***
Людей вокруг ходило много, сновало туда-сюда, раздражало: полицейские, врачи, медсёстры, давно не спящие люди, которых трясло не меньше, чем Антона. Все у него, что-то спрашивали, совали алкотестер, вели куда-то, а Антон всё слышал, но не слушал, не понимал. Звуки оглушали, всё тело болело, рука саднила, но это всё было как-то фоном. Глаза резал больной свет изредка мигающих ламп. Он отвечал на вопросы ментам — честно и абсолютно бессознательно, что, мол, проблемы со здоровьем, управление потерял, дождь. Рядом матерился владелец иномарки — врезались явно не в девятку — того успокаивала жена, гладила по плечу, просила кричать потише. Антона было некому успокоить. Он не знал, где Арсений, его разрывало изнутри всем-всем сразу. Полицейские докапывались до каждой мелочи, а он сидел с напуганным, бегающим взглядом и чувствовал себя беспомощным котёнком, брошенным в дырявой коробке на помойку. В коридоре, где его допрашивали об обстоятельствах аварии, было нечем дышать, лампы светили даже не белым, а мерзким, будто гнойным зелёным, светом, откуда-то поодаль слышался оживлённый шум, звук колёсиков стоек и каталок — это лучше, чем ничего. Он выложил всё как есть, сбивчиво, полукриком, на него всё ещё матерился водитель. Антону было всё равно. Он умолял отвести его к Арсению или хотя бы сказать, что с ним, но менты плевать хотели — у них работа. Парень вскакивал со стула, его сажали назад, он вскакивал, морщился от боли, которая ощущалась всё ещё где-то далеко, но уже накатывала мягкими волнами. Водитель порывался его ударить, но его миловидная миниатюрная жена с высоким голосом не дала ему этого сделать. Потом его оставили все. Антон остался один. Одиночество отрезвляло, подпускало к Антону немного воздуха, хотя он был всё ещё затхлый и неприятно оседал на языке едким ощущением хлорки. Антон сидел, упершись в диван здоровой ладонью, и дышал глубоко, бегал взглядом по пятнам на кафеле. Он не мог сосредоточиться ни на чём, и парнишка был сбит с толку всем сразу. Он не помнил как очнулся и как на его руке оказался гипс, но точно помнил, что Арсения рядом не было. Ему так проще — запоминать жизнь по Арсению в ней. Кроме Попова его больше ничего не тревожило, но только до тех пор, пока к нему не подошёл один из тех ленивых толстобрюхих полицейских и не привлёк его внимание хамоватым «эй, парень!». Антон дернул голову вверх и поморщился от жгучей боли. — Ну, разозлил ты мужика, конечно. Показаний для уголовки нет, но штраф ещё какой он может с тебя содрать, — сказал мент прямо, листая какие-то бумажки на планшете. — И впредь не води при проблемах с глазами. Права, увы, изымаю. Антон смотрел на мужчину с приоткрытым ртом, будто должен был что-то сказать, но с губ так ничего и не сорвалось. Полицейский ушёл, а Шастун продолжал сидеть, уставившись в стенку напротив. Он был растерян — не то слово, поражён, осознание произошедшего приходило понемногу, ничем боле не сдерживалось. Шастун выдохнул судорожно, понимая, что он наворотил такое. Он сидел в больнице, Арсений был невесть где, верно, повреждённый, поломанный, раз он здесь всё ещё не появился, а ещё на него могли завести дело и повесить штраф, который ему в жизни не уплатить. Это ударило по нему инерцией большого взрыва, разметая осколки вселенной, из которой он создан, по тканям и органам. Хуже, чем исчезновение любой из звёзд или какая-нибудь травма, но Антон терпел. У него выбора нет и не было — терпеть или не терпеть. Он сглотнул и, здоровой рукой потерев уставшие глаза, откинул голову на стенку позади. Наступила тишина — даже регистратура затихла, шаги перестали быть слышны, и мир молчал, то ли соболезнуя, то ли пытаясь поддержать, а Антон зажмурился и пытался представить, будто всего этого нет. Разминая пальцы, хрустел костяшками и только тогда понял, что на них не были надеты кольца — решил, что надо бы в регистратуру подойти, забрать своё добро. Антон спустился вниз на ватных ногах, чуть не споткнулся о ступеньку, невидящим взглядом окинув всё вокруг. Он, подпирая лицо кулаком, ударил локтями о стойку (из-за гипса вышло ещё громче, чем могло бы), отчего медсестра преклонного возраста вздрогнула и посмотрела на него с упрёком. Парень шумно вздохнул и проигнорировал укоризненный взгляд. — Чего вам, молодой человек? — спросила она с недовольством. — А, да я это… — промямлил Шастун устало, вспомнив, зачем он сюда пришёл, — забыл, как их там… — голова напрягаться не хотела совершенно, да и с чего бы ей хотеть, если он буквально часа два назад валялся в карете скорой помощи. — Кольца! Кольца забыл. У травматолога, — уточнил он, когда его наконец осенило. Женщина недовольно цокнула, мол, откуда ж ты взялся такой непутёвый, но достала из какого-то ящика полиэтиленовый пакет с побрякушками и с грохотом положила его на стойку. Медсестра сама же поморщилась от этого звука и отвернулась, не считая больше необходимым уделить и секунду своего времени пареньку. Антон усмехнулся и, почесав затылок, побрёл к лестнице, но обернулся на полпути. — А вы не подскажете, в какую палату положили Арсения По… — начал парень. Женщина вновь цокнула и ответила зло своим противным голосом: — Вы что думаете, у меня тут Арсений один, что ли? Фамилию назовите, — огрызнулась она, но уже тише, заметив, как на неё поглядывали такие же, как и Антон — ночующие в центральной больнице. — Пова, — договорил Антон с испуганным выражением лица. — Попова. И имя лечащего врача, если можно, — пробубнил он в добавок. Антон, конечно, нехило так удивился, но списал всё на усталость. Они все тут были немного потрёпанные и перегруженные, а у медсестры и вовсе могла быть вторая смена подряд; в парнишке проснулись отчего-то гуманность и понимание. Пока женщина что-то искала в компьютере, благо, не со скоростью старой черепахи (хотя по поводу её возраста он бы поспорил), Шастун очертил взглядом регистратуру: какой-то мужичок с многодневной щетиной дремал на диване, молодая девушка чуть старше двадцати восьми вытирала глаза платком и изредка всхлипывала. Антон смотрел на них и чувствовал себя кем-то маленьким в масштабах большой больницы, незначительным персонажем среди таких же мелких и незначительных. Все чего-то хотели, и ему казалось, что