***
Арсений бездвижно стоял с задумчивым видом у открытой сумки и уже минут пять сжимал в ладонях и без того жёванную футболку. На календаре — третье февраля. Самолёт у них пятого, и без разницы, что парень решил начать всю эту галиматью со сборами уже сейчас, как будто ему много было нужно. Пару футболок, майка, шорты да шлёпанцы (а ещё десяток презервативов и смазка, которые были положены первыми). В квартире было непривычно тихо. Не слышалось бурчания Стаса за работой или учёбой в соседней комнате — тот снова уехал в Финку, но на сей раз до конца лета — Соня не гоготала на кухне, пока Антон пытался её кормить, потому что ни Сони, ни Антона дома не было. Даже кран на кухне не капал по обыкновению. По Сониному смеху скучалось особенно сильно — девочка съехала буквально пару дней назад на съёмную квартиру к бабушке. И, как бы Арсений ни старался искать в этом плюсы — к примеру, сон на мягкой кровати и возможность целовать Антона в любой точке дома — грусть в совокупности с обезболивающими травила организм. Ах, да, вот она — ещё одна проблема вечера — головная боль! От которой, к слову, хотелось приложиться о стену. Но и это не беда — "Нурофен" спасёт всегда! С такими гимнами можно было идти не в актёры, а в маркетинг. Вот такие дела. Арс зло бросил футболку в сумку, не утруждая себя сложить её, и ураганом вылетел из комнаты. Пусть хотя бы звон чашек отвлечёт от этой тишины, что давила на голову. Всё равно Антон уже находился на пути домой, а горячий зелёный чай после мороза никому ещё не вредил. Арсений упорно старался сконцентрировать своё внимание на заварке, на кипятке и количестве сахара, отвлечься на обычно раздражающее звяканье ложки о стенки чашки, но чайных листьев высыпалось полпакета, и они сразу размокли, а остатки оказались на полу. Обжечься о чайник — обжёгся, сахара сыпанул в разы больше обычного, что аж до тошноты. Всё не так и всё не то. Но, в конечном итоге, на столе стояли три кружки с дымящимся чаем, от которых дурманяще пахло травами. Одну Попов сжал в руке. Зачем сделал три? Для девочки, которая и думать о нём забудет через неделю? Арсению отчаянно хотелось о ком-то заботиться, но Антон слишком своенравный и упёртый, чтобы просить о помощи. Шастун не позволял себе быть слабым, разве что, когда звёзды пропадают. Уж слишком это больно, чтобы держать лицо. Арс только сейчас, спустя полмесяца, проведённого с Соней, понял, что ему необходима семья. Арсению двадцать один, и ему не нужны никакие клубы и тусовки до утра, ему не нужны беспорядочные связи. Ему нужна третья кружка на столе и разбросанные по квартире игрушки и варежки. И Антон. Ему нужен Антон, которого уберечь в своих руках так сложно, так больно, а Арсению страшно. Он боится словно маленький мальчик, которого заперли в тёмной кладовке за незначительную провинность. Попов дрожит от холода, а может от чего-то ещё, и понимает, насколько на самом деле он одинок. А если парнишка умрёт на его руках или, чего хуже, не на них?.. Арс не сопьётся и не будет прыгать с крыш, потому что он всё же не ребёнок и не подросток. Но что дальше? Арсений зажмурился и потёр глаза свободной ладонью, как раз той, которую обжёг, и по ней прокатилась волна щиплющей боли. Он поставил кружку и стал рыскать по шкафчикам в поисках крема от ожогов, но находил только рюмки, банки с консервами, заначки алкоголя, да и всё, что угодно, но не нужную мазь, которую Антон хранил в каждой из комнат. Голова гудела слишком громкими мыслями, делая движения неаккуратными и неловкими. В глазах зарябило, словно экран у старого телевизора, который, как Попов помнил, показывал картинку всегда немного пропесочено и шёл волнами до тех пор, пока по нему не ударишь ладонью. На том, что стоял у них дома в Омске, сверху была небольшая вмятина от свечки, которая некогда поплавила поверхность. Арсений цеплялся кончиками пальцев за рюмки и бокалы, стараясь в беспорядке найти лечебное средство, и они звенели негромко, но почему-то оглушающе. Вот подушечки коснулись баночки с йодом, и в памяти всплыл тот момент, когда маленькая Соня ватными палочками дезинфицировала ранки у Арса на коленках. Тот шипел и морщился, как недовольный кот, но от по-детски строгого «терпи, не дёргай ногами, испачкаю штаны иначе» сразу улыбался и забывал о всяких неприятностях. Тогда от помощи Антона брюнет отказался — силы у парнишки, конечно, есть, но он не бездонный сосуд, и они когда-нибудь снова кончатся. Арсений заморгал чаще, чтобы прогнать сгустки напряжения из висков и продолжал шарить по верхним полкам. Стой здесь Шастун, он бы сразу всё достал своими длинными руками. Рюмка, кубик сахара-рафинада, снова рюмка, фломастер (или зелёнка?)