Встретимся на рассвете

Цифры на экране электронных часов, кажется, жёлтые. А может и зелёные. Но очень медленно меняющиеся, главное. У Арсения в почти два часа ночи иных мыслей быть не может, потому что он не помнит, когда последний раз вообще спал, и что-то сложнее, чем цвет цифр — не для него. Арс мягко водит ладонью по мягким и чуть влажным волосам Антона, накручивает короткие прядки на пальцы, при любом движении пацана оглядываясь на него. Сердце стучит с гулом под костями, встревоженно, неровно, и Арсений трёт грудь в том месте, где оно должно быть, запястьем, будто это может помочь. Хотя грохочет сейчас сразу везде — даже в пятках. Волнуется. Хотя должен бы, вроде, злиться. Парень и рад бы, действительно — из-за сорванной смены, из-за очередной бессонницы, приправленной звериной долей тревоги, но он — как всегда, оправдывает, переживает. Антон же не виноват ни в чём, даже в своей слабости — нет. Никто вообще ни в чём не виноват, один Арсений всю эту жалость в себе взрастил и сам же от неё страдает. «Потому что кто за тебя весь мир спасёт, а? Кто, если не ты?» — причитает голос внутри раздражённо-едкими интонациями. Арсений его не слушает — по крайней мере, пытается не слушать, потому что это же Воля когда-то сказал, а тот — ничего не знает. Никто вообще ничего не знает, кроме, конечно, Арса. Он признаётся себе, что ему, возможно, даже нравится строить из себя самого несчастного на земле. И самого знающего, и самого натерпевшегося, хотя он, на самом деле, всего лишь ноль без палочки, наивный юнец, которому за себя обидно неимоверно, потому что его никто не жалел лет с десяти. Потому что его даже жалеть особо не из-за чего. Он ведь, куда вся эта чушь не свернёт, останется жив, и при плохом повороте его уж нажалеют всласть. Вот только тогда у него переключится режим, и он захочет почувствовать себя сильным и ненуждающимся в этой жалости так же, как дети хотят ощущать себя взрослыми. Поэтому он решает, на ближайшее время, по крайней мере, перестать жалеть себя и заняться намного более важным — Антоном, который мечется по кровати и пылает весь, будто огонь из клетки выпустили. А Шаст это, видимо, и сделал, потому что нельзя пытаться тушить пламя спиртом — оно только сильнее разгорится. От усталости слипаются глаза, тело ощущается свинцом, но спать никак нельзя — непонятно когда Антон решит проснуться. Арсений прекрасно помнит, что алкоголь из крови у него быстро уходит, просто выгорает за десятки минут, но при том количестве, которое он вылакал — а выхлебал Шастун, видимо, более чем порядочно — конечно дольше, но тут даже не семь часов и не десять. Арсений ставит на два. Так что у кровати стоит дежурный тазик, а на тумбочке, подальше от края, стакан с водой. Только аспирин в отвратительном и полусонном состоянии был забыт на кухне, но Арсению слишком тяжело сейчас до туда дойти. Он просто сидит и гадает, сколько часов Антон будет валяться — немного по-скотски, правда, но ему сегодня дозволено — но волнение всё равно вытесняет те крохи злобы, что в нём есть. Были ведь причины, по которым волшебник напился — да ещё и в одиночестве, хотя казалось бы, вот он — Арсений, зачем одному бухать? Их не могло не быть, потому что это же Антон. По самому определению это должно было ответить на вопросы, но не ответило, и Арсений переживает. Боится, что упустил, проглядел что-то — как запустился неправильный механизм безвозвратно. Это же Антон, и у Арсения никого ценнее нет — он не простит себе, если потеряет его из-за ерунды или, тем более, из-за собственных тараканов. Но всё потом; Шасту бы проспаться и проблеваться хорошо, чтобы не травить организм ещё больше, да и Арсу самому бы не помешает немного вздремнуть, но это теперь вопрос времени, потому что завтра — смена. И в университет, но, благо, ко второй — правда шансы прикорнуть хотя бы на часик это не увеличивает ни на грамм. Антон лежит рядом, тяжело дышит и вертится с боку на бок, и у Арсения сердце жмётся к позвоночнику так, что больно становится. Потянувшись через парня к тумбочке, Арс берёт в руку мокрую тряпку. Он начинает мягко водить ей по напряжённому даже во сне лицу, по шее и рельефу груди, чтобы немного охладить кожу, которая горит едва ли не буквально. У Антона дрожь проходит по всему телу, но он не просыпается и начинает дышать чуть легче. Арсений тянется, чтобы размять затёкшие мышцы и возвращается в прежнее положение. Так, в тёмной комнате с затхлым воздухом, на кровати, опершись спиной на стенку, сидит молоденький паренёк. Сидит, не смыкая глаз, уже несколько часов и наблюдает, как на электронных часах сменяются цифры. Арсений едва дышит, потому что внутри кавардак творится какой-то полный, да и в целом дышать особо нечем — будто пыль в воздухе стоит плотняком. Он прислушивается к дождю за окном — впервые на его памяти весна чуть ли не с первого дня кажется действительно весной. Парень оглядывается на замершего Антона. Тот выглядит наконец успокоенным, просто спящим крепким сном; у его организма тоже, видимо, не осталось сил. Арсений знает, что Антону с этого не станет ничего — просто побудет немного как все обычные люди с адского похмелья. Это уж они переживут. Он задаётся вопросом, почему отравление алкоголем у того вообще случилось, с его-то скоростью расщепления спиртного; ответ на любой подобный вопрос был один. Он уже не такой, как раньше. Здоровья уже не хватает, чтобы все придури молодости выдерживать в таких количествах. Здоровья не хватает в принципе. Благо, в обмороки он падать больше не порывался, да и голова утихла, вроде, но Антон то стакан чуть не выронит, то споткнётся на ровном месте. Тот отмахивался. Арсений примечал. Да он вообще таким, как раньше, уже не был, потому что они достаточно много прошли, чтобы понять некоторые вещи. Например, что не стоит купаться в холодном море, или что надо ставить много