Моя маска на твоем лице

Несмотря на исключительность дня, стояла привычная уже удушливая жара. Ритуал почитания предков представлял собой занимательное действо, если верить проспектам, когда-то стянутым из фойе отеля. Но, чтобы посмотреть на него или поучаствовать, необходимо было потерпеть до самого позднего вечера, когда на город опускалась спасительная прохлада, — ритуал являлся завершающим этапом всего Дня спасения. Пройдя через утренний этап очищения, дневной — наполнения благодатью, ближе к вечеру изморенные люди укладывались отдохнуть перед самым главным событием праздничного дня. С самого утра будучи на ногах, Ки успел не только стать свидетелем ранней поросячьей возни во всех каналах, фонтанах, сколько-нибудь вместительных емкостях, наполненных водой, но и почтительно помочить в оных же одну ступню — исключительно из уважения к местным традициям. Одетые в хламиды, полуодетые и абсолютно раздетые, но покрытые рисунками люди забывали про распри и весело плескались в воде, словно и не подозревая, что находятся бок о бок с идейными врагами. Вода приобретала цвета красок, смытых с кожи сумасшедших, отчего появлялось легкое чувство брезгливости. Нога Ки, побывавшая в подобной воде, несколько позже покрылась мерзкой тонкой многоцветной коркой, которую в этот раз смыть становилось куда проблематичнее — краска будто въедалась в кожу. Разноцветные разводы оставались на хламидах, которые обрисовывали пышные женские фигуры, они проявлялись даже на темных волосах. Но, казалось, людей данный факт не очень сильно волновал. После обеда Ки с интересом понаблюдал за жадным истреблением праздничных угощений, которые в столь знаменательный день предлагались за пожертвование, однако позволил себе отведать лишь маленький сдобный лепесток, политый медом, — при одном взгляде на еду, комом в горле вставали утренние пирожки, коих Ки напихал в себя, пожалуй, излишне много. Возможно, завтра он будет вспоминать о сегодняшнем сладко-сдобном рае с тоской и печалью, но в этот момент еда вызывала только отвращение. Тем не менее благодатью, если верить все тем же проспектам, наполниться было необходимо, и он ею наполнился, ограничившись созерцанием искрящихся вод, уходящих за горизонт. После утренних и дневных скитаний он послушно прилег под сенью какого-то дерева вместе с другими участниками Дня и хорошенько вздремнул, посмотрев яркий, но не запомнившийся сон. Наступало то самое время, ради которого, собственно, вся прогулка и затевалась. Момент почитания предков. Целый день в голове крутилась назойливая, но не до конца оформившаяся мысль, подгонявшая двигаться, делать что-нибудь, унять растущее волнение. В вечернее время беспокойство достигло своего апогея. Прихватив с первого попавшегося прилавка пару пирожков, Ки потопал к окраине, где и проходил заключительный этап празднества. Потоки людей текли по артериям города, медленно, шумно. Кто-то, невзирая на дневной сон, устало волочил ноги, кто-то, наоборот полный сил, бережно нес в руках корзины, доверху заполненные пышными белыми бутонами. Ки чувствовал себя отдохнувшим, потому шаг его пружинил. С любопытством заглядывая в корзины, он планомерно точил купленные приторно сладкие плоды размером с орех. В воздухе витал тонкий аромат цветов, и чем ближе становилось место празднества, тем запах становился гуще и концентрированнее. Пару раз в толпе Ки даже замечал знакомые лица, но тотчас же отвлекался на что-то иное. Постепенно гас свет, забирая с собой четкость очертаний. В полутьме лица окружающих выглядели загадочно. В руках каждого оказалось по зажженной свече, которая неслась бережно и осторожно. Кто-то сунул тонкий столбик и во вспотевшие ладони Ки, и периодически парнишка бросал на мерцающий лепесток огня взгляды, проверяя, все ли в порядке, но не погружаясь в томное созерцание, подобно кому-то в толпе. Неразборчивый шепот ласково касался ушей, погружая в странное состояние блаженной заторможенности. Теперь становилось понятно, почему некоторые из участников шествия передвигались вяло и, казалось, даже с большим трудом — сам Ки сейчас не отказался бы добраться до конечного пункта, не затрачивая так много сил. Невидимая паутина ложилась на голову, руки и ноги, опутывая тело липкими нитями и дурманя разум. Утяжелялось и дыхание, каждая попытка набрать в грудь воздуха давалась через силу, оставляя ощущение безысходности, которое, должно быть, чувствует животное, попавшее в силки. Наконец, показались бескрайние морские просторы, над которыми давящей бездной разверзлось черное небо. Ки поежился, представив, как улетел бы в нее, случись земле перевернуться вверх тормашками. Шепот обрел низкий мужской голос. Голос был знаком — он звучал откуда-то из прошлого, но сосредоточиться на воспоминаниях не получалось. Людская волна хлынула на берег, однако на сей раз Ки являлся не созерцателем, но полноценным участником действа, незаметно потеряв концентрацию и утонув в густой усыпляющей бдительность пелене. Полная луна, чертившая мерцающую дорожку по щетинившимся беспокойным водам, глядела на происходящее бесстрастным желтым глазом. Тысячи свечей роились, подобно муравьям, у самой кромки вод, замирали на мгновение и, очутившись в белых чашечках цветков, начинали свое неспешное плавание к горизонту. Когда дошла очередь до Ки, он, как и многие до него, замер на мгновение, ощущая, как подступает к горлу тошнота и в голову пробирается застарелая боль. Присев, он опустил свечу в покорно замершую у края белую цветочную чашечку, которая тут же заволновалась на поверхности воды, приняв на себя непривычный вес. Но не потонула, а двинулась вслед за товарками. Следующим шагом, если верить все тем же проспектам, была горячая молитва за предков, а также (выборочная опция) возможность увидеть кого-нибудь из них в зеркальной черной глади перед глазами. Слегка взбодрившийся Ки, передавший, наконец, свой гипнотизирующий груз цветку, ненадолго задумался, не отходя от воды. Он и не знал, кого звать, поскольку никогда не интересовался предками. Вернее, предки-то у него были — душнила Чжинки и названная мать, вырастившие его по доброй воле, и желания узнать про настоящих родителей даже не возникало. Потому было любопытно, появится ли чья-нибудь бесстыжая рожа на водной глади. Очевидно, кто-то свыше понимал его подспудное нежелание знать прародителей, поскольку вода продолжала оставаться непроглядно черной — даже мерцание луны в ней не отражалось. Подумав о том, что неплохо было бы набить опустевший живот чем-то весомее фруктов, он уже собрался было подняться, как что-то светлое все же промелькнуло в черноте вод. Ки вновь навис на ними и внимательно вгляделся, после чего на поверхности над его собственным отражением, постепенно становясь четче, проступили чьи-то черты, в конце концов оформившиеся в наглую физиономию ученика белобрысого колдунишки. Недолго думая, физиономия ухмыльнулась, а над ухом Ки раздался издевательский смешок. Ки дернулся, заехал кому-то по подбородку макушкой и резко развернулся. Ученик колдуна, одетый довольно необычно для здешних мест – в старомодные штаны, рубаху и жилет, обеими руками баюкал ушибленный нос. — Бомми — чугунная голова и тяжелая рука, ты весьма безжалостен, — промычал тот, моргая глазами, дабы прогнать выступившие на глазах слезы. Ки поступил как всегда — не извиняясь, обошел препятствие и сквозь толпу направился к разбитым неподалеку от священного места палаткам. Время подкрепиться.