Трое суток до операции
и она просыпается, приглаживает лохму, смотрит в зеркало — круги под глазами синие, хоть вбивай в себя кол осиновый, — но ни ада не проклинает, ни неба, ни этих мук. просто хочет найти кого-нибудь и спросить, ничего не требуя, «почему».
Макс наклоняется и кладет белую гортензию — россыпь белоснежных лепестков; на могиле Кейт Марш и без того полно цветов, как свежих, так и давно высохших, потерявших свои листья; здесь повсюду холодная земля да камни с пережившими зиму растениями, но в нескольких десятках сантиметров от могилы она заканчивается: кто-то бережно ухаживает за ее последним приютом. Нежные эпитафии — строки из библии — наискось идут по надгробному камню, и фотография Кейт, серьезно смотревшей в объектив, вся окружена ими. «Всему свое время, и время всякой вещи под небом: время рождаться, и время умирать; время убивать, и время врачевать; время разрушать, и время строить; время плакать, и время смеяться». Макс ежится — почему на кладбищах всегда так холодно, словно здесь пропуск в иные, нижние миры, в которые ведь почти никто уже не верит? Рядом с могилой Кейт еще один свежий участок земли: ее кролик умер в тот же день, что и она, и несколько ягодных веток украшают крошечную могилу. Макс садится на колени, не боясь запачкаться, опускает руки в сырую после вчерашнего мелкого дождика землю и начинает говорить. Она рассказывает Кейт обо всем: о Хлое, о переводе, о трудных домашних заданиях, снова о Хлое, говорит о Рейчел, говорит и не может замолчать; поток слов катится с нёба, и Макс рассказывает о ночах, проведенных вместе, о резких словах, о боли, что они причинили друг другу — и говорит о раскаянии. Умеет ли Хлоя каяться? Сжимает землю в кулак, шепчет: «Кейт, помоги, пожалуйста, я просто не знаю, куда мне идти». Тень ложится на ресницы Макс, и та вздрагивает, выпуская комья земли, резко поднимается и удивленно улыбается. Зеленые печальные глаза, растрепанные темно-русые волосы и печально-виноватая улыбка. Саманта. — Я бы отдала все за ее смородиновый чай, — говорит она и вдруг обнимает Макс. Майерс пахнет ягодами — кисло-сладкий аромат леса; и таблетками — печально-горький запах угасших надежд. Макс думает, что, возможно, она после дежурства или практики, но сейчас слишком рано, чтобы откуда-то сбегать. — Мне тоже некуда идти, — говорит она шепотом, — некуда и неоткуда. Поэтому я прихожу сюда и... И мне кажется, что она меня слышит, ну, Кейт. Я это знаю. Иногда она даже помогает мне. Но после того, как меня выгнали, все так изменилось... — Выгнали? — Макс наконец высвобождается из объятий. — Почему? Откуда? Макс думает о том, что Вашингтонский университет огромен и одних только медицинских корпусов там около десятка — именно поэтому она почти не видит там никого из своих, но сейчас, напрягшись, понимает, что Саманту она действительно не замечала в толпе ни разу — или просто не хотела замечать. Саманта мнется, лепечет что-то себе под нос, а потом хватает Макс за руку и говорит, что рада, что Кейт свела их вместе именно сейчас, потому что им просто необходимо, жизненно важно поговорить. Макс пожимает плечами, отряхивает коленки, ладони, заправляет волосы за уши и кивает, мол, да, давай поговорим, если это действительно важно. Что важного может случиться у тихони Саманты, Колфилд предпочитает не представлять. Через полчаса они сидят почти на самой окраине города и, замотавшись в пледы, пьют горячий кофе. Макс почему-то отчетливо запоминает, что Саманта любит молочный-молочный, просто несколько кофейных крупиц на стакан молока, но безумно горячий и с