будильников, когда боишься куда-то опоздать. Что пить одному не надо. А если бы Антон к нему не пришёл, что было бы? Нарвался бы на какую-нибудь пьяную компанию? Где-нибудь в переулке, коих множество в Петербурге, уснул? Вариантов с десяток, но Антон сказал бы просто: «Ну я же пришёл». И был бы прав. Как всегда, пришёл. Арсений мягко поправляет растрепавшиеся и уже мокрые волосы Шаста, пропустив через пальцы пару прядей, и вздыхает, наконец, полной грудью. Ему кажется чем-то странным видеть его таким беззащитным, потому что Антон посильнее его будет — и дело не только в магии, а в силе обыкновенной. Взять хотя бы то, что у Арсения синяки на бёдрах после каждого их раза остаются от его хватки. Вернее, просто не успевают сойти. А тут он свернулся калачиком на кровати и дышит загнанно, и его тело, кажется, просто кости, обтянутые кожей. Но Арс знает точно, что это временно, потому что Шаст просто так костлявой сдаваться не намерен. Доказательство тому — сказанное Арсению пару дней назад, когда тот заскочил к нему в концертный зал после пар: «Арс, у меня первый серьёзный проект, какая усталость?». А проект и правда был важный, за невыполнение которого Шаста так же обещали скатать с землёй — рэп-клип какой-то, а придумывал и координировал съёмки Шастун — будущий режиссёр. И то, как он бегал между рядами кресел, запрыгивал на сцену и орал на операторов не оставляло сомнений, что Антон хандрить и тонуть в жалости к себе не собирается в ближайшее время. А тут на тебе — сломалось в нём, видимо, что-то, потому что ни один стол на двух ножках стоять не может. Ну и напился — наверное, так. Арсений останавливается на этой версии. Попов разглядывает его лицо в темноте, обхватив себя руками — холодно. За окном свистит ветер, и сквозь щели в окнах в комнату проникает тонкая струйка ледяного воздуха, да и батареи не греют особо: очередная поломка труб. Но дышится всё-таки легче, чем пять (или пятнадцать?) минут назад. Арсений поднимается с постели, и та отзывается противным скрипом. Но это Антона не будит — он только кривится слегка, и Арс усмехается добродушно. Укутав ранее раскрытого Шаста в одеяло, несмотря на то, что тот всё ещё горячий, как грелка — мало ли какие финты решит выдать его иммунная система — он открывает окно, чтобы разогнать духоту, от которой голова трещит по швам. Краем глаза Арсений замечает горящий экран мобильника и, взяв его в руку, видит пришедшее минуту назад сообщение. Парень приглядывается к расплывающимся перед глазами буквам. Алёна 02:27 С тебя зарплата за эту смену и шоколадка. И лучше своди его к врачу. Арс усмехается невесело — ему бы хотелось, чтобы было так просто — и печатает короткий ответ.

Арсений 02:28 Замётано. Спасибо тебе большое.

Он гасит экран и прячет мобильник в карман штанов; долго стоит у окна, покрытого каплями, замерзает от промозглого ветра, рвущегося в комнату, и у него под ложечкой сосёт, как курить хочется, но он не находит сигарет нигде поблизости. Вспоминает, что раньше, вроде, не был так зависим от табака — точно помнит, как скуривал максимум три в день. Попов отговаривает себя, мол, обстоятельства другие сейчас, да и причины, вроде, есть, но в том и дело, что только «вроде». Ему скоро всего двадцать два, и парень совсем точно не хочет умирать от рака и от чего бы то ни было. Но желание никуда не уходит, и Арс начинает рыскать по карманам джинс Шастуна — у того точно есть. Антон зависит от этой гадости гораздо дольше — сколько Арс его помнит, на самом деле. И ту ночь на кухне, и курения на балконе, которые давным-давно перестали быть традицией, и момент буквально пару недель назад, когда в жуткий ливень Шаст собрался за ними идти. Всё в мире меняется, а никотиновая зависимость Антона остаётся прежней. Хоть что-то. Попов вздрагивает от холода и приходит в себя; закрывает окно, решив, что воздуха им достаточно, и возвращается к Шасту. Арсений чувствует себя откровенно херово, но это всё проходящее, себе говорит, проходящее. В крайнем случае, сдохнет из-за благородной цели — спасение утопающего. Говорят, что это дело рук самого утопающего, но это же Антон. Арс отговаривает этим все его косяки и собственные глупости: любовь, всё-таки. Большая такая, и очень пьяная любовь, которая, проснувшись, дай Бог найдёт тазик у кровати и не выплюнет желудок, но это же не главное, верно? Главное, что всё это когда-нибудь кончится, и снова наступит тихая идиллия. Ну, на пару часов уж точно. Часто такое сравнивают со штилем перед бурей, но Арсению так не кажется; скорее штиль после бури, и перед, и во время, а может бури нет вообще и всё это они сами себе придумали. Как бы то ни было, даже у сердца, которое гоняет их молодую пьяную кровь без устали, есть доля секунды покоя, хотя это один из важнейших, казалось бы, органов. У Арса всё это, правда, давно выбилось из строя с этой любовью, но ему без разницы, как оно там бьётся; лишь бы билось, потому что мёртвые навряд ли кого-то любят, а ему — очень-очень хочется. Даже если всё это кончается такими бессонными ночами рядом с пьяным нечто: это ведь его нечто. У Арсения всё существо тянется к Шастуну. Он это контролировать не вправе. Арс просто нашёл в нём что-то ещё давно, и ему иногда кажется, что суждено было найти, суждено было полюбить, и пускай ему никто точно не скажет, но он почему-то знает это, как дорогу до работы — так же четко. И у него только один вопрос напрашивается: почему он? В том смысле, что если проклятье было изначально заточено на него, то у Воли был какой-то идиотский план, но причём тут он, если они знакомы не были до? Арсений не уверен, что вообще когда-нибудь узнает. Да и толку в этом знании будет ноль. За что Волю расцеловать можно, так за эту тупую идею, потому что если по его мнению столкнуть их двоих было чем-то варварским, то у Паши какие-то странные представления о любви. Арсений помнит