… И вот, наконец, пальцы задели баночку с заветной мазью, что оказалась в самом дальнем углу. Арс потянулся за ней резким движением, и с тихим звоном стекляшка, что стояла у самого края, полетела на столешницу, громко треснула, а потом и вовсе разбилась, скатившись на кафельный пол. Арс замер и не стал доставать крем из шкафчика. Он отвернулся, прислонился к столу и, закрыв лицо руками, шумно выдохнул. Голову накрыло чувством безнадёжности, хотя, по сути, это всего-лишь дурацкая стопка. Такие продаются в ближайшем супермаркете рублей за сорок — сходи да купи новую. Арсению же эта разбитая рюмка сейчас казалась чем-то очень ценным. Как-то так разбивался раз за разом он, вроде по разным причинам, а вроде как и по одной. Попов стоял и вдыхал душный воздух, который не насыщал лёгкие кислородом совершенно. Нужно бы открыть окно. Он всё-таки обработал ожоги минутами тремя спустя, вновь чуть не разбив пару посудин из шкафа, но вовремя их перехватил. Только один бокал из тонкого стекла последовал за рюмкой, разлетевшись вдребезги. От него не осталось ни одной целой части кроме ножки, которую Арс швырнул в раковину, добивая хрупкое стекло. С каждой секундой безнадёжность становилась всё тяжелее и неприятнее, хотя по парню и не сказать, что его что-то тревожит. Арс, как обычно, плавными движениями убрал стёкла, помыл посуду, лежащую в раковине с завтрака, и обматерил кран, который кидал воду из льда в кипяток, только сильнее травмируя и без того больную кожу. Такие простые вещи Арсения и довели. Он ударил по столешнице со злостью, которая взорвалась в черепной коробке после очередного скачка воды, бросил всё — и остатки мелких стёклышек на полу, и пару вилок да несчастную ножку бокала в раковине — и выскочил из кухни, на ходу доставая из кармана домашних штанов картонную коробочку. Отправился на балкон приводить мысли в порядок и, понятное дело, курить. Холодный воздух ударил по истерзанным рукам иглами, и Арс поморщился, но ступил на бетонный пол — конечно, запнувшись о порог, как часто случалось. Он щёлкнул зажигалкой и долго глядел на её огонь, который танцевал от редких порывов ветра. Выдохи вырывались из его груди рвано, словно парень и сам извергал пламя. Стиснутые зубы сломали сигарету, но она стала тлеть, стоило огоньку коснуться её кончика. Впервые, кажется, за свои двадцать один, Арсений затянулся глубоко горьким дымом и закашлялся на выдохе до слёз на глазах. Когда парень закурил впервые, он вдохнул эту дрянь так, словно всю жизнь питался никотином. Это было в шестнадцать, после скандала с учителем математики из-за полугодовой оценки, за сараем около их школы, где хранились всякие лопаты и прочая пылящаяся годами утварь. И ведь всё равно тот поставил тройку. Арсений согнулся от кашля резко и ударился лбом о железные перила балкона. Боль прокатилась по черепушке, и он отскочил с громким криком «блять!», вмиг позабыв о кашле. Злость вспыхнула с новой силой, вырвавшись ударами по кирпичу и железу и без того травмированными руками и ногами. Он готов был себе что-нибудь сломать, чтобы отвлечься, забыть обо всём: и о девочке, которая к нему не придет, и о той тройке по алгебре, которая почему-то по сей день помнилась, и о бардаке по всей квартире. И не только в квартире уже, кажется. С тихим рыком он прислонился к перилам и вспомнил про сигарету, которая уже доживала своё на полу, поэтому пришлось взять новую, последнюю в пачке. Коробочка полетела внутрь тёплой комнаты и приземлилась прямо в центре. Арса это не заботило. Попов стоял и глядел на тёмное небо, измалёванное сизо-сиреневыми тучами, которые скрывали луну и звёзды вот уже которую ночь. Он постукивал пальцами по железке и с каждой затяжкой загонял дым всё глубже в глотку, чтобы чувствовать эту горечь. Но сигареты как назло оказались мягкими, ментоловыми, одними из тех, что курил Антон. Арсений злился, сминал пальцами фильтр, громко вздыхал раз в полминуты, но не шевелился, продолжая переводить взгляд с домов на странного цвета небосвод. — Что случилось? — спросил Антон, стоило ему появиться на пороге балкона. — Ничего, — буднично ответил Арс. Он оглянулся на парня — тот стоял, привалившись плечом к косяку, взъерошенный и раскрасневшийся от мороза, с чуточку слезящимися осоловелыми глазами. Арс усмехнулся, покачал головой, отведя взгляд, и сделал ещё одну затяжку. Пепел полетел вниз с седьмого этажа. Антон был спокоен и расслаблен — сложил руки на груди и наблюдал с ласковой полу-улыбкой, как совсем не спокойный и не расслабленный Арсений ёжится от холода и от злости, которую выдавали напряжённые руки и сжатые в тонкую полоску губы. Шастун его, конечно, знал — не мог не заметить. — Тебе бы курить столько перестать, — продолжил волшебник, играясь искорками, что отлетали от пальцев. — Я не так много курю, — ответил Арсений хрипло и опустил взгляд на дорогу, где виднелся только одинокий силуэт кошки. — Арс, тебе правда вредно. Думаешь, я не видел три пачки в мусорке за неделю? — Да похуй, — отмахнулся Арсений. — Не тебе меня потом лечить. — В смысле, не мне? Ты придурок, что ли? — удивлённо произнёс Антон, на мгновение перестав жонглировать огоньками. Те растворились в воздухе, не достигнув пола. — Вылечи сначала себя, а потом мы поговорим, — ответил Арс немного приглушённо, с рычанием, и, резким движением затушив сигарету о перила, позволил ей улететь с балкона вниз. Не глядя больше на Антона, он ушёл внутрь ранее тёплой комнаты, которая таковой быть перестала. Попов чувствовал себя душевнобольным, которого бросало из жара в арктический холод, и не понимал, почему так. Парень хотел взвыть волком, да только вот луны не было видно. Невозможно говорить с тем, чего нет. Арсений прислонился к шкафу и сложил