***
Дверь открылась с привычным скрипом. Из квартиры повеяло теплом — замёрзший по пути домой Антон расслаблено вздохнул и повёл уставшими плечами, только ступив за порог. Он огляделся; всё было по-старому. Жёлтые, в некоторых местах висящие обои, которые денег нет сменить, тусклая лампочка в коридоре, пыль на полках с такими же запылёнными фарфоровыми котами, что стояли здесь, кажется, даже не один век. Шастун вздохнул и прикрыл глаза, пока за его спиной слышалось шуршание одежды, звук расстёгивания молнии и Арсеньевское кряхтение. Антон нехотя стал стягивать куртку, разморившись в тепле, но замёрзшие пальцы никак не могли ухватиться за собачку. Арс усмехнулся и, сделав шаг к волшебнику, сам схватился за застёжку. Он дёрнул её вниз одним движением, пока Шаст застыл, глядя на его расслабленное, чуть сонное лицо: на светлые глаза-топазы в тени пушистых ресниц, на щёки, усеянные родинками, и на бледно-розовые губы. Он улыбнулся уголком рта, будто приворожённый, и лёгким движением убрал упавшую на лоб чёлку, завёл её за ухо, скользнул пальцами по паре родинок; Арсений, поймав его ласковый взгляд, взял его крепче за края куртки и притянул к себе, приник к пухлым, насыщенно-розовым после мороза губам — плевать, что он всё ещё, кажется, простужен. Антону это не грозит. Он провёл языком по зубам, скользнул им по нижней губе, прикусил нежную кожу, а Антон на каждое движение податливо отвечал и прижимался ещё ближе. Неспешный, мягкий поцелуй, сплетение губ, языков и рук, которые обжигали холодом под тканью худи, заалевшие щёки и горячее дыхание; волшебник блаженно, будто пьяно, прикрыл глаза и приоткрыл рот, позволяя Арсу делать всё, что заблагорассудится, словно он не целовал его целую вечность. На деле — всего несколько часов, потому что весь полёт они в хвосте самолёта целовались и лежали едва ли не друг на друге — на большее головы уже не хватало. Ни на карты, ни на фильмы — хотя было весело спорить на задницу — да и не хотелось ни карт, ни фильмов. Они стояли так, даже не стянув обувь; губы щипало от этих поцелуев. Арсений потеснил их к стенке и вжался в Антона ещё сильнее, будто потеряв связь с реальным миром, и не стало никого, ничего вокруг, кроме него и его любви. Вдруг Антон оторвался от его губ и дёрнул голову в сторону. Арс, сбитый с толку, перевёл взгляд туда же, куда уставился Шастун, приоткрывший рот — на дверь комнаты Стаса, которая стала гостиной с переездом Сони. — Не слышал, нет? — спросил тот опасливо-тихо. Арсений нахмурился и ответил: — Чего именно? — Там есть кто-то, — прошептал Антон. — Я чей-то бубнёж усёк. Антон вытер рот тыльной стороной ладони, и, сделав пару тихих шагов в направлении двери, приоткрыл её аккуратно. Стоило ему сунуть голову в проём, на него уставились шесть пар глаз и засверкала одна ехидная ухмылка. На мгновение воцарилась немая сцена — все стоящие в комнате смотрели на него, Антон глядел на них, не зная, как реагировать. — С возвращением, педики! — выдал Матвиенко в меру насмешливо и издал странный смешок. Серёжа поднял вверх бутылку с пивом и отпил из горлышка. Антон похлопал глазами ещё пару секунд, а потом прыснул и рассмеялся, выпрямляясь наконец и входя в помещение. — Привет, — произнёс он и принялся обнимать всех присутствующих. Все вмиг оживились и начали галдеть; Серёжина фраза сработала, как ключ зажигания. Антон не мог даже разобрать, кто о чём, но четверо из шести обращались точно к нему. Катя спрашивала про поездку, кажется, Дима ограничился коротким «привет, Шаст», Полина с Димой, только уже Журавлёвым, что-то ещё говорили, и Шаст ничего даже не успевал понять, не говоря об ответах на десяток вопросов. Обстановку мозгового штурма волшебника разбавил громкий хлопок; девушки взвизгнули и отпрыгнули в сторону, а внимание парней было направлено к источнику звука. Здоровяк Илья держал в руке бутылку шампанского, из которого валила пена. — У-о-о-у, пошла жара! — воскликнул он. — Мака-а-р, — ещё более довольно протянул Шаст, подходя к давнему другу и хлопая его по спине. Последний раз они виделись в декабре, и то мимоходом, да и встреча была отнюдь не самой весёлой, а до этого — ещё более давно. Антон оглядел вновь наполнившуюся разговорами комнату, в которой собралась толпа людей, которых он не видел будто лет сто. Все говорили о какой-то ерунде, обменивались новостями, Арс поодаль с Серёжей бурно обсуждали их поездку. Шастун не знал причин, по которым они все вдруг решили приехать, и был уверен, что мир не на нём сошёлся; но, тем не менее, друзья — здесь. И он вдруг понял, что не был так и одинок, как раньше думал. Просто сама мысль о том, что через всё это он проходит не один, заставляла его чувствовать себя сильнее. На деле, вокруг него сейчас чуть ли не вся его воронежская банда, коими они звали себя в школе. Илья, который был его другом чуть ли не с горшка, но контакт со временем потерялся — жизнь не та — то там, то сям дела, не удавалось встретиться, Дима с Катей, с которыми КВН-ить было очень увлекательно всегда, да и вообще, Позов — ему как брат родной стал. Да и был таковым, сколько он себя помнит. Журавлёвы, на чьей свадьбе он два года назад развлекался и в первый раз перепил так, что до сих пор не помнит ничего после десятого по счёту тоста; ему тогда едва восемнадцать исполнилось — зелень зеленью. Вот только Дрона не хватало — тот совсем с радаров исчез. Антон стоял и смеялся над какой-то шуткой, но головой был в школьных годах, которые не такие и давние вроде, вот только между ним тогдашним и ним нынешним — пропасть, целая жизнь, по сути. Антон повзрослел лет так на десять за последние два, но он всё ещё хочет чувствовать себя несгибаемым, как ребёнок хочет ощущать себя взрослым. Знал, что друзья уедут, и всё вернётся на круги своя; у него останется только он сам. И Арсений. У него всегда будет Арсений. Антон не уверен, что ему нужен кто-то ещё. Тот стоял, положив ладонь Шасту на плечо, и изредка поглядывал на него, в отличие от других замечая, что мыслями Антон где-то в другом