одного — домой, потому что само слово «больница», её потолки, пол и стены давили своим цветом — да даже своим наличием. Антону хотелось блинчиков — достать всю утварь, нажарить пускай и подгоревших блинов, чтобы Арсений пришёл и уплёл за обе щёки, посмеиваясь над очередной Антоновской выдумкой, а не вдыхать запах стерильности и чужого горя. У него и своего — было. Не слишком много, но было. — Молодой человек! — ворвалась в его мысли, явно не первый раз его окликнув, медсестра. — А? — отозвался Антон и вернул к ней своё внимание. — Двести девяносто седьмая. Валерий Александрович Маятников, — произнесла она сухим тоном. — Спасибо, — негромко ответил Шаст. Антон поднялся по лестнице на второй этаж и прошёл до конца коридора, будто бы знал, куда нужно идти, чтобы оказаться у нужной палаты. У него в голове мыслей толпилось много, туман был, как пелось в одной из популярных песен, только у него любовь не из каких карманов не утекала, да и ран на сердце не чувствовалось; их ещё не хватало. Он пришёл в себя только на развилке коридоров и вернулся к лестнице, гремя пакетиком с кольцами и скользя взглядом по номерам палат и кабинетов. Искомый оказался недалеко совсем; Антон слышал разговоры и скрежет колёсиков за дверью и пытался разобрать хоть слово, но ему ничего не удалось, и он почти упал на скамейку около кабинета. Антон ждал, пока выйдет врач, с трепетом и волнением — страхом. Надеющийся и отчаявшийся, паренёк поджал губы и начал надевать кольца на пальцы по одному, чтобы отвлечься хоть немного, но не отвлёкся. Позволил себе думать о том, как Арс там, на расстоянии вытянутой руки, за картонной дверцей; с которым что-то произошло, и Антон хотел и боялся знать, что. Сейчас, когда из-за обезболивающих ушла боль и все проблемы, которые кусали за пятки, сидели и примеривались, как напасть, но чуть поодаль, Шастун наконец почувствовал что-то кроме потерянности — он тосковал, а это — уже что-то. Вина с тоской были чем-то вроде Йегермейстера — и пряно, и жжётся, прожигает глотку; лучшее средство от простуды. Антон шмыгнул носом, вспоминая про простуду — на улице всё-таки не май стоял, чтобы валяться на мокром асфальте. Он сложил руки на груди и откинулся на стенку. Ждал. Антон начал разбирать ситуацию, анализировать, не столько затем, чтобы потом подобного не допускать, сколько ради хоть каких-то мыслительных процессов — от обезболивающих сильно клонило в сон. Хотел бы парень сам знать, что с ним произошло и почему глаза на минуту перестали видеть, но он догадывался о том, что это просто последствия, даже не проклятия — умирания. Антон сказал вчера Арсу, что в этом есть что-то исключительное, делающее его непохожим на других умирающих. Шарм, так сказать. Трубы и парапет крыши дома на набережной Фонтанки теперь для него были, как первое яркое воспоминание — на всю оставшуюся жизнь. Следующее, что он помнил — потолок кареты скорой помощи и напряжённые лица медсестёр, а ещё крик, резанувший по ушам своей громкостью, но сути его Антон не разобрал. Грохот пульса был громче каких-то там слов. Пробуждение не принесло каких-то новых чувств, будто Антон просто проснулся с похмелья — голова гудела да сердце билось чаще, хотя куда уж, казалось бы. Всё это уже давно не новость. Даже если бы он хотел умереть, он бы не умер, так что он просто вздохнул глубоко и стал отвечать на слишком громкие вопросы медсестёр. Антон вытянул ноги и шумно сглотнул. Нещадно клонило в сон, но ему так хотелось дождаться прихода врача — без надежды пройти к Арсению, потому что время позднее, но хотя бы узнать, что с ним. Ему страшно было безумно, потому что сердце чувствовало неладное, шептало о чём-то нехорошем. Шаст боялся чего-то непоправимого, потому что он не всемогущий; волшебный, но не всемогущий. Он так хотел забрать сейчас же Арса домой, лежать на их постели и целоваться полночи, перебивать его запахом отвратительный больничный запах, переспать с ним, ловить каждый стон губами, пить пиво или винишко на кухне, слушать, как он наигрывает бестолковые и простецкие мелодии на гитаре, да или хотя бы где-нибудь быть — не здесь. Антон кипел, злился на себя, на своё дурное здоровье, на Пашу — или как там этого ублюдка звали — на стены эти плесневело-зелёные, от которых тянет вывернуть желудок, потому что ему больше ничего не оставалось. В бессилии он ничего не мог; и всяко лучше злость, чем невыносимая потерянность, потому что гнев не давал спать. Антон сидел, сжав руки в кулаки и заставив себя сидеть на месте, но вскочил тут же, стоило услышать, как открылась дверь. У Антона замерло сердце, пропустило пару ударов, но из-за неё вышла молодая девушка и, взглянув на Шастуна с сочувствием, удалилась. Он судорожно вздохнул и сел назад на диван. От злости больше не осталось ничего — зато вот вам и невыносимая потерянность. Парень уронил лицо в ладони, острыми локтями уперевшись в коленки. Через минуту он снова услышал поворот ручки. Антон поднял голову, больными, блестящими глазами на врача, — мужчину лет пятидесяти, с проседью в волосах и глубокими морщинами на лбу, — встретился с ним взглядом — не сочувствующим, на сей раз, а по-своему мягким и чуточку грустным, но всё-таки почти беспристрастным. Парень напомнил себе, что это не его горе. Антон — ему казалось — выглядел сейчас жалко до безумия, с обнищавшим видом брошенной собаки, которую покинул хозяин, и ему хотелось стряхнуть с себя всё это, но он не мог, потому что ему было страшно, прямо как в детстве, когда ночью в квартире что-то шуршало и скрипело, а стул с рубашкой казался жутким монстром. Только наутро чудовище оказывалось действительно стулом, а скрипел пол из-за того, что бабушка ночью вставала и ступала на скрипучие половицы. Сейчас всё зависит от всего пары слов — окажется ли зло злом или просто скрипящим полом. Он поднялся уже медленнее и поджал сухие губы. Врач шумно вздохнул и сказал бодро, чтобы немного расслабить обстановку: — Меня зовут Валерий Александрович Маятников, я — лечащий врач Арсения Попова. Я так понимаю, вы… — Я его друг, — перебивает Антон, глядя в пол. — Друг. Врач кивнул понимающе; паренёк переживал неимоверно, его заметно потряхивало, и мужчина, конечно, видел сотни таких, как он. — Я могу узнать, что