Потому ли мою репутацию не отмыть, что, играя, я всех предаю на высокой ноте? Ты боишься меня, как огня и цветной чумы, но всегда возвращаешься, будто бы я наркотик, будто я человек, что прикроет собою тыл, перехватит все пули, не думая ни минуты. В этом небе в любой катастрофе мне нужен ты… лишь затем, чтоб твоим обеспечилась парашютом, я жалею любого, но только вот не тебя, мы несёмся к земле, выжигая за милей милю.
Время, которое должно лечить, меняет местами все происходящее вокруг Хлои, и на место цветного листика КОЛФИЛД вешается ярко-желтый прямоугольник ЭМБЕР; Прайс пытается выполнять свои обязательно-рефлексирующие функции, уже через полтора часа после разговора с Викторией ассистируя Норту. Хирург мрачен — говорит, что весна сыплет на него слишком много снега, что много дурных пациентов, что у него не остается ни на что сил; Хлоя жалуется на Чейз, измененный график операций и, уже ставя последние стежки на коже, думает вслух: — Все никак не могу понять, кто позвонил тогда родителям Рейчел. Норт вздыхает, убирает скобы и машет рукой, мол, мы тут закончили, давайте сразу к следующему, иначе всю ночь опять возиться. — Мы здесь все как памятники, — говорит Норт, подумав. — Каждый стоит на своем гранитном камне. — Сделаешь шаг в сторону — перевернешься, — добавляет Майки. Хлоя хмурит брови, снимает маску и бросает ее в урну. Воздух в операционной приторно пахнет йодом, и Хлою чуть не выворачивает от этого запаха: излишняя стерильность, смешанная с химикатами, до добра никогда не доводила. — К чему это? — Тебе надо просто найти того, кто может заставить твой камень шататься. Но не какого-нибудь добродетеля вроде моей Стэф, — он с любовью смотрит на свою практикантку, уверенно снимающую последние показания, и та, поймав его взгляд, улыбается, — а человека, который придержит твой камень, если ты будешь падать. — Но я не... — Брось, Прайс, — подмигивает ей Дрю. — Мы все когда-нибудь упадем. Из операционной кардиохирург выходит в задумчивости; ноги несут ее в свой кабинет, совсем пустой, но солнечный. Прайс не может отделаться от мысли, что где-то что-то упустила, оттого, не доходя до блока С, сворачивает в сторону, спускается по служебному коридору к гаражам и, найдя укромный закуток, с наслаждением затягивается. Бумажка с телефоном Эмберов жжет карман. — Тебе не кажется, что ты опять куда-то вляпалась, Прайс? — Джастин появляется из ниоткуда: хлопковый джемпер, потертые джинсы, разношенные кеды и небрежно перекинутый через руку белый халат. Хлоя обнимает его — сама тянется руками, льнет к колючей щетине, и Уильямс, слегка оторопевший, крепко прижимает ее к себе; глава приемного отделения выше Хлои и на порядок сильнее, оттого Прайс теряется в его медвежьих объятиях. — Я просто немного устала, — говорит она, и Джастин понимает: «немного» — значит, всё, контрольная точка, значит, уже пора заканчивать и спасать ее из этого вечно крутящегося водоворота. — Прости, — вздыхает она, не пытаясь отстраниться. — И спасибо за помощь со всем этим... — Она не может выговорить «похороны» — слово будто вешает тяжелую гирю на язык, не давая высказаться. — Брось. Ты бы поступила так же ради меня, — уверенно отвечает он. — На выходных у меня была Колфилд. — Все слова — ему в плечо, в хлопок голубого свитера. Сигарета давно покрылась пеплом, того и гляди обожжет пальцы. — Она собрала все вещи Рейчел в коробку и спрятала. — Вот и правильно. — Дыхание Джастина щекочет синюю макушку. — Прошлое стерто, у нас только цикличное навсегда, помнишь, как говорили, когда сидели тогда в баре? Клятвы все эти дурацкие... Никого не любить, хоронить в себе пули и патроны, обходить стороной каждый риф, держаться только на взлет... Хлоя помнит: ей двадцать пять, у нее на сердце только что образовался новый шрам, а Джастин ударяет ее по плечу, просит бармена Кая принести