месте, но не тревожил и не выдёргивал, потому что у Шастуна на лице не было грусти или отчаяния — была только тоска по прошлому, и ничего более. Он смотрел на него глазами яркими, вдохновлёнными, восхищёнными, как восторгаются искусством или любовниками порой, а тут всё вместе сошлось. И не сияли они только по причине линз, которые они на пару купили; Антон — зелёные, а Арс — голубые, чтобы не нужно было искать ответы на лишние вопросы. Но если приглядеться, то можно было заметить мягкий свет радужек даже сквозь них, потому что глаза сияют слишком ярко порой, и эту магию скрыть не может ни одно земное изобретение. С линзами было немного непривычно, конечно, но Арсений вообще старался о них не думать. Тем более, с ними очки носить не надо. Что-что, а зрение Шаст Арсу не поправил до сих пор — Арсений противился. Улыбался самодовольно и говорил, что выглядит сексуально в очках. Антон отвечал, что он ещё сексуальнее совсем без всего и принимался, в основном, вылизывать его шею. Они были вообще похожи на леопардов с кучей засосов на шеях и плечах — это все тактично игнорировали, как и алые губы, изодранные поцелуями в коридоре. Особенно всё равно всем стало, когда за Макаровой спиной все увидели ещё одну бутылку шампанского и несколько — водки, а значит, действительно, сейчас пойдёт жара. На Антона вид алкоголя произвёл вдохновляющее впечатление, и все подняли первый тост за их приезд. Потом было ещё три: за Позовых и их будущего ребёнка (Катя только благодаря этому оставалась самой трезвой в компании и не давала воплотить в жизнь всякую дурь), за неожиданный приезд Журавлёвых и Макара из Воронежа, причину которого Антон так и не узнал, и за Арсеньевское здоровье, потому что простуда брала своё — рядом с Поповым валялась горстка иссморканных платков. А между тостами Антон с Ильёй пили ещё — и первые вскрыли бутылку водки. Антон заметно повеселел за последние два часа — смех у него стал громче и чуточку пьянее, и он забыл, кажется, про всё, что его тревожило, а вот Арсений нет, но его вело ещё как и за мысли не уцепиться было. Голова стала подобна карусели, а мир — смазанным изображением старой фотоплёнки, покадрово выдающей всё окружающее. Вот Антон смеётся — кадр, который, увы, не запомнится, вот они с Ильёй пьют на брудершафт — тоже забудется; плевать. Арс хохотал хриплым от болезни голосом над чьей-то шуткой, да и в целом все были в той стадии алкогольного опьянения, когда неважно, над чем. Кто-то больше, кто-то меньше, но гостиная утонула в громком галдеже — возможно, соседи уже стучали по трубам — никто не слышал. Компания сидела на полу, потому что стол был слишком маленький, да и нафиг его, как сказал Журавль; пили, общались, будто наверстывая упущенные годы и наговаривая за следующие. Такой шум-гам, в котором Арсений пьяно покачивался, сморкался и молчал в невозможности сложить хотя бы предложение, продолжался до тех пор, пока Серёжа не засвистел и не постучал штопором по бутылке. «Так делают в приличном обществе», — пробубнил он себе под нос и кашлянул в кулак. — А может поиграем в правду или действие? — предложил он самое банальное, во что можно было сыграть, но все поддержали идею. Арс ограничился лёгким кивком; Антон бросил на него взволнованный взгляд. — Всё хорошо? — прошептал он ему на ухо, откинувшись на основу дивана спиной. Арсений снова кивнул, и Шаст прижался губами к его лбу, который снова теплел. — Чудо ж ты моё, — выдохнул он и, закинув руку ему на плечи, буквально заставил лечь головой на его плечо. — Шаст… — хотел воспротивиться Арс, но Антон его заткнул. — Нет. Нет и всё. Я заварил, мне и расхлёбывать, — протараторил тот Арсению на ухо и вернул внимание к друзьям. От его руки, которая переместилась на грудь Арсения, шли волны тепла, разбегались под кожей, и Арсению становилось легче. Серёжа усмехнулся в своей насмешливой манере, зыркнув на парней, и принялся объяснять, как оказалось, не всем известные правила. На Антона же смотрел неотрывно Позов, с укором и в то же время пониманием в глазах, потому что ещё очень давно он говорил Антону в это не ввязываться, головой думать больше, но Шастун не слушал и не слушает до сих пор; он свой выбор давно уже сделал, и Диме его не осуждать. Антон не жалел, что у него на груди сейчас лежала его любовь — да, влюбляться безрассудно за пару месяцев до смерти, но не всё ли равно? Антон не жалел, что он тратил свои силы на то, чтобы вылечить Арсения от простуды; Антон не жалел, что он всё на эту любовь поставил, даже если они всё-таки когда-нибудь расстанутся. Вот переживёт апрель, и расставайся-сходись сколько душе уже угодно. Хотя и ей не угодно, на самом деле. Дима долго наблюдал за тем, как Шастун путал в волосах Арсения свои пальцы; как тот улыбался мягко, не открывая глаз; как Арс гладил его ногу и смеялся над чем-то, что Антон ему на ухо сказал. Шаст выглядел так, будто он впервые в жизни на своём месте. Арсений ему шёл, сочетался по всем параметрам внешне и внутренне, и ощущение складывалось, будто этот человек с ним всегда был, и будет, наверное, тоже. Позов больше не волновался — Попов ведь убережёт всеми силами, а если нет, значит Антона никогда нельзя было уберечь. Шастун пересёкся с ним взглядом — Дима ничего не сказал, лишь головой дёрнул, мол, ты сам-то уверен? Он на вопросительный взгляд Димы кивнул твёрдо, и тот кивнул в ответ тоже. Шаст словами не разбрасывался — ну, почти, и Дима больше к этой теме не возвращался. Антон перевёл глаза на Серёжу, не переставая поглаживать Арса по груди, но тот выпрямился довольно скоро и повёл плечами, разминая затёкшую спину. Одними губами проговорил: «Спасибо тебе», — и окинул пьяненьким взглядом, а потом потянулся за стопкой водки. Выпить не успел — Матвиенко его остановил, и Арсений вздохнул тоскливо. — Арс, правда или действие? — спросил армян и с азартным блеском в глазах оглянул всех окружающих. Ему, видимо, очень льстила перспектива мучать других дурацкими заданиями, но компании было наплевать — заняться всё равно