Вот мое сердце — игральный кубик. Я доверяю тебе. Кидай.
За три часа до начала операции Прайс берет синюю папку, проверяет каждый анализ, повторяет про себя каждый шаг, в двенадцатый подряд раз сверяет цифры — просто чтобы убедиться, что все совпадает и то, что она будет делать, необходимо для Прескотта. Прескотт. По сути — пустое тело, оболочка, наполненная наркотой, вечно обдолбанная, но тоже имеющая право существовать; такой же человек, как и другие. Хлое очень хочется сорваться с места и убежать. Джастин называет пересадку сердца «боговой операцией»: сражаясь со смертью, почти всегда выигрываешь; но иногда случаются и поражения. Прайс старается не думать о вероятности летального исхода. Она вообще старается не думать о вероятностях — только голые, обнаженные факты: ничего не помогает, ему становится все хуже и хуже. Прескотта, наверное, уже готовят к наркозу; а Хлое чертовски не хватает растрепанных волос Макс и кофе; и порой рука ее тянется к телефону — позвонить да вызвать, мол, срочно, приезжай, нужна, дать бессмысленную работу, но. Но она не может себе этого позволить. Джастин ловит ее в коридоре — Прайс направляется в отделение интенсивной терапии, — желает удачи, сообщает, что привезли новую хирформу, и долго говорит на отвлеченные темы: что-то о футболе, пациентах и машинах, а потом внезапно спрашивает: — Как ты не боишься убить его после всего, что он сделал? Хлоя нажимает на кнопку лифта и пожимает плечами, мол, мне все равно, я ничего не боюсь, умрет так умрет, я же тебе не бог там какой-нибудь. — Ты пойми, Джас, — говорит она, заходя в кабину, ловя свое отражение в зеркале: серые джинсы, черная футболка и тот-самый-халат, что был на Макс несколько дней назад; Прайс не стирала его и не выглаживала, просто этим утром решила, что надеть его сегодня будет правильно, а Чейз ей все равно ничего не скажет, Чейз сейчас вообще все без разницы, у нее ведь Прескотт. — Мне насрать на этическую сторону вопроса; потому что, в первую очередь, я тут вроде как врач, который должен провести операцию, а уже во вторую — человек; и плевать, что Нейтан мог убить Рейчел или кого-то еще. В конце концов, я смогу попытаться поговорить с ним и после операции, если он, конечно, не сдохнет. — Да и, черт бы его побрал, он просто не может умереть, — договаривает она, подходя к коридору, ведущему в ОРИТ. — Меня тогда посадят же нахрен на двадцать лет, найдут за что, это ж Прескотт; я вообще не понимаю, нахрена я ему сдалась, оперировал бы Хейден, чего он, хуже меня, что ли? Или Прескотт хочет, чтобы его органов только женщины касались, чертов извращенец? — Она устало вздыхает. — Куда ты идешь? — спрашивает ее Уильямс, до этого молча слушавший ее и идущий шаг в шаг. — Я подумала, что неплохо бы снять его последние показания самолично, — говорит Прайс. — На самом деле... — Она запинается, а потом берет себя в руки: — Да все хорошо будет, не парься. — Самолично? Это же глупо, Хлоя. — Уильямс придерживает ее за рукав. — Все, что происходит сейчас, глупо, — грустно отвечает она Джастину. — Ну, до встречи после.* * *