себя до, Арсений видит всё, что вокруг сейчас. Не жалеет ни о чём. Ни о подохших нервных клетках, ни о том, что он может запросто сгореть по окончании — хотя, даже в этом плюсы есть — на пустыре бушевать нечему. Он раньше только смеялся над идеально-сладкими отношениями в романах и над этой глупой любовью из классических книг, когда девушки бросались под ноги кавалерам и возносили их до небес. Арсений теперь сам готов к его ногам броситься, правда, чтобы заняться кое-чем поинтереснее. Да и любовь у него покруче будет, чем во всяких книжонках: яркая, страстная, с щепоткой трагедии, полная всяких впечатлений. И вся в руках худого пацана. Правда к кардиологу Арс побаивается теперь ходить. Арсений, откинув голову на стенку, долго сидит, погружённый в полудрёму. Сначала мысли имеют хоть какую-то связь, а потом в голову начинает лезть какой-то неясный бред вроде мышки, которая курит карандаш — красный или зелёный, Арс не может понять — и он бы подумал о том, что это звоночек, мол, бросай, но, во-первых, за мышкой дымящей карандашом забавно наблюдать, а во-вторых, сил больше нет ни на что. Он позволяет себе закрыть глаза, не обманываясь тем, что это на пару минут — просто надеется, что Шаст поспит ещё немного. Стоит ему сомкнуть веки, он мгновенно проваливается в сон, всё так же сидя у холодной стенки со сложенными на груди руками. Не то чтобы он крепко спит, вопреки безумной усталости, потому что затекает шея, в голову лезет всякое, что уже отнюдь не мышки и не карандаши. Смазанные, мрачные отрывки каких-то снов. Арсений вздрагивает резко и приходит в себя в момент, когда Антон нечаянно, видимо, задевает его рукой. Тот кряхтит и даже не пытается оторвать голову от подушки. Арс полу-открытыми глазами глядит на него, потому что организм всё ещё отчаянно требует сна, который был так безжалостно прерван, а Попов выдыхает. Он не помнит, что ему снилось, но невнятное чувство тревоги до сих пор где-то между внутренностями скользит. — Привет, — бубнит он. — Угу, — отзывается Антон, но глаз не открывает. Шаст вздыхает глубоко и морщится. — Сука. Воды есть? Арсений до сих пор сообразить до конца не может, что тот проснулся, и сидит, молча смотря на Антона осоловелым взглядом. Тот трёт лицо и виски, чтобы разогнать головную боль, и тогда Арс вздрагивает снова. Мозги наконец начинают работать с протяжным скрипом заржавевшего механизма. — Есть, — выдыхает он и тянется к стакану. — Воды — есть, аспирина — нет, сейчас принесу, — говорит, и нехотя сползает с кровати. Хоть какое-то движение становится блаженством затёкшим мышцам, и Арс плетётся к кухне, разминая плечи. В голове мутно, явно туманнее, чем было до этого, потому что обрывками спать никогда нельзя — сил становится, кажется, ещё меньше. Чтобы нашарить в темноте таблетки, требуется время, но Арсений всё-таки цепляет кончиками пальцев пластинку. Себя теперь не собрать совсем — ему кажется, что он побит кувалдой или чем потяжелее, а мысли рассыпаются как песок, и это всё от пары часов дрёмы. Грузной, тягучей такой, будто ему не нужен был никакой сон последние пару суток. Он возвращается неспешным шагом в комнату, где в той же позе на кровати лежит Шаст, глубоко дыша и морщась от каждого вздоха. Он всё ещё выглядит беззащитным, только теперь ещё и угнетённым своим состоянием. Ничего толком не соображает явно, но у Арсения нет желания стебаться или подкалывать. Он выдавливает пару таблеток на ладонь и, приоткрыв его рот, кладет на язык пару штук. Поит его из стакана, а Антон даже не поднимает головы, но уже, кажется, начинает соображать что-то; выдувает всю воду до последней капли, и Арс без лишних вопросов наливает ещё — специально бутылку у кровати припас. — Я вчера в итоге как? Я тебя в итоге вчера нашёл? — спрашивает Антон сбивчиво, все ещё держа веки закрытыми. Арсений заваливается рядом, уже не мучая шею и спину, и лежит, глядя на Шаста искоса. — А ты как думаешь? — язвит Арс, и, повернувшись набок, утыкается носом в его плечо. — Видимо, да, — серьёзно отвечает Антон спустя пару секунд раздумий. — Я изначально тебя искал. Когда понял, что перебрал, и проблевался, поплёлся к тебе. Благо, рядом был. Там клуб минутах в пятнадцати. Знаешь, наверно, — говорит он уже чётче. Арсений переворачивается набок и, устроив голову на руках, совиными глазами смотрит на его профиль; Шастун находит в себе силы наконец их открыть. Хлопает ресницами, а Арс не видит ни единого зелёного проблеска в темноте. Глаза-то у него ещё точно зелёные, но сейчас не горят — не находят, видимо, чему гореть, когда вокруг сплошные угли. — Нельзя пожар спиртом тушить, — озвучивает Арсений свои мысли вдруг, и Антон начинает метаться глазами по потолку, но на него не смотрит; и не двигается вообще. — Арс, я… — пытается оправдаться парень, но Попов ему не даёт договорить. — Нельзя, Антох. Ты так всё сожжёшь, а рано ещё, понимаешь, рано, — выдаёт Арсений откровенно какую-то чушь, но Антон его понимает до последнего звука. Как всегда. Арс неизменно прав, но и Шастун не виноват. Они это потом обсудят. Оба молчат, не хотят продолжать бессмысленный разговор, но Антон всё-таки заставляет себя спросить, именно заставляет, потому что голос у него холодный, стальной буквально: — Я херню творил? Идеальный подбор слов для не слишком нужного, но очень важного вопроса. Арсений вздыхает и, снова перевернувшись на спину, потирает глаза пальцами, облизывает губы, хрустит суставами. Пытается тоже подобрать правильные слова для идеального ответа на идеальный вопрос. — Нет, — говорит на выдохе. — Нет, не творил. Просто пришёл, стал бормотать что-то про больную голову. Я тебя успокоить пытался, но тебе крышу сорвало, ты заткнуться не мог вообще. Повезло, что Алёна ещё была в гостинице, по доброте душевной отправила меня тебя домой отвозить, сама на вторую смену подряд заступила. А так нет, на самом