было больше нечем. Арс усмехнулся и, потакая желаниям друга, выбрал действие. — Окей, тогда ебани с перцем рюмку, — произнёс Матвиенко и указал кивком на бутылку. — Всё равно болеешь, а так и эффект будет, и ощущения острые. Пока Попов таскался на кухню за перцем, Илью успели раздеть до трусов. Сразу стало ясно — ведущий и фантазёр из Матвиенко никакой. И что-то спросили у Кати, видимо, простенькое — Арсений так и не уловил, что именно, и пришла его очередь глотать несчастную водку, хотя он ощущал себя ещё более несчастным от самой перспективы. Под громкое скандирование ребят, он закинул в себя рюмку дико жгущей глотку жижи и поморщился; Антон с Серёгой, сидящих по обе стороны от него, похлопали его по плечам, и они стали играть дальше — Антох, правда или действие? — задал вопрос волшебнику Матвиенко с ехидством, намекая на верный ответ. — Действие. — Снимай футболку, будем смотреть на красоту твою, — с довольным смешком сказал Матвиенко. Арсений метнул голову в сторону Шаста, которого будто окатило холодной водой, и любой намёк на опьянение исчез из его глаз. Тот в ступор впал лишь на секунду, а потом парень поджал губы и покачал головой, параллельно хватаясь длинными пальцами за край рюмки и подтягивая её к себе. — Нет, — ответил он твёрдо и открутил крышечку бутылки, стоящей рядом. — Не, Шаст, так дела не делаются. От заданий не отказываются, — запротестовал Серёжа. — От таких плёвых тем более. Антон стиснул челюсть до хруста; внутри всё свело будто то ли злостью, то ли жалостью к себе любимому, которая всегда была, стоило речи зайти о чём-то даже отдалённо напоминающем ему о проклятии. Внутри брала верх собственная слабость, и Шастун сразу как-то неосознанно начинал строить из себя актёра драмы, который считает, что он обязан спасти всех и никак иначе. Такие в основном сдавались в середине фильма. Парень глядел на рюмку, в которую заливал водку, лишь бы не смотреть на напрягшихся и переглядывающихся Попова с Позовым, потому что те всегда, волей-не волей, жалеть будут. А Антону бы себя перестать, потому что ему двадцать, чёрт возьми, лет, а не десять, чтобы сесть на пол и разныться, что он ударился об угол шкафа. — Серёг, не надо, — буркнул Арсений, но Шаст положил ему руку на плечо. Волшебник собрал себя в кулак; а не плевать ли вообще? Шрамы шрамами, чёрт с ним. А на засосы вообще всё равно — даже те, кто не знал, что он с парнем спит, уже давно это поняли. Арсений смотрел на него слишком преданно и бережливо, чтобы не понять, да и вообще — часто друзья в объятиях друг друга лежат? — Ладно, хорошо, блять, ладно, — раздражённо выпалил он, опрокинул в себя рюмку и стянул майку. В комнате напряжённая тишина разбавилась шокированным ахом Кати, которая прижала ладонь ко рту. У Антона вся кожа — в алых пятнах от губ Арсения, между которыми или под которыми проглядывала сеточка шрамов. Дима вздёрнул бровью, молча спрашивая Шаста, мол, все исчезнувшие без следов — Арсеньева работа? Антон кивнул коротко. Я оказался прав. Шастун вдруг усмехнулся, покачал головой, и, отключившись наконец от проблемы, произнёс громко: — Чего покисли-то? Нормально всё, нормально! Играем? — спросил, и народ понемногу стал оживляться. — Играем, — ответил Серёжа чуть тише и виновато взглянул на Антона; тот в ответ лишь пожал плечами. И прежде, чем Матвиенко задал вопрос Макару, Антон вздохнул и сказал, в большей степени чтобы себя уверить, чем других: — Не забывайте, что, по сути, похуй, — и поднял рюмку вверх.***
Всё шло вполне себе весело; играли, пили вдвое больше, потому что Серёжа ввёл правило — не отвечаешь на вопрос — рюмка. Арсения вело больше всех, потому что он на половину не мог дать точного ответа; Его спрашивали, почему он впустил Антона в свой дом — он пил, потому что не знал и сам, почему. Его спрашивали, за что он влюбился в Шастуна не то что по уши — по макушку, и он не отвечал, потому что это их, личное. Да и там минут десять можно перечислять. Шум и звон рюмок и бутылок стоял оглушающий, да и музыка из колонки, притащенной Серёгой, грохотала ещё как — странно, что соседи не вызвали ментов. — Мы танцуем с тобой наш последний медляк, я танцую хреново, ты танцуешь никак! Из глаз твоих покатилась слеза, — орали Макар с Антоном играющую песню. — Хули ты плачешь? Вытри глаза! Шаст выглядел вполне себе довольным жизнью, а Арсений, которого не хватало на большее, кроме как сидеть с улыбкой, редко расходясь в приступах беспричинного смеха, и глазеть на парня. За всем весельем он не сразу заметил, что в комнате появился девятый человек, который стоял, оперевшись на столик в углу и тихо посмеивался себе в кулак. Макаров танцевал стриптиз, если эту тряску животом и беспорядочные махания руками можно было так назвать, когда за его спиной Попов всё-таки заметил улыбающегося Пашу, который смотрел на происходящее со зверской долей тоски в глазах. Вмиг улыбка на губах Арса поникла, но он вовремя своей пьяной головой сообразил отвести взгляд, чтобы Антон не заметил ничего необычного в его поведении, потому как о наличии здесь Воли тот знать точно не должен. В какой-то степени. Шальная мысль ему в голову ударила сразу же, стоило увидеть взгляд тёмного мага, который был полон безысходности и скорби. Видимо, по былому. Арсений вновь подумал о том, что это совсем не похоже было на человека, который заставил Шастуна совершить девятнадцать убийств и обрёк того на почти верную смерть, но факт оставался фактом. Тем не менее, Попов вдруг, кинув мимолётный взгляд на Волю, почувствовал слабый укол вины за свою бестактность вечером ранее — странно это всё было. Но если чувствуешь, что нужно, значит, надо делать, и, шепнув Антону на ухо, что он скоро вернётся, ушёл в коридор. Видимо, Паша понял всё сразу — он уже ждал его, опершись на стенку. Арсений взглянул на него; что-то в знакомом видимо изменилось. Улыбка Паши вновь стала дерзкой, выражение лица — самодовольным, и Попов усмехнулся. Выпендрёжник. Полумёртвый, видимо, тоже на актёра учился при жизни. Арсений кашлянул