Она не знает, зачем это делает — навещает Прескотта перед операцией, когда за пару часов до начала он уже почти не функционален; в ней говорит что-то похожее на шестое чувство или интуицию — просто зайти и... И остаться хотя бы на несколько минут. Убедиться, что сейчас все в порядке. Нейтан лежит в общем блоке, но палата у него на одного: несколько трубок-капельниц, тихие песни китов из переносного приемника, стоящего на столике, зашторенные окна и букет черных тигровых лилий — странно, что здесь вообще разрешены цветы, думает Прайс, входя к нему в палату. Прескотт — мертвец, думает Прайс, какое тут сердце, в нем наркоты больше, чем в Рейчел, когда ее привезли — чистка крови едва-едва с третью справилась. — Здравствуй, Нейтан, — говорит Хлоя. Прескотт поворачивает к ней голову, и на секунду в его измученных бессонницей голубых глазах проскальзывает вспышка боли. О том, что пару дней назад избила его, кардиохирург старается не думать — возможно, это имело какие-то последствия, о которых она и сама-то не знает пока толком, поэтому вздыхает, глядя на теплое клетчатое покрывало, лежащее на нем сверху — наверняка Виктория постаралась; да и цветы, скорее всего, тоже от нее. Хлоя делает вдох — и правда, в воздухе пахнет ландышами; значит, Чейз была тут не так давно. — Они, наверное, замучили тебя анализами. — Кардиохирург говорит сама с собой, просматривая заполненную папку у кровати. — На вентрикулографии облитерация верхушки левого желудочка... Хелаты, глюкокортикоиды для профилактики... — Прайс отрывается от карты и внимательно смотрит на Прескотта. — А вообще я просто пришла спросить: возможно, ты хочешь сказать что-то? — И добавляет: — Кроме того, чтобы послать меня к черту. Нейтан молчит. Хлоя закрывает дверь поплотнее, берет стул и садится рядом с ним. Прескотт — руки-нитки, живой скелет, просвечивающие голубоватые вены, россыпь родинок на натянутой скулами коже, болезненно-припухшие глаза. Хлоя знает, что сейчас ему нестерпимо больно; он непроизвольно кусает губы так, что на них не остается кожи, но продолжает упорно смотреть на нее. Вот только в его взгляде нет агрессии, нет злобы или ярости; и Хлоя улавливает эти знакомые нотки, те самые, которых она так боится — оттенки страха, пронзающие Нейтана, переносятся и на нее. Он боится до чертиков, понимает она, ему же безумно страшно, сколько ему, чуть больше двадцати трех, богатый избалованный сынок, который боится, который знает, что может умереть, если наши руки просто случайно дрогнут. Хлоя сидит и смотрит на него, как когда-то смотрела на Рейчел в первые дни: с терпением и стойкостью, ожиданием, желая, чтобы что-то внутри нее сбылось и все стало лучше, чем сейчас. — Знаю, о чем ты думаешь, — говорит он, сухо смеясь. Хлоя только кивает, смотрит на приборы — низкое давление, плохой пульс; снова на Нейтана — лицо сливается по цвету с простыней; бросает взгляд на часы — до операции меньше полутора часов, ей нужно идти. — Прескотт, — говорит она. — Все будет хорошо. И понимает, как это глупо звучит. — Чейз не должно быть на операции. — Он собирает все остатки сил, чтобы это сказать, но Хлоя только хмурится в ответ. — Почему? — спрашивает она. — Почему? Что она сделала? Нейтан? — Не должно, — повторяет он и закрывает глаза, показывая, что разговор закончен. Хлоя качает головой, записывает последние цифры и направляется к выходу. А потом внезапно останавливается. Сколько шансов есть у человека, у которого их изначально нет? — Прескотт, — говорит она. — Я тебя прощаю. Дверь захлопывается прежде, чем он успевает что-то сказать в ответ.* * *