с ним? — уже более твёрдо произнёс Шастун. — Можете, но скажите, как вас зовут, сначала, а то не по-божески, — с добродушной ухмылкой ответил Валерий Александрович. — Антон Шастун. — А по батюшке как? — спросил врач. — Антон Андреевич. Простые, незамысловатые вопросы успокаивали немного — совсем чуть-чуть. Антон поднял глаза. — Хорошо, Антон Андреевич. Арсению, к сожалению, меньше повезло, чем вам, но хорошие новости есть, — Валерий Александрович бегал взглядом по планшету с листками, исписанными вдоль и поперёк, а Антон почти не дышал и шаркал по полу подошвами кроссовок. — Никаких повреждений скелета нет, жить будет — ещё как. Шастун выдохнул больше, чем вдохнул за последние минуты, но чувствовал, что рано ещё радоваться. Врач замолк ненадолго, подбирая правильные слова, а потом сказал уже не так бодро, как раньше, а тихо и смиренно, не давая никаких надежд. Антон молился, как мог, потому что попросту не умел, хотя бабушка в детстве водила его в церковь; он в голове вертел просьбы и обещал встать на колени, но его, возможно, не слышали вовсе. — Вероятнее всего, при аварии он сильно ударился головой, потому что у него обнаружен ушиб головного мозга в височной доле, но это, пожалуй, не самое страшное. Подобные травмы редко проходят без последствий, к великому сожалению. Так же у него диагностирована антероградная амнезия, — сказал врач. У Антона остановилось сердце на долю секунды. Он не имел понятия, что это значит, но амнезия — страшное слово. Он умирал ровно миг, готовый вправду упасть на колени, но врач поспешил уточнить: — При антероградной амнезии стирается только события, случившиеся после травмы, поэтому он навряд ли вспомнит что-то между моментом аварии и временем, когда придёт в себя. — Блять, — шёпотом выдал Антон на выдохе и, развернувшись, сделал несколько шагов по коридору от захлестнувших его эмоций. Арсений будет его помнить. Врач усмехнулся добродушно, но быстро вернул себе серьезное выражение лица. Антон встал рядом, понадеявшись, что больше ничего не услышит. — Увы, это не всё, — парень мог поклясться, что слышал, как у него внутри что-то разбилось. — Ушиб височной доли мозга повлёк за собой двусторонний ушиб зрительного нерва, и это вопрос, который мне нужно с вами обсудить, Антон Андреевич, — прискорбно сказал Валерий Александрович. — Что это всё значит? — спросил Антон, напрягшись. — Значит это, что процесс амавроза запущен и уже необратим, скорее всего. Проще говоря, атрофирование зрительного нерва. Антон замер, всё ещё не понимая ни слова. — А по-человечески можно как-то? — спросил он грубо и слишком громко, но врач смотрел на него добродушно. — Амавроз — это поражение или, как я сказал, атрофирование, в случае вашего друга, зрительного нерва, который влечёт за собой полную слепоту без видимых повреждений глаз. С ним, к сожалению, мало что можно сделать, особенно при мгновенном — это будет просто тратой денег, сил и нервов. Так что, наиболее вероятно, видеть он больше не сможет. Об этом я и хотел поговорить с вами. Антон слушал и не понимал поначалу, о какой слепоте речь — Арсу всего двадцать два, он молодой совсем, ему нельзя терять зрение! Шаст усмехнулся нервно, мол, не может быть так, всё не может стать так, а потом его начало трясти, потому что может. Парень дрожал и не знал, куда себя деть, и глаз на Валерия Александровича больше не поднимал. — К сожалению, блять, — огрызнулся Антон, — к сожалению. Он упёрся рукой в дверь и прикусил губу, чтобы подбородок не дрожал. Плакать хотелось от бессилия, от переизбытка эмоций и от грёбанной усталости. В голову ударило то, что Арсений теперь абсолютно одинок в этом враждебном и тёмном — теперь совершенно тёмном — мире, только из-за того, что он потерял управление мотоциклом. Арсений же лучше его — он не заслужил, Арсений намного лучше его, и Шастун всю вину в себе держал, которая его изнутри жрала. Он дрожал крупной дрожью, но оставлял вину при себе. Так будет хотя бы на долю честно. Парень всё затолкнул поглубже внутрь и больше не дерзил — замолчал совсем. — Антон Андреевич… — начал врач вполголоса, и Антон тут же выпрямился и потёр растянутыми и грязными рукавами свитера глаза. Шастун вздохнул глубоко и будто стряхнул с себя всё сразу, но не стал выглядеть лучше; взгляд у него был всё равно жалкий, а веки покрасневшие. Он принудил себя быть старше; не взрослее — старше; нести ответственность, решать проблемы и приручить отчаяние, потому что есть, чем заняться помимо него. — Простите, простите, я что-то… — пробубнил он, подняв, наконец, глаза. — О чём вы хотели поговорить? — Да, дело в том, что ему нужна будет помощь, вы и сами понимаете. Есть ли у него родственники, которые могут помогать с какими-то бытовыми делами и первое время побыть с ним рядом? Потерю зрения не так просто пережить. Антон тяжело вздохнул из-за нехватки воздуха, но это не помогло. Помогло бы, если тот бы не был пропитан хлоркой и был хотя бы воздухом, а не душным чем-то, что сдавливало грудь и не позволяло нормально дышать. Он не сразу вник в суть вопроса, всё ещё находясь в растерянности и бегая взглядом по стенкам. Он подумал над словами врача, и спустя минуту прикидок, кто бы мог взять на себя заботу об Арсении, он понял, почему они когда-то столкнулись. Чтобы существовало что-то фантастически сочетающееся, что-то вроде идеально слаженного, чистейше собранного механизма, который бы с чуть покрытыми ржавчиной шестерёнками работал без скрипа, который бы сам себе менял детали и масло; что-то настолько невозможное, что кажется смешным, пока не видишь своими глазами. Они столкнулись, чтобы быть. — Я, — сказал Антон решительно. — Я, — повторил зачем-то. — Я понимаю, что вас гложет чувство вины, но это же не на неделю и не на месяц, Антон Андреевич. Это, считайте, на всю жизнь, а вам всего-ничего. Уверены, что не дадите заднюю? Антону хотелось пошутить, что скорее Арсений даст заднюю, нежели он сам, но это было совсем не весело сейчас, и он лишь усмехнулся нервно. Ему хотелось ответить, что ему подходит вся жизнь, что он бы променял смерть на всю жизнь рядом с пусть и ослепшим Арсением, потому что Попов не станет другим, останется таким же дурашливым и странноватым парнем, который любит секс, Антонову