и спросил уверенно, не давая себе шанса передумать: — Хочешь к нам туда? Полчаса сможешь видимым пробыть? В качестве извинения — сойдёт, тем более, один раз — не пидорас, как говорят. Попов не сильно был уверен, что у него есть причины извиняться, но что-то внутри двигало на такого рода идиотизм — алкоголь или повышенный уровень гуманности в крови, месяца так с октября — непонятно. Последний их разговор был не из приятных, а Арсений из чистого эгоизма не любит, когда на него держат зло. Паша немного ошалел от сказанного, видимо, будучи уверенным, что его попросят уйти, и открыл рот было, но тут же его захлопнул и прикрыл глаза. Арс предположил, что он считал количество своих сил, и терпеливо ждал. В итоге Воля лишь кивнул, взглянув на Арсения как-то нечитаемо, и они отправились к двери в гостиную, как вдруг тот, не имея возможности одёрнуть Арсения, просто воскликнул: — Погоди ты, бля! — Чего? — развернулся резко парень. — Как объяснить, почему меня трогать-то нельзя? — спросил он. Мёртвых касаться запрещено. У Арсения это правило на черепушке выбито после того единственного раза, когда он всё-таки это сделал, но на нетрезвую голову и не такое забудешь. Он задумался и буквально через мгновение выдал: — Ты гаптофоб. Паша лишь бровью дёрнул в непонимании. — Боишься касаний, короче, -бросил он и приоткрыл дверь в гостиную. Арс просунул голову в проём и похлопал, привлекая внимание присутствующих. — Тут один мой друг забежал, не против, если он с нами полчасика потусит? — спросил он. — Да, конечно, пускай, алкоголя на всех хватит, — сказал Антон и потряс полной бутылкой. — Не против, ребят? — Больше народа — больше кислорода, — произнёс Дима и сделал колонку, которая оказалась у него, погромче. — Заваливайся! Арс пропустил Пашу внутрь и приметил, что тот резко стал как-то легче, менее мрачным, что ли. Воля вздохнул полной грудью, и у него на губах чуть нахальная улыбка закрасовалась. Арсений стоял у косяка, смотрел, как маг тактично отказывался от рукопожатий, и думал, что он, вроде как, не должен так поступать, с собой, с Антоном, да и вообще — не должен, ведь Паша всегда будет врагом, убийцей, но у Арсения настолько подстёрлись границы правильного и неправильного на пьяную голову, что он махнул на это рукой. На самом деле он алкоголем лишь себя выгораживал, чтобы вина перед одним человеком не стала виной перед другим — перед Шастом, который сейчас расспрашивал у Воли, откуда они с Арсом вообще друг друга знают. Тёмный маг с ложью расправлялся как семечки щёлкал — легко и без зазрения совести, которой у него и вовсе не было, кажется, если вспоминать их первые встречи. Арсений покачал головой, будто стряхивая все мысли, и присел между недо-видением и Антоном, лишний раз исключая возможность столкновения тьмы со светом, которое могло привести к неясным последствиям. Он поймал напрягшийся взгляд Серёжи, который с серьёзным лицом сидел и думал над чем-то, изредка посматривая на нежданного гостя, но, пожав плечами неопределённо, вернулся к игре, в которую они играли уже который час. — Окей, ладно, новенький-готовенький, — выдал он детскую поговорку. — Паша, тебе вопрос: правда, действие? — Правда. Серёжа задумался на секунду, вновь хмуря брови, а потом спросил: — А мы раньше не встречались нигде? — Да нет, вроде, — произнёс Паша обыденным тоном и потянулся за чистой рюмкой. — И это твой вопрос? — Нет, нет, — отмахнулся Матвиенко. — Это так, просто из интереса. А правда… У тебя с твоей этой, как её… — Гаптофобией, — договорил за него Арс, устроив голову на плече у Антона. — Гаптофобией, да, — повторил Серёжа, — секс был когда-нибудь? — Неа, не было, — покачал головой Воля. Тот втянулся в компанию довольно быстро и вскоре уже был, как свой: подпевал некоторым песням, выжирал по три стопки за десять минут и хохотал над историями Ильи, которые у того находились на любую правду и на любое действие. Арсений поглядывал на него изредка и ловил себя на мысли, что они в других обстоятельствах могли бы стать друзьями. Паша оказался каким-то дурным, весёлым, ненапряжным, а ещё хорошим собутыльником. Он просто пытался брать от этого получаса всё, набухиваясь до заплетающегося и едва контролируемого языка; Арс удивлялся, как он всё не выдал до сих пор. Сам Попов пить уже не мог, но всё равно пил, роняя в себя рюмку за рюмкой, пока Антон не отнял у него бутылку, когда Арс не мог уже физически головы от его плеча оторвать. Шастун, что трезвел быстрее остальных в силу магии в крови, наблюдал за ним искоса и посмеивался, когда Арс полез его в шею целовать, да и вообще во все места, куда доставал. Арсений был довольно забавным в таком состоянии. Попов смотрел на всё вокруг пьяным и помутнённым взглядом, подсказывал Серёге задания и казался себе невозможно-сопливым, не выпуская ладонь волшебника из своей. Он забыл о всей этой магической чуши на пару часов; не было проклятия и тёмного мага рядом — был горячо любимый Антон и Паша Воля — старый знакомый и местный заводила, была куча воронежских друзей Шастуна, грохочущая, откровенно дерьмовая музыка и много алкоголя — всё как у всех в двадцать один. И Арсений был бы счастливее только в том случае, если бы этого всего не было совсем. Кроме Антона, конечно. Он же всё-таки не тусовщик. — Арс, — окликнул его Серёжа, когда Арсений немного подвис, глядя в одну точку, — правда или действие? — А? — отозвался он, вздрогнув. — Говорю, правда или действие? — Правда. — Ты снизу или сверху? Арсений усмехнулся и ответил: — Мог бы и поинтереснее вопрос придумать. Я… Договорить ему не дал Паша, который кашлянул в кулак и кивнул на дверь, опомнившись вдруг, что время у него не резиновое. Арсений плывущим взглядом посмотрел на электронные часы, которые показывали полпервого, и пытался вспомнить, когда Воля появился, но в упор не мог этого сделать. Он потёр ладонями лицо и, кивнув, поднялся на ноги — это действие едва можно было назвать успешным. Антон заметался взглядом по его фигуре, и Попов, наклонившись, прошептал: — Провожу пойду, — и поцеловал его в местечко за ухом. Сбоку раздалось Серёжино ехидное «ой-ой-ой, какие нежности», и Арсений в ответ лишь глаза закатил. — Ребят, мне бежать надо, спасибо за приём, — сказал Паша громко. — Быстро ты, — ответил Макар. — И часа не прошло. — Что поделаешь, — Воля пожал плечами и выскользнул за дверь. — Так снизу или сверху? — прилетело в спину Арсу от любопытного Матвиенко. — Пусть тебе Антон ответит! — выкрикнул Арсений из коридора. Паши в квартире уже не было, а Арсений, нащупав в кармане куртки сигареты, повернул замок и вышел на лестничную клетку.***
