***
Я сидел у воды и болтал ногами, свесив их с пирса. Мягкие волны щекотали пальцы, с приятным журчанием разбиваясь о белую кожу. Вокруг не было ни души, только пара чаек вилась над водой в поисках ужина. Смех и разговоры слышались очень далеко отсюда, и были больше похожи на ропот птиц. Иногда даже казалось, что это волны говорят о всяком, болтают о пустяках. На горизонте виднелся лишь солнечный ореол, само светило зашло за тонкую полоску моря. Если бы солнце было человеком, оно бы, наверное, вышло бы ко мне сюда и сидело бы рядом, так же касаясь босыми ступнями тёплой воды. Рассказывало бы мне сказки о звёздах и планетах, которые видало и знает только оно, а я бы улыбался глупой улыбкой ему вслед, когда оно собралось бы уходить, прямо как сейчас. Глядел на горизонт и сиял от этих мыслей и представлений человека-солнца. Волосы у него, наверно, рыжие или насыщенно-русые, как спелая рожь, растрёпанные и непослушные. Необыкновенно светлые и сияющие глаза яркого, несуществующего в природе цвета, какого-нибудь горящего или цветущего. Руки обязательно изящные и аккуратные, ведь он же солнце — должен быть нежен со всей вселенной, чтобы не навредить и не обжечь. И я бы влюбился в эти руки, и в глаза, и в волосы, и в смех, который непременно был бы звонким и льющимся приятным журчанием из пухлых губ. Я бы влюбился в солнце, чтобы оно потом ушло от меня к миру, чтобы я терял его каждый вечер и ждал бы утра, чтобы мы снова могли коснуться друг друга, сплести руки и наши губы в поцелуях. Оно бы меня н и к о г д а не обожгло, а я бы его никогда не погасил. Каким надо быть тираном, чтобы погубить светило? Оно бы возвращалось, всегда бы ко мне возвращалось, потому что солнце любило бы меня в ответ. И оно всегда бы уходило. Всегда. Исчезало бы из поля моего зрения, бросая каждый раз одну и ту же фразу: — Встретимся на рассвете, Луна. И мы бы каждый раз встречались, пускай на минуту, пускай на мгновение, но я бы касался его. Я бы всегда его касался, потому что оно стало бы моей жизнью во всех смыслах, стало бы моим светом и моим свечением, а ещё моим другом, защитником и любимым человеком. Я это почему-то знаю. Я рассекал воду пальцами ног и продолжал забвенно глядеть на горизонт, в надежде увидеть что-то, сам не зная что. Я в сказки не верил и никогда не поверю, поэтому глупо было ждать появления солнца в человеческом обличье. Но я смотрел на полоску, что делила небо и море, и не мог оторвать взгляда от дымчато-светлого небосвода. В воздухе всё так же парили чайки, становясь тенями на фоне этого яркого, чуть слепящего ореола. Они кричали своим сородичам о чём-то будто мне понятном, и я прислушивался, пытаясь вырвать фразы из контекста. И лишь одно слово так ярко и чётно выделялось в их кличе — принц. Я сначала было подумал о детской истории про маленького принца, но осёк себя — чайки никогда таких не читали. Я продолжал слушать, но больше ничего вокруг не говорило со мной. Вода журчала о своём жидком, а я продолжал водить ступнями по её кромке и улыбаться от приятного озноба, пробегающего по телу. Я прикрыл глаза даже, чтобы почувствовать этот морозец по коже от остывающей воды сильнее, и вздрогнул от новой волны. Мой взгляд вернулся к созерцанию такого спокойного и отчего-то молчаливого мира. Я вдыхал тишину всеми лёгкими вместе с воздухом и каким-то пряно-солёным, голубовато-лазурным запахом моря. Вдыхая раз за разом эту смесь, мне становилось легче — тело не болело больше, не пульсировало в мольбах спасти его. Я до белых костяшек вцепился в сырую древесину пирса скорее из привычки, нежели от необходимости. И вдруг всё это спокойствие прервал резко ударивший в нос запах сигарет. Я, на самом деле, и сам любил выкурить пару штук, но он так внезапно и непрошено