стряпню и самого Антона. Не обязательно видеть, чтобы чувствовать что-то. В темноте все чувства обостряются. — Вы же понимаете, что… — начал Валерий Александрович, но Антон бессовестно прервал его. — Он не стал сразу немощным. Да он всех зрячих обскачет, увидите! А я просто буду рядом, чтобы он не спотыкался, — ответил он немного резко. Врач произнёс вполголоса, не убеждённый словами юноши: — Желательно, чтобы это был близкий родственник постарше. Мама, бабушка или хотя бы старшая сестра. Вы понимаете, что он теперь зависим от людей в силу своего недуга? — стоял на своём Валерий Александрович. Антон, облокотившись на стенку, сложил руки на груди — или, скорее, руку на гипсе. Он ухмыльнулся и ответил сипловато: — Я понимаю. Валерий Александрович вздохнул с облегчением и опустил, наконец, планшет, который стискивал в руках всё это время. Антон молчал, совсем измотанный. Ему пытались доказать, что он маленький и безответственный, и он, может, вправду маленький и безответственный, но он сможет позаботиться об Арсении, который будет отказываться от этой заботы. Минус на минус даёт плюс. — Вы просто ничего не знаете, — с полу-улыбкой и совсем беззлобно сказал он. Валерий Александрович цокнул языком и ответил: — Если вы не хотите, чтобы я сообщил его родственникам, то скажите им сами. — Давайте я лучше сам его потом спрошу. Ему лучше быть с тем, с кем он хочет быть, — устало, без всякого гонора произнёс Антон и потёр лоб. — Он же скоро придёт в себя? — спросил он с надеждой. — Надеюсь, что в ближайшие сутки. И всё-таки… — Я могу зайти? — вновь прервал он врача. Тот взглянул на парня и покачал головой. — Только супруги и родственники, простите. — Я вас очень прошу, я могу помочь, пожалуйста! — выпалил Шаст и подался чуть вперёд. — Навряд ли, Антон Андреевич. Простите, не положено. Тем более, ночь на дворе. В тот момент у Антона с губ почти сорвалось чистосердечное, но он заткнул себя и лишь кивнул удручённо. — А когда смогу? — Завтра, в приёмные часы. Простите. — Но я же могу посидеть тут, да? — спросил Антон, глядя на доктора исподлобья. — Конечно, как вам угодно. Простите, мне нужно идти. Валерий Александрович окинул Шастуна коротким, сожалеющим взглядом и удалился. Антон сел назад на диван с отсутствующим выражением лица. Он стал вертеть в руках мобильник с расходящейся по экрану трещиной и только сейчас понял, что это не его телефон, а Арса. Подумал, что надо бы забрать у той же тётки с регистратуры свой — или остатки своего, потому что чёрт знает, что теперь с мобилкой — а потом почувствовал вибрацию, расходящуюся по пальцам. На экране высветилось лицо Серёжи Матвиенко, и Антон не знал — брать трубку или оставить новости до пробуждения Арсения, но всё-таки решился и нажал на зелёную кнопку. — Арсюх, привет. Чё, как жизнь молодая? — спросил Серёга бодро. Антон сглотнул ком в горле, откашлялся и сказал сипло: — Привет, Серёг. Это Антон. Мы в аварию попали, короче, и… хуйня дела, по правде говоря.***
Матвиенко влетел в коридор пулей, отбивая себе пятки, и Антон оглянулся на парня, но тут же понял, что ничего хорошего ждать нельзя, и подскочил с места. Серёжа с красным лицом, распалённым гневом, грозно смотрел на Шаста, нахмурив густые брови и сжав губы в тонкую полоску, а потом крикнул, и в полной тишине больницы его голос казался ещё громче: — Что ты с ним, сука, сделал?! Какая, блять, авария? — орал он, покрывая Шастуна матом. Антон попятился назад, будто на него напирал бугай в три раза шире и выше его, испуганно глядел на знакомого, но Серёжа только наступал на двухметрового Шаста, судорожно вдыхая душный воздух. Матвиенко с помутнённым взглядом выглядел обезумевшим, готовым разорвать Шастуна на мелкие кусочки за то, что случилось с его другом, даже не зная, что именно. — Что, я спрашиваю, ты с ним сделал, Шастун, мать твою?! — рявкнул он. — Да не ори ты, блять! Потерял управление я, ясно? Ну мы и влетели в иномарку! Доволен? — резко ответил Антон. Он не успел уклониться от кулака, прилетевшего ему в нос, и кровь сразу прилила к месту удара. Антон вскрикнул глухо и отшатнулся назад; не пытался ответить, а только защищался, потому что сил биться ещё и с Матвиенко, который был нехило взбешён ситуацией, не осталось. Шаст сам себя ударить не мог в априори — а хотелось — так пусть это кто-нибудь сделает за него. Кулак врезался в скулу, и Шаст, стиснув зубы и зажмурившись от боли, ждал ещё, но рядом раздался вдруг смутно знакомый голос: — Так, Серый, Серый, харе! — Да что «харе», блять, он Арса покалечил, какое «харе»? — продолжал кричать Матвиенко. Антон мгновенно выровнялся и утёр кровь, хлещущую из носа, многострадальным рукавом свитера; его всё равно уже выкидывать. Он кинул взгляд на пришедшего, который удерживал Серёжу за плечи и не давал тому продолжить драку; тот оглянулся быстро, и Шаст не узнал его сразу. — Ты на него-то посмотри сам! Куда ему ещё? — сказал пришедший, и продолжил держать рыпающегося Матвиенко, на которого слова не действовали совершенно. Он снова рванул вперёд, но парень выдал приказным тоном: — А ну цыц, блять! Он заставил Серёжу сесть на диван и оглянулся на Антона исподлобья, и тогда Шастун вспомнил это лицо. Ему захотелось смеяться от глупости ситуации, в которой он оказался: его от травм спас тот, кто обрёк на кое-что похуже, но Антон только сглотнул кровь, стекающую по задней стенке носоглотки, и поджал губы; заставил себя молчать и стоять на месте, оперевшись на стенку. В любое другое время он бы сорвался и избил Пашу сам, невзирая на последствия, забил бы его до смерти — авось помогло бы — но не сейчас: у него не было желания и достаточного количества здоровых рук, чтобы драться с кем-то. И ему почему-то казалось, что Воля тоже не слишком жаждал махать кулаками: он выглядел не слишком живым, во всех смыслах. — Спасибо, — переступив через злость, тихо сказал Антон. В коридоре воцарилась тишина, и никто не смел её нарушить. Шастун оглядывал Пашу с головы до ног, отмечая худощавость тела, которая делала его вешалкой, и какую-то задумчивость во взгляде. И только потом Антон задался вопросом, какого, вообще, чёрта. Почему Воля при своей — наверное, мнимой — гаптофобии Матвиенко удержал; зачем он вообще это сделал — это вопросы все хорошие, но озвучивать их парень не спешил. Он оттолкнулся от стены и, сделав пару неустойчивых шагов, рухнул на скамейку с тяжёлым вздохом. Антон устал, правда устал и мечтал, чтобы его все оставили в покое. — Я, это, — неуверенно произнёс Паша, — лучше попозже приду. Пойду поищу врача, что ли. Антон знал, что тот никого искать не будет, а просто из чувства такта невидимкой побродит по этажам. Шастун подумал вдруг, что Воля, может, и не такой дурной, но его вины это ни капли не умаляло. Шаст кивнул и подождал, пока звуки спешных шагов растворятся в коридорах, прежде, чем попытаться начать разговор. Матвиенко всё это время сидел, сложив руки на груди, и молчал, нервно дёргая ногой, а сейчас прожигал взглядом стенку, как Антон какое-то время назад. — Я потерял управление, и мы врезались в иномарку, — начал Шастун намного спокойнее, опустив глаза в пол и теребя в пальцах торчащий край бинта. — Я вылетел с кресла и он, видимо, тоже, но мне просто повезло. Ограничился гематомами и сломанной рукой, а вот Арс… Серёжа повернул голову и посмотрел на Антона разочарованно; он ведь правда верил, что Шастун не допустит никакой херни и уж точно не станет её причиной. Он видел, какой Арс окрылённый ходил по универу, как тот исчезал после пар моментально, перестав дожидаться Серёжу с занятий, и стал постоянно носить водолазки. Ему шла влюблённость в кого-то, она Попова зажигала изнутри, а теперь он лежал в палате больницы номер двадцать восемь, а эта самая влюблённость торчала у дверей с виной и верностью. Серёже всегда казалось, что любовь — это обременительная ответственность, и Арсу — тоже, пока он не встретил Шастуна; Матвиенко готов был признать, что, может, это и не так, но только до подобных моментов. — У него черепно-мозговая, а ещё ушиб зрительного нерва, орморвроз, что ли, какой-то, хер знает, — произнёс Шаст подавлено и невыносимо виновато. — Он из-за меня ослеп, Серёг, блять, — выдавил Антон и едва не оторвал кусок бинта. — Мгновенная потеря зрения, — цедил он по словам, отдирая всё-таки бинт. — Необратимая. Матвиенко замер и не хотел верить своим ушам; не могло быть настолько всё плохо. Это же Арсений — он никому не делал зла. — Какого чёрта, Шастун? — поражённо выдохнул Серёжа. — Я не знаю. Они оба замолчали, и наступила тишина настолько пустая, что в ушах загудело. Замолкла регистратура, перестали ходить медсёстры, и Антону хотелось свернуться калачиком и проснуться, чтобы это оказалось кошмаром, из-за чего утром, пока он будет делать Арсению чай, он переборщит с заваркой, а потом опоздает в университет, потому что задумавшись, просидит полчаса, уставившись на хлебные крошки на столе; он приедет к Арсу из другого корпуса в окне между парами, чтобы посмотреть ему в глаза, которые не будут бегать в поисках хоть одной частицы света и не находить её; и опоздает на пару снова, потому что будет целоваться с ним в одной из пустых аудиторий и забудет, что в другой корпус нужно ещё доехать. Но Шастун знал, что стены больницы никуда не денутся, и ему больше ничего не оставалось, кроме как хотеть свернуться калачиком и проснуться. — И что ты теперь? — произнёс Серёжа. Не «вы». «Ты». — Я? — переспросил Антон и ответил без промедления: — Буду готовить ему завтраки и помогать подбирать шмотки. Хотя у меня такое чувство, что он и без зрения справится с последним, — усмехнулся Антон. — А теперь серьёзно, — сказал Матвиенко. — А теперь серьёзно. Я не собираюсь его бросать, если ты об этом. Мне, Серёг, всё равно, слепой он или нет, — произнёс он, взглянув, наконец, на знакомого, и тут же добавил, заметив нарастающее напряжение в его глазах: — в том смысле, что я с ним с любым буду. Я Арса нашёл однажды и не планирую что-либо менять. Достойный ответ? Матвиенко только кивнул в ответ задумчиво и, сменив положение, устроил локти на коленях. — Шаст, ты меня пойми, я, может, и выгляжу плохим другом… — Я понимаю, — отрезал Антон. — Понимаю. Ни один плохой друг не прилетит в час ночи в центральную больницу, чтобы отметелить его парня. — Я могу к нему зайти? — Как думаешь, если я тут сижу? — съязвил Антон, но заткнулся сразу же. Матвиенко кинул взгляд на дверь и поджал губы. — Я как-то могу помочь? — спросил Серёжа, оглянувшись на Антона. Шаст подумал секунду и сказал чуть бодрее: — Вообще, да. Скатайся к нам на хату, убери с пола всё мешающее, — Антон стал шарить по карманам джинс, но вспомнил, что ключи он тоже не забрал. — У меня есть, не парься. Уголки поставить? Ну, эти штуки, которыми углы острые заклеивают? — Да там уже стоят, — глухо ответил Шастун. Серёжа вскинул бровями, но не спросил ничего, и Антон был ему за это благодарен. Они наскоро попрощались, и Антон вернулся к бессмысленному сидению на скамейке около палаты. Он думал о том, как бы сделать всё проще, как бы облегчить жизнь теперь невидящему Арсу, но в голову никаких новых мыслей не пришло. Быть может потому, что всё возможное он уже сделал. А может потому, что он бессилен сделать самое главное. Антон прикрыл глаза и пытался почувствовать — в темноте чувства острее — есть ли в нём хоть что-то. Огонь внутри был тусклый, забитый, почти потухший, спрятался где-то за сердцем, как за щитом, но этого — Антон хочет верить — хватит на них обоих. Головой понимал, что нет, что при таком же тусклом пламени он Арсению некогда раны от стекла залечить не мог, а тут черепно-мозговая; но у него есть время, а это — самое важное. Он выудил мобильник Арса из кармана и открыл поисковик с оттенком надежды; тот выдал сначала цветочные магазины и предложения роз, и Шасту пришлось напрячь мозги, чтобы вспомнить, что за чудо-слово сказал врач. Он был преисполнен энтузиазма, потому что никакая болезнь не наступает сразу, а значит, у него есть шанс. В итоге он нашёл нужный термин и пролистал половину сайтов на первой странице, и с каждым словом на сердце становилось всё тяжелее, но Антон не был бы Антоном, если бы сдался так быстро. И на шестой открытой вкладке парень, ни черта не разбирающийся в терминах, нашёл что-то относительно понятное. «Атрофия зрительного нерва протекает как быстро, так и медленно». Шастун замер на миг и пролистал статью дальше, но больше не нашёл ничего толкового. Не было никаких