Арсений никогда в своей жизни не видел ливня в феврале до этого дня. Он стоял и смотрел на непроглядную стену из дождя, который залил в мгновение ока все ямы на дорогах и добрался до порожка перед подъездом. Арсений, сжав в пальцах сигарету, глядел на мокрые носы тонких кед. Голова жутко тормозила, и его пошатывало слегка, поэтому он не сразу додумался сделать шаг назад и встать почти плечом к плечу с Пашей, который оперся на стенку у двери и курил тоже, подолгу выдыхая дым и задумавшись о чём-то. Арсений взглянул на него и поджал губы; парень пытался найти ответ на вопрос, когда он стал таким добрым и понимающим. Рядом с ним стояла причина всех его бед, по сути, а он просто с ней курил, и думал, как бы его снова начать ненавидеть, и вообще, в какой момент всё полетело в дремучие леса. Факт остаётся, конечно, фактом — Паша — тот ещё обмудок, и его не оправдать никак, но Арсений был слишком пьян, чтобы на этом зацикливаться. — Врагов не жалеют, если война ещё идёт, — вдруг выдал он без причин. — Хуя ты философ, — ответил Воля со смешком и затянулся. — А ты — ебаная золушка, — сказал Арс и хихикнул. — На балу только до двенадцати. — Сейчас без двадцати час. — Да похуй. Арсений смотрел на хмельные глаза Паши, и понимал, что тот с каждой их встречей становится всё более живым, и от этого в груди было дико больно. Поэтому он решил не смотреть и перевёл взгляд на дождь. Тот всё ещё хлестал не переставая, и Арсений съёжился, посильнее запахивая куртку. Он затянулся глубоко и, поперхнувшись горьким дымом, разошёлся в кашле. Паша же курил так, будто дым на вкус — совсем пресный. Хотя ему, может быть, так и было. Арсений смог, наконец, вздохнуть и вновь стал созерцать стену из ливня, находясь на той стадии алкогольного опьянения, когда весь смех сменяется безнадёжной, глухой тоской, и ты понимаешь, что всё совсем не так, как тебе кажется. Кинув мимолётный взгляд на опустевшего, глубоко ушедшего в мысли мага, он спросил: — Ты вообще почувствовал алкоголь? У Воли в глазах отражался мир — в чистых, карих, но не слишком светлых — иначе это было бы иронией. У него в глазах отражались фонари и фары проезжающих мимо одиноких машин и огненно-рыжий кончик сигареты при затяжке. Тот не шевельнулся даже, продолжал стоять с отсутствующим выражением лица; в том и дело, что Арсению его всё равно жаль, потому он и зовёт его пить в их компании, и курит с ним уже не первый раз. Воли скоро не станет — он надеется — и это не жалость к врагу, это жалость к умирающему. Арс ему ничего не прощает, просто бросает подачки, как кость голодной бродячей собаке, не задумываясь о том, что с этой псиной будет завтра. Ему есть о ком заботиться и без него. — Нет, — ответил Паша безразлично, — почти нет. Мозг просто как у живых работает — спирт дурманит голову, будто на автомате, а так — нет. Я и горечь никотиновую-то ощущаю только потому что она слишком едкая. Похер, — добавил он, не отрывая взгляда от залитых дождём дорог. У него из рук выпала сигарета. Он скривил губы, будто от ноющей боли, и сложил руки на груди. Арсений продолжил курить и поймал себя на мысли, что Воля сегодня и вправду слишком долго был телесным, где-то около часа, наверное, и он нахмурился. Видимо, изменения в состоянии Антона были слишком незаметны, но довольно прогрессивны, раз так. Арсений неосознанно стал скребсти пальцами по груди, будто что-то внутри не давало ему покоя, и почувствовал свой пулемётно быстрый пульс. Перепил, наверно. — Я понаблюдал за тем, что я убиваю, — вдруг начал говорить знакомый. — Я посмотрел на то, что между вами с Шастуном. И нет, я не скажу, что я бы изменил своё решение после этого. Мне правда вас жаль, но себя мне жаль больше. Он тебя любит, это, конечно, заметно очень сильно. Парень за тебя хватается, потому что ему больше не за что, по сути, да и тем более — ты его жизнь, только, увы, в меркантильном смысле, — произнёс он, сглотнул и продолжил: — На самом деле, он очень переменился за последние, сколько там, девять-десять месяцев? Я его помню ещё совсем зелёным, слабым, какими обычно и бывают в восемнадцать, когда ты один в чужом городе. Я себя за всю эту херню с убийствами, по правде говоря, не сильно люблю, но Антон ничего, справился. Он просто чуток сильнее, чем кажется на первый взгляд. Возмужал парниша, ничего не скажешь, уверенный теперь такой, — усмехнулся Воля с какой-то будто отцовской гордостью. — Нет, ты не думай, я за вами не слишком много наблюдал до сегодняшнего вечера. За тобой в основном, и то, потому что выбора у меня не было особо. А ты, Арсений, персона совсем интересная. Я тебя вообще поначалу понять не мог, когда осознал, что ты можешь меня видеть. Я раньше же совсем безвольный был — будто застрял в том дне, когда проклял Шастуна. Но чем больше в тебе было его энергетики, тем больше я мог контролировать. После вашего первого раза смог впервые не по сценарию начать разговаривать. Арсений смотрел на него из-под полуприкрытых век и, немного накренившись в невозможности стоять ровно на ватных ногах, сказал: — То есть ты всё-таки со мной тогда? — С тобой уже, да. Не думаю, что ты забыл, — хмыкнул маг. — Но в общем и целом, чё сказать-то хотел, — он почесал затылок, — не помню уже, ладно. — Паш, то есть… — начал было Арсений, но его прервал голос за его спиной, и он выронил из рук сигарету от неожиданности. — Паша? Арс, с кем ты… Попов повернул голову; прямо у дверей стоял Антон, который