ворвался в те картинки, которые рисовала моя голова, что я вздрогнул и открыл глаза. Они побаливали от долгого прищура, но всё прошло, стоило их потереть. Я зацепился взглядом за худую фигуру на песке неподалёку. Запах был так сильно ощутим, несмотря на то, что молодой человек стоял метрах в семи от меня, задумчиво глядя на воду. Со стороны казалось, что он спокоен и счастлив, уголки пухлых губ были чуть приподняты в приятной ухмылке, но что-то в его лице отражало невыносимую, скребущую душу печаль. Я долго бегал глазами по отчего-то знакомым мне чертам — впалым щекам, растрёпанным прядям насыщенно-русого цвета и многочисленным родинкам на коже. Даже на кончике носа, кажется, было маленькое пятнышко. Удивительно, что я увидел его со столь далёкого расстояния. Я бесстыдно долго оглядывал его прекрасное лицо. Парень постоял пару минут у самой воды, на охладевшем песке, а потом отправился ко мне на пирс, и только тогда я отвёл взгляд, снова всматриваясь в постепенно угасающий свет горизонта. В груди неприятно защемило, будто от обиды или тоски, когда паренёк оказался на расстоянии вытянутой руки, и совсем болезненно заныло, когда он приземлился рядом, стянув с ног потрёпанные жизнью кеды. Я поморщился и прижал руку к груди, не понимая, отчего сердце так расшалилось. Я чувствовал взволнованный взгляд незнакомца на себе, но не мог ему ничего сказать, объяснить, потому что сам не знал причин такого частого и неровного биения сердца. Вместо этого я просто повернул голову и заглянул ему в глаза. Он резко переменился в лице, и, думаю, что я тоже. Столкнувшись взглядом с этими совсем не горящими и не цветущими, а до мурашек яркими изумрудными радужками, я сразу понял, что именно он — высокий и неуклюжий паренёк с колосками волос и побрякушками на руках — и есть солнце. Я просто почувствовал это чёртово тепло в моих венах и тянущую боль, словно от разлуки, в груди. Осознал всей душой, что никогда бы не смог почувствовать подобное с кем-то кроме этого парня — совсем незнакомого, но до косточек родного. Я смотрел в эти глаза, полные одиночества и тоски, смотрел в е г о глаза — любимые до чёртиков и одновременно чужие, случайно коснулся холодной руки, увешанной браслетами, и смог, наконец, оторвать руку от грудной клетки. Боль поутихла, а сияние этих радужек нет. Он улыбнулся мне чуть криво и спросил звонким и чуть хрипловатым голосом: — Тебе нравится море? Я уверенно кивнул, не обронив и звука. Они все остались, видимо, с чайками и волнами, а я сам стал безмолвен, ведь слова мне не были нужны. — Я тоже люблю море. Оно скрывает меня ото всех людей. Меня не спасают дома и границы парков, только море прячет меня по-настоящему. Сквозь воду люди меня не видят, потому что не хотят смотреть, чтобы соль не разъедала глаза, — проговорил парень, отведя взгляд. Он закурил, создав искру тонкими пальцами, и красиво выдохнул дым в сизое небо, запрокинув голову. На секунду всё замерло, чайки опустились на берег и утихли, а волны перестали бить по похолодевшим ногам. Я замер, приоткрыв рот, кажется, и смотрел на него так, словно от каждого его вдоха зависела моя жизнь. Дурман его сигарет окрашивал мир в серебристо-синий — все цвета становились шипящими и мягкими за пеленой дыма. Парень больше ничего не говорил, а лишь курил и изредка поглядывал на меня с интересом и мягкой улыбкой. Я сидел на пирсе, не двигаясь и не шевелясь — его оглядка не была неприятной или напрягающей, а казалась чем-то самим собой разумеющимся, и я будто нежился в лучах его глаз. Я прикрыл свои, вслушиваясь в затихший мир в надежде поймать хоть словечко. — Принц, — невольно сорвалось с моих губ то, что я выхватил из разговоров чаек. Я мог слышать, как Солнце рядом усмехнулось и покачало головой, и сразу