деле. Расскажешь, что с головой? — Арс снова поворачивает к нему голову и ловит его взгляд. Разговор получается натянутый, сухой до невозможности, но глаза всё равно, всё равно переживают. В них больше, чем в словах сказано. — Да как всегда, — вдруг шёпотом говорит Антон, но откашливается и продолжает громче, явно старается продолжать на той же волне, которая не ударяет в спину. Которая вообще с ног не сбивает, не заставляет начать думать о том, что всё катится к чертям; а оно катится. Антон чувствует, что процесс запущен. — Как всегда. Думал, расколется нахуй. Две таблетки обезболивающего проглотил, а они, суки, помогают только на пару часов. Вот тебе и волшебная регенерация, — говорит он рассержено. — Вот тебе и огонь в крови. Его всё это злит жутко, на самом деле. Парень не хочет таких ситуаций. Он Арсения подставляет раз за разом, и каждый раз у того издержки, но Антон ему благодарен, не то что безумно — это слово вообще меркнет по сравнению со степенью. Арс его не отпускает, а Шаст боится, что отпустит однажды; тогда маяк гореть перестанет, а без него корабль потеряется, его унесёт в дали куда-нибудь. Потонет в Атлантике. Арсений даже сейчас лежит рядом, смотрит и явно со сном борется. Он не выглядит слишком добродушным, потому что его тоже это всё канает, и тоже всё это злит, но во взгляде — тепло. Во взгляде — синь, глубокая такая, бездонная, как Блок писал, цветёт. Она Антону напоминала всегда либо кристалл, либо угли синего пламени, которые трещат, подскакивают после костра. На самом деле, Арс больше выглядит переживающим, нежели разозлённым, и невыносимо уставшим, обмякшим на кровати без желания двигаться. Но тот смотрит всё равно, не моргая почти, как-то укутывающе, с такой любовью, что Шастун чувствует себя недостойным этого человека; и его любви тем более. Она у Арсения кажется безграничной, той, которая делает больно её обладателю. Арс, вроде, не жаловался, но Антон знает прекрасно, что всё это по нему бьёт. Понемногу, полегоньку, но по самым больным местам. Шаст пытается усмехнуться, но получается лишь приподнять уголок губ, а потом он качает головой и, вновь потерев лицо ладонями, говорит, тараторит даже: — Прости меня. Прости меня, блять, прости, Арс. Тогда усмехнуться получается у Арсения. Антон не знает, что это значит, но в этой усмешке нет ничего горького — они точно на полпути. Арсений отпускает себя, смотрит на него уже из-под полуприкрытых век. Но суть не в извинениях даже; Арсений никого ни в чём не винил. Просто разговор перестал быть глухим, режущим, мерзким. Он просто услышал в интонации то, что ему было нужно. — Антох, — отвечает Арсений со вздохом, — всё круто. — Это твоя любимая фраза, да? Антон больше ничего не говорит; Арсений знает, что ответ тому ничего не дал. Шастун смотрит в потолок, дышит ровно, а в глазах будто крутятся шестерёнки — разбирается что к чему. Арс кладет холодную руку ему на живот, и Шаст сначала вздрагивает, а потом подскакивает на локти с выражением крайнего возмущения на лице. Арсений смеётся глухо и смотрит ему в глаза с ехидством. Антон, фыркнув, расплывается в улыбке и падает назад на кровать. Две таблетки аспирина погоды в его голове не сделают, хотя они стараются; волшебник лучше реагирует на звук, чем минут десять назад. — Падла, — кидает он беззлобно и прикрывает глаза. Арсений продолжает за ним следить, будто что-то ещё может случиться, хотя теперь не может уже никак — они дома. Здесь даже углы теперь заклеены теми штуками для детей, чтобы они не рассекли себе что-нибудь, и чтобы Антон не рассёк, если вдруг. Потолок не слишком интересный, а вот Антон, лежащий рядом, очень. Тот находит Арсеньеву руку, неуверенно берет его ладонь в свою и сжимает легонько, но головы не поворачивает, не смотрит, ничего. Просто хочет быть ближе. Арсений улыбается довольно и возвращает глаза к потолку. — Так почему не сказал? — задаёт вопрос он из чистого интереса. — Почему не позвал? Я бы с тобой нажрался с большой радостью, потому что мы, вроде как, должны помогать друг другу. Антон резко вздыхает и шипит, морщась от боли в голове, а потом усмехается как-то едко. Вопрос очень в стиле Арсения; единственное, что того коробит, так это почему его самого рядом не было. — Тебя только это волнует? Не сорванная смена и не то, что ты провозился со мной полночи, хотя не спал трое суток? — немного резко спрашивает Шастун. Арсений сначала молчит, немного удивлённый, а потом улыбается и, прикрыв глаза, отвечает. — Ты помнишь, сколько я не спал. А я вот нет, — говорит, кажется, с лёгкой иронией. — Блять, да потому что я не вижу тебя ночью дома третью ночь подряд. — Я бы пошутил про то, что я тебе изменяю, но это будет самая глупая шутка в моей жизни, — говорит Арс устало. — Арсений, блин. — Ты на вопрос не ответил. — Ты тоже. — А я первый спросил, — безапелляционно заявляет Попов и глядит на Антона удивительно ясно, будто сон не накатывает на него всё больше с каждой секундой. Тот облизывает пересохшие губы и тянется за водой. — Потому что ты не поймешь, поэтому и не позвал. Нет, Арс, — говорит Шастун, заметив, что Арсений уже готов доказывать обратное, — ты меня в этом точно не поймёшь, — парень делает пару глотков и пожимает плечами. — Умираю-то я. Антон раньше никогда не пил в одиночестве. Считал, что пить одному — это первая стадия алкоголизма, но на самом деле пить в одиночестве — это крайняя степень отчаяния, когда вокруг людей много, с кем можно бы упиться в хлам, но никто не может понять причины, по которой ты пьёшь. Антон бы никогда больше не пил один, потому что это отвратительно — осознание, что ты один в этой луже. — Нет, не думай, что я напрашиваюсь на жалость, — говорит, спохватившись, Шастун. — Это просто факт, на самом деле. Чувство отличительное такое, — говорит он с усмешкой, а Арсений продолжает молчать, обратив на него свой болезненный взгляд. — По