только что выскочил из дома. Волшебник нахмурился, соображая, что к чему, а потом спросил неуверенно: — Ты же не хочешь сказать, что с нами в гостиной был?.. Он вздёрнул бровями, дожидаясь ответа на вопрос, который Арсений сразу не смог воспринять; да он сосредоточиться на фигуре Антона не мог, не говоря уж о словах. — Скажи мне, что я не прав, — тихо сказал Антон, но Попов видел, что ещё немного, и тот взорвётся. Арс метнул голову вправо — Воли там уже не было. И разбираться со всем теперь только ему одному. Арсению к месту пришла в голову всем известная поговорка: заварил — расхлёбывай. — Попов, блять, ты отвечать собираешься или нет? — уже более раздражённо и громко произнёс Шаст. — Я бы с радостью, — Арсений сглотнул; язык будто онемел сразу, — сказал бы, что это не так. Но да, с нами в гостиной сидел тот, — он снова запнулся и потёр глаза ледяными пальцами, — из-за кого это всё. Да. Прости. Прости меня. — Чего ты сделал, сука? — воскликнул Антон. — Ты пригласил с нами выпить мою собственную смерть! Попов, ты ебанутый, что ли, я понять не могу? Может ты ещё и подружиться с ним хочешь? Чтобы не одиноко было после того, как я сдохну к чертям? Какого хера-то?! — Да знаю я, что виноват, знаю! Жалко мне его стало, понимаешь? Он не так ужасен, как кажется. — Жалко, сука, у пчёлки! — съязвил Шастун. — Не так ужасен, говоришь? А мне тебе напомнить, что он, вроде как, доводил тебя до панических атак? Что он, вроде как, проклял меня, нет? Что он, вроде как, заставил меня убить девятнадцать человек собственными руками?! — Жить хочет каждый, — выдавил Арсений и тут же понял глупость этих слов сейчас. Антон застыл на месте, схватив его за плечо, с ошеломлённым видом; он вдруг резко потух, превратившись из костра в угли. Парень стиснул челюсть и процедил сквозь зубы, уже намного тише: — Так я тоже, блять, — Шаст запнулся, — хочу, — он вздохнул и ослабил хватку. — Иди ты нахуй, Попов, со своей жалостью к таким ублюдкам. Он развернулся и, похлопав себя по карманам, тихо рыкнул себе под нос. Всё ещё неустанно лил дождь, заливал дороги, дома, по улицам бежали единицы промокших насквозь прохожих. Волшебник зарывшись посильнее в ворот куртки, что было совсем бесполезным, ступил под дождь и собирался уйти куда-то, не сказав ни слова, и тогда Попова вдруг словно током шарахнуло: если Антон сейчас уйдёт, то что потом? Он его вовек теперь не сыщет, если так, если вдруг что, если, если… И тот сорвался с места, с большим трудом оттолкнувшись от стенки, споткнулся о воздух и налетел на его высокую фигуру, едва не сбив Антона с ног. Арсений прижался к мокрому капюшону его толстовки и, обвив руками его спину, затащил парня назад под козырёк. Он развернул его к себе, и Шаст поддавался пьяным движениям, хотя внутри всё болело, травилось обидой, потому что ну как так можно — позвать причину всей его боли к ним за один стол? — Не учишься на ошибках совсем, да? — спросил Арсений, туманно глядя ему прямо в глаза, а смотрел будто яснее обычного. — Я не хочу повторения той истории с катком, любимый, не хочу. Если что вдруг, то я же не найду тебя, без телефона и в таком уёбском состоянии, — тараторил Арсений, едва разделяя слова. — Я тебя не пущу, никуда, не пущу, — выпалил он, беспорядочно хватаясь за его руки и цепляясь за пальцы. Шастун слушал его хмельные и едва понятные речи, а внутри утихал шторм, вопреки погоде, потому что Арс говорил с такой искренностью, с таким волнением в голосе, что казалось, будто он — наивный ребёнок в несоразмерно большой и явно чужой куртке, в темноте накинутой на плечи, у которого душа оголённая, нагая совсем, со всеми тревогами и страхами. А тревога у него сейчас была всего одна; будто остальное не важно совсем, кроме Шаста, который собрался куда-то в темени, под хлещущим без продыху дождём. Антон усмехнулся и сказал пустяково: — Я всего лишь за сигаретами пошёл. Конечно нет — какой дурак пойдёт в такое за табаком? А на ошибках он научился не делать неведомой херни, но тут всё иначе. Просто дождь. Баш на баш, ложь на ложь — пьяному Арсению знать об этом совсем не обязательно. — Я тебе свои отдам, — проговорил Арс, покачал головой, а потом добавил уже тише: — Прости. Тот будто резко протрезвел — Антону так показалось — но его неясный взгляд всё ещё блуждал по окрестностям; Арсений откинулся снова на стенку у домофона, доставая из кармана куртки сигареты и протягивая одну из них Шасту, который перехватил её губами и поджёг в момент. Парень развернулся и встал рядом с Арсом, где буквально минуту назад стоял Паша, и выдохнул густо-серый дым в воздух. — Просто Паша, знаешь, в целом — нормальный. Он часто здесь — чаще, чем ты знаешь. В нём злости нет и не было. Жить хочет каждый, — начал Арсений, избегая смотреть на Антона, который тут же метнул голову в его сторону, — и это не я сказал. Воля даже прав, в какой-то степени. Он хочет жить так же, как я хочу, чтобы ты жил. Потому что я, если честно, не знаю, что я буду дальше делать. Не умею я без тебя больше, Шастик, — он постучал ногтем по сигарете, стряхивая с неё пепел. Арс слишком серьёзным стал, и все эмоции остались в том моменте, когда он пытался Антона удержать. А теперь парень смотрел безразлично на заметно послабевший дождь и скрёб пальцами по никотиновой палочке. — Ты понимаешь, квартира у меня пустая. У меня тёткина двушка, и тут моих вещей — по пальцам посчитать. Шмотки в шкафу да гитара, старая, и то — не моя. А ты — мой. Ты, блять, весь мой, где-то внутри засел. Да что там где-то — везде. Я прожил без тебя столько лет, я прожил без тебя с т о л ь к о, что я больше не хочу без тебя, — проговорил он медленно, но чётко, потому что язык, зараза, заплетался, резался о зубы, и Арс прикусил его нечаянно до крови. Антон молчал, потому что знал, у Арсения на душе — чёрти что всегда, когда речь о нём заходит, и пусть тот говорит — волшебник будет слушать, верно, покорно, потому что он уйдёт, а Арс останется совершенно один со своей никому больше не нужной любовью. Волшебник