еще пива и говорит, мол, ну, не грусти, все обойдется, все всегда исчезает, твоя адская боль тоже отойдет в никуда, послезавтра опять поговоришь со смертью, расскажешь ей о тревогах, а сейчас выпей еще пива, вина или чего-нибудь покрепче, просто забудь и потеряйся в ощущениях. Уильямс умеет утешать — улыбкой, прикосновением, заботой, чашкой кофе или бокалом виски; он такой — главный спаситель душ, апостол у входа на небеса: реанимация — ад, палата общего режима — рай. Он всегда рядом, думает Хлоя, позволяя чуть-чуть расслабиться, дать слабину, согнуться прочному стержню. И он всегда теплый. Как солнышко. — Ты знаешь, кто звонил родителям Рейч? — Хлоя наконец отпускает Уильямса и чувствует, как лампочка внутри нее разгорается чуть ярче. — Чейз благодарила меня за это, но, видимо, ошиблась. Джастин хмурится, пытается вспомнить, но качает головой. — Может, Ис? Или Колфилд, она тоже там постоянно ошивалась, сначала бумаги таскала, а потом все разговоры подслушивала; предложила свою помощь, так Мерт и ее напряг — она тоже что-то делала, вспомнить бы что... Прайс благодарно кивает — по крайней мере, теперь у нее целых две зацепки, — и оба медика замолкают, закуривая — синхронно, молча, плечом к плечу; а перед ними маячат бригады «скорых» и «неотложных», проезжают красные машины реанимационных, и бригады дежурных парамедиков не спеша обсуждают что-то, загоняя очередную машину в гараж. Хлое нравится этот воздух, пропахший бензином и лекарствами, ей нравится наблюдать эту жизнь — вне больничных стен. Она видит светлые растрепанные волосы Истера, машет ему рукой, тот устало улыбается и подходит к ним, курящим уже по третьей подряд сигарете. — Доктор Прайс. Джас. — Он пожимает руки. — С возвращением, Хлоя. Они разговаривают о мелочах, и Истер жмурится от сигаретного запаха, но все же героически терпит его; Хлоя думает, какие же они все втроем уже взрослые, истрепанные, потасканные жизнью: и, хоть они все еще могут смеяться, кажется, что этот смех навсегда стал отголоском их прошлого. Для нее так странно — просто встать и замереть в пространстве, зафиксировать эту вечность, словно наблюдая со стороны за их троицей: только что заступивший на дежурство Джастин с морщинками в уголках глаз, обсуждающий с Истером какого-то пациента; парамедик с россыпью светлых волос и горящими изумрудными глазами, в идеально сидящей на нем черной форме с вышитыми буквами четвертой бригады; и она — вся такая высокая, взрослая, умеющая о себе позаботиться, самостоятельная, как сказала бы мама. Мартовский ветер колышет волосы Хлои; она думает о том, что, наверное, хотела бы остановить этот момент, остаться в нем еще на пару минут, это ведь так важно — и именно этого ей так безумно не хватает. — Прими мои соболезнования. — Истер почти рывком выталкивает ее в реальность и виновато опускает взгляд. Формальности — самое мерзкое, что есть в этом мире. Прайс думает, что если опять болит внутри — значит, она снова жива, снова выжила, поэтому в лоб, не теряя момента, спрашивает: — Это не ты звонил Эмберам? И испытывает облегчение, когда парамедик кивает. — Макс сказала, что уже звонила им, я взял у нее номер и сообщил им. Они очень удивились, потому что в прошлый раз, когда ты им звонила, ты заверила, что все в порядке. Хлоя застывает; сигарета обжигает пальцы и валится из рук. — Колфилд им звонила? Что? — Я думал, ты знаешь, — пожимает плечами Истер. — Она толком-то ничего и не рассказала, просто номер задиктовала, и все. Он у нее записан в тетради был. Я, кстати, подумал, что это ты ее попросила, ведь Эмберы сказали, что... Прайс ловит ртом воздух. — Хлоя, прекращай тупить. — Джастин машет перед ее лицом сигаретой. — Макс позвонила Эмберам, представилась тобой, так, мол, и так, какая-то девица лежит в палате, ах, не общаетесь, ладно, до свидания. Все просто. Это не смертельно, так что не впадай в панику. Просто попроси ее больше так не делать. В конце концов, — Уильямс загадочно улыбается, — девчонка далеко пойдет. Он тушит сигарету и уходит, насвистывая какую-то мелодию себе под нос, оставляя Хлою наедине с Истером. Прайс растеряна настолько, что парамедик, глядя на ее выражение лица, лишь улыбается: — Любовь — сложная штука, доктор Прайс, — говорит он. — Я вовсе не... — Хлоя наклоняется поднять упавшую сигарету. — Конечно, — кивает Истер. Когда она выпрямляется, парамедика рядом уже нет.* * *
