Встретимся на рассвете

— На Невском нет ни одной снежинки в самом конце декабря. А любовь — есть, — произносит Арсений театрально и смеётся, сверкая зубами. — О, как сказал. — Романтик, блин, — с доброй усмешкой говорит Антон и зарывает руки поглубже в карманы парки. Они бредут неспешно по тротуару Невского проспекта, мимо витрин с ёлками и всякой прочей новогодней мишурой, мимо промоутеров, которые предлагают скидки везде, начиная от интим-бутиков и заканчивая суши-барами, мимо спешащих прохожих, которые задевают их локтями, плечами, ногами — всем, чем только можно, и ворчат под нос недовольно, что, мол, им заняться нечем, кроме как ходить в развалочку по самой оживлённой улице города. А ведь вправду — нечем. В ожидании поезда время тянется долго, а денег на кафешки и кино, которое понатыканы везде и всюду, нет, потому что зарплату им обоим, конечно же, задержали в предверии праздников, не говоря уже о маломальской премии. Да и тем более, у этой премии есть немного другая цель. Под ногами — месиво из растаявшего снега — все ботинки уже в нём, а у Арсения кроссовки промокли и испачкались, но ему почти удаётся это игнорировать. Он запихивает заледеневшие руки в карманы куртки и начинает теребить в пальцах связку ключей. Вокруг шумно, машины ездят, голосят «зазывалы», приглашающие в магазины и рестораны, а Арсений оглядывает проспект, и ему становится смешно, насколько всё вокруг не соответствует праздничной атмосфере. У него на душе праздника едва ли больше — если бы Антон не развесил по всему дому гирлянды и не поставил ёлку, то он бы про новый год даже не вспомнил — у него смена в ночь с тридцать первого на первое, а это, знаете ли, совершенно не способствует появлению духа праздника. Да и Антон укатывает в Воронеж, вот-вот уже, через несколько часов. Вещи уже на вокзале, но Шаст не выглядит особо весёлым, хотя, вроде, и едет к семье. Он широко раскрытыми, чуть светящимися глазами оглядывает город: все украшения на электропроводах, светящиеся деревья на фонарных столбах и дождик на всём, что ни попадя. Город красивый, особенно перед Новым годом, и Антону хочется посмотреть ёлку на Дворцовой. Арсению на смену через час, а одному глазеть на всё это нет никакого желания. Без ворчания Арса украшения теряют всякий шарм. — Пойдём до Дворцовой пройдёмся? — предлагает Шастун, и Арсений, оглянувшись на него, улыбается. — Давай до кофейни, а потом, куда повелишь, — отвечает он и задевает костяшками руку Антона, мол, не грусти. Арсений мечтает о чём-нибудь горячем; мёрзнет безумно в тонкой куртке поверх тонкой водолазки, но упрямо отказывается купить себе что-то потеплее, отговаривается, что лень по магазинам шататься. На деле, у него, конечно, каждая копейка уходит на оплату билетов и проживания в Испании — цены взвинчены до безумия перед праздником, а Антона свозить на море очень хочется, потому что знает — ему поможет. Без куртки Арсений обойдётся, а без Шаста — нет. Расставляет приоритеты. — Красиво, — говорит Антон. — Воронеж не украшали особо никогда, знаешь. А тут прямо с корабля на бал. Чуешь исторический прикол? Арсений смеётся и отвечает: — Чую. Шаст, — начинает он неуверенно, — ну не уезжай, Шаст. Как я тут без тебя? Конечно, в шутку говорит, в глубине души Арс за Антона рад очень. С родными увидеться — хороший подарок на Новый год. Ему перед матерью ужасно стыдно, потому что из-за билетов в Испанию денег на самолёт до Омска не осталось. Но тут он себя тоже оправдывает — он сейчас спасёт Антона, а потом ещё сотню раз домой съездит, зная, что Шаст его дома ждёт. Или с ним летит — там уж разберутся. — Я ненадолго. Одной ногой тут, другой там, м? — улыбнувшись, говорит Шастун. — Так уж и быть, — соглашается Арс и отвечает на улыбку. — Пришли. Они заруливают в неприметную дверку под огромной светящейся