знал, каким Арс был, когда всё только началось, и знает, что сейчас ничего не поменялось. Арс внутри, без всех, всё ещё одинокий, не понимающий куда ему приткнуться мальчик, у которого в руках, последнее, что осталось — это спичечный коробок со светлячком. И он держится крепко-крепко за этот коробок, где внутри — свет, потому что чувствует, что скоро и его отнимут. — И я каждый раз, — он запнулся, будто вдохнуть не мог, но продолжил спустя пару секунд: — каждый раз захожу в квартиру с ночной смены, а тебя там нет. Зато есть чай на столе, холодный, горький, и старые конфеты в шкафу, но я пью этот дурацкий чай с затвердевшими шоколадками, потому что его ты мне сделал, я заправляю кровать, которую ты оставил разворошённой, я мою посуду, которую ты не успел, и я не хочу даже злиться, потому что я знаю, что ты есть — что ты всегда где-то есть, и что ты всегда вернёшься домой. А когда-нибудь ты можешь просто не вернуться. Я пытаюсь цепляться за то, что никогда бы меня не удержало, но Антон, я не могу отпустить тебя! — выдал он сплошным потоком слов. По его щекам скользнула пара слёз. — Родной, ты мне нужен дома, — продолжил он чуть подрагивающим голосом. — Пускай в этом доме не будет ничего моего, только бы ты был там, — Арсений сорвался на едва слышный сип. Он сделал затяжку, а потом потушил сигарету и утёр рукавом куртки мокрые дорожки. Арс шмыгнул носом, а потом произнёс чуть громче: — Пошли к ребятам, нас уже, наверное, заждались. Арс стал хлопать себя по карманам в поисках ключей, но не нашёл их и ругнулся под нос — куртка-то не его, а Макара. Антон оттолкнулся от стенки, по которой уже почти сполз, и вытащил из кармана куртки свои. Арсений улыбнулся измученно и взял ключи из его рук. Раздалось пиликанье домофона, и Арс, открыв дверь, впустил Шаста внутрь и зашёл следом.***
Стоило им попасть в тепло, у Арсения глаза алкоголем заблестели и ухмылка пьяная заиграла на губах, а Антон понять не мог, развезло его после мороза или он просто прикидывался, чтобы больше обо всём, что у этого дрянного подъезда произошло, не вспоминать. Он повесил куртку на крючок, пробубнил себе под нос: «Кстати, о гитаре…» и ушёл в их спальню. Антон бросил на него быстрый взгляд и направился на кухню, доставать ликёр. У него голова была совсем уже трезвая, хоть он и выжрал больше остальных — надолго не хватало. Он нашёл спиртное в самом дальнем углу шкафчика, где оно у них хранилось, выпил одну рюмку прямо на кухне, и сладкий напиток обжёг глотку. О лампочку билась непонятно откуда взявшаяся в феврале мошка. Шастун смотрел на насекомое долго, сравнивая его с самим собой, бьющимся о попытки спасти свою жизнь, как о стекло - иногда именно так и казалось - и пришёл к выводу, что пить надо. И желательно много, потому что у него мозг был слишком перегружен, раз он искал метафоры в мошке и лампочке. Он вернулся в гостиную. На его приход никто не обратил особого внимания; там уже на прежнем месте сидел улыбающийся Арсений, который бахнул ещё одну стопку, видимо, пока Шаст стоял на кухне. Попов держал гитару в руках и бесцельно цеплял струны. — Шастик, давай к нам, песни петь, — сказал он, и Антон приземлился рядом, не выпуская из рук бутылку. Парень цедил ликёр прямо из горлышка, но понемногу совсем, растягивая вкус, пока компания горланила на все девять этажей, кажется, а у него голова была мутная — не от алкоголя, правда — просто мутная, и он не участвовал во всеобщем веселье; в «правду или действие» играть перестали, потому что придумать уже ничего не могли даже вчетвером, а ведущий Серёжа полулежал на полу, оперевшись затылком на стенку, и бегал глазами по всей комнате. Спустя минуту его всё же осенило, и армян подскочил на месте: — Я придумал тебе действие! — выпалил он, тыча пальцем в Шастуна. Антон издал смешок и ответил: — Да мы ж, вроде, не играем уже. — А вы с Арсом два кона проебали где-то, — сказал Матвиенко и хихикнул. — Интересно, где. — Трахались в лифте, естественно, — с сарказмом произнёс Шаст. — Естественно, — повторил Арсений и засмеялся. Серёжа кашлянул и продолжил: — Так вот, о чём я. Арс гитару притаранил, пой нам. Чё-нибудь, давай. — Я напелся уже вчера в караоке, давай другое, — отмахнулся Антон. — Не, Шастун, харе вертеться. Пой, — фыркнув, пробубнил Серёжа. Антон цокнул и, хлебнув ещё немного, начал хрипло: — Среди дыма, кухонь и спален, на флэте я увидел твой невинный взгляд, — он усмехнулся и посмотрел на Арсения, забвенно перебирающего струны и покачивающего головой в такт, — чудесный взгляд. Дверь навынос, соседи с ментами — одевайся, мы идём гуля-я-а-а-ть. Пел плохо, конечно, да и не смог бы хорошо. Он скользил взглядом по друзьям, которые пошатывались вяло под звуки перебора струн, который был сбивчивый и неритмичный — Арсений заплетающимися пальцами тоже бы лучше не сыграл, и это напомнило Антону что-то из далёкого прошлого, когда ему лет шестнадцать было; когда собирались на чьей-нибудь пустой квартире раз в сколько-то там недель, пили до рассеянных, алкогольно-блестящих глаз и песни под потрёпанную и до отвращения расстроенную гитару пели, без голоса и таланта - когда-то. Антон был подростком недавно, а кажется, что век назад. Дима позвал Катю на танец — тоже как тогда (хотя какие тут танцы под пацанские дворовые песни), только раньше Катька краситься не умела и Димка полноват был — сейчас иначе. Позов подтянутый, и Катя красивая, улыбается счастливо и смеётся, обвив его шею руками. Тогда, конечно, тоже смеялась и прилипала к Позу всем телом. Но сейчас всё равно по-другому. Илья — такой же. Ветер в голове, бутылка в руке — развязный и бодрый, всегда, будто не устаёт и никаких проблем за спиной не имеет; а может, так и есть. Но он всё равно повзрослел, черты лица переменились — стали более суровыми и мужественными, хотя куда уж, казалось бы. Но он добряк — мухи не обидит, веселит всех, травит байки про каких-то мифических Любонек и Настенек, хотя Антон почти уверен — если и есть Настенька, то одна, где-нибудь в Воронеже. Журавлёвы всё