руки на груди, но не спешил поднимать глаза. У висков снова собралась тяжесть, отдавалась в руки и шею неприятной, тянущей болью, и он прикрыл веки на секунду. А потом взглянул на Антона, что стоял совсем рядом, опустевшими глазами, которые были словно тот разбитый бокал, что до сих пор, кажется, валялся в раковине. Волшебник, если бы захотел, мог бы разглядеть в радужках трещины, как у стёкол. — Пусти, — сказал Арсений совсем тихо, хотя его никто и не держал. Антон нависал над ним, упершись рукой в дверцу шкафа, и смотрел внимательно, с прищуром, стараясь уловить малейшее изменение в каменном лице Арса, но не держал его. Брюнет не сдавался, не опускал глаз, не желая проявлять слабость. Злость и разбитость Арсения показывали кривая полоска губ и пустота глаз, в которой, верно, эхом могли разноситься слова. Шастун ничего не говорил, только скользил взглядом по мягким чертам. Под натиском зелёных радужек Арс сломался и уставился в пол. Волшебник не дал ему опустить голову и заставил на себя смотреть, перехватив тонкими пальцами подбородок, но Попов всё равно избегал его глаз, скосив свои в сторону. Он не хотел слушать, а не слышать не получалось — голос Шастуна ворвался в его затуманенный разум громкоговорителем. — Скажи, что с тобой случилось? — мягко начал Антон. — Я не вижу в тебе тебя теперь. Я помню такого тебя, которого нечем было удивить или обрадовать, я помню тебя, когда ты ломал зону комфорта, я помню тебя, когда ты смотрел на меня в метро явно не пару секунд и, могу поспорить, думал о том, что хочешь так же — волосы цвета сахарной ваты, — произнёс он уже более твёрдо. Арсений хотел было возразить, сказать, что было на самом деле, ведь помнил тот день как стены своей квартиры. Он не думал о волосах, а о чём-то другом — неуловимом и цепляющим настолько, что это заставило о мальчишке вспоминать всю ночь напролёт, пока Арс не встретил его у порога. Но ему не дали и слова вставить, и Арс рыкнул недовольно. Антон продолжил уверенно говорить: — Я помню такого тебя, который признавался мне в своей беспомощности на той кухне, — он показал пальцем на стену, за которой находилось помещение, — где мы провели не один вечер и даже не два вместе. Да эта чёртова кухня подарила нам первую ссору, первый поцелуй и столько ночных разговоров, Арс! Я помню тебя всякого — взбешённого, напуганного, отчаянного и стонущего моё имя — разного, Арсений, но ты никогда не был таким. Почему ты уходишь курить по пять раз за ночь? Думаешь, я не замечаю? Нашу балконную дверь давно бы пора смазать, а тебе — не забывать про порожек. От тебя грохот, словно на улице дождь из кастрюль. Почему ты бьёшь посуду, почему так много снова молчишь, почему? Ты можешь мне ответить, Арс, что случилось сегодня, например? Я волнуюсь же за тебя! — тараторил Антон, повышая тон с каждым словом. — Я наступил на пару стёклышек, когда пришёл, я видел эту ебучую ножку от бокала! Чего ты мне не сказал? — воскликнул он громко и ударил кулаком по дверце шкафа так, что та жалобно взвыла. Арсений бы всё объяснил, дай Шастун ему хоть секунду, но тот не мог остановиться, выговаривая давно накопившиеся волнение и тревогу. Брюнет прикрыл глаза и стиснул челюсти, морщась иногда оттого, как крик резал уши. Кровь пропиталась гневом и пускала жар по телу. Знаешь, почему я такой? Потому что ты не слушаешь меня. — Арс, что случилось той ночью в отеле? Я сделал тебе больно? Я не понимаю тебя, ясно? Я не могу видеть твою не то что бледную, серую, кожу и грустную улыбку, которую ты будто только ради меня на лицо вешаешь. А на деле — лапшу на уши, да? — Антон усмехнулся так болезненно и мерзко, и Арсений вздрогнул, но сразу же вернул себе равнодушное выражение. — Что с тобой происходит, мать твою, Арс?! Где тот Арсений, который читал Соньке сказки перед сном, варил ей кашу, хоть и не умел совсем, и водил гулять каждый день, где? Она скучает по тебе, а ты к ней ни разу не пришёл после переезда! Почему ты, чёрт возьми, смотришь на меня, как будто я — твоя гильотина? Почему… — Да замолчи ты, ёб твою мать, уже! — рявкнул Арсений, сжав руки в кулаки, и Антон невольно отшатнулся от него, глядя на любимого глазами-блюдцами. — Что ты заладил, «Арс, Арс»? Двадцать один год как Арс, дальше что? Я не маленький, Антон, я сам могу решить свои проблемы, но если ты хочешь помочь, то выслушал бы меня сначала! И стал я, видишь ли, «таким»! А каким тебе надо, чтобы я был? Ты мне однажды это сказал, так и я теперь тебе скажу — какого хера после всего произошедшего и происходящего я должен остаться тем же самым?! — выпалил он на одном дыхании. — А что у тебя произошло? Трагедия какая в жизни случилась? — выплюнул Шастун злостно, словно подхватив, как вирус, весь гнев от Арсения. — Случилась, блять, и эта трагедия — ты, прикинь? И что, ничего, думаешь, не произошло у меня, сука, да? Не ты умирал на полу от невидимого лезвия, которое никак было не убрать, не тебя рвало двое суток после этого! Если это для тебя — ничто, то хуй знает, что ты от меня ждешь тогда. — Я умираю, Арс! — воскликнул Антон так громко, что задрожали стёкла. — Я знаю, что ты умираешь! — выкрикнул Арсений с отчаянным воплем зверя и едва ли не дал себе согнуться