точных цифр, и всё снова держалось на «если». Если ему повезёт и в этот раз. Не то чтобы парень был сильно везучим человеком — проблем нагрёб неизвестно сколько, но не опускать же руки сразу. «Не опускать, не опускать, — твердил себе, — не опускать». Хотя он мог, по иронии, опустить только одну. Он откинул мобильник в сторону и потёр уставшие глаза ладонью; на душе было гадко из-за разрушившихся надежд, которые он сам себе сотворил, но он пытался не зацикливаться, не думать, не сходить с ума. Ему же никто не давал гарантий. У него от усталости организм сдавал позиции, но Антон спать не мог, пока не увидит Арсения, хоть на пять минут; пока не удостоверится своими глазами, сколько бы ему об этом не говорили, что тот живой. Шастун вздохнул и откинулся спиной на стену. Он на себя злился безумно, за всё: за потерянное управление, за слепоту Арсения, за то, что он не может собрать себя в кулак. За то, что он так всё, кажется, проебёт. — Я никогда себя раньше не винил ни в чём, — вдруг донеслось до его ушей. — Не то чтобы я думал, что раз я — тьма, то мне всё можно, но бывало, что проще вообще не думать о том, что ты что-то сделал поганое, иначе превращаешься в кого-то вроде тебя. Для собственного блага никогда не жалко, — произнёс Паша хрипловато, оперевшись на дверь палаты, а Антон взглянул на него исподлобья. — И да, ты виноват. Я не буду тебя успокаивать и говорить, что нет, потому что ты же знал, блять, что иногда теряешь сознание, зачем за руль сел? — Ты тоже, — отозвался Антон почти равнодушно. — Ты мне здоровье угробил. Паша усмехнулся и покачал головой. — Для собственного блага не жалко, — ответил тот, и Шастуну его даже не хотелось ударить, почему-то. Потому что Воля говорил правду, а Антону стало всё равно на причины, ведь обернуть вспять уже ничего нельзя. Кто-то из них умрёт, обязательно, и Паша не может это остановить, да и не станет, конечно. Жить хочет каждый. Антон ухмыльнулся от собственного, какого-то неосознанного, двуличия, что ли; он поругался из-за этой фразы с Арсением, который как всегда оказался умнее, а теперь он признал — сдался — потому что ему жить тоже очень хочется. Они молчали с минуту; Паша смотрел на Антона чуть насмешливо, а Шастун бурил глазами стену — голова начала подтормаживать. — Знаешь, я не часто людей жалею, в принципе… — сказал Воля, но Антон перебил его, фыркнув. — Да ты вообще говно говном, я смотрю. Паша рассмеялся хрипло и кивнул. — Сигареты есть? — Здесь нельзя курить, — ответил Шаст так же безразлично. — Я курить и не буду. Я уж не конченый совсем, правда? — Я бы сомневался, — со смешком сказал Антон, но стал шарить рукой в карманах джинс и достал смятую, почти пустую пачку. — На. А зачем тогда? — Почувствовать себя чуточку поживее, чем я есть, — честно ответил Паша, но сделал вид, будто значения этому не придаёт. — Начувствуешься ещё, не переживай, — бросил Шастун и вернулся в исходное положение. Воля пропустил это мимо ушей и продолжил: — Я — говно говном, это да. И снова замолчал. Антон был почти уверен, что сам Паша так не считал, а если и считал, то ему было наплевать, наверное. — Врагов не жалеют, если война ещё идёт. И это не я сказал, а твой благоверный под градусом — философ, блин. Я бы вообще не лез сюда сегодня, в эти ваши драки, но ты выглядел, и выглядишь, беспомощно и убого, Шастун. Жалко стало тебя почему-то, не знаю. Может, потому что если у тебя будет куча переломов, то ты Арсению ни кости не починишь, ни глаза тем более, а он хороший малый — в разы лучше тебя. Я ему говорил, что я за вами наблюдал, и вы, правда — что-то. Я, когда подбирал себе людей для этих ритуалов, проклятий, не думал, что так выйдет — он раньше только с девушками был, галантный такой, обходительный. Я надеялся сыграть на том, что полюбить тебя в ответ он не сможет, а он полюбил, да так, что мне теперь его тоже жалко, опять-таки, больше, чем тебя, — выдал Воля, вертя между пальцами сигарету. — Я преисполнен вины и жалости — противно. Мне незачем себя винить и кого-то жалеть, потому что я просто хочу снова жить. — Я тоже, — отрезал Антон, впервые произнеся это вслух. — Я, блять, тоже хочу, и дальше что? — Ну, — Паша ухмыльнулся нахально, — у нас шансов поровну. Пойми ты, Шастун, я не собираюсь тебя жалеть! Тебе это, может, и нужно — сбросить своё говно на других, но это не ко мне. Дерьмо в дерьме не тонет, говорят, но я не слишком хочу выслушивать твоё. Вот Арсений очнётся и можешь ему всё это сказать, и он всё это примет, едва ли не предложит свои объятия, потому что он такой. Он такой с тобой, потому что он любит тебя, и мне его жалко, потому что ты берёшь на себя слишком много, — выпалил Паша, но умерил пыл. И Антону в тот момент хотелось поблагодарить его, потому что без Воли Арсения бы с ним не было; но то ли по собственному малодушию, то ли из-за юношеской гордыни, он промолчал и отговорил себя тем, что Паше всё это не сдалось ни разом. А может, так и было. — Я знаю, что виноват перед ним, на самом деле. Не только за всю эту херню со слепотой — за всё. За потраченные нервы, за постоянные нерешаемые вопросы, но точно не за то, что я люблю его. И я не собираюсь сейчас разводить сопли. Про свою вину я знаю, и про то, что я его неосознанно использую, но он ведь тоже, — Антон задумался на секунду, а потом добавил: — Или нет, но чёрт с ним. Он же любит меня за что-то, верно? Значит, есть за что. Паша оттолкнулся, наконец, от двери, и плюхнулся на скамейку рядом с Антоном, стараясь ненароком не задеть его — они не знают, что будет, если тьма столкнётся со светом. — Шастун, — начал Воля и пихнул ему в руку сигарету, — мне плевать. Это его выбор был, и как я сказал, жалость и вина — не моё. Спасибо за сигарету, — он поднялся и побрёл по коридору к лестнице, видимо, решив, что просто исчезнуть будет слишком скучно, но обернулся на полпути. Хотел что-то сказать ещё, но в итоге промолчал и усмехнулся в своей нахальной манере, а потом исчез на лестничной клетке. Антон смотрел на опустевший коридор ещё какое-то время, а потом отвёл взгляд и усмехнулся от абсурдности ситуации, едва-едва приподняв уголок губ. Мимо неспешной, шуршащей подошвами обуви походкой прошёл Валерий Александрович, потирая глаза под очками ладонью. Шастун хотел окликнуть его и ещё раз попросить войти в палату, но заметив уставшее лицо мужчины, передумал. Он проводил его взглядом, тяжело вздохнул и лёг на железную холодную скамейку, потревожив истерзанную спину. Антон прикрыл глаза и стал медленно погружаться в тяжёлую беспокойную дрёму, не найдя иных способов ускорить время.***