— А ведь что в нашем деле главное? — говорит Норт. — Стерильность. Кончик языка совершает путь в три шажка вниз по небу, чтобы на третьем столкнуться о зубы. Сте-риль-ность. Хлоя кивает, переодеваясь в хирургический костюм по другую сторону перегородки. — А сейчас она где? В жопе, правильно, — продолжает хирург. — Положат трупак рядом с живым человеком — а вдруг там инфекция? Оп — и все, прощай, сыночек главного спонсора. Хлоя закатывает глаза и подтягивает резинку на штанах. — Замолчал бы ты, Норт, пока не услышал кто. — Брось, я не боюсь, пусть слышат, — отмахивается Дрю. — Готова? В предоперационной старшие медбратья из команды Истера уже держат перчатки наготове, пока Хлоя и Норт моют руки: шестерка отточенных до скрежета зубов движений от локтя по касательной к кончикам пальцев и наоборот погружает комнату в антисептический запах. — Донора привезли, умер полчаса назад, функции сердца не нарушены, рассчитываем на хорошую иммунологическую совместимость, — говорит Дрю. — Слышал, его уже обработали, прикрыли — и теперь там только кусок груди виден, чтоб нам комфортнее было. Завязываются кушаки халата, надевается маска; Прайс ныряет руками в перчатки, чувствуя, как прочный латекс с напыленным изнутри тальком стягивает ее тонкие пальцы и запястья. Перчатки высокие — достают до локтей — и белоснежные. Норт сзади хмыкает про стерильность; чего он к ней привязался-то, думает Прайс. Оптические шлемы с фонариками сегодня кажутся ей слишком легкими — возможно, непривычно высокое качество, а может, она просто слишком предубежденно ко всему относится. В операционной ДаКоста уже пишет первые данные с реанимационно-хирургического монитора, подключенного к лежащему уже под наркозом Прескотту; трое санитаров с щипцами и огромными масками, заслоняющими почти все лицо, стоят наготове — их работа сегодня особенно сложна: считать, записывать, фиксировать. Прайс бросает взгляд на хирургический стол с красиво выложенными инструментами, быстро просматривает их — вроде все на месте; подходит к дефибрилляторам, видит красную кнопку, показывающую готовность к работе, смотрит на иглы, лежащие в специальных кюветках, и кивает сама себе. — Мы пока не готовы, — говорит она. — Во-первых, ждем Чейз. Во-вторых, мне не нравится свет, в-третьих — где твоя Стэф, Дрю? Дэниэл не может все записывать. — Я могу, — откликается ДаКоста, щелкая дополнительным выключателем, и операционную буквально затапливает холодным светом, — просто тогда я буду работать дольше. — Стэф заболела, — говорит Норт, но в его голосе звучит неуверенность. — Сомневаюсь, что ей стоит присутствовать на подобной операции. Хлоя готовится вспыхнуть как раз в тот момент, когда в предоперационной в белоснежном хиркостюме и в светло-зеленом халате появляется Виктория Чейз. Пара минут — перчатки, маска, оптика, — и стеклянная дверь впускает ее в мир стерильности. — Что ты здесь делаешь? — спрашивает Норт, хмурясь. — Слежу за тобой. — Даже под маской видно, как Чейз ухмыляется. — Все в сборе? Тогда начинаем с разреза, затем АИК, удаление старого, потом вырезаем новое и запускаем. Майки, ты сегодня на показаниях, — говорит она, передавая Норту-младшему папку. — Вместо той девицы, что умудрилась простыть. Тот, кивнув, принимается строчить — первые показатели и данные должны были быть внесены еще полчаса назад. — Время начала операции — одиннадцать утра, — диктует он. — Поехали. — Норт скальпелем делает продольный надрез и берет в руки электрический стернотом. Тишину операционной пронзает пилящий звук — стернотомия проходит очень быстро, Хлоя думает, что это занимает меньше двадцати минут. Нейтан худ и очень жилист; именно это позволит им работать чуть быстрее. — Ретрактор... Отлично... Раздвигаю, — сообщает Норт. — Моя крошка там в полной боевой готовности? — спрашивает Прайс у повернувшегося к ней на стуле ДаКосты. Тот в ответ показывает большой палец и выводит остаточные данные на монитор — сразу три экрана загораются бесконечными