пеной; от ее кофе пахнет травами: корицей, кардамоном, мускатным орехом; и Макс, не удерживаясь, заказывает себе такой же. И слышит тихое: — Кейт такой любила... Кейт вообще любила это место, знаешь. Здесь всегда так тихо и малолюдно, кажется, что здесь сама реальность заканчивается. — Саманта дует на ладони, обожженные бумажным стаканчиком. — Она часто сюда приходила — рисовать, если я правильно помню; она хотела заниматься иллюстрированием, создавать книги для детей, а может, просто стать воплощением сказки для кого-то из своих близких. Я не знаю. — Она качает головой, шмыгает носом, и длинные, порядком отросшие волосы падают ей на грудь. — Я не думала, что ты общалась с Кейт. — Макс кутается в кардиган, хотя в помещении тепло. Ей просто нравится этот жест — укутываться, прятаться во что-то, словно в кокон. Так ей легче общаться с людьми; именно поэтому, наверное, ее белоснежный халат всегда застегнут на все пуговицы. — Я не дружила с ней. — Майерс делает глоток, второй, третий. Кажется, горячесть самого напитка ее не заботит. — Просто мы иногда... пили у нее в комнате чай. И молчали. Знаешь, есть такие люди, с которыми только молчать, — тихо добавляет Саманта. — Мне не хватает ее. — Тишины? — Кейт. Макс пробует свой напиток, который даже кофе не назовешь — травы да молоко, но это оказывается безумно вкусно, и она с радостью делает еще один глоток — прохладная пенка остается на губах, и она облизывает их, улыбаясь. Хлое бы понравилось... Не думать о Хлое. — Ты хотела поговорить, — напоминает Макс, стирая образ Прайс из своей головы, но Хлоя, уже появившаяся там, упорно не хочет уходить, усаживается на деревянный стул и поджимает под себя ноги. Макс вздыхает. — Что-то случилось? Саманта как-то меняется в лице, словно ей делают укол, а потом быстро заклеивают место пластырем; вцепляется в стаканчик с кофе и осознанно так, словно сообщая о том, что сейчас наступит конец света, говорит: — Макс, меня не переводили. Колфилд давится остатками кофе. — Что, прости? В смысле? — Чейз просто убрала меня из клиники, — говорит Саманта, и Макс кажется, что она вот-вот заплачет, но Майерс держится изо всех сил — или, скорее, ее держит злополучный стакан, в который она впивается до боли в костяшках. — В Госпитале Святой Марии не было мест, и меня просто лишили практики. Она написала в карте, что я представляю опасность для других; я просила, я умоляла ее — но она сделала это и отдала ректору. Тот отстранил меня на год. — И что теперь? — Макс всматривается в ее посеревшее лицо, плохо осознавая, что происходит. — Что с тобой сейчас? — Я работаю официанткой, — говорит она. — Мне не разрешили остаться в общежитии, поэтому я снимаю что-то вроде комнаты, потому что мне больше некуда ехать. И даже моя мама... мы поругались. Слишком сильно, чтобы мириться. — О господи, почему же ты никому не сказала? — Макс осторожно убирает уже почти что сломанный стакан из пальцев Саманты и берет ее ладони в свои. — Что я могу сделать для тебя? — Ничего, — качает головой Майерс. — В следующем году попробую еще раз. В другом городе. Пока что вот так. И от этого «вот так» Макс хочется отдать Саманте все, что у нее есть. Потому что «вот так» — нечестно, несправедливо, бессовестно; если она встретит Чейз, то непременно выскажет ей все, что думает о ней. И надо рассказать Хлое. Хлоя поможет, Хлоя придумает, что делать, Хлоя... Хлои больше не существует, одергивает себя Макс; и Прайс в ее голове грустно кивает. — Жаль, что я не умею держаться прямо, как ты, — улыбается Саманта. — Впрочем, я не об этом хотела поговорить. — Она