представил себе эту картину. Его фырканье было таким по-кошачьи непринуждённым и забавляющим, что я хохотнул тоже. Так мы сидели минут пять, чувствуя всё и сразу ничего, слыша каждый звук и ища тишину. Наши руки сплелись, и я мог почувствовать холод его колец. И я внимал ощущение его присутствия в себя всего, чтобы запомнить, записать это мгновение в своей памяти. А потом, расцепив наши ладони, которые сразу обдало неприятным ветром, он поднялся на ноги. Слишком скоро. В моей голове эта мысль возникла внезапно и заставила вскочить рядом с парнем, но тот опустил меня назад на сырое дерево пирса. Я взглянул на него с непониманием, снова теряясь в зелени его глаз, а он лишь улыбнулся радостно и, бросив мне напоследок: «Думай о море», — побрёл по скрипучим деревяшкам к пляжу. Я мало что мог понять и вспомнить, но эта фраза засела в голове крепко и не уходила даже когда свет небес совсем погас. Я глядел на луну и её переливающееся отражение в воде, но почему-то ни море, ни ночное светило больше не казались мне успокаивающими и красивыми. Мир поблек, став серо-синим, противно пыльным и слишком шумным. Волны были слишком громкими, а разговоры чаек стали лишь криками в тёмном малозвёздном небе. Что же ты со мной сотворило, солнце?***
Странное было чувство — вернуться в реальность и понять, что эти картинки не больше, чем сон. Я сидел на пирсе, чувствовал воду и воздух, слышал родной голос и видел его лицо так чётко, словно он действительно был рядом. Я резко сел на кровати, и перед глазами заплясали цветастые салюты. Сердце отзывалось тоской при воспоминаниях об Антоне, которого я не видел уже трое суток и не слышал столько же. Он мне ни разу не позвонил, и я ему почему-то тоже. То ли чувствовал, что он не хочет меня слышать, то ли побаивался поругаться с ним снова. Я наши скандалы не любил, да и кто их любит? Но часто вспоминал, будто больше не было ничего, что можно было бы разобрать по кусочкам, выделить каждое изменение тона и дрожь в голосе. Я помнил до каждой ноты и интонации его грубое «отвечай, чёрт тебя побери!» и моё собственное «что, потрахаться захотелось в эпицентре скандала, да?», и каждый раз морщился от количества яда в этих словах. Мне было жизненно необходимо услышать хоть что-то кроме них, хоть ругательства, хоть проклятия, срывающиеся бесконечным потоком с его губ, чтобы вспоминать не эту мерзко-мстительную чушь. Но телефон молчал, и я молчал с ним. Сидел, как дурак, минут пять на кровати, которая была холодной и пустой, и думал о нём, потирая глаза. Знал, что он мне не позвонит, что я его голос не услышу, не сегодня и не завтра. Свесив ноги с кровати, я уткнулся лбом в сцепленные замком руки и тяжело вздохнул. Глаза болели, как и всё тело, ведь усталость не уберёшь тремя часами сна. Я вместо мыслей об Антоне погрузился в учёбу — сессия же скоро совсем. Стол был завален книгами и тетрадями, и я корпел над ними сутками, задыхаясь в комнате, стены которой давили на меня как горы на несчастную землю. Я не открывал окон и не раздвигал штор, редко ел и пил очень много кофе. Мне так сильно не хватало любимых рук, которые ускользнули от меня, стоило им вернуться, и я даже не знал, когда они снова обнимут мои плечи и невзначай пробегутся по шее. Я смотрел на многочисленные фотки Антона в телефоне и улыбался, вспоминая моменты, когда они были сделаны. Вот самая первая, где он с веночком в розовом худи смеётся. Вот другая, где он положил голову на сложенные на столе руки и смотрел с сонной улыбкой прямо на меня, а глаза мягко светились зеленоватым цветом — значит ему нравится то, что он видит или чувствует. Ведь именно это они и выдавали. Он никогда не мог меня обмануть. Я как-то не думал, почему они у него светились, когда о тайне Шастуна не знал. Для