соседи

нередко тоска по одной утраченной радости может омрачить все прочие услады мира. Д.Дефо

Помещение с лампами дневного света, мигающими из-за того, что никто не соизволит позвонить завхозу, приносило в жизнь краски. Только краски смешались с каким-то болотно-серым цветом, неприятный глазу, да и вообще угнетал, мерзко. Даже ночью больницы раздражали своей суетой. Санитары ходили туда-сюда, медсестра на регистратуре елозила на неудобном стуле, но так же любезно улыбалась, пусть синяки под глазами, которые невозможно было уже скрыть в этом ужасном освещении, говорили за неё. В палате было тихо, при входе были заняты две кушетки и две у окна. Воздух давил грудь медикаментами и средством для мытья полов. Срочно захотелось выйти в окно. — Я теперь невротик, хах, — Люси резко вздрагивает, и будто бы выныривает из воды, из ушей льются капли, неприятно и эфемерно. Голос весёлый, расслабленный, какой-то не такой, тихий и хрипящий от долгого молчанья, а может и из-за криков. — Буду на таблетках сидеть и к психиатру ходить, кто бы узнал не поверил. Люси не верит. Не хочет и не может, не принимает это за чистую монету, думает, её дурачат, розыгрыш, точно! Но нет, вот он, сидит с туманным взглядом, усмехается своими клыками, перекатывая слова на языке, с непривычки. Волосы в обычном беспорядке, на секунду даже проскакивает узнавание домашнего парня, но нет, перевязанная ладонь с катетером вновь возвращает в реальность. Блять. — И тебе не хворать, детка. — вау, ты не разучилась говорить, Люси? Браво! Могла бы уже что-то поинтересней придумать. — Прости. — Ой, давай без этого, я тебя умоляю, — улыбка не сходит с его губ, становясь только шире, — Я, по правде, даже не знаю, реальна ли ты, а то эти седативные дают странный эффект тебя уже раз третий. — он чуть хмурится, но берёт себя в руки, на сколько это возможно. С другой кровати на них шикают, Драгнил закатывает глаза, медленно поднимается. На нём его родная футболка с восточными иероглифами и силуэтом дракона — иронично —, спортивки и тёплые носки. Он в своей одежде, а не в больничной сорочке, что радует Хартфилию даже больше, чем сам факт того, что Нацу живой. Значит всё обошлось. Он подходит, непривычно сутулясь, будто тяжело и вся гравитация обрушилась на него, всё равно возвышаясь над ней, как скала не пробивная. Вот к чему приводит молчание и глупое нормально на вопрос как ты. Он берёт её за руку и выходит из палаты. — Настоящая, — говорит Нацу, оборачиваясь к Люси, всё так же улыбаясь. Больная улыбка, почти мучительная, или она себе это надумывает. Больно. На выходе к ним подходит дежурная сестра, спрашивает такой же дежурный вопрос, получает ответ «нормально», а Хартфилии хочется разориться истерикой, потому что какое, блять, нормально? Её не было каких-то жалких пять дней, а Нацу чуть не… Даже ещё не ясно что. Молчит, смиряется, понимает, что дело не в её отсутствии, да и не в ней, в общем. — И как тебя угораздило? — и ничего другого на ум. Они сидят в пустом кафетерии, свет на них падает с тяжёлой зябкой тенью, которая отражается на лице, создавая гримасу в стиле Тима Бёртона. — Если бы я ещё помнил, — Драгнил потягивается, смотря в сторону, в пол, на стены. — Говорят, был приступ, я метался по полу. Наверное, плакал, не мог успокоиться, ребята еле смогли меня по рука взять, вызвали скорую, укололи транквилизатор, и вот я здесь. Хотя, по правде, память напрочь отшибло. — интересная плитка, стерильно чистая, сияет. — Хорошо, не натворил ничего. Люси молчала, не знала, что сказать. Ехала сюда и перебирала столько фраз, столько развитий разговора, а на деле дура дурой. Тишина, такая привычная для обоих, казалась не такой уже уютной, нет, это была тяжелая тишина, как вода, которая попала в уши и не хотела выходить, почти что паника. — По… — слово застревает в горле, — почему это случилось? И…что это? У Нацу глаза болотные, как те краски, и от этого горечь на языке застревает на неопределённый срок. Взгляд его выражает беззастенчивое ничего, пусть на губах всё та же улыбка. Взгляд говорит устал, заебался, отстаньте. Нацу внутри орёт выпустите, мне больно, одиноко. А внешне всё та же улыбка. Жутко. Ему хочется улыбаться и рыдать, кусать кулаки, чтобы никто не слышал. Пожар в груди полыхает, поднимается какая-то резь, прямо к лёгким, к горлу, к носоглотке будто. Нет, нельзя. У Нацу глаза болотные очерчиваются паутинами из лопнувших капилляров. Он чувствует ненависть, чёрную обиду, бьёт так больно под дых, что лучше сдохнуть. Взор устремляется сквозь неё. Заусеница на большом пальце подвергается препарированию, как и его уставший мозг. — Истерический невроз, — произносит глухо, на грани слышимости. Люси не выдерживает, резко подрывается с места, осекается, медлит ещё секунды три, пока Драгнил всё так же смотрит туда, где её уже нет. Руки тянутся непроизвольно вперёд, тянут парня на себя, чему он безоговорочно поддаётся. Хрупкие тонкие ладони смыкаются за его спиной, сцепляясь в замок, сжимают крепко. Непростительно близко, непозволительно глубоко в душу. Почему так приятно и тепло? Тремор мелкий, ощущается лишь легкой дрожью на плечах. Хартфилия не отпускает, потому что, кажется, он тоже этого не хочет, не простит, если она разомкнёт. Нет, не сейчас, когда так нужна, не имеешь права. Слёзы сухие, как и внутренности после пожара.