сжимает ее ладони до боли в суставах. — Макс, когда я еще была в больнице, я работала с тем мужчиной из приемного отделения... — С Джастином? — Да, с ним, — кивает Майерс. — В общем, я занималась бумагами; вела что-то вроде учета лекарств и прочего. Так вот, в клинике за месяц пропали очень большие запасы лекарств, причем не просто лекарств. Среди них были барбитураты, морфий, кетамины, амфепрамоны, эфедрины... То есть все наркотические. Особенно много морфия, просто литры, капельницы пропадали ежедневно. Джастин все ругался и заставлял меня пересчитывать, думал, это я такая идиотка, что не могу нормально посчитать. — Саманта говорит тихо, но уверенно. — Но я все правильно считала. Лекарства пропадали — и я не знаю, почему и куда. Просто вечером они были, а утром уже не было. — Я думаю, что это делал Нейтан, — продолжает она, почти залпом допив пенку со дна измятого стакана. — Потому что я видела его обдолбанным много раз. Да что уж там, он постоянно был под кайфом. — Но ты все равно прикрывала его, — вздыхает Макс, все еще пытаясь избавиться от Хлои в голове: Прайс машет руками и облепливает внутреннюю часть черепа цветными стикерами с непонятными словами. — Зачем? — Любовь — странная штука, — говорит Саманта. — Мы давно не... контактировали. Кажется, больше я ему не интересна. Она смотрит куда-то вдаль, словно думая о своем, и Макс кажется, что Майерс — как хомячок: живет только внутри своего собственного шара, за пределами которого жизни нет. Нейтан стал ее ошибкой, желанным гостем, что все переломал и ушел, ничего не починив — оттого шар покрылся железной броней с шипами. — Он меня фотографировал, — вдруг говорит она. Колфилд вздрагивает. Хлоя в ее голове достает фотоаппарат без пленки и сумасшедше жмет на кнопку. — Фотографировал? Зачем? — Говорил, послать на какую-то выставку. Но это было... страшно. — Что может быть страшного в фотографировании? — Макс хмурится. — Он вкалывал мне что-то, а после... — Саманта снова вертит в руках пустой стаканчик. — После, наверное, он что-то со мной делал, но я не помнила что. Просто просыпалась утром в его постели — и все. Одетая и с больной головой, словно пила всю ночь; но я знаю, что никогда не употребляла ничего крепче бокала шампанского, просто чувство... Тяжести. Бессилия. И полные провалы в памяти. Я помню только китов. И все. Хлоя в голове Макс бьет двумя фотоаппаратами друг о друга, словно обезьянка в тарелки; Колфилд пытается сложить два плюс два, а когда складывает, хватает Саманту за плечи и не своим голосом почти кричит ей в лицо: — Боже, Саманта, ты не одна, слышишь? Не одна такая, кого он так фоткал, накачивал и связывал... Знать бы, ради чего... Пожалуйста, если вспомнишь что-то, набери меня, ладно? Она достает ручку и спешно пишет на салфетке два номера — свой и Хлоин, на всякий случай, потому что так велит Прайс в ее голове; сует бумажку Саманте и говорит: — А сейчас постарайся забыть все-все-все, что было, ладно? Я обещаю, это скоро кончится. Обещаю, слышишь? Прескотт за все поплатится. Мне бы только найти тех, кого он еще снимал... — Макс нервно дергает себя за волосы. — В этом нет нужды, — дрожащим голосом отвечает Майерс. — Они все мертвы.Двое суток до операции
я, говорит, не хочу быть с тобой, и, наверное, потому, что тебе одной будет правильнее идти сквозь тьму; потому что каждому бог при рождении отсыпал мук — и нести их нужно, конечно же, одному; я и сам-то ронял сотни раз уже с плеч свой крест, подбирал и тащил его снова, себя кляня; если бог где-то есть (а он точно есть), он простит и, надеюсь, поймет меня.