правде сказать, сомневаюсь, что кто-то ещё ощущает это именно так. Я просто стал чувствовать, как клетка за клеткой отравляется проклятьем. Звезды две, зато какие насыщенные, — он дёргает плечом. — Чувствую, как микрочастицы умирают, так же, наверное, как ты ощутил на себе заживление — каждое малейшее нервное окончание. Если представлять это всё, как в документалках, то выглядит завораживающе. Арсений всё ещё молчит и почти не дышит, поджатые губы кривит, чтобы не выдать горечь. А Шаст упрямый — сидит, на Арса специально даже не оглядывается, вертит на горлышке крышку и говорит с безразличной интонацией, будто ему по болтам весь этот бред. Арсений хотел ему уши открутить за его мастерство; парень оставлял Попова одного справляться с ссаднящим внутри чувством беспомощности; и с болью, конечно. — Ты теперь, — бросает Шаст. Арс видит, что тот очень хочет закурить — пару раз поднял пальцы к самым губам, но вовремя опомнился. Арсений, собрав остатки сил в кулак, поднимается на локтях и хватает сигареты с тумбочки. Он стучит коробочкой по плечу Антону, и парень, оглянувшись, бросает: — Не, не буду. И так мутит, а от сигарет ещё больше начнёт. — Твоё право, — Арсений возвращается в прежее положение. — И да. Я думаю, без аспирина и на улице ты бы счастлив не был, а я тебя люблю, так что бросить тебя было бы по-свински. Мы в ответе за тех, кого приручили, знаешь сказку? — бормочет Арсений. Антон кивает и наконец смотрит на него через плечо. — Ну вот, — говорит Арс и запинается. — Мысль забыл. А так — да, да, конечно, да. Кто, если не я? Шаст застывает, задумчиво опустив глаза; будто создаёт новую концепцию мира или ищет способы создать невозможное, настолько выглядит отрешённым. Арсения волной накрывает усталость, когда Антон начинает чувствовать себя лучше, и Арс смотрит на него глазами-щёлочками. Ему так хочется побыть в этом моменте больше, потому что их обоих сейчас не слишком волнует завтра — а их постоянно волнует завтра, но его так предательски тянет в свои мягкие руки сон. Арсений проваливается сразу же, стоит ему закрыть глаза.

***

Арсений просыпается ближе к семи вечера. Он переворачивается с затёкшего бока на спину и трёт лицо ладонями; слышит тихую усмешку совсем рядом. Тело ощущается грузным, будто вылито из меди, голова по-дурацки пустой и сбитой с толку. Вот и поспал себе на здоровье. — Я отрубился, да? — спрашивает почти бессознательно Арс. В ответ ему доносится задумчивое «ага», и Арсений вздыхает от нехватки воздуха; в комнате так никто и не проветривал больше, видимо. Организм так и просит подремать ещё. Глаза открыть получается спустя минут пять вопреки всякому желанию. Он видит часы, едва продрав тяжёлые веки, и цифры на них всё-таки жёлтые, показывают половину восьмого вечера. Парень делает глубокий вдох и произносит тихим хриплым голосом: — Я проспал… — и задумывается, потому что цифры мозг пока не в состоянии считать. Вообще, ощущение, будто он пил ночью — голова начинает побаливать, мутит от спёртого воздуха — совсем как Антона сколько-то там часов назад. — Шестнадцать с хуём часов, — буднично отвечает Шаст, сидящий рядом. — Я тебе говорил, не доводи организм. Произносит скорее с волнением, нежели с укором; Арс его расцеловать готов. Арсений поворачивает к нему голову и упирается взглядом в серую ткань его треников. Антон сидит, сгорбившись, у стенки, с ноутбуком на коленках, и сосредоточено скользит глазами по экрану. Арс ещё раз тяжко вздыхает и застывает, глядя на него. Парень не обращает на него совсем никакого внимания, поглощённый чтением и редким набиранием чего-то на клавиатуре. — Работаешь? — Арсений продолжает задавать глупые вопросы. — Ага. — Всё это время? — Ты что, нет, — наконец смотрит на него Антон и захлопывает крышку ноутбука, видимо, осознав, что на сегодня работа для него кончилась. Он ставит его на тумбочку и сползает в полу-лежачее положение с довольным стоном. — Только часов восемь, наверное. Я еду поготовил, в душ сходил, с тобой полежал ещё. Еда, кстати, тебя ждёт. — Я потом. Сил нет никаких, — говорит Арс и ухмыляется. — Терпеть не могу дневной сон. — А вот нехер было потому что, — говорит Антон с упрёком и откидывает голову на спинку кровати. — А я что, виноват, что ли? — возмущается Арсений, поражённый такой наглостью. — Да ладно тебе, — Антон сползает ещё немного и скользит ладонью по его груди. Арсений, согретый в одеяле, вздрагивает от холодной ладони Шаста на своей коже и переворачивается на бок. Волшебник начинает гладить его по спине. Арс смотрит сонными глазами на Антона, который думает о чём-то, уставившись на стенку, и Попов улыбается слабо; с нагретой постели вставать не хочется, а так лежать до скончания веков. Есть в душном воздухе, пыли на мебели, раскиданных по полу шмотках, носках и разворошённой постели своя романтика. — Ты на меня пялишься, — констатирует факт Шаст. — Пялюсь, — подтверждает Арс, но, тем не менее, перестаёт глазеть. Переводит взгляд на часы и думает, что можно и не вставать вовсе ещё часа полтора. В универе, который они снова пропустили, пары давно кончились, а на работу только в десять выезжать. Арсений мозгом-то понимает, что пора бы прекращать прогуливать занятия, но ему бьёт в голову молодость и влюблённость; зачем где-то, если можно с Шастом? А тот последнее время во втором корпусе торчит, катается на другой конец города. Арсению его мало. Арсению его больше хочется. Кто знает, что у них впереди? Вопрос вечный — что у них там дальше. Арсений им не задаётся, потому что бестолку. Они оба бессильны перед обстоятельствами. Почти. Он приподнимается на локте, переборов в себе сонливость, и подаётся вперёд; прижимается губами к Шастуновским шершавым губам, чувствует, как щетина чуть царапает подбородок. Антон отвечает на поцелуй, мгновенно выныривая из раздумий. Арсений целует его медленно, ощущает