эмблемой кофейни, отстаивают длиннющую очередь ради одного стакана кофе на двоих — Антон не слишком большой фанат, но на безрыбье и рак, как говорится, рыба. Тот стоит и разглядывает голодным взглядом прилавок с едой — с булочками, пончиками, круассанами, которые не стоят своих шестидесяти рублей, и Арс спрашивает его, щёлкнув по кончику носа пальцем: — Ты хоть еды-то взял, чудик? Антон пожимает плечами и отвечает, шкодливо поглядывая на Арса исподлобья: — Ну… Дошик там один, да. Арсений хочет уже было возмутиться, но Антон усмехается и спешить его заверить: — Я ж не дурак, Арс. Взял, взял. Шучу сегодня просто плохо. Тем не менее, Арс наскребает ещё денег по карманам и чуть погодя суёт ему в руки бумажный пакет с булочкой. — Считай, подарок на новый год, — говорит он и смеётся. У него сегодня настроение просто отчего-то чуть лучше, чем всегда, вопреки тому, что Шаста отпускать совсем не хочется. Без него Новый год даже не кажется праздником, хотя Арсению же не привыкать, да? Антон улыбается и утирает его кофейные усы, хотя хочется их сцеловать, вопреки отсутствию любви к кофе. Они выходят из людного помещения и переходят дорогу, дежурно помёрзнув у красного светофора с минуту; Арсений молчит задумчиво, а потом, когда они стоят на развилке дорог, вдруг притормаживает и оборачивается резко с каким-то безумным взглядом. — А мандарины-то купил? — Арс, если я буду чистить мандарины в поезде, меня возненавидит весь вагон. — Не возненавидит, если все будут их чистить, — выдаёт Арс неопровержимый аргумент. — Ты предлагаешь купить десять кило мандаринов на весь вагон? — вскинув бровь, спрашивает Антон со смешком. Кто знает, какие у Арсения в голове черти пляшут? — Нет, хотя мысль тоже достойная, — говорит он, но отмахивается и продолжает: — Я предлагаю подумать, что другие тоже Новый год не считают Новым годом без них и купить тебе мандаринов, не потратив на них косарь. — Арс, ты дурак, — констатирует Антон и, прыснув, расходится смехом. Арсений считает свою задачу выполненной. От тоскующего перед праздником Антона как-то тревожно стало, а теперь всё так, как надо: тот смеётся над его шутками, уронив лицо в ладони — в этом весь смысл Арсения. Но мандаринов, думает, всё-таки стоит купить. Без них не дело в предверии Нового года быть хоть где-то — Антон сам сказал когда-то, очищая второй килограмм. Арс, конечно, не поддавался его влиянию и продолжал показательно ворчать, но по дольке всё равно ухватывал. Он смотрит на Шаста с тёплой улыбкой, и на душе становится легче. — Какой же ты, Шаст… неописуемый, — говорит он негромко. — Пошли, — произносит Арсений чуть громче и ушлёпывает — буквально ушлёпывает по месиву из подтаявшего снега и грязи — в совершенно другом направлении от Дворцовой. — Куда? — всё ещё посмеиваясь, спрашивает Шаст. — Арс, ты что, серьёзно? Я на Дворцовую площадь хотел! — кричит он ему вслед возмущённо. — За мандаринами! — отвечает Арсений. Шаст его своими широкими шагами нагоняет за секунды и чуть не сбивает, поскальзываясь на ровном месте, но вовремя цепляется за плечи Арса, готового упасть следом, но тот всё-таки удерживается на ногах. — Фигурист, блин, — смеётся он, восстановив равновесие. — На Дворцовую успеем, обещаю. Антон кивает уверенно — верит, конечно. Арсений сказал, что успеют, значит, успеют, и никак иначе. Он плетётся за ним следом, запихнув руки ещё глубже в карманы куртки и изредка поглядывая на точёный профиль. Арс с забвенной улыбкой смотрит на дорогу, чтобы не распластаться по противному асфальту и оглядывается на Антона единожды — его улыбка становится ещё ярче. — А почему в «Стокманн» пойти нельзя было? — спрашивает Шаст вдруг, когда они порядочно отдалились от «Невского центра». — Потому что мандарины не стоят сто с хуём рублей, — отвечает Арс, и Антон усмехается. — А что мы