Авария на Краун Хилл случается ночью — поэтому Прайс вызывают в больницу не к восьми утра, а к четырем; и она, мягко говоря, недоумевает, когда за ней заезжает Истер и везет ее с мигалкой в главный корпус. Обрушение сразу нескольких десятков зданий на юго-востоке города власти объясняют неисправностью трубопровода, да вот только всем плевать, что Краун Хилл — один из самых тихих районов Сиэтла: основное население — старики да инвалиды. Поэтому и Джастина, и Истера, и Хлою срывают с выходных сразу же, как, впрочем, и их начальство. Недовольная, невыспавшаяся, злая на весь мир Чейз в черном коротком платье гневно процокивает в свой кабинет, и Джастин думает, что вызывать людей с таких выходных — преступление. Любование длинными ногами Виктории длится недолго — через пару минут все еще злая, но переодевшаяся в униформу хирурга Чейз гонит их в операционные, где все бригады работают не покладая рук. И сейчас, в десять утра, после двадцати операций, Прайс думает о том, что сотня внеплановых в один день для всего корпуса — это слишком много, а потом вспоминает, что ей делать остаток из них непонятно с кем — и стонет, выстанывает этот отчаянный крик. Джастин, проклинающий подоконники — именно потому, что их нет в кабинете Хлои, — делает большой глоток виноградного чая и довольно причмокивает. — Прайс, заведи себе кота, — выдает он умную фразу, — ну или, на худой конец, крысу. Будет с кем коротать паузы между операциями. — У меня уже есть крыса, — фыркает Хлоя. — И кот у меня тоже есть: глянь на себя, чем не довольная болонка? — Это порода собаки. — Джастин внимательно смотрит на нее из-под своих очков-половинок. — Я так понимаю, под крысой ты имеешь в виду ту, чье сердце будешь пересаживать? Хлоя крутится на кресле, высоко подняв ноги и размахивая руками. — Я тебя умоляю. Не будет наша Чейз донором. Ты ее сердце видел? Ее саму нужно подшивать. Не желаю об этом думать сегодня, все. — Она хлопает ладонью по столешнице, и ноутбук резко включается. — У меня, вот смотри, раз, два, три, четыре, пять... восемнадцать внеплановых одновременно. Как я должна это делать, ума не приложу. Но Чейз обещала заплатить вдвойне, если оформлю папок больше, чем у Хейдена. — Шить ты, разумеется, не будешь? — усмехается Джастин. — Я, разумеется, ничего не буду делать, — говорит Прайс. — У меня в двести шестнадцатой палате овощ лежит, я пойду его осмотрю, а потом и по соседству — там еще трое таких же. Гляну там, гляну тут — вот и смена кончилась. А Хейден пусть там сердца на место ставит, печени всякие, селезенки... Вон Норт сегодня тоже с выходного выдернут, с рыбалки, между прочим, так что пусть они там вдвоем отдуваются. И ты, кстати, тоже иди к ним. — У меня в приемке все, — поднимает руки Джастин. — Майкрофт последних распределяет. — Так езжай домой. — Прайс лениво накидывает обратно белый халат и зевает. — Отоспись. У меня еще папки-папки-папки... Вешать их больше не на кого, придется самой. — А как же Колфилд? У нее вроде практика сегодня — не выходной день недели-то. Настроение Прайс, приподнятое возможностью схалтурить, съезжает вниз. И она, и Джастин напрягаются. Никто не знает. Никто не должен ничего знать. Она сама это сделала — она сама это и разгребет. Главное, не подавать виду, что что-то случилось. Прайс вздыхает, берет телефон и вместо привычного «алло» сразу же говорит: — Колфилд, ты час как должна быть на практике. Где тебя черти носят? Если ты зашла позавтракать в «Старбакс», то принеси мне двойной капучино с молочной пенкой. Жду через пятнадцать минут. — Но ближайший «Старбакс» в получасе езды отсюда! — удивленно говорит Джастин, когда Прайс вешает трубку, даже не услышав того, что пыталась сказать ей Макс. Хлоя закатывает глаза. — Ну, это же не мои проблемы, верно?.. О, Колфилд, вот и ты! А где кофе? Взъерошенная, запыхавшаяся Макс — застегнутый на все пуговицы халат, синяя футболка с ланью, серые джинсы и красные кеды — появляется в дверях и нарочито сильно дергает себя за волосы, словно возвращаясь откуда-то из другого мира. Хлое этот жест кажется ненормальным, но