меня это было иллюзией моей уставшей головы. Но ведь они сверкали, когда он впервые посмотрел на меня, глядели долго с лёгким испугом и сияли ярко-изумрудным — как сейчас помню. Я сидел в темноте зимнего утра и перебирал в руках телефон, ожидая его звонка, но он не звонил. Меня это страшило и злило до стиснутых кулаков и челюстей, поджатых губ и шалящих нервов. Каждую клеточку пробирала злость на всё и вся. Она обвила своими тёмно-тёмно-синими грязными лапами мои лёгкие так, что те опаляли жарким воздухом всё вокруг, и кости до хруста сжала. Пустующая подушка до сих пор пахла его шампунем — целым смешением запахов, и с каждой секундой нахождения в комнате, где всё было по-старому, где его немногочисленные вещи висели в шкафу, а книги по основам режиссуры лежали на каждом углу, становилось тяжелее дышать. Тишина и темнота была невыносимой и отчего-то пугающей. Я, размяв затёкшие плечи и спину, встал и отправился в ванную — нет, не бить зеркала и не раскалывать кулаками кафель — просто встать под кипяток и на мгновение обо всём забыть. Только забыть не получилось — я стоял под тёплыми струями, что щекотали мою кожу, и не мог отвлечься от его слов. «Думай о море, думай о море», — бесцельно шептал я себе. Я даже не мог понять, что это значит и к чему тот Антон сказал именно это, но не переставал крутить события сна в своей голове. Ему бы не уделять столько внимания, ведь это всего-навсего бессвязный бред, но он казался таким правдивым, что я снова и снова ловил себя на мыслях о нём. Вновь дрожащими руками я вцепился в плечи, оставляя невольно царапки на коже. Горячая вода чуть обжигала и пробирала до мурашек, но я стоял под душем, приводя себя в чувства до последнего — глаза слипались, но уснуть я бы уже всё равно не смог. В квартире было слишком пусто. Чересчур громко звенели чашки, когда я достал одну с полки, с оглушающим хлопком закрылась дверь, с грохотом та же чашка опустилась на стол. Я стоял, глядя на книжки и тетрадки, как измученный школьник, и не мог шелохнуться даже в их сторону, волнение сковало всё внутри. Я подрагивающими руками стал набирать номер. Они у меня тряслись всегда, и это было никак не убрать. Мы с Антоном гадали, почему я, а не он, ощущаю на себе побочки проклятья. Но так ни к чему и не пришли — не успели. Разбежались слишком скоро. Я ждал, когда гудки прервутся его сонным голосом, ведь это не принято — звонить человеку ранним утром, даже любимому человеку, но они прервались не его шёпотом, а машинными и режущими слух словами:Абонент выключен или находится вне зоны действия сети. Абонент выключен или находится вне зоны действия сети. Абонент выключен или находится вне зоны действия сети. Абонент выключен или находится вне зоны действия сети. Абонент выключен или находится вне зоны действия сети.
Я прослушал это ровно пять раз прежде, чем ударил телефоном о стол, а потом вскрикнул от накатившей на меня злости и снёс к чертям всё, что лежало рядом: чашку с кипяточным чаем, книги, бумажки, ручки и даже ноутбук — тот раскололся на составляющие. Руки и колени тряслись уже не от магии, а от гнева, и я едва удержал себя от травм, уперевшись в теперь уже пустой стол кулаками, и глубоко задышал. Адреналин ударил в кровь, и я чувствовал раскаты жара по телу. Успокаивая себя, стукнул легонько по дереву, чувствуя, как кожу неприятно жжёт от ожогов чаем. Другая уже была перебинтована из-за того касания Антона. Я стоял и пытался отдышаться, но ярость не позволяла, накрывала меня цунами. Перед глазами — разозлённое лицо Шастуна, его поджатые губы и мрачные, ненавидящие глаза. Они были такими, когда он нависал надо мной тем вечером. По-настоящему разочарованными и ненавидящими. Телефон зазвенел внезапно, отрывая меня от воспоминаний, но