ищем тогда? Арсений пожимает плечами и говорит очевидное: — Что-то, где мандарины не по сто с хуём рублей. Антон издаёт смешок, но не спорит. Сто с хуём, считает, и правда многовато. Чем дальше они идут, тем меньше становится украшений — помимо гирлянд на фонарях есть только десятки праздных витрин и неоновые вывески магазинов, чем-то тоже украшенные, но вокруг всё дышит праздником, почти буквально — они натыкаются на пьяненькую компанию парней, которые начали, видимо, отмечать заранее. Арсений оглядывает город — свой любимый и тёмный город, который кажется даже при всей скудности праздничной мишуры замершим, ожидающим чего-то волшебного, даже не подозревая о том, что это волшебное живёт тут уже второй год; в окнах квартир мигают дождики, горят рождественские горки, и разноцветные гирлянды привлекают внимание. Арс, возможно, даже готов признать, что Новый год не такой уж и скучный праздник (если есть, с кем его провести). Он бредёт не спеша по улице и всматривается в каждое окошко, пытаясь выведать что-то про хозяев дома — сколько цветов на подоконнике, есть ли на окнах бумажные снежинки, которые Антон варварски заставил его вырезать — по правде говоря, Арсений даже увлёкся немного, пока орудовал ножницами и похлёбывал глинтвейн из чашки. У него был повод думать, что Антон его подкупил этой пряной штукой. Тот плетётся сзади подозрительно тихо, но Арс чувствует на себе взгляды и улыбается немного смущённо. Он засматривается на одно из окон, где то ли кошка, то ли цветок за стеклом стоят, и поскальзывается снова на дороге. Арсений машет руками в попытках удержать равновесие, но всё же чуть не валится на землю — Антон подхватывает его под руки в паре сантиметров от земли. Арс встаёт на ноги и сталкивается с торжествующим взглядом Шаста, который улыбается довольно и бормочет весело: — Я всё ждал, когда же ты со своей любовью к окнам зад себе промочишь. — Зараза ты, Шаст, — якобы обидевшись, бубнит Попов и посмеивается хрипловато. Он оглядывается по сторонам и никого кроме пары далёких прохожих не видит, поэтому позволяет себе вольность — переплетает их с Антоном ледяные пальцы, которые кажутся вполне себе тёплыми. Шаст улыбается и придвигается чуть ближе; так и идут, рука об руку, нога за ногу, и перекидываются редкими фразами ни о чём, мол, посмотри, там кошка или цветок? Оказывается всё-таки цветок, и Арс смеётся снова. Антон забывает про Дворцовую и скорое отправление поезда, который унесёт его далеко от не-заснеженного Питера и этого прекрасного человека, который смотрит всё время куда-то вдаль и описывает почти всё, что видит. Он завязывает на шее красную мишуру, стянутую с Антона, и продолжает идти с деланно-гордым видом, изображая из себя то ли диву, то ли Фредди Меркьюри, что, по сути, почти одно и то же. Кажется, будто выпил, но это всего-навсего Арс — странноватый, но такой иной, непохожий ни на кого ещё. Они всё идут и идут, пока Арсений не вспоминает, что они не разглядывать новогоднюю чушь собирались; вдалеке виднеется какая-то вывеска, надпись на которой никто из них не видит, но они бредут на огонёк в надежде, что найдут, наконец, продуктовый. И им везёт — Арсений хочет думать, что Новый год сегодня и именно сегодня сбудутся все их желания, и совсем не хочет о том, что сейчас двадцать девятое, а в новогоднюю ночь ему на смену — смотреть голубой огонёк и пить дешёвое шампанское. Они находят круглосуточный магазин, который располагается в подвале и представляет собой пару узких проходов и кучу коробок, да и мандарины тут подгнившие; они выходят на улицу с пустыми руками и продолжают путь. Арс шкодливо утаскивает Шастуна за рукав в один из переулков — хотя широкая улица не напоминает переулок ни капли, но называется именно так — и Антон идёт, даже не спрашивая зачем. Арсений — это единственный