— Какого хрена?! Бушующее синеволосое торнадо застает Макс в кабинете кардиохирурга, стоящую со стопкой листов, грызущую кончик карандаша и деловито раскладывающую оперируемых по папкам. Здесь — особенно тяжелые, вот тут — операции меньше чем на час, аневризмы — в отдельную кучку. Три особо тяжелые папки — пересадки сердца — уже прошиты и лежат на столе у Прайс. — Какого хрена что? — спокойно уточняет Колфилд. — Я только пришла, доктор Прайс. Что не так? — Ты звонила Эмберам! Какого черта? Прайс — ураган, который сносит все на своем пути, — стоит перед студенткой, прижимая ту к стене в углу и не оставляя той возможности сделать шаг в сторону. — Кто тебе позволил лезть в мою жизнь? В чужую жизнь, которая тебя не касается?! Макс с вызовом смотрит ей в глаза, чувствуя, как скукоживается гордость от каждого слова. — Никто не разрешал тебе, Колфилд, позволь напомнить, лезть в мою жизнь. Хлоя думает: она действительно хочет сказать именно это или все же просто не умеет складывать слова в предложения? Поменяй время, и все изменится — никто не лез в мою жизнь, Колфилд, позволь тебе напомнить. Кроме тебя. Но почему-то мысль о том, что Макс говорила с Эмберами, жжет ее изнутри. — Для этого что, нужно особое разрешение? Специальная бумага? — Макс устало смотрит на Хлою, и в ее взгляде читается: ну сколько можно меня мучить, просто или убей меня, или целуй, только давай без вот этих пустых слов. Макс считает, что хорошо изучила Хлою за эти несколько недель. Прайс уверена, что Макс не знает о ней ни-че-го. — Ты нашла их номер в моей тетради, позвонила — и? — Хлоя складывает руки на груди, наконец убрав их подальше от Макс, и Колфилд почему-то облегченно вздыхает: у нее нет сил на драмы. Бумажная работа утомляет куда сильнее выяснения отношений. — Я просто сказала, что хочу поговорить с Рейчел. — Макс говорит уверенно и твердо, но только каждая венка внутри нее подрагивает в страхе неизвестности. — Ее мать сказала, что Рейчел уехала. Потом спросила, кто я, и мне пришлось — я действительно сожалею, Хлоя, мне очень жаль — назваться тобой. Тогда она сказала, что не одобряет вашу связь. Потом положила трубку. Конец. Разговор длился меньше минуты, доктор Прайс. Перестаньте ругать меня за то, что я просто хотела выяснить, кто тот человек, которому мы пытались спасти жизнь. Хлоя затвердевает, а потом заводится, срывается с места, спускает курок и стреляет, пулей-словом пронзая насквозь: — Мы? Для Колфилд все должно было закончиться еще на счет «раз», но на «два» и на «три» у нее в душе возникает какая-то пустота, из которой не выбраться; пустота плавится и растет, сжимает реберные кости и сдавливает их, мешая дышать. Хлоя Прайс — просто рассерженный на весь мир человек, но никак не эгоистичная стерва, пытается внушить себе Макс, но при взгляде в эти глаза, заполненные иссиня-черным гневом, сила ее самоконтроля делает шаг назад. И упирается в стену из черного дыма. — Ты злишься на меня потому, что я назвалась тобой? Или потому, что не смогла сделать так много для нее, как ты? Голос, все еще не дрожащий, все еще уверенный, рассекает воздух; и если у Хлои меж губ пистолет, то у Макс по всему телу точки-мишени; и самая большая — красная, кроваво-грязная — напротив сердца. Каждое слово попадает в Прайс резиновым шариком, больно бьет