Не тебе нас ломать, Господи

      Саутвелл — в темнице Топклиффа. Саутвелл — бледный, исполосованный железными прутами, с вывернутыми от дыбы руками, почти теряющий сознание.       Бледный, обескровленный, но не сломленный. Верящий в призрак «истинной веры» и добрую королеву, которая поймет и спасет. Дурак Саутвелл, отправивший на плаху многих своих сподвижников, а сам оставшийся невредимым.       Дурак Саутвелл — личный призрак и кошмар Топклиффа, за которым он гонялся столько ночей.       И вот теперь этот призрак заключен в его, Топклиффа, камеру, откуда ему не сбежать, как той девчонке, — судья Янг убран со своего поста, а его тело валяется в канаве, по предварительной версии, заколот уличными грабителями, — Топклифф потирает рукоятку верного кинжала, — все остальные тюремщики тоже заменены.       Саутвеллу не сбежать, даже если сам Господь Бог решит спуститься и помочь своему самому верному и глупому слуге.       Саутвелл молчит — но Топклифф надеется разговорить его, и он знает, как, — знает, чье имя нужно назвать, чтобы Роберт заговорил.       ***       Топклифф просыпается — опять один и тот же сон, а Саутвелл бродит живым и невредимым, и он сам в этом виноват, — он, Топклифф, в свое время дал этому щенку зеленую улицу.       ***       — Ричард, так не может больше продолжаться, — говорит, одеваясь, коренастый юноша. — Хватит. Я делаю свою работу, ты — свою. Я католик, ты — протестант. Я священник, ты — палач. Нам нужно прекратить эти встречи.       Ричард лежит на кровати и тянет вино из кружки. Внезапно он швыряет ее в стену — мимо уха испуганного Роберта. Тот отскакивает в сторону, но затем каким-то образом умудряется совладать с собой, подходит к кровати и говорит — тихо, но уверенно:       — Это была последнее наше… последняя наша встреча. Я не могу спасти твою душу, а ты губишь мою. Я больше не хочу марать свои руки общением с палачом…       — А свой зад — моей спермой! — глухо рычит Топклифф. — Что ж, так тому и быть. Убирайся! Я не хочу тебя больше ни видеть, ни слышать! В следующий раз мы встретимся на моей дыбе, и, уверяю тебя, этот раз будет последним для тебя, глупый щенок!       Роберт натягивает сапоги, почти выходит — но в дверях почему-то мешкает:       — Что еще? — говорит Топклифф. — Деньги попросишь? Ты ведь не шлюха, Робби.       — Я думал, что смогу спасти тебя, смогу помочь тебе, — тихо говорит Саутвелл, — но на самом деле я хотел спасти себя. Я надеялся, что наш с тобой обоюдный грех поможет мне забыть мои грешные мечты, изгнать из сердца образ одного человека, одного лукавого грешника, поработившего меня, — но я ошибся. Я не люблю тебя, Ричи, и ты это знаешь. Ты не любишь ни меня, ни Бога, — и ты это знаешь. То, чем мы с тобой занимаемся уже пару месяцев, — грех, и моя вина в том, что я не сумел остановиться сам и остановить тебя. Прости меня, если сможешь, и постарайся очистить свою душу покаянием.       — Мы трахались в задницу, ты отсасывал мне, как умелый шлюшонок из борделя, и нам обоим это нравилось, — хрипло говорит Топклифф. — Называй вещи своими именами, Робби, и не красней, как невинная девица, — уж я-то знаю, что это не так. Ни о каком «спасении душ» речь не шла — пару месяцев назад ты пришел ко мне со своими книжонками и проповедями. Надеясь «наставить на путь истинный» самого страшного человека в Британии, но наши проповеди, начиная чуть ли не с первой, скатились в еблю.       — Не по моей инициативе, — тихо говорит Роберт, опуская глаза.       — Отрицать не буду, но не перебивай. И так раз за разом: твой приход ко мне — твоя проповедь — наставление — ебля. Я просто ставил тебя на колени перед крестом в темнице, а ты открывал рот — а дальше я ощущал себя чуть ли не Господом Богом, потому что твой язык очень хорошо подвешен, — да, во всех смыслах… Я не буду уточнять, откуда у тебя такой опыт, но вот что тебе скажу: когда я тебя поймаю, то трахать тебя будут все мои стражники, псы и кони. А если от тебя еще что-то останется, то обе половинки твоей задницы разорвут на нескольких дыбах, — я специально повешу их в подвале, а то у меня пока лишь одна, — какое упущение для такого уважаемого человека, как я…       — А почему бы тебе не сделать этого сейчас, Ричард? — все так же тихо произносит Саутвелл. — Почему бы тебе сейчас не запереть меня в подвале и не запытать до смерти? Тебе никто и слова не скажет, — ты в почете на королевской службе. У тебя нет совести, нет никаких чувств, я начал сомневаться, в том, есть ли у тебя вообще душа, — но сейчас я могу свободно уйти? Где подстава, Топклифф?       — Включи мозги, щенок, — ухмыляется королевский палач. — В вашем учении нет одного главного действующего лица, — есть лишь кучка разрозненных католиков с кучкой жалких пасторов, которых убивают, как мух, — хлоп, хлоп, хлоп… Но королеве и мне нужен враг — сильный, умный лидер учения, которого можно будет убить, а затем медленно убивать само учение, — оно уже потеряет голову, а тело будет разваливаться на куски, потому что вы, католики, как овцы: без пастыря вы ничто. Ты вполне подходишь на роль такого лидера и, сдается мне, сам втайне желаешь ее. Ты им и станешь, — твое тщеславие подстегнет тебя к роковому решению твоей жизни. А я отомщу тебе: я раз за разом буду ловить твоих приспешников, пытать их, убивать, — но тебя я не схвачу до последнего. Суть моей мести проста: ты будешь видеть, как гибнут близкие тебе люди и их семьи, ты будешь видеть губительность своей веры, ты будешь купаться в реках крови своих последователей и жрать их плоть на завтрак вместо хлеба, — и понимать, что всё, за что ты боролся, ложь, потому что твоя вера не спасает людей, она их губит. Когда ты это поймешь, — ты сам сдашься мне. Но ты уже будешь неинтересен: тебя просто казнят как обычного священника средней руки. Вот оно, мое проклятье тебе: видеть, как за то, во что ты свято веришь, умирают. Из-за тебя. На твоих руках будет кровь невинных.       — Не тебе говорить мне о крови невинных, — если сосчитать, скольких ты обезглавил, повесил, распял, четвертовал, колесовал и просто запытал в своих темницах, то в их крови захлебнешься не только ты, — захлебнется вся твоя семья, весь твой род, даже мертвые в своих могилах… Не тебе говорить мне о смерти, палач! — Роберт выпрямляется, его глаза горят.       — Ну-ну, опять: кем ты себя воображаешь? Иисусом на кресте? Поменьше пыла, мальчик, — мы с тобой оба знаем, какова цена за истинную веру, и какого места в этой иерархии ты для себя ты хочешь, — Ричард язвит, ему нравится наблюдать, как Роберт играет собственными масками.       Вот и сейчас Саутвелл снимает маску проповедника и говорит своим обычным голосом: — А ты не думал, Ричи, что мне будет наплевать на души и семьи тех, кто меня окружал и помогал мне? В конце концов, это их выбор, — я их не заставлял, а просил, они сами делали то, что я просил, по своей воле, — по Божьей воле. Значит, и их смерть, — тоже их выбор, не мой. Так что это не будет местью, — это просто скучное убийство за убийством. Мне плевать, ты это знаешь.       — Уилл — тебе тоже на него плевать? Анна, его жена? Малютка Хемнит? Те, кто остались в Стратфорде — тебе тоже на них плевать?       Роберт нервно сглатывает: Ричарду не стоило упоминать Уилла, потому что именно из-за Уилла, из-за этого чертового Шекспира он и пошел к Топклиффу, — чтобы забыть, чтобы вытравить образ кудрявого дьявола…       — Так-так, — барабанит по спинке кровати Ричард, — вот ты и попался, священник. Все-таки остались те, на кого тебе не плевать, те, которых ты не хочешь видеть умирающими за твою веру. И, я полагаю, мне не нужно угадывать имя…       — Хватит, — бросает Саутвелл. — Враги — так враги. Но знай одно: что бы ни случилось, сколько бы людей ни умерло — наша вера будет жить! Да, мы с тобой умрем, — но вера будет жить, истинное учение никогда не погибнет!       Он выходит, а Ричард качает головой и негромко смеется:       — Сколько напыщенности… Сколько глупости… Сколько пустоты в душе и башке этого юнца… Но именно такой мне и нужен: это идеально для того, чтобы опорочить католическое учение. Что может быть хуже, чем лидер-дурак? Прекрасно, я доволен раскладом. А Шекспир… с ним я еще решу, что делать. Мальчишка будет мне полезен, но не ложе, — совсем не мой типаж. Бедняга Роберт, что он в нем нашел?       ***       Саутвелла не будет в темнице Топклиффа еще долго, и еще много ночей Ричарда будет преследовать призрак обескровленного священника — его личный кошмар, его дикая, извращенная мечта о мести.       О самой сладкой мести — отомстить неосязаемому, победить свой кошмар.       Саутвелл — в море, на корабле. По ночам он молится за Уилла. И иногда — за Ричарда Топклиффа — за врагов тоже нужно молиться, ведь без них не достичь величия.