таким типичным для Колфилд, напоминающей воробья. — Пробки, — пытается оправдаться студентка. — Из-за этой аварии мы все встали... — Меня не волнует, — отрезает Прайс. — Ты опоздала, кофе не принесла, папки не захватила. Может, мне снизить твою оценку еще на балл? — И там будет ноль? — язвительно отвечает Макс, одергивая халат. — Так может, я сразу ничего не буду делать? Джастин кладет теплую широкую ладонь ей на плечо и слегка поглаживает, будто успокаивая; Хлое кажется, что еще немного, и она услышит «тише, тише» от него; но Уильямс лишь вздыхает и направляется к выходу. — Ба-а! Колфилд еще и бейджик потеряла, — говорит он, чуть улыбаясь. — Прайс, ты можешь смело рисовать шкалу достижений ниже нуля. Пойду; увидимся на обеде. Если, конечно, приемка тоже не подорвется — тогда, дай бог, выживут одни только тараканы и Майкрофт... Когда Джастин уходит, словно унося с собой солнце, температура в кабинете стремительно стекает ниже отметки «ноль» — по крайней мере, Хлое, чувствующей липкий холод каждым миллиметром кожи, кажется именно так. Хлое, смотрящей на Макс ледяными глазами-иголками, на которые можно с размаху напороться грудью и умереть еще до того, как кровь застынет в жилах. Хлое, сложившей пальцы обеих рук друг с другом, мягко постукивающей ими и выжидающей. По бледной коже гуляют лучи мартовского солнца, оставляя серебристые песчинки пыли, и Макс склоняет голову набок, говоря первое, что приходит на ум — просто для того, чтобы что-то сказать. — Ты словно лед. Прайс фыркает — губы кривятся, глаза прищуриваются, и длинные ресницы делают долгий взмах; если бы она захотела, то составила бы весьма достойную конкуренцию Чейз в пафосности жестов. Серьезно настроенная Макс захватывает гору папок со стола и усаживается напротив Хлои. — Если диктовать, будет быстрее, — говорит она. Не подавать виду, что что-то случилось. — Мужчина, семьдесят два года, аневризма, успешно оперирован сегодня в четыре двенадцать утра... — монотонно читает Макс. — Тут все хирурги с четырех утра? — Мы тут все с четырех утра, Колфилд. Мы больница. Прайс пытается быть мягче, но пока все, что у нее выходит, — это стрелы, выпущенные донельзя натянутой тетивой. — Ты должна была выйти вместе с нами, но Истер тебя пощадил, — добавляет кардиохирург, в уме придумывая сто способов написания сочинения «Есть ли жизнь в четыре утра». — В следующем году, — говорит Макс, — у меня будет осенняя практика у парамедиков. Я думаю, что мне еще только предстоит узнать, каково это — вставать так рано и бежать на работу... Хлоя. Прайс смотрит на нее и не может понять, почему Макс, даже несмотря на всю свою угловатость, сейчас такая мягкая и субтильная. Не покорная, не сломленная, не истеричная — она просто стабильная. Такая же, какая была чуть больше месяца назад, когда только пришла. Надежная. Простая. Константная. Хлоя думает, что, наверное, стать константой — самое страшное, что может случиться с подростком в ее возрасте; и думает, что треск разорванного плюша тогда слышала не только она одна. Единственное, что остается напоминанием о той Макс, — это отсутствие официального «доктор Прайс» и ее имя, сказанное так, словно с губ вспархивает бабочка. Бабочка с крыльями из синей боли. Выдох. Хлоя. — Колфилд, я... Прайс чувствует необходимость что-то сказать, потребность в словах, звуках, фразах, чем-то, что выразит ее «я сожалею, что использовала тебя», но вместо этого Макс поднимает на нее свои печально-серые глаза и пепельным голосом говорит: — Все в порядке, доктор. Все разрушается слишком быстро, чтобы успеть поймать хотя бы остатки; и Прайс просто молча встает и идет к двери. Вокруг нее падают черные облака, и она мечтает, чтобы они придавили и ее, потому что она поняла: предавать куда больнее, чем быть преданным.Сутки до операции
Нет никакого «дальше», нет никакого «может» — все, что от нас осталось, жжет, обжигает кожу, катится по ладоням мелкой противной дрожью. Боль остается чистой, хлесткой, белым-бело. Годы — всего лишь слово, время предаст любого, время мое, ab ovo, кончилось. Истекло.