и отскакивает; а затем снова рикошетит от стены — и опять по Хлое, по ее фарфоровой коже. Маска ярости трескается всего на секунду, искажается — и Макс чувствует ее боль: она задыхается в ней, тонет, захлебывается; боль Хлои — не такая, как у других; здесь вязкий, тянущийся мазут, черные пятна которого остаются на Макс даже тогда, когда маска захлопывается, зарастает — и вновь перед ней разгневанная Прайс. — Хлоя. — Макс пытается дышать. — Пожалуйста. Прости. — Простить? За что? За то, что ты не смогла сдержать свое детское любопытство? — От гнева у Хлои раздуваются крылья носа; она ставит ладони по бокам от Макс, совсем прижимая ту к стене, и наклоняется над ней — и Колфилд становится нечем дышать, потому что в горло ей словно льют раскаленную нефть. А ведь она не пыталась — ведь действительно не пыталась — выскрести эту боль, выжечь ее дотла, жесткой мочалкой смыть с самых потаенных мест; Макс только и делала, что бегала вокруг да мешалась, сгорая от тупого, детского, кумироподобного желания стать такой же, как Хлоя. Какая же она дура. Никто не хочет быть Хлоей Прайс. Потому что Хлоя Прайс — это сгусток черного золота. Драгоценный, всеми желанный каустобиолит. Земляная кровь хирургии. И Макс начинает смеяться. — Какая же я дура, — говорит она опешившей Прайс. — Я такая дура, Хлоя Прайс. Ты посмотри на меня — кто я тебе? Ты просто использовала меня, чтобы защитить Рейчел. А теперь, когда Рейчел умерла, я — всё. Понимаешь? Я даже сейчас для тебя — всё! — Макс все еще хохочет, надрывно, сумасшедше, и ей самой уже страшно от этого сгустка боли и смеха внутри своего горла. — Я просто дура. Она чувствует эти слезы — грязно-болевой мазут, забранный у Хлои, жжет ей глаза, — но не пытается скрыть их — ей это не нужно, ей хочется, чтобы кардиохирург смотрела — может, она, Макс, хотя бы так поймет, почему нельзя стать такой, как Хлоя Прайс? — Я же за тебя тут — всё, понимаешь, Хлоя? Всё, что захочешь. Глупая маленькая девочка с плюшевым сердцем, порванным на куски. — Колфилд, ты опять ведешь себя как ребенок, — говорит Прайс, но синее пламя в ее глазах потихоньку гаснет. И вот здесь, вот сейчас, в этот момент, в двести одиннадцатом кабинете Хлои Прайс повисает такая тишина, что становятся слышны потоки ветра за закрытым окном, потому что Макс неслышно набирает в грудь воздуха, чистые остатки которого остались внутри нее самой, и их хватает ровно на десять слов, произнесенных так тихо и ровно, что Хлоя делает от нее шаг назад: — Когда ты позволяла мне брать себя, ты так не думала. Макс не может сказать «когда мы трахались», потому что она никогда бы не назвала это так. Макс даже не может сказать «когда мы занимались сексом», потому что это звучит так, будто это было не вчера, а когда-то давно, в другой вселенной, где она не студентка-практикантка, а Хлоя не кардиохирург. Колфилд скрещивает пальцы в кармане халата, средний за указательный: пожалуйста, пусть она скажет что-то, что прекратит все это, я поверю в бога, я сделаю все что угодно, пожалуйста, просто пусть она все закончит сейчас; потому что Макс так не может, у нее нет сил обороняться так долго или держать ярость, все, что она может, — носиться со своим разорванным сердцем и пытаться его заштопать. Поэтому она поднимает свои заплаканные пепельные глаза и смотрит на Хлою с надеждой, что та поступит правильно. Макс требуется целая минута — во время которой она не отводит взгляд от лица Прайс, — чтобы осознать то, что она слышит: — Я ошибалась. Крах. Оттолкнуться от стены. Крах. Оттолкнуть от себя Прайс. Крах. Оттолкнуть дверь. Крах. Все рушится.* * *