пополам в этом истошном крике. — Я знаю это даже лучше, чем ты сам, потому что я выцеловывал твои шрамы, я оставлял на них засосы в надежде их скрыть чем-то более прекрасным, и я вижу их каждый грёбанный момент моей жизни, потому что ты здесь живёшь и ты спишь со мной в одной постели! Мы уже говорили об этом, и я не хочу больше, — умоляюще произнёс он. У него внутри всё было изодрано в клочья, и будь душа телесной, она бы сидела посреди комнаты, израненная и разукрашенная в алый цвет собственной кровью, в лохмотьях одежды, которая бы свисала с её исхудавших плеч. Арсений был так же изранен, будто заведомо, просто крови было не видно. Всё внутри. — Нет, давай поговорим об этом, Арс, давай! Не ты ли клялся и божился мне, что сам разберёшься, гнить тебе после моей смерти или нет? Так что теперь, Арсений? Уже не клянёшься? — с издёвкой ответил Шастун и добавил ядовито: — Признай, наконец, что ты слабый и беспомощный! — Да, да, если хочешь, я скажу тебе это, если тебе нужно чувствовать себя сильным и неуязвимым, но не ты останешься один! — взвыл Арс, как раненый зверь. — Потому что я когда-нибудь потеряю тебя, обязательно потеряю! Но я скажу тебе, если хочешь это услышать, если хочешь видеть меня сломленным, то прошу — я слабый и отчаявшийся. Доволен теперь? — рявкнул он будто не своим голосом. — Только к чему оно, Антон? Ты хочешь почувствовать превосходство? Тогда трахай меня так, чтобы я от стонов глотку рвал, а не ори на меня, блять! — Не я начал эту ссору, напомнить? — ехидно отозвался Антон. — Да похеру мне, кто это начал, суть это не меняет! Что ты пытаешься доказать, Антон? Что я нуждаюсь в твоей защите? Так вот, я не нуждаюсь в ней, потому что мне не пять! Мне, блять, двадцать один, и если будет надо, я разберусь с видениями и незнакомцем в одиночку, потому что я, Шаст, всегда о д и н. Даже в этих отношениях я одинок. Я не могу смотреть на тебя и видеть, как ты в зеркале по утрам разглядываешь свои шрамы с выражением неподдельного страха на лице! Я знаю, что потеряю тебя когда-нибудь. Мне плохо от мысли, что нам светят только светофоры да фонари и что у нас никогда не будет детей! Я хочу ребёнка, понимаешь, я хочу семью, и я… — он прервался на секунду, оборвав конец фразы. Я хочу её с тобой. Но эти слова так и не были сказаны, застряв в горле отчаянным воплем. — Что ты, Арсений, что? Не можешь завести её со мной? Мне жаль, что так, но меня это не коробит ни капли! У меня судьба, Арс, рушится на глазах, и ты хочешь, чтобы я сейчас думал о таком? — Даже на закате солнце остаётся солнцем! Неважно, в какую секунду у тебя мелькнула мысль о том, что когда-нибудь мы могли бы стать настоящей семьёй, потому что, — «кажется я нашел в тебе всё», — ты ещё здесь, Антон! — А что, если я просто не хочу эту семью с тобой?! — выпалил Шаст, подаваясь ещё назад и упираясь спиной в шкаф, который пошатнулся немного из-за разболтанной ножки. Арсений, не будь он так разгорячён лютой яростью внутри, и не дрожи он всем телом из-за гнева, кипящего внутри, наверное, ушёл бы с горькой усмешкой. Сбежал бы из собственной квартиры, подождав на старых качелях во дворе, пока Шастун соберёт свои вещи, и на этом всё бы кончилось. Но злость пробивала на честность и заставляла гореть до конца, как спичка, сгорать до основания, не оставив ни одного несказанного слова. — Я тебя ни о чём не прошу, я тебя не держу, мать твою, если ты не хочешь этого! Я тебя никогда не держал, сукин ты сын, но ты каждый раз оставался на одном и том же месте, так о чём речь, Шастун? — рявкнул он. — Ты либо последняя сука, либо лгун, и я даже не знаю, что лучше. — Ты так хочешь, чтобы я съебался из твоей, как ты говоришь, квартиры? Да о какой семье речь идёт, если нет у нас ничего нашего, кроме ругани и одной сковородки, которую мы купили вместе, Арс? Раз уж теперь и проблемы только твои и мои по отдельности и теперь мы играем по одиночке, — процедил Антон сквозь зубы. — Да я не это сказать хотел, ёб твою ж! — неистовым криком выпалил Арсений. У него внутри с этим воплем словно оборвалось что-то жизненно важное, и он зажмурил глаза. Ноги уже не держали особо, дрожа от гнева, как руки, губы и веки. Попов трясся весь не в силах совладать с яростью, что кислотой прожигала голову. За грохотом пульса в ушах он не слышал громкого хруста своих костяшек. Если бы Антон взглянул не сквозь него невидящими глазами, а на него, то сразу бы замолчал, потому что понял бы, до чего они друг друга довели. Сам был не лучше, но внутри, а внешне — совершенно холодный, будто железный, руки за спиной, спина сгорблена и глаза смотрят — не в душу, конечно — в никуда, и в них ни грамма ясности. — Так говори, что хотел! Говори, сука, что тебя не устраивает, и, можешь поверить, я уйду в этот раз. Я забью огромный болт на то, что каждая эта ебучая звезда на моём теле привязана к тебе, я найду способ избавить тебя от такой тяжёлой ноши — быть рядом, чтобы рано или поздно стереть эту херню, и уйду, чтобы мы никогда больше не виделись, если ты так захочешь. А ты останешься задыхаться в пыли собственного дома здесь и снова вернёшься к своему жалкому существованию, — выплюнул Антон, и Попову стало противно от этих слов. — Жалкому, значит? А