нулями: аппарат готов к работе, но пока еще не подключен. Слышится громкий хруст. — Дрю!!! — Простите, — извиняется хирург. — Это ребро. Хлоя? — Хлоя, Хлоя, — бурчит Прайс. — А что Хлоя?.. Готовлю «крошку». На то, чтобы поставить «крошку» к сосудам, соединить и закрепить точки сопряжения, ей нужно минут пятнадцать — ловкие пальцы выполнили бы эту процедуру с закрытыми глазами: тут подсечь, там зажать, здесь, наоборот, расслабить и подшить. Никаких тебе «сушим, промокаем, легче, сильнее, стабилен» — лучшим слова не требуются. Тампоны и ненужные иглы с одноразовыми зажимами летят в ведра — санитары сразу же пересчитывают их, отдельно фиксируя количество в специальные журналы. — Запускайте крошку! — Бодрый голос Хлои разносится по всей операционной, и ДаКоста нажимает на кнопку. Аппарат начинает мерно гудеть, перекачивая кровь, и это гудение успокаивает Прайс. — Отлично, у нас есть где-то час на то, чтобы достать то сердце, поставить его в холод и потом поменять их местами. Сейчас я это удалять не буду, — говорит она, — хочу осмотреть получше — сдается мне, там некроз тканей где-то рядом и пораженные воспалением участки, возможно, их можно будет прижечь или удалить. Норт, давай на стернотомию туда, Чейз поможет тебе с сердцем. — Это не обязательно, — возражает Норт. — Тебе бы лучше самой вытащить то сердце, а мы с Викторией осмотрим Прескотта. Тем более, там ребро сломано, — добавляет он, вздыхая. — Возможно, мне удастся что-то с этим сделать? — Мы не ребро оперируем, — раздраженно отвечает Хлоя. — Ну грудь-то ему разрежь, а там и я подойду. — Хлоя, — внезапно окликает ее Дэниэл. — Цифры повышаются. Если так пойдет и дальше, то он просто очнется от боли. — Дайте ему еще наркоз, — командует Чейз. — Я думала, ты накачала его премедикаментами, — удивленно говорит Прайс. — Когда я заходила к нему, он едва языком шевелил — то ли от боли, то ли от успокоительных. — Ты заходила к нему? — Это уже Норт. — Зачем? — Снимала показания перед операцией, потому что никто из вас этого не сделал, а моя практикантка дома, — огрызается Прайс. — Чего ты заводишься?.. — Ничего, — бурчит Норт, отходя на другой конец операционной, где под синими стерильными салфетками, скрывающими даже лицо, лежит донор. Чейз удивленно смотрит ему вслед, переводит взгляд на Хлою и пожимает плечами, мол, я не знаю, что с ним. — Скальпель! — Два голоса звучат одновременно. Норт опять вспарывает кожу и грудину, чертыхаясь, что кожа слишком нежная — и уже, видимо, повреждена; Хлоя осторожно отсекает правый и левый желудочек сердца — кровь исчезает моментально благодаря медсестре, постоянно сушащей поврежденные участки; и ненужные органы летят в ведро. — Что с синусовым узлом? — Резкий голос Чейз заставляет Хлою зажмуриться. — Остается? — Не знаю... — Хлоя с помощью пинцета и зажима осматривает остатки сердца Прескотта со всех сторон. — Нет, не остается, тут через неделю случился бы синус-арест — и все, пиши пропало. Странно, что я не видела в карте диагностики мерцательной аритмии... Она тут налицо... То есть на сердце. И на ЭКГ не было. ЭФИ тоже ничего не показывало... — Может, только вчера началось? — Норт берется за стернотом. — Маловероятно. — Хлоя всматривается в каждый миллиметр. — Вижу некроз! — радостно сообщает она. — Меньше миллиметра, фиксируй это, Майки. Красноватые пятна с утолщениями. Удаляю, — говорит она. — Поехали с предсердиями и прочим. Да, кстати, Майки, подтверждено: бивентрикулярный эндомиокардиальный фиброз и полное повреждение миоэндокарда. Утолщение эндокарда — туда же. Был