привкус Гаража с брусникой на губах — нашёл-таки припрятанную бутылку, видимо, чтобы немного облегчить себе похмелье — ощущает, его руку на копчике, чувствует, как пальцем парнишка выводит линии на его груди, и захватывает его губу снова, углубляет поцелуй, языком изучает, будто раньше не изучал. Арс отстраняется чуть погодя, и снова падает на матрас, вдыхая рвано затхлый воздух. Век бы так. Целый век. У него голова пытается снова начать болеть, и он запускает пальцы в волосы; ворошит и без того разворошённое на голове нечто. Арсений потихоньку сходит с ума. Не в киношно-романтичном смысле, мол, потерял из-за любви голову, а в том, что он любит кого-то, и любит сильно, любит всем сердцем, и позволяет себя убивать, тоже не в киношно-романтичном смысле. Позволяет себя любить, не в задушевно-цитатном, а во вполне себе неприличном, позволяет изводить себя, как сегодня. Ну, а почему нет? Это же Антон. Антон, Антон, Антон. Ответ на все вопросы. Парнишка с ветром, на первый взгляд, в голове, у которого улыбка до одури открытая, располагающая, манящая своей искренностью, а в душе то ли черти, то ли камни, то ли стекла, а возможно и вовсе стекловата. Скорее она. Арсений почему-то не задаётся больше вопросом, за что он в него втюрился по макушку. Очевидно же. За то, что рядом с ним с ума сходить весело, если вкратце, и немного нелепо; Шаст не осудит. Хотя в прямом смысле с ума Арс тоже сходит: видит всякое немёртвое-неживое. Но это уже, кажется, меньшее из проблем. Антон вдруг касается его руки и спрашивает, будто вспомнив давно забытое: — Что это значит? Лошадка, гвоздик и точка? — в голосе слышен неподдельный интерес. Арсений усмехается и отводит взгляд, задумавшись. — Моего внутреннего ребёнка, которому чтобы что-то сделать всегда нужен ориентир, — говорит Арс секунду спустя. Шаст смотрит на него с выражением лица, старательно пытающимся понять хоть что-то, а когда понимает, то задумывается над словами и вскидывает бровями. — Ты серьёзно? —поражённо спрашивает он. Арсений смотрит на него с искоркой в глазах, а потом расходится хохотом. — Да нет, конечно. Херня в голову ударила какая-то, вот и сделал. Но отговорка, согласись хорошая, — отсмеявшись, произносит парень. Его только самого не слишком смешит, что значение вдруг нашлось. — Хорошая, — соглашается Антон. Арсений снова уходит куда-то в мысли, хотя варить и работать нечему из-за небольшой дезориентации во времени и пространстве. Он искренне ненавидит дневной сон; лучше бы не спал совсем, но иначе помер бы, наверное, ещё через пару суток. Причём в голове этот факт сейчас звучит чем-то простым и не заслуживающим внимания; у него, видимо, все внутренние регуляторы поломались. Слишком много скопилось хвори, пыли, из-за постоянных разговоров обо всём да ни о чём; взять хотя бы ночной. Толку в них — по нулям. Арсению просто хочется разговаривать, потому что он не знает, когда у него отнимут эту возможность. Нет никого иного, кому бы он мог сказать, что у него пустой дом, что у него жизнь по пизде, откровенно, летит, потому что у Шаста тоже — летит. И от этого становится смешно. Они как Джек и Роза, разве что не такие глупые, сидят, поджав ноги, на обломке обшивки и пытаются в ледяной воде грести руками хотя бы куда-нибудь, чтобы не помереть на пустыре. Это правда смешно, только едва ли весело. Сама по себе ситуация вообще не весёлая, но, авось, куда-нибудь да догребут так. Арсений улыбается как идиот, а Антон смотрит на него с ухмылкой и качает головой. — Арсень, ты чего там поймал такое? — говорит. Тот отмахивается и не отвечает; поднимается с кровати с кряхтением и шарит ногами под кроватью в поисках тапок. Желудок не мозг, чтобы хотеть продолжать лежать ещё непонятно сколько времени. Арс находит свитер, и тетрадку по истории искусств, которую искал всю прошлую неделю, но не тапки. Романтика, определённо. — Пойдём, покормишь меня, что ли? — говорит он со смешком. — Что ли, — вторит Антон и тоже сползает с кровати. Поэтому Арсений его и любит.

***

Арсений смеётся над очередной Антоновой шуткой и чуть не давится несчастным (но очень вкусным, между прочим) рагу. Шастуну бы стенд-апом заниматься, или КВН-ом, или чем-то вроде, а не разгребать последствия не его проблем. Антон сгибается пополам от смеха с тарелкой в руках, задом облокотившись на кухонную тумбу. Традиция у них видимо, такая, что двое за столом сидеть никак не могут. — Сядь уже, а? Ты так скоро либо о плиту обожжёшься, либо тарелку уронишь, — говорит Арс неожиданно строго. — Ой-ой, — язвит Антон, но тарелку ставит на столешницу, а потом вдруг восклицает в панике: — Оладьи, блин! — Хозяюшка ты моя, — приторно-сладко произносит Арс, — в нас столько не влезет в двоих. Ты ж зерноклюй, не ешь почти. Кстати… — Хуяюшка, — огрызается беззлобно Шаст, — потому что у меня миссия такая — откармливать людей, по наследству передаётся, — скашивает с вопроса парень. — Тогда Василиса Аристарховна, не в обиду ей, не справилась, костлявик ты мой, — с улыбкой отвечает Арсений. Ему эта несерьёзная перепалка нравится очень, вернее, само осознание того, что так можно. Без воплей, уходов или дикого секса после. Хотя от секса он бы, конечно, не отказался. — Ты уж определись, костлявик я, зерноклюй или хозяюшка, — бросает Антон. — Почему не ешь? — напрямую спрашивает Попов, отрезая все пути отступления. Антон замирает, отвернувшись к плите, с лопаточкой в руках, но через мгновение продолжает отскребать подгоревший оладушек. — Ем, почему, — абсолютно честно отвечает Антон, пожав плечами. — Просто не хочется особо, если честно. У меня желудок от пьянки ещё не отошёл, видимо. Арс кивает в ответ; ему на тарелку кладут пару оладьев. — А вот ты сиди и ешь. — Угу. Шаст быстро возвращается к каким-то историям и бестолковому трёпу. Жестикулирует активно, вилкой размахивает, понемногу кусает от курицы. Всё это смешно, и