Прайс стоит в кабинете, непонимающе глядя на пустоту в руках — там, где еще секунду назад была Колфилд, теперь лишь запах ее старого формалинового халата. Никто ни за кем не побежит, думает она, больше никто и ни за кем, уже все, набегались, Хлоя Прайс и Макс Колфилд, фотки да поцелуи, хватит, разорвали круг, нашли его начало, потянули — а там не круг, а треугольник: Рейчел — Хлоя — Макс; и кто-то должен был сдаться; конечно, проще это сделать маленькой девочке, чем мертвой. Себя она в расчет, как ни странно, не берет. Думает, что да — вот так бывает, еще один крошечный шрамик на ее сердце; да как вообще все это по-детски глупо: шрам, сердце, Макс. Макс. Синоним слов «ну, понимаешь, да, я была не права», которые Хлоя говорит реже, чем кричит «мы его теряем». Хлоя боится слов, Хлоя ненавидит слова, все, что она когда-либо произносила, либо окропляло болью, либо заворачивало в теплое счастье, после которого следовала двойная доза бескрайнего горя. Поэтому сейчас в кабинете остаются запах формалинового халата Макс и почти до конца разобранные папки. И никаких копаний в себе, говорит себе Хлоя, потому что сегодня еще работать; вот, например, светлая макушка Чейз, заглянувшей к ней и позвавшей за собой — смотреть на что-то диковинное, невероятное, изумительное, как она выразилась. Чейз вообще королева шоу, стоит об этом помнить; Хлоя не понимает, как в ее крошечном сорокапятикилограммовом теле умещается столько сарказма, цинизма и пафоса. Ну, и лживости еще, разумеется; да только кто-то щекочет Прайс под ключицей — мол, а Виктория-то спасла больше людей, чем ты, поэтому Хлоя застегивает верхнюю пуговичку своего халата, вздыхает и отправляется вслед за шпильками Виктории. Чейз ведет ее в ад — клетку-операционную под цифрой три с жестяными дверями, идеально оборудованную, вылизанную санитарами, даже все инструменты в пленках, пакетах, стерилизаторах; и ее крошка мирно спит в углу среди потухших мониторов. Виктория бросает «без стерильности», включая свет. Бестеневые лампы после темной предоперационной режут глаза, Хлоя на секунду щурится, но быстро-быстро моргает, привыкая. Она все еще не понимает, что от нее хотят: с последнего визита сюда мало что изменилось, разве что... — А почему у нас два стола? — спрашивает она. Вот откуда эта прищуренность, ослепление лампой — не четыре, как обычно, а восемь круглых софитов. Идеально чистый, новый медицинский стол стоит рядом с привычным, чуть потертым, и Хлоя присаживается на его краешек — прочный, стальной и ледяной. Как и она сама. Виктория садится на место реаниматолога, несколько секунд просто смотрит в черные, ничего не показывающие экраны, а потом тяжело вздыхает. Прайс это бесит — Прайс вообще сейчас все бесит, но вот эта вот нарочито-жеманная Чейз, пытающаяся строить из себя жертву, бесит больше всего. — Говори уже, блядь. Курить охота, — говорит Прайс первое, что приходит ей в голову. Да она пристрелить ее готова, растерзать, разнести операционную, только бы услышать, что от нее хотят. Опять. Снова. Чейз опять что-то от нее нужно. Ну сколько можно ее спасать? Виктория переводит на нее взгляд, и Хлоя подмечает, что ее асфальтово-серебряные стрелки размазались так, словно их долго-долго терли, или кто-то неудачно умылся, ну или плакал. Хлоя издает звук, похожий на «уххххм» — именно с ним у нее ассоциируется малый круг кровообращения, — а затем пинает кроссовком стол, и тот металлически-жалобно поет. — Прескотт, да? — вздыхает Прайс, зная ответы на все свои вопросы. — И сколько у нас времени? Здесь, в искусственном свете бездушных ламп, Чейз кажется тенью в своем белом халате и вдруг ставшем ей большим светлом свитере, выглядывающем из-под него, и даже ее брюки — всегда идеальные, не способные помяться — в ужасных заломах, словно она просидела в неудобной позе несколько часов подряд. Чейз вообще какая-то неживая, и Хлоя с содроганием узнает в ней себя несколько недель назад — так ждут исполнения неминуемого, все еще лелея надежду договориться с палачом. Но смерти не нужен крутой собеседник — ей бы самой отключить провода. Так