Макс относит с полсотни папок сразу в архив, внушая себе, что ничего не болит и ничего больше не гложет; и что сердце, ее сердце, само подведет все черты и больше никогда не будет болеть, потому что все, что она может, — зафиксироваться в пространстве, абстрагировавшись от этой боли. В архиве душно и пахнет пыльными книгами; Макс, захватив сумку и скинув халат, выходит к гаражам — там хотя бы есть надежда на свежий ветерок. Истер стоит у стены, вжимаясь в нее так, словно надеется найти там портал на заветную платформу, и, прижимая ладонь ко рту, обессиленно, молча, закрыв глаза, плачет. — Десятки лезвий, — говорит он Хлое, стоящей рядом с ним, держащей его за вторую руку, дующую на его ладонь и что-то шепчущую, и до Макс доносятся его судорожные всхлипы. — Он воткнул в себя десятки лезвий, он искромсал себя всего, представляешь, говорил, что пытался добраться до сути, узнать, где же его ад, сказал, что видит восемь котлов, а ему пора в девятый, боже, Хлоя... Истера переламывает и ломает — Макс стоит у стены, боясь дышать, Хлоя обнимает его крепче, и он плачет в плечо, содрогаясь; наверное, так теряют близких — или просто теряют. Макс видит, что белоснежный халат Хлои перепачкан кровью, как и форма парамедика — кровь видна даже на черном хлопке и на оголенных участках тела, словно она тонкими запекшимися дорожками стекала по его рукам, пока не застыла второй кровавой кожей. — Ебаная жизнь! — кричит Истер в плечо Хлои, а та прижимает и прижимает его к себе, держит своими тонкими сильными руками. — Ненавижу, ненавижу! Макс кусает ладони, чтобы не выдать себя — отпечатки зубов оставляют крошечные кровоподтеки-синячки, а Истер все находится в объятиях Хлои — и ни один из них не хочет делать шаг от другого. Макс думает, что это останется в ее памяти навсегда. Через час на обеде Мерт выглядит так же, как и всегда — загадочно улыбается, скрывая изумрудные глаза под полуопущенными ресницами, и Макс, усаживаясь за свободный столик, машет ему — ответный жест не заставляет себя ждать; проходит несколько секунд — и парамедик ставит рядом с ее подносом свой: салат, прожаренный стейк с картошкой, йогурт и две банки колы. Макс, грустно глядя на свой сэндвич с тунцом и стакан апельсинового сока (стипендия студента все еще крошечная), пододвигается, и Истер смеется. — Когда был студентом, тоже мог позволить себе только сок, — улыбается он. Улыбка у него светлая, но не такая, как у Джастина, — Истер все время выглядит так, словно хранит в кармане ящик Пандоры; Уильямс же улыбается словно всему миру. Наверное, про таких, как они, можно сказать: «Эти люди на своих местах»; и Макс испытывает укол зависти — ей тоже безумно хочется здороваться с сотней проходящих мимо людей, спасать жизни, обсуждать операции, пациентов и карты; да и позволять себе нормальный обед, в конце концов. Неожиданно слева от нее плюхается Джастин: весь его поднос уставлен едой, после которой, как он сразу же сообщает, пойдет пить малиновый чай в свои королевские покои. — Ну-с, как у нас всех дела? — спрашивает он; и Колфилд вдруг замечает, что его очки-половинки убраны в карман, а волосы взъерошены донельзя, да и вообще, Уильямс без халата похож на панк-рокера семидесятых. — А Прайс где? Мы еще сегодня не виделись. — У нее какой-то эксцесс. — Истер осторожно отрезает кусочек мяса и медленно жует. — Что-то с халатом... Уехала домой менять. Сказала, что быстро вернется, но прошло уже полчаса, а ее все нет. Джастин отпускает в ответ какую-то шутку, Мерт смеется; а Макс вдруг понимает, что Истер тоже без вечной парамедиковской формы — на нем просто темно-серая футболка и черные джинсы с белым принтом в форме иероглифов; невероятно длинные волосы собраны в низкий хвост, и парамедик является ходячим воплощением всех девичьих фантазий. Макс улыбается себе под нос: Хлои пока нет, можно расслабиться, попробовать, по крайней мере. Ее день практики подходит к концу — завтра суббота, можно честно проспать утреннюю гистологию, вволю поваляться в постели, а после на отложенные деньги поискать новый халат — на старый уже страшно смотреть. — И заскочить в книжный, — добавляет она, когда Истер