выпот в перикарде — вижу остатки. Левое предсердие увеличено... — Хлоя продолжает наклоняться все ниже и ниже. — Явная гипертрофия, тоже не спасти. Отсекаю. — Еще один кусок прескоттовского сердца летит в ведро. — В общем, да, — с трудом разгибается она — спина затекла от постоянного стояния согнувшись. — Тут все вырезаем, некроз сейчас просто вырежем, обеззаразим — и можно будет ставить. Норт, что у тебя? — Жду тебя на вырезку, — улыбается тот. — Издеваетесь? — Хлоя закатывает глаза. — Пока я тут возилась, можно было уже мне сердце подать. Высушите его мне досуха, — командует она медсестрам. — Приготовьте водитель ритма и дефибрилляторы — они понадобятся сразу же, как я поставлю новое сердце. И я все еще хочу осмотреть аорту до того, как оно будет во льдах валяться. На всякий случай заодно гляну, как там легочная артерия — может, ее подшить можно, чтобы не была такой же разболтанной, как... неважно, — давится шуткой Прайс. И пока она все это произносит, атмосфера в операционной меняется — становится напряженной, тяжелой, скрытной. Хлоя смотрит на Чейз, которая за сегодняшнюю операцию почти ничего не сделала, на Норта со стернотомом в руке, и холодок бежит по ее спине. Здравый смысл все еще велит бежать, но сила воли заставляет ее двигаться к столу с донором, взять скальпель и, деревянным голосом указывая медсестрам, осторожно удалять донорское сердце. Женское. У Нейтана Прескотта будет женское сердце. — Вы проверили группу крови? Совместимость? Я не видела карту донора. — Прайс смотрит на Чейз и видит, как та бледна. — Оно справится? — Да, — кивает Виктория, прикрывая глаза на несколько секунд. — Идеально подходит. Хлоя кивает: медленно-медленно, нарочито растягивая время, она вырезает аккуратно каждый сосуд, каждую артерию, пытается скрыть тревогу за осторожностью. Руки действуют уверенно, не дрожа, миллиметр за миллиметром, но под маской Прайс искусала себе все губы в кровь. Ей страшно так, как не было еще никогда — и боится она не операции, она боится людей вокруг нее. Чтобы успокоиться, Прайс думает о Макс — о ее растрепанной голове, о печально-серых глазах и о пепельном выдохе у нее в руках; и Хлое почему-то кажется, что с последним сосудом все закончится. — Готово, — сообщает она, и голос ее едва заметно подрагивает. — Время извлечения сердца из донора — пятнадцать ноль-ноль, — говорит Майки. — У нас тут все стабилизировалось, — сообщает ДаКоста. — Можете продолжать. Четыре часа, думает Хлоя, мы здесь уже четыре часа, а только сердце извлекли, а еще там, в Прескотте, копаться... Сердце у нее тут же забирают из рук и кладут в криоконтейнер; Чейз, склонившись над Нейтаном, старательно вычищает полость для прижигания некроза — видимо, работа медсестры ей не понравилась, и она взялась за это сама. — Полостной скальпель, — командует она. Холодный предмет, когда-то чуть не убивший ее практикантку, ложится ей в руку, становясь продолжением пальцев. Десять минут работы, и голос кардиохирурга вновь разносится по операционной: — Зажим с бетадином, — говорит она. Хлоя сама протягивает ей длинный плоский зажим с кусочком ткани на конце — Виктория промакивает рану и бросает зажим в кюветку. — Осмотрю аорту и артерию, это займет пару лишних минут — и сможем пробовать подключать сердце. — Я уже, — сообщает ей Чейз. — Пока ты возилась с донорским сердцем. Предлагаю оставить все так, как есть, патологий нет, но если хочешь убедиться — можешь потратить еще время. — Она ведет плечами. Хлоя качает головой — времени сейчас и так в обрез. Кардиохирург последний