увидел я не его номер, а Матвиенко, и бросил мобилку в стену так, что получил бы за метания на уроке физкультуры пять с двумя плюсами. Он со всей дури влетел в стену и треснул, но звонить не перестал. Чёрт бы побрал эту штуковину, чёрт бы всё это побрал! — Ненавижу! — крикнул я, вцепившись в волосы обожжёными руками. — От-как заговорил, — раздалось прямо передо мной. Насмешливо, мерзко, презрительно глядел на меня ставший уже чуть ли не спутником незнакомец. Мне показалось, что я услышал треск собственных зубов. Неизвестный прожигал дыру в моей голове своими карими глазами, а потом впервые сбросил капюшон с головы и сделал пару шагов в мою сторону. Я смотрел прямо ему в глаза и пытался увидеть в них хоть что-нибудь человеческое, но они были непроглядными, туманными, будто жизни там не было никогда, а уж человечности и подавно. — Что ты такое, чёрт возьми?! — взревел я не в силах игнорировать неизвестного на сей раз. Меня колбасило и трясло от злости на него, на себя и даже на Антона, потому что он не мог даже позвонить мне и сказать, что он в порядке. Я так хотел видеть его дома, а он был в своём чёртовом Воронеже и ни разу не дал о себе знать даже сообщением, помимо того короткого и отвратительно-сухого «долетел»! Меня разрывало и пробивало током, но я стоял и смотрел на этого человека, которого ненавидел тоже. Ненавидел, как и всё сейчас. — Я, Сень, видение твоё, — проговорил он хрипловато, словно курил лет десять. Я поначалу даже не понял, что ко мне обратились, а потом меня прошибло страхом и пониманием, которое ознобом прокатилось по телу. Он говорил со мной. Он впервые, кажется, говорил только со мной. — А я-то, блять, не знаю! — воскликнул я, а потом попытался схватить его за воротник футболки, но мои руки прошли сквозь него. Он оказался за моей спиной и засмеялся во весь голос, а я закипал и закипал, хотя неясно, как можно злиться ещё сильнее. — Ты меня заебал, подонок! Что тебе нужно-то от меня?! — продолжил я кричать, а он так же ржал во всю глотку. — Ты такой смешной! Ты так боишься меня, ты думаешь каждый день обо мне, как обо мне думал твой ненаглядный, — выдал как на духу незнакомец. — Я знаю его всего, я видел его всяким. Я слышал каждую интонацию его тона, и каждый его жест знаком мне до безумия. До его страха и до его же безумия, — он хмыкнул насмешливо снова. И до меня дошло, наконец, что происходит и кто он такой. Я застыл в немом шоке, глядя на него с приоткрытым ртом. Пазл, наконец, сложился так, как бы я никогда не хотел, чтобы он сложился. Я просто промёрз резко насквозь, и бурлящей крови больше не хватало, чтобы привести меня в чувства. — Ты… Ты тот, кто его проклял, — вымолвил я заплетающимся языком, не отрывая взгляда от парня. Он победно ухмыльнулся и был собой, кажется, полностью доволен. Он его проклял. Он его обрёк на смерть и улыбался теперь, как последняя сука. Он сводил его с ума, чтобы заставить убивать. Я теперь знал это точно. Чёрт, чёрт бы побрал, только черти. Я загорелся с новой силой и ощущал, как пылает моя кожа от гнева и несправедливости, от этого высокомерия в каждом движении этой твари. Иначе, как тварью, его не назвать. — Ты, блять, пиздабол, — выплюнул я злостно, не стесняясь в выражениях. — Ты его обрёк на гибель, ублюдок! — А тебе не всё ли равно? — сказал он непринуждённо. Я рыкнул и бросился вперёд, незнамо зачем. Знал, что снова пройду сквозь него, ведь он бестелесен, но я схватил его за шкирку, вцепившись пальцами в ткань футболки, отчего он и сам замер, глядя на мои руки, сжимающие вещь до побелевших костяшек. Неизвестный явно не подозревал о том, что такое может случиться. Я тоже застыл на мгновение. Он — видение, видение. Я просто не мог его коснуться. Но я коснулся. Когда он озирался по сторонам, не