вот что с ней, думает Хлоя; у Чейз Прескотт, а у нее была Эмбер; и Рейчел не спасена, а вот Прескотт — вполне может. — Пара дней, — шелестит Виктория. — Донора не нашли? — Хлоя поджимает губы, думая о том, что за это время могли умереть тысячи людей — хоть кто-то же должен был подойти Прескотту. — Мы не искали среди тех. — Виктория читает ее мысли. — Очень долго выбирали. — Чейз опускает взгляд. — В смысле... Ох ты ж блядь. Хлоя понимает не сразу, и принятие факта, о котором говорит Чейз, дается ей с трудом: если Прескотту не нашли донора на черном рынке, то найдут в реальном мире и... — Ох ты ж блядь, — повторяет Хлоя. — Кто? — Ты не будешь знать, — качает головой Виктория. — Никто не будет знать, даже я, даже Нейтан. Все, что тебе нужно будет сделать — достать живое сердце и пересадить его на место мертвого. — Живое сердце мертвого человека — на место мертвого сердца живого человека, — на всякий случай подытоживает Хлоя. — Окей. Мне, по сути, все равно, у кого что вырезать. Главное, чтобы оно вообще вырезалось. Чейз смотрит на нее, как на ребенка; Прайс закатывает глаза. Самые лучшие свежие трупы — в духе Прескоттов. — Я дам тебе лучших... Хлоя ведет рукой по воздуху, вычерчивая дирижерский крест. — Не надо мне лучших. Дай мне обоих Нортов, ДаКосту и парочку санитаров с медсестрами, с которыми мы работали на прошлой пересадке. Ну и себя саму заодно, мне нужно будет, чтобы ты была наготове, если что-то пойдет не так. Виктория, и без того бледная, кажется, белеет еще больше, но кивает. — Ты хочешь мне что-то сказать? — напрягается Прайс, чувствуя недосказанность, повисшую в воздухе. — Меня не будет на операции, — говорит Чейз. — Нейтан против. — «Не оперируй друга врага своего»? — ухмыляется Прайс. — Нейтан уже будет под наркозом, когда мы его ввезем. Будь рядом. Это необходимо. В карих глазах Виктории на секунду появляется пламя надежды, отражается от ламп, повисает в воздухе и растворяется, оставив лишь взмах ее длинных черных ресниц. Она благодарно кивает, поправляет волосы и выходит, оставляя Хлою наедине со своими мыслями. Тяжесть тишины наваливается на нее почти сразу: здесь, в третьей операционной, не существует других звуков, даже собственное дыхание меркнет и теряется, становится несуществующим, будто ты давно умерший пациент с биркой на ноге. Хлоя достает телефон — сигнал в больнице ловит почти везде — и роется в СМС-ках. И находит одну, непоследнюю-единственную, недельной давности, от Рейчел, с какого-то неизвестного номера, с несколькими бессвязными словами, СМС-якорь, СМС-камень, держащий ее здесь, мешающий закончиться и застыть ледяной статуей. «Хорошо, что пирамиды из боли строили не киты». И все ее внутренние мегалиты, невероятной высоты камни, ее внутренний выстроенный Стоунхендж помещается в одной-единственной слезинке, так невовремя упавшей на белый халат. Она знает, что сейчас будет больно, потому что чувствует это жжение в животе — вот-вот прогремит мощный взрыв, и все внутренности просто разорвутся на миллиарды атомов. Боль медленно пускает себя в оборот — Хлоя складывается пополам, бьется во внутренней истерике собственных органов: сердца, легких, кровеносных сосудов. Боль бьется сильнее, наполняет нутро крупной дробью — и Хлою, приложившую руку к животу, вцепившуюся в ткань белого халата, вдруг выворачивает прямо на стерильный пол. Она нескончаема. Она пустынна. Она выжимает все из нее — бродит по каждой ее грани, затупив их, сжимает кости-ребра, переламывает все внутренние спирали, так заботливо выпрямленные кем-то, бьет в лицо светом бестеневых ламп и не позволяет даже заплакать. Сухая. Тупая. Боль. Хлоя давится и кашляет, заранее зная, что скажет санитарам — кажется, я что-то не то съела, — но сама-то давно знает, что боль обязательно навестит ее еще. Чтобы напомнить, кто такая Хлоя Прайс. И где ее место.