ты не много на себя берёшь, а? Думаешь, ты появился и моя жизнь вмиг превратилась в райское место? Ты никогда не любил солнце, чтобы об этом говорить, ясно?! — он выкрикнул последнее слово особенно громко. — Да, я жалок, Антон, я настолько жалок, что мне мерзко от себя самого, но я ничего не могу сделать с этой ебаной жалостью! — Ты говоришь, что я никогда не любил солнце, но и ты, блять, не любил луну! Арсений, ты никакой не особенный, тебя не выделишь в толпе, ты серый и незаметный, и я бы тебя никогда не узнал, но к тебе меня привело не сердце, а проклятье, проклятье, словно обрекая меня на муки. Меня связало с молчаливым и равнодушным Арсением Поповым, который ничего не ждёт от жизни, но потом, блять, оказалось, что есть в тебе что-то другое, отличное от других людей, чему нет названия! И я уже, было, поверил в то, что уловил это «другое» в тебе, но сейчас ты стоишь и орёшь на меня, убеждая в том, что ты, блять, ничего не стоишь! — тараторил Антон без умолку. — В том и дело, Антон, я знаю, что чего-то, да стою. И если уж так, то люби меня, люби таким, какой есть, потому что если ты искал во мне человека, который будет улыбаться и вытаскивать из хандры тебя — это проклятье в чём-то ошиблось, потому что ты обрёл человека, который сядет и будет хандрить рядом! Мне не нужно, чтобы ты пытался «починить» меня — такое словами не исправишь, поэтому если тебе нужно что-то другое, выметайся к чертям! — он резким движением указал на дверь. — Я такой, какой есть, и я буду таким всегда, с тобой или без тебя, потому что хоть сто войн пройдёт, но внутри я останусь тем же. Да, я хочу верить, что ты где-то глубоко всё тот же мальчишка, который напевает в душе заставку «доктора Плюшевой» и смеётся с каждой моей глупой шутки искренне, я скучаю по тебе такому, но я больше не ищу в тебе октябрь, когда на дворе февраль! — И что мне теперь, ноги тебе целовать? Мол, спасибо, царь батюшка, что за образ не держитесь да изменения прощаете? Да иди ты нахуй, Попов, со своими заёбами, — выплюнул Антон. — Не коверкай мои слова! Просто перестань говорить мне, что я, видите ли, не тот, в кого ты хотел влюбиться. Ты сам меня выбрал, ты сам подписался на то, что и в горе, и в радости, полюбил того, кем я всегда был, так почему ты теперь твердишь обратное?! — Я не подписывался ни на что, Арс, я не давал тебе клятв и не предлагал руку и сердце, потому что это не про нас! — В том и дело, ты с самого начала это понимал, выбирая меня, а не прекрасную девушку, и ответил на мой поцелуй, уже зная, кто я есть. Это всегда был твой выбор, и ты каждый раз до этого вечера делал его в мою пользу! Так что изменилось за несколько дней? — Да ничего не изменилось, я вообще не хотел говорить об этом, потому что я никогда не сомневался ни в чём, но, чёрт возьми, меня заебала твоя замкнутость, как будто на тебя сто замков повесили, я устал от твоих нервных срывов, которые заканчиваются швами или бинтами, Арс! Я не понимаю тебя ни капли, я перестал тебя понимать! Поначалу было просто, был просто ты со своим равнодушием, а теперь я не только боюсь за тебя, я не могу даже узнать причин, — выдохнул Антон как-то отчаянно-больно. — Да потому что ты не дал мне объясниться! Ты не дал мне и слова вставить за своим волнением — я не бил эти чёртовы стекляшки. Это случайно вышло так, я никого не видел сегодня, я не пытался себе навредить, я просто обжёгся, блять, и искал мазь от ожогов! Ты каждый раз орёшь на меня из-за того, что я от тебя что-то скрываю, но ты просто никогда не дослушиваешь до конца. — А может, ору как раз потому, что ты и вовсе не собираешься рассказывать? Я просто знаю, что ты похоронишь проблемы в себе, если будет нужно, пока не накопится, пока не взорвёшься, и меня достало вытаскивать из тебя это всё криком. Я же не ради скандала это делаю, Арс! — А ради чего, Тох? Боишься за меня, да? Ты лучше за себя переживай, потому что ты умрёшь, а я останусь, — с истерической улыбкой выпалил Арсений. — Потому что мне никогда ничего не угрожало, и без тебя видения, полагаю, исчезнут тоже! А тебя не будет. — Я не могу не бояться за тебя, блять! О чём мы говорим вообще, Арс? Что ты несёшь, скажи мне, что с тобой сегодня? Почему ты всё ведёшь к тому, что мы должны всё это закончить? — воскликнул Шастун адово громко, и голос сорвался на последнем слове. Истерзанные связки продолжать не хотели и взорвались щиплющей и изводящей болью, и он прижал руку к горлу. — Потому что, может, это вообще не нужно было начинать? К чему был этот цирк, скажи мне, если в этих отношениях нас всё не устраивает? Который раз мы уже ругаемся, Тох? Третий, четвёртый, какой? И каждый раз повод один и тот же — всё не так и всё не то, так зачем продолжать вообще? Давай сделаем то, что не сделали тогда на кухне в начале января — расстанемся! — Давай! — завопил Шастун, заглядывая своими застеленными туманом глазами в бездумные Арсеньевские. — Давай, если ты так хочешь этого! Я избавлю тебя от мук, если ты никогда не любил меня, на самом деле. Он оказался совсем близко к Арсению, который замолчал, но не опускал взгляда. — А может, взаправду не любил, — произнёс Арс уже не криком, а сиплым уставшим голосом сквозь зубы. Выдохнул