понимая происходящего, я отпустил его и, замахнувшись, ударил его по скуле, а потом впечатал в шкаф позади так сильно, что у него, кажется, сломалось пару позвонков. Он зашипел и зажмурился, а потом посмотрел на меня с той же ухмылкой своей самовлюблённой. В следующую секунду что-то в моей груди будто стало резать рёбра и пыталось порвать вены у сердца. Я согнулся пополам, едва сдерживая вопль боли, пока он на это смотрел. Потихоньку это невидимое лезвие ползло по шее и по рукам, охватывало всё тело. Снаружи я был цел. Ни капли крови не упало на пол. Я долго мучился и тихо сипел, взывая к Антону, чтобы он помог мне, оказался рядом, но всё было бесполезно. Пытка продолжалась долго и убивала меня медленно, пока не лезвие не стало постепенно ослабевать, касаться едва ощутимо. Я слабо помнил, что было дальше. Но ещё раз услышав хруст позвоночника при ударе о косяк, я пришёл в себя. Он пытался не выдать боль, которая виделась в прищуре и сжатых губах, и сказал с каким-то превосходством в голосе: — Мёртвых касаться з а п р е щ е н о. И исчез, будто и не было. Тогда-то меня и скрутило. Всё было в тумане, неразборчиво и быстро, перед глазами мир двоился и мутнел. Тело пульсировало болью и словно кровоточило сразу всюду, но ничего не было видно снаружи. Я думал, что у меня там столько внутренних кровотечений, что ни один врач мне не поможет. Я дрожал и хватался за все косяки, чтобы дойти хотя бы до ванной. Мир казался единым пятном, а в темноте я не различал даже дверных ручек. Я молился своему ангелу в просьбах помощи, но он меня, естественно, не слышал. В ладони я сжал телефон и прижал руку к рёбрам, которые по ощущениям были целые, но будто испрещенные царапинами. Добравшись до ванной и собрав всего пару углов, я стал яростно тереть глаза, только бы хоть что-нибудь видеть, но всё так же двоилось и заплывало белёсыми пятнами. Боль растекалась по телу густой, тягучей субстанцией, и я присел у стиральной машины и сжался в комочек. Стало легче. Я не видел, куда нажал, но узнал очертания Антона на экране своего мобильника. — Пожалуйста, возьми трубку. Умоляю тебя, — прошептал я.Абонент выключен или находится вне зоны действия сети.
— Блять! — крикнул я, тут же жалея об этом. Болью взорвалась грудная клетка, выбило последний воздух из лёгких. Я был, верно, похож на умирающую рыбку, которая хотела бы вдохнуть, но не могла. Я ловил кислород по каплям, открывая рот и отчаянно хватаясь за жизнь. Перед глазами сверкали бело-чёрные пятна, словно капли краски на листе у художника. Тело уже сводило судорогами. Когда дыхание ко мне вернулось, я стиснул зубы и пытался дозвониться до него снова и снова, каждый раз слыша один и тот же ответ.Абонент выключен или находится вне зоны действия сети.
— Ты нужен мне, прошу тебя, Антон, — говорил я сквозь зубы.Абонент выключен или находится вне зоны действия сети.
Меня раз за разом отправляло на голосовую почту прежде, чем я оставил эту затею. Трубку он так и не взял. Я скрутился в комок на холодном полу ванной и тихо постанывал от боли, потому что внутри были руины из органов. Так, по крайней мере, казалось, и я хныкал от жгучего, кусачего чувства, не спеша звонить в скорую. Она мне навряд ли бы помогла. Я пролежал на лазурном кафеле час или два, тихо шепча себе под нос: «Думай о море». А ведь отделка ванной и правда напоминала сине-бирюзовое море с ракушками и песком… Я вспоминал сон, где солнце-Антон рядом со мной курит и мы держимся за руки. От этих мыслей на лице расцвела слабая улыбка, но она быстро померкла, когда я открыл глаза и понял, что его рядом нет. Тогда я заскулил уже от тоски. Боль уходила медленно, с чувством нефти в крови медленно растворялась, сходила на нет. Я смог встать, кряхтя и хватаясь за все поверхности. Даже