ещё противно-счастливые, как и два с лишним года назад. Но тут Антон претензий уже не имеет — он и сам противно-счастливый. Ну, если бы не сотня причин, почему не совсем, но это мелочи; они с Арсением приторные прямо. Смотрел на друзей, на Журавля с его «советами деревенского мужичка», и немного вспоминал юность, вернее, её самое начало, когда в КВН они играли плохо, а Шаст с Макаром записывали дурацкий рэп про Катьку-каракатьку, которая, на удивление, мифической не была, а вполне себе реальной Катей Кривошеиной — первой школьной любовью, из-за которой произошла первая и единственная драка за всю их дружбу. Антон смотрел и возвращался в детство. Антон смотрел и понимал, что он прожил не такую и плохую жизнь. Он подпевал песне на автомате — пел больше Арсений, вернее, орал её, то и дело сбивая ритм, но остальным было всё равно. — Если в двери коменда отправит, я поднимусь в эту общагу по простыня-я-а-ам! У него нажравшегося получалось даже лучше, чем у трезвого Шастуна, что уж про захмелевшего говорить; ликёр потихоньку начал кружить голову, но и это ненадолго — Шаст знает. Он оглянулся на Арса, который забвенно бренчал на гитаре, прикрыв глаза, и подвывал слова песни. В одной комнате, по сути, сидела вся его жизнь — от детства, где попытки читать рэп и шутить, где дворы и великий тандем Шастуна и Макара, до юности, в которой у него есть один прекрасный человек. И даже если всё это кончится — он прожил не такую плохую жизнь. — Где пылающие урны, в шею поцелуи? Никогда уже не будет у нас такого ноября, — заголосил он на всю комнату хрипло, пытаясь поймать Арсеньеву волну. — Никогда я не забуду, у-о-о-у, не забуду я тебя! Плевать, что Антон не слишком хороший певец. Они допели; все зааплодировали и заулюлюкали, Катя сделала реверанс, следуя древней традиции их с Димой медляков. А потом Илья потянулся за бутылкой водки. — Давайте по последней? — предложил он. — Наливай, — ответил Шаст.***
Шаст пригляделся; в кромешной темноте не было видно ничего, кроме очертаний лица Арсения, который, наверное, смотрел на него. Наверное, с улыбкой. Шаст вздрогнул, когда Арсений коснулся его руки тёплыми пальцами. Во тьме ведь все чувства обострены. Арсений скользнул по коже и сцепил их ладони легко, почти невесомо. Они сидели на своей кровати, откинувшись спинами на стенку. Арс клевал носом немного, но всё равно не ложился. В соседней комнате на диване дрых Серёжа — ох уж этот многострадальный диван — который был неспособен даже заползти в такси. У Антона вообще сна ни в одном глазу не было. Он снова поздоровался с бессонницей. Шаст почувствовал, как Арсений положил голову ему на плечо. Они сидели в полной тишине — даже холодильник слишком громко не гудел. Сонный Арс иногда только хихикал из-за чего-то своего и под нос что-то шептал, продолжая вытирать слюни о его плечо. Шаст улыбнулся одним уголком губ. — Ша-астик, я ужратый в драбадан вообще, — проговорил Арсений скомкано, и сам же засмеялся. Антон усмехнулся по-доброму и, потрепав его по голове, ответил; — Удивительно, что ты это слово вообще выговорил. Они всех полчаса, как выпроводили, посадили на такси, помахали ручками вслед, поблагодарили за вечер, который был не то что странный, а дурдом вообще. На электронных часах время — три сорок. И Антон не хочет уже ни о чём думать и ни на что злиться — он вообще ничего не хочет. Разве что посидеть так часок-другой. Гости, конечно, были совсем неожиданные, и Шаст умотался в край долгой дорогой и всем, что было после неё: друзья, выпивка, Паша, ссора, снова выпивка, Арсений с его этими обедневшими взглядами — дурдом. Но сейчас Антону хорошо. И лучше быть никак не может. Друзьям он был, конечно, рад — как можно не радоваться? Он их не видел, почти всех, года два уже, как из Воронежа уехал; выпить — тоже неплохо. Но теперь он чувствовал что-то иное, другую будто степень. Надо было вставать через три с лихом часа на пары, а он не спал, да и не смог бы уснуть — голова болела очень, и это единственное, что портило картинку. Арсений мог забрать его кошмары, но не боль, поэтому оставалось только терпеть, авось пройдёт сама. Больно неохота ему было подрываться за таблетками. Всё это проходящее. Антон наблюдал, как Арс по одному снимал его кольца с пальцев и разглядывал затуманенным взглядом каждое. — А почему ты в общагу не переехал? Иногородним же предоставляют, — спросил он вдруг, нахмурив брови, с чистым любопытством. — Если бы ты меня выгнал, то переехал бы, но зачем в общагу, если есть тёплая двушка и прекрасный Арсений Попов? — ответил Антон и, запустив руку ему в волосы, добавил: — А ты чего вдруг? — Да вспомнил песню просто, там же про общагу было, вот и подумал. — Понятно. Антон приобнял его за плечи и откинул голову на стенку. Глаза привыкли к темноте; Арсений продолжал улыбаться чему-то своему и стаскивать с его рук кольца, мягко, медленно, будто в этом было что-то беспрекословно важное. Вскоре все побрякушки лежали на постели. Парень положил руку волшебнику на живот и прижался к нему теснее. Антон оглянулся на Арса; тот мгновенно уснул, где-то внутри всё-таки тоже измотанный этим днём. Шаст просидел, сгорбившись у стены, минут сорок, потому что, когда он оглянулся на часы, было полпятого. Спина у него затекла жутко, и голова не хотела проходить, поэтому он, мягкими движениями уложив Арсения, накрыл его покрывалом и вышел на балкон. Не курить, на сей раз, а подышать просто. Парень вдохнул кусаче-морозный воздух и огляделся; в доме напротив свет горел только в двух окнах, и силуэтов, расхаживающих по комнатам, ему было не разглядеть. В голове много всякого было, и центральное — это боль, конечно. Антон прекрасно помнил, что раньше её никогда не было. Антон прекрасно понимал, что так быть не должно. Антон прекрасно знал, к чему всё идёт. Но отсрочить эту мысль ещё можно было, что он и сделал. Шаст подумает об этом завтра, или послезавтра, или вовсе когда-нибудь потом. Сейчас Антону хорошо, и лучше быть ну никак не может. Разве что поспать пару часиков.