слова так, словно только сейчас к тому пришёл. Он обратил взгляд голубых глаз на Антона, что замер в центре комнаты и смотрел на него поражённо, не ожидая услышать подтверждения своих криков. Тот выглядел поверженным в длительной войне, к проигрышу в которой был совсем не готов. Волшебник думал, что это разбрасывание словами про расставание — пустой звук, которому никогда не суждено было воплотиться в жизнь. Оказалось, что вовсе и не глупость. Арсений выглядел теперь серьезным, хоть взгляд его и был немного неясным и сожалеющим. Он сделал пару шагов от шкафа в сторону балконной двери, но Антон подлетел к нему в одночасье и не дал перешагнуть порог — схватил за ворот футболки и прижал к подоконнику. — Тогда что это всё, нахуй, такое было?! — словно вернувшись в реальный мир, рявкнул он неистово громко, и Арс поморщился. В комнате воцарилось молчание. Попов смотрел на него осоловелыми глазами, но ничего не отвечал — не знал, что. Глядел в травянистые глаза, которые сейчас смотрели на него с ненавистью и будто даже с мольбой (последнее, наверно, казалось) и молчал. Антон стиснул челюсти ещё сильнее и сжал в ладонях грубую ткань застиранной футболки. Вдруг Арсений словно нырнул в ледяную воду, осознав, наконец, что сказал такое, но было поздно что-то исправлять — Шастун замахнулся, и кулак прилетел ему в нос, в висок, в скулу — Антон не смотрел куда бил даже. Он не школьница, раз обидели — извольте расплатиться. Арс принимал удары смиренно, не отвечая и лишь один раз вскрикнув, когда в носу что-то хрустнуло. Ноги у брюнета подкосились, и он чуть не упал, но в последнюю секунду схватился за подоконник. В голове грохотало, глуша стук сердца, которого словно и не было совсем. До ушей Попова эхом донёсся хлопок двери, а по пальцам, прижатым к лицу, потекла тёплая кровь. Антон ушёл, оставив его разбитого, в прямом, на сей раз, смысле этого слова. И Арс сам знал — заслужил.***
Антон семенит по заледеневшим дорожкам, зарыв нос в ворот толстовки, чтобы хоть чуточку согреться. В закинутом на плечи мешке с трансформерами, который выжил после одиннадцати лет нелюбимой Шастуном школы, где мальчики постарше всегда обижали несмышлёныша, пока этот несмышлёныш их не перерос, звенят наточенные лезвия коньков. Холодный воздух не даёт дышать, а руки промерзают даже через ткань кофты, и как бы волшебник ни старался, огонь по венам пустить не может. Приходится терпеть отвратительный холод в конечностях. Вроде и хочется злиться, колошматить руками по стволам деревьев, между которых он петляет, а лучше — Арсения, кричать хочется, да и всего, чтобы сердце перестало болеть так невыносимо, но гнев уходит сам собой, сменяясь грустью и чувством обманутости. Антон Арса понимает отчасти — его полюбить совсем непросто — но зачем так долго притворяться любящим? Тем не менее, где-то внутри, где маленький огонёк греет замёрзшую душу, волшебник ни черта Арсению не верит. Может, просто не хочет признавать, что у него больше нет ни дома, ни любимого человека. Вернее, последний-то есть, вот только Антон ему совсем не сдался. Но Шастуну, почему-то, становится легче — парень отвлекается на всякие мелочи. Каким-то чудом в темноте ночи он замечает чёрно-белую кошку, что спит у разбитого окна подвала, худую и донимаемую блохами. Антон бы забрал себе, назвал как-нибудь по-особенному, да вот только больше некуда. Найти бы, куда себя теперь пристроить, а потом можно подумать и о котах. Останется жить один, как старая дева, с тридцатью кошками, которыми будет облеплен весь — парень представляет эту картину и хмыкает удручённо. Старый — это не про него. Он слышит, как скрипят обшарпанные качели, у которых давно отвалилась спинка, слышит, как кто-то бьёт бутылку о мусорный бак и орёт неразличимое слово — алкаш, небось, буянит. Большинство окон пятиэтажек не светятся — люди спят в своих тёплых квартирах, одинокие или любимые кем-то. Антон из первых. Только в одном из стёкол он видит силуэт и приглядывается от возникшего вдруг любопытства, но за лёгким тюлем не может рассмотреть ничего кроме фигуры девушки с чашкой в руках. Ей, видимо, тоже не спится. Пальцы ног уже совсем задубели, но Антон уверенно шагает по хрустящему снегу, который часто скрывает под собой коварный лёд, норовивший уронить каждого прохожего наземь. Волшебник с тем на «вы» должен, да вот только они с ним старые друзья — ещё лет с шести, когда дворовый друг Костик потащил его на каток впервые. Антон тогда расшиб себе лоб при неудачном падении, за что хорошо так получил и от бабушки, но только сильнее обозлился на лёд и кататься не бросил — из чистой вредности. Впоследствии Костя, который всегда был кумиром местных хоккеистов, начал заниматься борьбой, перегорев к конькам, а Антон так и остался проводить свои вечера на залитом на зиму футбольном поле. Среди корявых веток деревьев мелькает хоккейная коробка, и Антон ёжится ни то от холода, ни то от возникшего где-то внутри чувства тревоги. Тем не менее, он чуть ускоряет шаг. Брести по ничем не освещённым дорожкам, которые размыло из-за снега, всё же немного боязно — волшебник опасается не увидеть льда под ногами и быстро сворачивает к ограждению катка. Шастун усмехается как-то грустно — давно он здесь не был. Устроив локти на бортике, парень оглядывается несмело, вдыхая раскаленный холодом воздух и потирая кончик носа невзначай — просто так, для того, чтобы хоть что-нибудь сделать. Без движения и тишина становится какой-то нервной. Есть что-то иррациональное в этом страхе — бояться утонуть в дворовой хоккейной коробке, но сейчас ему даже жаль, что лёд здесь не проломится, как на глубоком озере. Шастун ощущает себя разведённым на слабо подростком, унимая внутри ураган. Он хочет доказать, что не слабо совсем, не кому-то, а самому себе, вот только холод воды того озера он до сих пор чувствует. Она будто струится по его рукам студёными дорожками, заставляя дёргать плечами время от времени, чтобы согнать то, чего на самом деле нет. Он принимается с небывалым рвением завязывать шнурки коньков в попытке отвлечься, но и здесь всё идёт совсем не так: в петли с первого раза не попасть, веревки с крючков соскальзывают. Антон злится и матерится себе под нос, дёргаными движениями затягивая банты, но всё равно пыхтит над ними усердно. Когда работа закончена, парень встаёт, вновь привыкая к забытому чувству неустойчивости. Ему вдруг кажется, что это просто — перемахнуть через бортик и снова начать наворачивать круги по хоккейной коробке. Но стоит скользнуть глазами по местами неровному льду, кое-где испрещённому трещинами, и ноги, что как железные прутья — негнущиеся, подкашиваются. Совсем не просто. Антон вспоминает сразу и грохот, с которым он упал, и беспомощный взгляд Арса, что остался на берегу. Волшебник оседает на снег, откидывается на ограду и стонет негромко. Внутри словно упало что-то и с треском разбилось где-то в пятках. Он такой слабак. Заставил признаться в этом Арсения, но сам не смог, и только сейчас понимает — такой же. Но он не ждёт поддержки и сдаваться не намерен. Ему ведь не шесть и даже не десять — ему двадцать, чёрт возьми, и он будет справляться сам. Поэтому Антон встаёт на ватные ноги, перекидывает одну через бортик, позволив себе лишь пару секунд постоять в бездействии, а затем и вторую. Он сюда пришёл, чтобы отвлечься от мыслей и придумать, что делать дальше, а не жалеть себя. Его останавливает на мгновение только лёгкое покалывание в области плеча, и парень инстинктивно хватается за это место. Но чувство уходит так же быстро, как и появилось. Шастун отталкивается раз, второй, так неуверенно и слабо, словно на льду впервые — он невольно проводит параллель с Арсением и чувствует себя таким же оленёнком, у которого разъезжаются ноги. Кажется, что Антон учится всему заново, но такие навыки не забываются. Он твердит одними губами: «Не у-то-нешь», — разбирая последнее слово по слогам. Но с каждым движением становится всё легче, а скорость выше, и вскоре Антон, подставив лицо морозному ветру, наворачивает круги на небольшом катке. По венам струится обычное человеческое тепло, не подпитываемое никакой магией, просто потому, что волшебник кружит на льду и выделывает всякое. Увидь это Арсений, он бы улыбнулся совсем как раньше — нежно и чуточку грустно. Первый за столько времени прыжок получается неаккуратным и «грязным», как бы сказали в школе фигурного катания, приземление немного шумным, но Антон прощает себе такие погрешности; он не на экзамене всё-таки. Прилично разогнавшись, он вскидывает руки вверх, лавируя меж колдобин, и вопит так счастливо и громко, что птицы разлетаются с ближайших деревьев, а где-то даже зажигается свет. Это напоминает ему совсем уже о другом — об их с Арсением свидании на этом катке. Арс выглядел по-настоящему увлечённым и чуточку напуганным резкими поворотами, и так хватался за худые руки… доверял, значит. Антон улыбается тоскливо, позволив себе вновь предположить — а может, соврал? Но волшебник гонит и эти мысли прочь, до тошноты замученный этим днём. Ведомый чем-то у себя в голове он вдруг решает повторить тот трюк из сна, что делал и раньше, с той лишь разницей, что даст огню свободу. Парень не на озере, а на тонком слое льда в хоккейной коробке. Тонуть негде. Шастун делает вдох и с азартным блеском в глазах начинает разгоняться. Игнорируя свист в ушах, он нагибается и скользит пальцами по кромке льда, позволяя пламени оставлять борозды на поверхности. Неровный лёд режет кончики пальцев на больших скоростях, но Антон не замечает и этого, разглядывая только огонь в своих руках. Ему, почему-то, всё равно, что это кто-то увидит — кому есть дело до катка за полночь? Разве что, есть кто-то такой же сумасшедший, как и он. На самом деле, есть, и этот ненормальный только что его бросил. Шастун выделывает прыжки и аксели, меняет ноги, и дорожки, которыми усеян весь каток теперь, только сильнее раззадоривают волшебника. Парень петляет между ними очень удачливо, уворачиваясь от каждой. Это так успокаивает и веселит, что Антон смеётся — слишком давно он просто так не давал пламени волю, без причин. Он играет с огнём во всех смыслах, пуская из пальцев искорки и опаляя лёд иногда, и магия ласкает руки, незатейливо щекочет кровь, вызывая стайки мурашек. У него даже глаза по-особому сверкают — прожилки прокрасились в рыжий. Арсений бы пропал в этих глазах на добрую минуту, но его там не было. Антон, как