от мысли о еде меня тошнило, посему я аккуратно зашагал к комнате. Минуты три спустя я вышел на балкон с желанием курить. Внутри всё так же щипало и жгло, словно от большого пореза, но мне было лучше. Я всё сжимал в ладони разбитый телефон, ничего уже не ожидая от него: ни звонков, ни сообщений. В руках тлела сигарета, привкус которой горечью осел на языке, и я вспомнил губы Шастуна. Опять. Я не мог перестать думать о нём никак и не знал, что с этими отношениями делать, и с чувствами моими тоже. В его сомневаться не приходится. Я стоял, смотрел на светлеющее небо, на серые облака, что были частыми гостями города, и на оживающий медленно мир. Январский мороз кусал кожу и морозил руки, но я никуда не уходил. На холоде боль почти не ощущалась. Я разбирал детально разговор с видением, которое, как оказалось, не совсем и видение. Явно тёмный маг, который умел чуть больше, чем все. Мёртвый. Порыться бы в некрологах и документах, да кто мне даст доступ? Я ни имени его не знаю, ни даже возраста, хотя навряд ли ему больше двадцати семи. Всё это казалось таким тяжёлым и грузным, прижимающим меня к земле своим весом, но я эту ношу до сегодняшнего дня уверенно игнорировал. Теперь не придётся. Он может меня коснуться. Знать бы, при каких обстоятельствах (я понял, что парень это не контролирует — слишком удивлёнными были его глаза, когда я его схватил) он становится осязаемым. Хоть что-нибудь бы знать! Я потерялся в собственной голове и магии в этом мире, что уже ничего не мог разобрать. Да и хотел ли? Если честно, оно всё пугало меня до чёртиков. Я стоял на балконе, облокотившись на холодные перила, как во многие утра и вечера до Антона и после него. Сизый дым немного расслаблял и притуплял боль внутри. Мне хотелось думать, что в Воронеже Шастун так же стоит сейчас на холодном бетоне и курит, потому что это было нашей традицией. Я так скучал по нему, что прикрыл глаза и представлял, что он спит на кровати за моей спиной, и что я сейчас устроюсь рядом, забившись под его тёплый бок. Мне он как никогда был необходим, но я знал, что семье он нужнее. Потерев уставшие глаза, я уставился на желтовато-серый горизонт и погрузился в воспоминания о наших свиданиях и каких-то бытовых мелочах, вроде завтраков или поездок на мою работу. Мы жили этим, это не было рутиной или привычкой, это было всегда весело и влюблённо. Мы забывали об окружающих и сплетали пальцы, мы дышали этими чувствами, и всё так резко переменилось… по вине обоих. Не знаю, как он, но я всё так же его беспрекословно любил, хоть никогда ему не признавался в этом. Я любил отчаянно и неумело, аккуратно и едва ощутимо для него, но я всем сердцем это чувствовал. Надеюсь, он знает. А если не знает, то я докажу это любыми способами, только пусть возвращается домой. «Вспомнишь солнце — вот и лучик», — часто говорят. И в моём случае это было почти буквально! Телефон задребезжал в моей ладони, и я чуть не выпустил его из рук с высоты седьмого этажа, но вовремя спохватился. На экране высветилось косое и неровное «Тошик», и я мгновенно снял трубку. — Привет, — выпалил я слишком громко и облегчённо выдохнул. — Привет, привет, — со смешком ответил Антон хриплым голосом. Даже на расстоянии тысячи километров я мог почувствовать через дурацкий динамик его усталость. Его голос померк, и все весёлые нотки в нём казались лишь попытками остаться на плаву ради сестры, ради меня, да и ради всех, кроме себя. Ты же тонешь, тонешь, родной, и я так хочу тебя спасти. — Ты чего звонил? Я прикорнул на пару часов, пока Сонька спала, телефон сел, прости, — протараторил он, спотыкаясь о слова. — Что-то случилось, да? — перешёл он сразу к делу. Между нами будто стеклянная стена была, которую никак не разбить, как бы мы не старались, и