Арс заходится смехом; не учится на своих ошибках, заедая хохот оладьями и запивая чаем. Антон смеётся очень живо, звонко, с полной отдачей какой-то, что ли; переигрывает. Арсений прекрасно видит, что тот переигрывает — третий курс актёрского вам не хухры-мухры. Шаст искрит, светится, эмоциями просто блещет, но это смотрится на нём искусственно, потому что веселья нет, в самом деле. Истории очень забавные, но Антон на веселье в целом уже не слишком способен, а на искреннее и подавно. Он улыбается только до сих пор красиво, по-настоящему, со всей любовью и остатками бодрости духа, но что-то было в нём раньше такое, чего нет в нём сейчас. И отсутствие этого «чего-то» не делает его хуже; оно просто делает его чуточку другим. Возможно, Арсений всё себе придумывает, и парень просто повзрослел за последние пару месяцев. Всё-таки возможность умереть вам тоже не хухры-мухры. А может, нет, и Антон вправду поугас. Но он так, как раньше уже не искрит, а в глазах стоит что-то вроде немого страха, который пробивается наружу через подрагивания рук и удивительную рассеянность. Но Шастун, тем не менее, всё тот же Антон, в котором всего лишь поубавилось энтузиазма. Арсений знает; кому, как не ему это знать? Он поднимается медленно и подходит в пару шагов к незамолкающему Антону и, устроив ладони на его талии, смотрит добро-насмешливо, улыбнувшись уголком губ. — И, короче, Илюха… — произносит Антон и резко замолкает, почувствовав, как пальцы прощупывают его рёбра. Арсений оглядывает его с ног до головы голодным, игривым взглядом, а потом подаётся ещё чуть вперед, перемещая руки на столешницу позади него; дышит ему в губы и бродит глазами по лицу. — Ты переигрываешь, — шепчет он и прижимается к губам парня. — Не играй, — говорит, — ты дома. И снова вовлекает в поцелуй. Антон давно уже понял, что Арсений безумец, и тому хуже, странный безумец, который говорит много чуши невпопад, задаёт глупые вопросы и совершает глупые поступки иногда; только иногда, потому что если слишком часто, то примут за дурачка. А Арсений не дурачок, Арсений — актёр. И он-то знает, когда слишком много эмоций показывают, надеясь выдать за страсть и за понимание. И плевать, что он только на третьем курсе. Странности в Арсении — что-то само собой разумеющееся, и Антон даже не удивлён, что его кинуло именно к Попову под двери. Странное того не портит совсем, странное его, так сказать, многогранит, украшает, как любую сказку — факт победы добра над злом или победы всех. И Антона также не удивляет, что Пашу, которого Арс всё холит и лелеет, тоже прицепило к Попову. Потому что Арсений, блин, особенный. Он — обычный, посредственный и безразличный. Одиночка, который мало кого подпускает к себе; хочет к себе подпускать. А ещё он особенный, и таких ещё не видывал свет. Антону ни с кем больше не было бы так — противоречиво. Навряд ли бы кто-то, кто был бы хоть чуточку другим человеком, потащил бы его на себе через весь город пьяным; разве что Дима или Макар, но с теми он бы спать точно не стал. Антон бы себе никогда не позволил ударить девушку, как Арса тогда, например. В этом есть что-то — не романтика — что-то. Навряд ли бы Шаст влюбился в кого-то, кто не был бы Арсением, потому что это удивительное сочетание того, чего нет в других, и того, что сплошь и рядом. Идеальное сочетание голубых кристальных глаз и бледно-розовых губ, идеальное сочетание хозяина и квартиры. Да даже идеальное сочетание бедёр и спортивных штанов чёрного цвета — настолько. Парень весь такой — отнюдь не идеальный — просто, подходящий. Антон, может, и преувеличивает всю его значимость, но навряд ли это мог бы быть кто-то ещё. По крайней мере, теперь. Арсений углубляет поцелуй, скользит языком по губам, сплетает его с Антоновым и прижимает к себе ещё сильнее, положив широкую ладонь ему на шею. Шастун поддаётся, скользит пальцами по спине, надавливая на линию позвоночника, и сжимает руками упругую задницу. «Блять», — выдыхает Арсений ему в губы, и Шаст чувствует вторую руку у себя на затылке. — Мы так переспим сейчас опять, — оторвавшись, произносит Антон, но рук с пятой точки Попова не убирает. — Не опять, а снова, — с нахальной улыбкой произносит Арс. — Кому-то на работу, — приподняв бровь, отвечает Шаст. — Работа потерпит пять минут. — Не пять, — заключает Антон безапелляционно. Арсений признаёт поражение, явно разочарованный, поджимает губы и отходит на полшага. Антон оставляет свои ладони на его боках. — А мне что делать теперь прикажешь? — метнув взгляд вниз, на стояк, говорит Арсений. Шастун пожимает плечами и улыбается довольно. — Падла, — огрызается Арс. — Возбудим и не дадим, значит, да? — Тебе через сколько на работу? Арсений оборачивается на часы. — Через… Десять минут выезжать надо, — грустно говорит он. — Через тридцать, — с ухмылкой произносит Антон и кивает на дверь. — Меня же в пол вкру… — начинает Арс, забыв о «работа потерпит». — Тебе просто повезло, что у тебя парень достаточно состоятелен, чтобы купить себе мотоцикл, — говорит Антон наигранно-надменно. — Люби меня. Арсений растягивает губы в улыбке, вспомнив про транспортное средство. — Зато недостаточно, чтобы снять себе хату. Я тебя и без него люблю. — А что, ты хочешь, чтобы я съехал? И я тебя, — добавляет Шаст, будто в скобочках. — Ни в коем случае. А мотоцикл, разве, не на зимовке? — Попов хмурится. — Сейчас март. — Правда? — искренне удивлённо спрашивает Арс. Он из-за бессонницы совсем запутался в датах и месяцах. Вспоминает слова Шаста о том, что нельзя так доводить организм, и в чём-то парень, может, и прав. — Правда. А теперь замолчи. Антон хватает его за ладонь и тянет к выходу из кухни. У того всё внутри обрывается, будто бы он что-то в этот момент потерял, направил не туда, и он застывает в коридоре на мгновение. Мотнув головой, стряхивает с себя это чувство. Хотя он обрёл, казалось бы.