бы ни старался отвлечься, всё равно возвращается к мыслям о любимом человеке, и каждый раз они ударяют по черепной коробке ненавистью и бессилием. Забывшись всего на секунду, он перестаёт следить за льдом впереди и не замечает одной из борозд. Парень с грохотом валится на каток. Доигрался. Голова начинает пульсировать почти сразу же, не давая и секунды передышки — виском он приложился хорошо — и с его губ срывается сдавленный вскрик. Боль ощущается, кажется, везде — в руках, в груди, внутри где-то, но сильнее всего ей разрывает лодыжку, будто ножом порезанную. Вещий, сука, всё-таки. Антон задыхается в этой боли, но стискивает зубы и не позволяет себе плакать. Заломленные в попытке избежать удара кисти начинают ныть, согнутые в неестественной позе, но Антону не хватает сил ни на что, кроме как перевернуться на спину и обхватить рукой рёбра — кажется, он слышал треск при падении. Пульсация в черепной коробке с ума сводит, и парень, стараясь двигаться по минимуму, замирает на льду на добрые минуты две. Он промерзает насквозь, лёжа на катке, но лучше уж было замёрзнуть, чем чувствовать, как под ладонями ходуном ходят кости. Холод облегчает боль немного, и Антону удаётся поднять веки. Свет фонарей режет по глазам, и парень морщится, но заставляет себя держать глаза открытыми. Он шепчет себе под нос неразборчиво, бегая пальцами по выпирающим костям грудины: «Дав-вай же, н-ну, давай». До огня никак не дозваться. То ли физических сил не хватает, то ли боль притупляет стихию — чёрт знает. Антон садится вопреки всему, чтобы хотя бы доползти до бортика. Нога болит нещадно, возвращая его в детство — в первую такую травму, что получил лет в двенадцать. Парень ругается и шипит сквозь зубы, руки скользят, что грозит ему ещё одним падением с высоты четверенек, но Шастун не позволяет себе больше ничего. Сегодняшнее катание казалось ему ошибкой поначалу, потому что больно, потому что очень-очень холодно, но потом он понимает, что боль ещё как отвлекает и заставляет концентрировать внимание на движениях. Парень забывает о ссоре и о расставании — конечно, ненадолго — но забывает всё же. Приземляется на лёд у ограждения слишком резко, и дёргается в судороге. Он не представляет, как идти домой, вернее, домой к Арсению, как собрать с явно повреждённым ребром и ногой вещи и куда теперь приткнуться. Да он встать даже не может себе позволить. Руки замёрзли до онемения, ногам лучше — а может, нет — за болью сложно понять. Шастун думает, думает, думает о причинах и следствиях, да и почему они вообще поругались — пытается разобраться, хотя ему бы сейчас подумать о другом, потому что холод кусает кожу через одежду. Он натянул уже до невозможности толстовку на пятую точку, и это не помогает ни капли. Антон вспоминает, с чего началась сама ссора — он просто не хотел слушать и сыпал обвинениями просто так. Ну, а там, слово за слово, колкость за колкость, бестолковая до тошнотворного ругань, причём по тому же поводу, что и всегда. Но это не отменяет факта — фраза, брошенная в глаза, голосом совсем другим, не злостным, а смиренно-усталым, каждый раз вбивает кол в сердце, которое всё у Антона умереть никак не может, пытаясь затянуть рану. Парень не в силах дать объяснения этому, не в силах никак понять, почему так и почему Арсений сказал это именно сейчас. Возможно, потому что злые всегда говорят правду? А может, потому, что злые этой правды не говорят? Антон понимает, что ничего своими мыслями не добьется и не объяснит, а мозг уже тоже, кажется, промерзает. Ему хочется услышать причину, по которой Арсений так долго был рядом, раз никогда не любил. Потому что у него в голове ничего не складывается. Шастун пытается встать (нужно же выбраться с катка), но боль режет рёбра, и он снова оседает на лёд. Дышать так вообще невозможно, воздух ночью совсем ледяной становится. Он стонет от безысходности и зарывается ладонями в волосы, что покрыты инеем. Пальцы не сгибаются, и Антон начинает дышать на ладони в попытках рваными выдохами их согреть. Жаль, что не умрёт так — всё было бы гораздо проще — огонь не даёт погубить волшебника холодом. Парень прикидывает, кому можно позвонить и попросить помочь — на уме только Дима. Того срывать в середине ночи из другого района даже смысла не имеет. И выхода у него не остается, и он даже не против такого варианта — хочет-таки узнать ответ на свой вопрос, и извиниться, может, даже — не один же Арс в скандале виноват, и выуживает телефон из кармана. Трубку снимают почти сразу — после второго гудка. — Арс, — начинает сипло Антон и почему-то резко разочаровывается в этой затее, но продолжает говорить неуверенно: — тебе, наверное, всё равно, но я на катке, у меня тут проблемы, и… — Я сейчас буду, — выпаливает Арс, не дожидаясь, пока Антон закончит. — Сиди на месте, я скоро. Он говорит это так обеспокоено и оживлённо, как будто надеялся, что парень позвонит, и у Шастуна усталая улыбка трогает посиневшие губы. Попов сбрасывает звонок без промедления, а Антон сидит с телефоном у уха ещё минуту (ну, а что, он тёплый) и молчит. У него даже голова молчит, не болит, не пульсирует, ничего. Парень откидывается затылком на бортик и медленно вдыхает холодный воздух.