проводит языком по груди Прайс, а потом аккуратно дует холодным воздухом на влажную дорожку, и — кто бы мог подумать! — Хлоя впервые закрывает глаза и вздрагивает. Они не включают лампы, довольствуются лишь остатками сумеречного света, и в темноте спальни Макс чертовски сложно наблюдать за лицом Хлои — она может только чувствовать реакцию тела и ловить губами дыхание, ставшее свинцово-тяжелым. Она чувствует, как с последним погасшим лучом солнца Прайс хватает воздух, приподнимает бедра и на выдохе, мерно пульсируя под пальцами Макс, выстанывает: — Колфилд!.. Белоснежный халат окружает Макс даже тогда, когда они засыпают в объятиях друг друга.* * *
Все еще гонимая яростью на весь окружающий мир, она выходит на работу: коротко кивает заменившей ее на все время отсутствия мисс Фангед, бесстрастно сметает все лишнее со стола на пол, оставляя только ноутбук; смотрит на экран: в списке операций — слишком предсказуемо со стороны Чейз — ее нет. Шаг — поворот — стук в кабинет к начальству; готовая атаковать Хлоя толкает дверь, не дожидаясь «войдите». — Ты ведь знаешь, — говорит она Виктории, даже не здороваясь, — отстранишь меня — и твоего Прескотта никто больше не спасет. Чейз — само изящество и легкость: кремовый свитер, летящие брюки, шпилька-цветок в волосах, придерживающая челку, — сидит в своем огромном белоснежном кресле и задумчиво смотрит на Прайс. Усталость. Хлоя думает, что Виктория — воплощение той взрослой усталости, что скрывается в морщинках на лице, потухшем взгляде и тихом голосе; на ее тонких кистях тихо позвякивают узкие браслеты. — Здравствуй, Хлоя. Я рада, что ты вернулась, — говорит она ровным, размеренным голосом и сразу же добавляет: — Нейтан не сказал, что это ты. Он вообще все отрицает. Говорит, что упал. Прайс на секунду замирает, но потом пожимает плечами и почти зло выкрикивает: — Тем лучше для него самого, верно? Смотри, как все здорово складывается. Оп — и никто не пострадал. Скоро будет сердце, проведем операцию — и все кончится. Ты ведь этого хотела, Чейз? Чтобы Нейтан пострадал меньше всех. Виктория качает головой: на битву с раздраженной, обиженной на весь мир Прайс у нее нет сил; вступать в спор — себе дороже; ругать или увольнять — бессмысленно. Поэтому она делает то, что сделала бы любая женщина на ее месте: вздыхает и расслабляется. В конце концов, она имеет право ослабить поводья, которыми контролирует каждое движение своего отделения. — Мы все хотим защитить то, что имеем. — Она запускает руки в волосы и взлохмачивает их. Хлоя, готовая напасть, причинить боль, ужалить, узнает в этом жесте себя — и как-то сразу опадает. Виктория, такая измотанная, уставшая, с черными кругами под глазами, пытается смотреть на нее снизу вверх уверенным взглядом, но с каждым движением ресниц в ней что-то сламывается, рвется, будто на тонком стекле появляется еще одна трещинка. Хлоя боится, что Чейз заплачет. — Прости, что мы не спасли Эмбер, — вдруг говорит Виктория. — Прости, ладно? Прости, что ее не спасла я. Обнаженность. Виктория Чейз — женщина-сталь — стоит и говорит: прости, что я не спасла ту, что была тебе близка. Обнаженность, за которую Нейтан Прескотт платит тем, чего у него осталось меньше всего, — искренностью. Прайс же она достается бесплатно. — Толкаешь в реку да бьешь веслом, все как обычно, верно? — усмехается Прайс. — Злость не сделает тебя причиной или поводом ненавидеть всех, — мягко замечает Чейз. — Ты же не ребенок, который порезался грифелем карандаша, как у Стендаля. Ты просто человек. Просто человек, Хлоя Прайс. Что ты сейчас услышишь от других? — Она поднимает на нее свои терракотовые с серой подводкой глаза. — Что это просто опыт, Прайс. Ты вся состоишь из опыта. — Который проводят надо мной, — резко обрывает ее Хлоя. И тут Виктория улыбается — совсем не по-чейзовски, а как-то измученно-жалеюще, и помада в уголках ее губ скатывается винными каплями. — Люди должны спасать людей, Хлоя. Но не все делают это осознанно и не у всех получается. Мы не всегда можем это контролировать. — И это ты говоришь мне о спасении? — взрывается Прайс. — Ты сама — воплощение этого слова, — грустно вздыхает Виктория, протягивая ей мятый листок бумаги. Прайс берется за листок так, словно он может взорваться в ее руках в любой момент, а после, уже когда вчитывается в идеально прямой почерк, словно сделанный по линейке, хмурится. Спасибо за все. Мистер и миссис Эмбер. +1 503 176... — То, что ты позвонила ее родителям, было очень... любезно с твоей стороны, — говорит Чейз, перекладывая еще несколько листков с одной стороны на другую, пытаясь не смотреть на ошарашенную Хлою. — Это все передал мне Истер — он помогал Джастину с похоронами и кое-как нашел телефоны ее отца и матери. Ты молодец, Прайс. Ты позволила им попрощаться. Мы все знаем, чего тебе стоил этот звонок. Да и все эти счета за лечение тоже немаленькие. Они хотели все вернуть, — Чейз поджимает губы, — но не знали, как ты это воспримешь, поэтому отдали все бумаги твоему ассистенту и попросили позвонить, как только ты будешь в состоянии... Чейз продолжает что-то говорить — но от ее голоса в комнате словно заканчивается кислород; и у Хлои начинает кружиться голова — она комкает в руках листы бумаги, состоящие сплошь из заломов, букв и цифр, и медленно-медленно садится на черный пуф, тот самый, над которым когда-то ехидно смеялась. Виктория продолжает смотреть на нее, ожидая хоть какой-то реакции, но вместо этого Прайс поднимает на нее кристально-чистые глаза и говорит: — Я никогда не звонила Эмберам.