этот голос — напряжённый и непривычно равнодушный — делал её только толще. Я стучал по ней кулаками, искал обходные пути, но мог лишь прижаться к ней, чтобы быть ближе хоть на миллиметр к человеку, который стоит, не шевелясь, в центре комнаты за стеклом. — Не извиняйся, — бросил я непринуждённо. — Я звонил, потому что… — я всего на мгновение задумался, как бы преподнести события помягче, — я скучаю по тебе, Тош, я так скучаю по тебе, — вырвалось у меня невольно, и я прижал руку ко рту. Не это я хотел сказать. Мы, вроде как, всё ещё в ссоре. Хотя, по сути, плевать, я сделал всё правильно. Я устал с ним ругаться, я хочу видеть его дома, а не слышать его напряжённый голос в разбитой трубке. В ответ я ожидал услышать что угодно, но не сказанное отчаянным тоном тихое: — Я тоже. И тогда стеклянная стена треснула, пускай и не обрушилась. Я снова мог слышать его голос. — Но это не единственная причина, по которой ты мне позвонил, — подытожил он. — Увы. — Ты снова?.. — хотел Антон задать вопрос, но я опередил его с ответом. — Я смог его коснуться. И избить тоже. А потом он решил помучать меня в ответ, — произнёс я и понял, что тихого дыхания на том конце провода не слышно. — Я не знаю, что это было, но меня будто невидимым ножом изрезали всего внутри. Я не знаю, я ничего не знаю, и я совсем запутался, — выдал я как на духу. Мне ответили спустя секунд десять с шумным выдохом: — Арс, я боюсь за тебя. Я не имею представления, что с этим делать и кто это, но… — Он проклял тебя. Я знаю теперь точно. — Ах… вот как, — проговорил Шаст удивлённо. — Увы, — повторил я. — Я, блять, ломаю тебя. Я делаю тебя другим, и не знаю, как это обратить. Это самое страшное, — рыкнул он, заткнув сам себя через мгновение. Рядом была, верно, его сестрёнка. Воцарилось молчание, морозное и неприятное, и я опустил взгляд на дорогу, по которой брели невыспавшиеся бедолаги на работы и в институты. Я переминался с ноги на ногу и обхватил тело свободной рукой, потому что холод, раньше лишь успокаивающий боль, стал довольно ощутимым. Я молчал, и Антон тоже, думая о чём-то постороннем. Мы были такими далёкими сейчас, но моё сердце кричало, вопило о том, чтобы я сказал ему всё, что на душе лежит, всё, чего я не говорил раньше. Я молчал. — Арс, мне нужно идти, — выдавил Антон, чтобы прервать этот тяжёлый разговор, который давил на нас, как камень, привязанный к ногам, тянет утопающих в глубины. — Возвращайся, пожалуйста, сразу, как сможешь. Мы всё это решим, мы всё между нами уладим, прошу, — ответил я, не желая отпускать его. — Я постараюсь, Арс, — ответил он безэмоционально, и я почувствовал, как мне колет сердце. — Прости меня за те слова. Прости, пожалуйста, солнце, прости, — шептал я непрерывно. Антон на том конце провода хмыкнул и шумно вздохнул. — Прощаю. Правда, — он добавил последнее для моей уверенности. — Я жду тебя дома, — проговорил я в трубку. — Дома… — задумчиво протянул он. — Я тоже спешу домой. После этого он отключился. Я стоял ещё с минуту с прижатой к уху трубкой, будто надеясь хоть что-то услышать, прежде чем оторвал её от себя. Никто не говорил, что будет просто, Арсений, да? На секунду мне показалось, что всё его напускное равнодушие обрушилось, именно когда он сказал это тёплое и тоскливо-печальное «я тоже», но потом он снова стал таким отстранённым, что мне становилось страшно. Поджав губы, я вошёл на дрожащих слабых ногах внутрь. Я лёг на разворошённую кровать и запустил руки в волосы. Всё было, вроде, как всегда. Белые потолки и бежевые стены, затхлый воздух и полутьма, разве что книги разбросаны по полу, а рядом треснутая кружка и пролитый чай. Но мне было отчего-то так фигово в этой небольшой комнатушке, что я закрыл глаза, лишь бы не видеть мир хоть одну минуту.