раз возвращается к столу с донором, чтобы убедиться, что ничего не пропустила, и на миг ветер, созданный ей самой от быстрых шагов, сметает салфетку с лица женщины — изуродованное до неузнаваемости кровавое месиво смотрит на нее одним-единственным глазом. И все же Хлоя знает, кто перед ней. Прайс в ужасе делает шаг назад. Ее начинает тошнить. — Прайс, ты в порядке? Ты вся побелела. — Норт становится рядом с ней и мягко касается ее руки. Хлою что-то неприятно царапает по не защищенной ничем, кроме халата, коже выше локтя, и она дергается, мол, не надо меня трогать. — Все в порядке, — находит в себе силы сказать она. — Я не ожидала, что донор такой... уродливый. Интуиция подсказывает ей, что лучше всего сделать вид, что она ничего не знает; и Норт, видимо, ведется. — Да уж, девочка-то молоденькая, едва двадцать стукнуло, жаль, что так. Ну, что уж тут поделать... Пойдем ставить сердце, Прайс. Иначе проторчим тут до вечера, а у меня еще двое сегодня. Хлоя кивает. Распахнутая грудь Прескотта алым пятном выделяется среди стерильных повязок, и Прайс берет еще не успевшее остыть сердце в ладони — тяжелое и прекрасное, оно действительно идеально становится на место старого. — Соединяю кровеносные сосуды... — шепчет она, затаив дыхание. — Шью... Чейз стоит наготове рядом, держа в руках специальные электрошокеры; на столе, в пластиковом контейнере лежит временный кардиостимулятор. Ювелирная работа Хлои погружает операционную в тишину — она и сама знает, что даже санитары высунули свои головы сильнее и смотрят, любуются ее пальцами, держащими зажим с иглой. Вперед-назад, вперед-назад, словно танцуя вальс; с одной стороны, с другой, поворот — и снова, вперед-назад, вперед-назад. — Готовьтесь отключать крошку по моей команде... — говорит Прайс. — Ставлю стимулятор. Иглы вновь кружатся в плавном и размеренном танце, кончиками пальцев Хлоя проверяет все стыки и сопряжения, убеждается, что все в порядке, и, вдохнув, на резком, свистящем выдохе произносит: — Не заводится. Ставь шокеры. Разряд!.. Разряд!.. Разряд!.. Еще раз! Еще раз! — Она почти кричит. На шестой выкрик — гулкий звук, всхлип, удар и судорога по всему телу; сердце, новое, здоровое, говорит Прайс и всему миру «привет» и начинает весело биться, а затем успокаивается, словно приводясь в порядок кардиостимулятором. — Стабилен, — говорит ДаКоста, снова улыбаясь. — Снимайте крошку! — говорит Прайс. — Ставим временные дренажные трубки для отвода жидкости и крови, потом скобы, и только потом будем зашивать. — Время снятия с аппарата — шестнадцать сорок две, — диктует Майки. Хлоя думает о том, что прошло почти шесть часов с момента, как они начали, и только сейчас чувствует усталость — так невовремя навалившись на плечи, стальным обручем обхватив ключицы, сдавив позвоночник, она неприятно колет сухое горло и затуманивает разум, мешая ясно мыслить. — Ждем пару минут, и если все хорошо — мы закончили, — изнеможденно говорит она, не отрывая глаз от экранов, и действительно, как по часам, через две минуты командует: — Снимайте текущие показатели. Назначьте иммуносупрессивную и кардиотоническую терапию, циклоспорин в больших дозах и не подпускайте его к наркотикам ближайшие... сорок лет. Прайс сдирает с себя маску и перчатки — и кидает их вниз, на пол; кто-то из санитаров бросается их поднимать, но Хлоя вымотана настолько, что мало соображает, поэтому, когда перед ней внезапно возникает Норт со шприцом в руке, она лишь врезается в него и, чертыхнувшись, пропускает мимо себя. И уже у двери слышит крик Чейз: — Подожди, постой, не надо, он же только что после операции, зачем ему это!.. Прайс, куда собралась?! Прайс оборачивается не на крик — звон роняемых на пол инструментов оглушает ее; она просто по инерции как-то неловко разворачивается всем корпусом и смотрит на замедленное, сумасшедшее кино: Виктория пытается удержать руку Норта со шприцем прямо над грудью Прескотта, на которой еще окончательно не высохла кровь после шитья. — Мы же обо всем договорились, — шипит Норт, и его ноздри широко раздуваются. — Я делаю укол. Ты говоришь, что несчастный случай из-за наркоманки Прайс. Что не так? Несчастный случай, думает Хлоя. Наркоманки? Она делает шаг навстречу им. Второй. Третий. Все эти люди вокруг нее — они что, не слышат, что происходит? Не видят, что что-то идет не так? В глазах стремительно мутнеет, тошнота едкими волнами подкатывает к горлу. Хлоя выставляет руки вперед, и Норт, заметив ее, говорит: — Долго держится, ты посмотри, до сих пор в себе. Прайс пытается спросить: «Что?» — но язык ее не слушается, как и ноги: ломкие, будто подрезанные шаги приближаются по наклонной к телу Нейтана — тщетные попытки его защитить не увенчаются успехом, понимает Хлоя, но она пытается, глядя на улыбку Виктории и слыша хохот Норта. — Эй, — получается сказать у нее, разрывая стальные тиски на груди. — Эй... Эй. Не надо. Не надо все рушить. Не надо все ломать. Она перестает чувствовать руки. Они убили меня, думает Хлоя, и эта мысль приходит к ней с каким-то облегчением: все кончилось. Она сейчас умрет. Там, где провела жизнь и спасала ее другим тысячу раз — под светом бестеневых ламп, на ледяном полу, под взглядами коллег, — умрет. — Рано колоть, — слышит она голос Виктории сквозь вакуум. — Дай ему еще пять минут, чтобы наверняка. Дэниэл, фиксируй время смерти сразу же, чтобы не было несовпадений. Майки, ты понял? — Ребята, надо будет быстро прибрать, уложить Прайс и нажать кнопку тревоги, — добавляет Норт, не опуская шприц. — И все будет отлично. Он резко разворачивается к двум санитарам, стоящим у входа, и командует: — Добейте ее уже. А потом Хлоя видит китов — прямо на не закрытой салфеткой руке Нейтана, и все становится на свои места. Киты, о которых говорила Рейчел, действительно существуют — на татуировке Прескотта они плавно двигаются вверх, соприкасаясь хвостами друг с другом. Именно этих китов Эмбер видела во снах. И именно их, наверное, просила защитить. Прайс делает шаг назад — и чувствует под ногами теплые песчинки, слышит шум волн и ощущает тепло закатного солнца. Там, где сила воды встречается с силой земли, где на песке сидит золотая Рейчел и машет ей рукой — там она видит китов. Огромные и мудрые, они плывут по горизонту прямо к ее ногам, выстраиваясь в ряды, умирая, плача, заканчивая свою жизнь у нее на глазах. Прайс понимает, что плачет. Потому что киты — мертвы; и обещание Рейчел спасти их провалено. Уже падая на грязный пол, она слышит звонок тревожной кнопки и знакомый голос из громкоговорителей, расставленных по всей больнице: — КОД СЕМЬ, КОД СЕМЬ, НАМ НУЖНА ПОДМОГА В ТРЕТЬЮ ОПЕРАЦИОННУЮ, КОД СЕМЬ, КОД СЕМЬ. А потом кто-то такой родной и теплый, с веснушками, залитыми слезами, и всклокоченными шоколадными волосами приподнимает ее голову и начинает умолять вернуться. Прайс не понимает, откуда ей возвращаться. Хлоя смотрит на китов, вновь безмятежно плавающих в сильных водах, и хочет остаться с ними навсегда. Но Рейчел — ее Рейчел, все еще сидящая на залитом солнцем песке, — качает головой и в последний раз улыбается ей, прощаясь. И Хлоя делает вдох.