Темнота усыпляет измотанного Антона — он всё ещё невыносимо уставший — и он едва не засыпает по итогу, запрокинув голову. Парень успевает вырвать себя из сна прежде, чем окончательно пропадёт, и вцепляется в руку Арсения посильнее. Антон издаёт тихий полустон-полусип и заставляет себя открыть глаза. Арс всё ещё спит, болезненно-бледный в слабом свете луны из незашторенного окна, грязного и заляпанного следами от рук и капель. В палате ничем не тревожимая тишина стоит; ровное дыхание Арсения слышно ещё отчётливее, любой звук кажется невероятно громким, и Антон боится лишний раз шевельнуться. Он, почему-то, не чувствует себя хуже — а должен бы. Силы утекают сквозь пальцы, но он даже не чувствует этой потери, продолжая подлечивать Арса понемногу. Антон вспоминает всё, что знает о себе и о Солнце, из любопытства, почему так. Его внимание привлекает Луна, обычно скрытая за тучами, сегодня непривычно видная, яркая настолько, что глаза слепит. И Антону вдруг в голову приходит, что её свет — тоже солнечный; так всех учили в школе. Значит, не всё так плохо. Шастун сидит и думает о том, что ему сказал Воля: о том, что он слишком много на себя берёт. И он даже готов признать, что, может, и вправду перебарщивает, считая своё умирание каким-то великим подвигом — где-то в подсознании именно так. Он умирает не благородно, чтобы это вправду было геройством; он гаснет, как все. Паша просто помог это осознать; Америку ему, конечно, не открыл, но глаза — точно. Но даже если как все — неважно. Всё это не имеет никакого смысла по сравнению с тем, как он живёт. Антон потихоньку начинает отключаться снова, пока бродит в мыслях, а ему спать нельзя — разбитый экран показывает что-то около пяти двадцати. Парень не уверен, что он правильно видит время, потому что часть экрана пересечено чёрной полоской от трещины, а ещё у Шаста голова немного кружится, но это всё проходящее. Следующая зарплата с вёрстки книжки пойдёт на починку телефона Арса, и, может, даже на продукты останется, а что дальше — Антон знать не знает. Он пока не оставляет надежду всё исправить. Антон одёргивает себя и вновь не даёт себе уснуть — а глаза так и норовят закрыться и унести его туда, где будет легче. Бабушка Антону всегда говорила, когда Антон болел — хоть и редко, ещё в детстве — что сон лечит. Паренёк бы сейчас поспал с удовольствием, но не на скамейке и не на стуле; а лучше бы и не одному. Антон вспоминает море — надеется отвлечься хоть немного от свербящего в носу больничного запаха и от обстановки в целом. В голове — чайки, песок, ледяная вода, которая была ледянее даже этой комнаты — Антон поправляет одеяло на плечах Арса, поёжившись. В голове — пирс, сигареты, звёзды, которые по-дурацки переводятся с древне-арабского. В голове — секс в тёмном номере, медляк на фестивале, Арс. Красивый-красивый, в любую из минут. Антон немного припоминает даже караоке — его он помнит хуже всего, но отрывки какие-то всё равно остались в памяти — например, песня Натальи Орейро. Шастун усмехается и обещает себе больше не пугать иностранцев своим голосом, но под нос начинает напевать тихонько; думает, что, может, поможет не уснуть. — Ка-а-мбьо доло-ор, пулериверета-а-а, — воет, не зная слов, парнишка. — На-на-на чё-то там гринмар. А в голове всё ещё море, и время, казалось бы, совсем недавнее, и даже не ощущается, что было слишком давно — если закрыть глаза, то он вспомнит отчётливо всё до деталей — где какая чайка летала и в каком углу чья рубашка брошена. Но глаза закрывать опасно, а впечатление производит не столь время, сколь разница в декорациях. Тогда было, конечно, в миллиарды раз лучше, но Антон мечтает хотя бы домой попасть сейчас, потому что дом есть дом — нет плесневело-зелёных стен и жёлтого гнилого света. — Ка-а-амбьо долор, фелисида-ад, на-на-на, дель кансар, — бубнит Антон под нос всё, что помнит из текста. На этом его познания ограничиваются, и он замолкает; начинает бегать взглядом по комнате, чтобы не спать. — Было бы сил побольше, я бы заапплодировал, — сонно бормочет Арсений. Арс сжимает его руку сильнее и улыбается уголками губ. Антон не верит сначала, что помогло. Ему так по жизни не везло никогда. — Арс, боже, я… — тараторит он и наконец выдыхает. Волна чувств накатывает сразу, без предупреждения, ударяет в спину и валит с ног — валила бы, стой он сейчас. Вперемешку то, что за этот долгий день накоплено, пережито и не пережито — сбивает с толку и приводит в замешательство. — Я бы пошутил, что можно просто Арсений. Хотя, почему нет? — он издаёт тихий смешок и продолжает: — Зачем сразу «Боже»? Можно просто Арс. Антон улыбается и смотрит на Арсения, который лежит с закрытыми глазами, не меняя положения, но лежит в сознании, лежит живой, сжимает его руку и говорит чушь, как всегда. Что-то всегда остаётся прежним. — Голова болит жутко, — произносит он. — А что было вообще? — Мы в аварию попали, — говорит Антон вдруг осипшим голосом. — Вот оно как, — хмыкает Арс. — Я просто, кроме Питера, ничего не помню. Ты как? — говорит он со вздохом. — Ничего. Перелом один и царапин много, но это побоку всё. Заживёт, до свадьбы точно, — ухмыляется Антон. Арсений смеётся хрипловато, сверкает зубами, а у Антона всё сжимается внутри. — Заживёт, — вторит Арс, а потом снова смеётся, легко всё ещё, абсолютно искренне. — Голова трескается просто, глаза открывать страшно. Антон вцепляется в его руку так, что слышит хруст костяшек, перехватывает так крепко, как только сил хватает, и Арс сжимает его ладонь тоже. У Шастуна слёзы в глазах стоят, но он упрямо не даёт себе расклеиваться — Арсений может же, смеётся лежит, шутит, и Антон просто не имеет права плакать из-за вины и страха — очень взрослого, вопреки внутреннему ребёнку, страха. — Арс, прости меня, — давит из себя Шаст, — прости меня, пожалуйста. Антон вздыхает шумно, понимая, насколько этого мало, но он сейчас — сейчас — больше ничего не может. Он подносит к губам руку Арса и целует костяшки, на которых немного содрана кожа и замирает — он пытается быть кем-то, хотя бы кем-нибудь. Внутри у него бесы вышкрябывают на органах проклятья, внутри зажимает каждое нервное окончание, а снаружи он, на удивление, целый человек. Арсений усмехается добродушно, а потом спрашивает чуть тревожно: — Со мной что-то? — и тут же издаёт смешок. — Голову отшибло, видимо, совсем. Антон пытается выдавить бесполезную улыбку, которая никому, по сути, не нужна — только ему самому, чтобы воспринимать всё стало проще. — Шастик? — Ушиб мозга и зрительного нерва, — выдаёт Антон на одном дыхании. — Это всё, что я запомнил. Прости, пожалуйста, блять, прости, — у него голос срывается, и парнишка сжимается весь, ладонь Арса снова скребёт. Не то чтобы Арс знает, к чему приводят такие травмы, но слова «ушиб» и «зрительный нерв» ничего хорошего не сулят. Улыбка угасает постепенно, но расцветает снова на бледном лице. Ему будто вообще всё равно — может, это обезболивающие так действуют. Он не чувствует почти ничего, кроме лёгкой тревоги внутри, и не думает о том, что будет дальше; есть какая-то надежда, что время замрёт и не продолжит ход в этом моменте, что будущее не наступит вообще. Лежать с закрытыми глазами и не видеть ничего спокойнее, чем открыть их. Никто не знает, что ты увидишь перед собой. — Теперь ещё страшнее стало, — произносит Арс беспечно. — Лечишь меня, — говорит он и смеётся хрипловато, а потом спрашивает с детским любопытством: — А сил на двоих хватит? Антон смотрит на него с выражением крайней степени вины; ему кажется, что он встретил Бога в людском обличии, потому что ни один человек не спросит после, по сути, явки с повинной в его травмах, хватит ли сил вылечить и тебя тоже. Кроме Арсения. Ни один, кроме Арсения. Ему хочется узнать, не Бог ли он, в самом деле, а потом смеяться, потому что это глупости всё, конечно. Арсений просто для Антона создан. Шастун мечется с ответом, но решает сказать как есть — это же Арс, он всё поймёт: — Я не знаю, — выдыхает он. — Я всё сделаю, что могу, Арс. — Я знаю, Шастик, — говорит с улыбкой Арсений. Арс не привык не верить в Антона, да и кто, если не он? Любовь и вера идут рука об руку в любом из веков и в любой из вселенных. Сонечка Мармеладова некогда поверила в Раскольникова; Маргарита — в Мастера. Арсений в Антона верит, потому что иначе и быть не может; тот его никогда — никогда — не подводил. — Иначе как? — так же беспечно и забвенно шепчет Арс. Говорит прежде, чем наступит будущее, и всё-таки открывает глаза. Антон подбирается болезненной струной на стуле. - Я не вижу ничего вообще. Темнота полнейшая перед глазами, - говорит Арсений почти неслышно. Арсений хлопает глазами, и ничего, конечно, не меняется. «Будто ты чего-то ждал другого», — думает. Он ведёт второй ладонью по одеялу и пальцами ловит каждую складку. Мир чувств — невероятно тонкий и разнообразный, Антон знает; в нём даже не сто — миллион — и одно ощущение. — Я ничего не вижу, вообще, — говорит он с горькой усмешкой. Антон вздыхает. — Прости, чёрт, — говорит Шаст. — Арс, я… я на колени готов встать перед тобой, я… Попов хохочет так чисто, беззлобно совсем. — Потом встанешь, — говорит он с оттенком флирта, хотя они, кажется, эту стадию давно уже прошли, — мне интересно, как изменятся ощущения, — добавляет он и уточняет: — Мы же всё ещё вместе, да? Он спрашивает так, будто ему почти всё равно, как спрашивают время или температуру на улице; Антон ошалело поднимает взгляд. Будто бы могло быть иначе. Но как - иначе? — Да, — твёрдо, безапелляционно произносит Антон, так, будто иным ответ быть никогда не мог. — Да, да, конечно, блин, да. Антон поднимается со стула и опирается гипсом на матрас, а потом губы накрывают родные. У Арсения губы шершавые и ранка на нижней, но целуется он, будто только этого и хотел; а он хотел. Арс скользит ладонью на его шею и прижимает ближе к себе, скребя пальцами по загривку. Антон думает, что в его будущем всё так же, только нету света. У него сил нет думать о чём-то ещё. — Мне нужно идти, — шепчет Антон, но снова приникает к губам и прикусывает нижнюю. — Я, вроде как, нарушаю, — Арсений прижимает его ближе, затыкая, — что-то там нарушаю, — между поцелуями говорит. — Я так скучал. У Арсения в груди ёкает, так, что он смеётся в поцелуй. — Я люблю тебя, Шастун. Антон улыбается слабо, потому что не может не; ему намного легче, хоть слова и не уменьшают его вины. Он прижимается виском к виску Арса и старается отдышаться. Клюнув его в скулу, он опускается на колени около его постели и кладёт голову на сложенные руки. — Сколько, вообще, времени? — спрашивает Арс. — Шесть утра почти. — Много я пропустил? — интересуется Арсений расслаблено, не открывая глаз. — Не слишком. Серёжа приезжал, кстати, так что жди ещё визит. — Ладно, — отвечает Арс, а потом, задумавшись ненадолго, спрашивает: — Тох, а дальше… что, вообще, дальше? — Ну, я хочу блинчики приготовить, например, как вернёмся домой. Как тебе? Арсений улыбается как-то тяжело и отвечает: — Прекрасно. Мне подходит такой план. Наступает тишина. Антон большим пальцем гладит ладонь Арсения, всматривается в линию жизни: длинная такая, непрерывная, уходит на запястье. Шастун в такое не слишком верит, но ему нравится думать, что у Арсения есть ещё много лет. — Мне нужно идти, — шепчет он с сожалением. — Я здесь на птичьих правах. — За дверью бессмысленно всё, особенно — возглас счастья. Только до утра, и сразу же возвращайся. — Бродский? — С модификациями. Антон усмехается, поправляет одеяло на его плечах и, поцеловав кротко, тихонько выходит из комнаты. Бродский когда-то писал: «Не выходи из комнаты, не вызывай мотора, потому что пространство сделано из коридора». Антон остаётся среди салатных стен и тусклого света, и, кажется, действительно нет и не будет кроме стены и стула больше ничего, но, всё же, это — хотя бы что-то. Он, подкошенный усталостью, ложится на холодную железную скамейку, подпихивает руку под голову взамен подушки, что ужасно неудобно, но отрубается почти сразу. Исчезают коридор, скамья, потолок и треснутый кафель. Ему снятся жёлтая кухня, тусклая лампа и мошка, бьющаяся в плафон.