***

Ветер на бешеных скоростях треплет тёмные волосы Арсения. Не они едут быстро — чуть за восемьдесят километров в час навряд ли слишком — это ветер сдувает с него даже, кажется, кожу. Питер же. Он смотрит на проносящиеся перед глазами улицы города — на лепнины на зданиях, на большие тёмные окна, на режущие глаз неоновые вывески каких-то заведений или магазинов, у которых, в большинстве, только вывески и горят в без двадцати одиннадцать. Арс выхватывает глазами кофейни, пару «Пятерочек» и «Полушек», вспоминает, как им с Антоном понадобилось найти одну такую в канун нового года — ну, почти — чтобы купить мандаринов Шасту в поезд, потому что Новый год без мандаринов — нечто странное. И они нашли, и только что ту самую, кстати, и проехали. Арсений улыбается воспоминаниям и прижимается щекой с чуть влажной из-за лёгкой мороси куртке Антона. Тот ухмыляется тоже. Он продолжает рассматривать завитки на немного потрескавшихся и посеревших от грязи города зданий — то что было розовым, становилось то ли фиолетовым, то ли серым, а жёлтое превращалось в коричневый. Арс вспоминает о «жёлтом» Петербурге Достоевского, который навевает чувство безысходности, о дворах-колодцах и грязных переулках, о тёмных арках и об отсутствии фонарей. Город-противоречие, город, где за отколотой краской видны кирпичи и где постоянно реставрируют Дворцовую площадь и другие здания на невском — красят, шпаклюют, всячески ремонтируют, чтобы сделать всё ещё более праздным. Уходящие вдаль каналы меж вереницей красивых, но блёклых — хотя не все и жёлтые — домов, в которых потеряться совсем нетрудно, забрести куда-нибудь, найти набережную, на которой вода бьётся о гранит прямо у ног, стоять, смотреть на мутную сизо-синюю воду. Арсений помнит, как догулял так однажды, когда только-только сюда приехал. Ему дорога в Петербург была вымощена таким же, как краска и камни мощёных улиц, потрескавшимся, но всё-таки кафелем. Правда, не в стены пышно декорированных домов, которые внутри холодные и путают своими длинными, петляющими лестницами, а в жилище попроще — на окраине, но и этого достаточно. Ему нельзя было замёрзнуть ещё больше внутри. Они проезжают все бары и шавермы, которых стало слишком много, и выруливают на Невский. Проспект совсем никогда не спит и теперь к разодетым в колонны и лепнину зданиям добавляются ещё и люди, правда не такие деланные и разодетые. Они огибают обелиск, и Арсений запрокидывает голову вверх. Высота колонны немного пугает и восхищает, почему-то. Виднеются горящие буквы Московского вокзала, который не спит и подавно. На первых этажах — фастфуды, магазины, рестораны подороже, отели с непосильными для студентов ценами, и Арс даже вчитывается в названия, потому что они собирают каждый светофор. Вдалеке виден дом Зингера с его необычной крышей, но до него они, увы, не доезжают. Арсений наглядеться никак не может на всё это великолепие, жадным взглядом цепляясь за каждую мелочь, будто ему больше этого никогда не видеть. Смотрит на переливы света фонарей на реке, провожает взглядом катер с парой пассажиров, видит впереди очередную цепь одинаковых жёлтых домов, магазинов и кофеен. Питер удивительный город — на самом деле удивительный город, подстать Арсению. Тот вдыхает холодный до покалывания в лёгких, но весенний, мартовский воздух с примесью выхлопных газов. На набережной реки Фонтанки народу уже значительно меньше, и Антон прибавляет скорость. Он зыркает быстро на Арса — улыбается, чертяга, видит весь этот молчаливый, горящий восторг парня в глазах-стекляшках. А ему сам факт вождения этой железяки доставляет удовольствие неописуемое, потому что скорость, потому что ветер в лицо и дождь, который даже не раздражает, вопреки обыкновению. Он почти не смотрит на город, потому что от дороги нельзя отвлекаться, несмотря на единицы машин — мало ли что. А ему очень хочется, только не на город, а на Арсения, который совсем иначе смотрит на мир в такие моменты. В этот взгляд невозможно не влюбиться, а в случае с Шастуном невозможно не влюбиться ещё сильнее, чем уже есть. Всегда есть к чему стремиться. Он несётся по набережной с любимой скоростью в восемьдесят — впереди машин парочку, кольцевая где-то недалеко, а там уже и пункт назначения. Парень видит асфальт, на котором по лужам бегут мелкие капли, оставляя круги на воде едва заметные, видит где-то далеко красный свет светофора. А через секунду не видит ничего. Ему вдруг зрение будто вырубили, дёрнули выключателем, и перед глазами — сплошная темнота. Он дёргает головой по сторонам, в мозг ударяет адреналин и паника — парень не соображает, что делать, первые секунды. Скорость всё ещё восемьдесят, а может быть уже и девяносто. Он не знает. Он не видит. — Антох, ты чего? — спрашивает Арс, перекрикивая шум в ушах. — Говори мне, что впереди, — выдавливает Шаст, но уже, кажется, поздно. — Антон! — кричит Арс с ужасом. Арсений слышит колёса — не только их колёса — слышит скрежет от торможения чуть ли не оглушающий. Мир звуков — невероятно тонкий, но не в первые мгновения слепоты. Антон почти кричит Арсению закрыть голову. Он слышит и прекрасно чувствует, как они влетают в автомобиль. Звук — ломанный хруст металла и звон стекла. Его выбрасывает вперёд с сиденья и роняет с жуткой болью на асфальт, он слышит треск своих костей. От удара виском в ушах расходится ещё один звук — нестерпимый гул. В голове набатом грохочет кровь в смеси с мыслями (это сейчас, возможно, одно и то же). Он ощущает противно-кислый вкус крови на языке и чуть ей не давится. Он слышит крики водителя, слышит отвратительно-высокий женский визг эхом. Мир чувств ещё более тонкий и невероятно разнообразный. Арсений пытается приподняться, но падает назад на мокрый асфальт, ударяясь лопатками.