интересуется ее планами на выходные. — Забеги ко мне после смены, — говорит он ей. — Я дам тебе несколько полезных книг, будущее кардиосветило. Макс смеется — кажется, даже искренне, но слишком ломко: переломанные Прайс кости все еще не срослись; этого не замечает Джастин, но очень сильно видит Истер — под столом он кладет свою ладонь на ее коленку и до боли сжимает. Макс благодарно смотрит на него — если бы он этого не сделал, все могло бы кончиться прилюдной истерикой. На выходе из столовой парамедик ловит Макс за руку и тянет за собой в укромный уголок между лифтом и лестницей, и Колфилд послушно останавливается, не зная, стоит ли спрашивать о том, что видела, или лучше все-таки промолчать. — Макс, — Истер внимательно смотрит на нее, и студентке кажется, что изумрудно-зеленые глаза видят ее всю насквозь, — ты знаешь, что делают наши санитары? Ничего не понимающая Колфилд кивает головой. — Сейчас ты пойдешь в восемнадцатую операционную, найдешь там девочку, ее зовут Марта. Она у нас полукоматозная, но ты не обращай внимания. Скажешь, что от Истера. Она поймет и скажет тебе, что делать. Хорошо? — Но Хлоя... — Она не должна ничего знать. Ладно? Это будет наш секрет. — Он подносит палец к губам. Макс остается только кивнуть головой и зашагать в сторону лифта: до восемнадцатой операционной идти минут двадцать, если не больше.* * *
Хлоя стоит перед зеркалом — на ней только черное хлопковое белье, держащееся на выпирающих костях, и белый халат, который когда-то специально для нее надевала Макс. Торчащие ребра, почти квадратные кости на плечах, крылатый размах ключиц — Прайс думает, что за последний месяц потеряла слишком много в весе; скоро ее пальцы не смогут удержать инструменты. На свое страшно-белое лицо она боится смотреть — Смерть, с которой она борется каждый день, словно забирает часть ее жизни в обмен на плату. Таких частиц тысячи, но, наверное, сейчас они перевалили за половину. Она заводной, металлический, медицинский прах. Когда она выходит из кабинета, оставляя Макс одну, то радуется, что та не бежит вслед за ней, не видит, как крутятся спирали у Прайс, как все внутри нее кипит; и как-то жалко, жалобно шутит на тему смерти рвущееся на части мазутное сердце. Больше всего Хлоя боится столкнуться с Макс в коридоре — не потому, что выкинет прайсовски-прощальный жест, нет, Хлоя знает, что не будет ни боли, ни злости, ни манифеста; она не боится, что Макс попросит ее о разговоре — или, нет, скорее сама Хлоя скажет что-то вроде «нам нужно поговорить», а Колфилд покачает-помотает своей головой с ободранными, обкусанными, неровными волосами и уйдет в другую сторону. Хлоя ведь ничего не просит — только оставить ее в покое, утешить чувство вины, подуть на него; но Макс будто говорит ей: я и так выделила тебе место в своих ночах, тебе и этого мало, да? Лимиты на посещение связки куратор-практикант сводятся к шести часам практики каждый день, но видят за последние три дня они друг друга от силы раз в полчаса; и Хлою страшно тянет схватить Макс за руки-ветки, прокричать в лицо, что она запуталась, затерялась; но знает, что Колфилд в ответ лишь прикусит губы и скажет что-то вроде: «А я отучилась, как оказалось, не так уж и сложно было, просто именно ты глубже всех внутри меня врезалась, но в один момент оторвалась вместе с памятью; ну, как бывает с врагами, знаешь?». Хлоя говорит сама с собой — и сходит с ума от этих разговоров; и вот сейчас стоит в этом чертовом белом халате, в котором когда-то Макс толкала ее на собственную кровать и целовала, целовала, целовала каждый сантиметр горящей кожи влажными губами. Она просто надеется. Она просто осмеливается надеяться. Посылая все сигналы бедствия в чертов незримый космос (где-то там первородной горит Рейчел), крича сорванным голосом (по горлу течет кровь), рисуя плакаты на зданиях (акварельные краски такие же мягкие, как Макс). Она осмеливается. Вернуть.Тринадцать часов до операции
[3:15:12] Хлоя: Колфилд. [3:15:56] Хлоя: Ты не спишь? [3:16:45] Макс: Уже нет. [3:17:01] Макс: А что? [3:17:47] Хлоя: Сколько шансов есть у человека, у которого их изначально нет? [3:30:59] Макс: Всегда последний.