человек, который потянет его в темные переплёты улиц, и он всегда последует за ним без тени сомнения — в темноте не может быть теней. Арс тянет его дальше по тротуару и останавливается вскоре, прижимает его к дому и приникает к губам. Сминает их первые секунды, а потом Антон начинает отвечать несмело, запускает руки к нему на шею, сжимает меж пальцев тёмно-фиолетовые волосы, отдающие пурпурным блеском под светом белых фонарей. Они целуются жадно, долго, вжимаясь в стенку, будто в последний раз — в этом году, может, действительно в последний — пока не слышат чьи-то возгласы неподалёку, и Попов отлетает от него, как ошпаренный, и, утерев уголки губ, расходится смехом. Антон влюбился в Арсения Попова, кажется, именно из-за таких вещей. Тот морщит нос по-котецки, и у глаз появляются гусиные лапки привычно, делая его ещё красивее, чем он есть — Шаст думает, что нет предела совершенству. Арсений, кивнув головой в направлении улицы, уходит и снова поскальзывается на предательском сером месиве. Антон усмехается и качает головой. Арсений больше ничего не творит, а снова рассматривает задумчиво окна. Город погружается в дрёму потихоньку, и всё меньше света горит в домах, но некоторые не гасят гирлянды. Арс выглядит невероятно красивым в свете всего этого. Он тормозит вдруг посередине улицы и смотрит наверх; Антон замечает лишь очередную горку, отбрасывающую блики на стёкла, но Арсений глядит туда с каким-то нечитаемым выражением лица. — Арс? — тихонько зовёт его Шастун. — А? — отзывается тот и поворачивает голову. — Задумался просто. Пойдём. Антон кивает неуверенно и молча идёт следом. Арсений всё ещё растерянный немного, идёт с улыбкой, слегка трогающей губы, зарывает руки в карманы. — Там, кажется, фигурка ангела стояла на окошке, — говорит он спустя пару минут молчания и уточняет: — Кажется. У меня такая же в детстве была. Я помню, как мама мне говорила, мол, загадай желание ночью с тридцать первого на первое, и сбудется обязательно. Я когда подростком был, перестал загадывать, но в детстве я за месяц начинал думать, что хочу. Один раз, помню, загадал, чтобы ангел всегда оставался со мной. Правда, он потерялся потом, мама его не могла найти никак, а мне всё равно было уже тогда, а сейчас вдруг увидел — вспомнил. Желание сбылось, по сути, хотя другие — нет. Он же нашёл меня в окне чужой квартиры, — с толикой грусти произносит Арс. Антону хочется, конечно, спросить, как он увидел небольшую фигурку ангела, но чуть ранее не смог понять, кошка в окне или цветок, но этот глупый вопрос он отбрасывает. Арс настоящий такой в подобные моменты — не то чтобы он искусственный в другие, но обычно в нём больше от актёра, чем сейчас. Театр у него под кожей, а в голове особенно часто; Арсений не двуличен и не лицемерен, он просто привык, кажется, немного приукрашивать — издержки профессии. Антон смотрит на него взглядом безвозвратно влюблённым и спрашивает совсем иное: — Что загадал? Ему даже не нужно слов, чтобы понять, что Арсений всё ещё немного верит — или снова верит — в силу таких вещей. Антон открывает в нём что-то каждый новый день и каждый день он думает, что дальше некуда, но Арсению удаётся его удивить. Тот усмехается и отвечает: — Не скажу. Боюсь, не сбудется. Антон кивает и улыбается, а потом отрывает голову от земли. Ему на глаза попадается светящаяся неподалёку вывеска какого-то — точно продуктового — магазина и он теребит Арса за плечо: — Надеюсь, ты не магазин найти загадал? Арсений поднимает глаза с недоумением, а потом смотрит туда, куда указывает Антон и смеётся. — Почти, — шутит он. Это оказывается вывеска занюханной «Полушки», где народу намного больше и суеты тоже, где люди толкаются и едва ли не сносят полки, потому что проходы такие же узкие, как и в предыдущем магазине, да и в любом подвальном продуктовом, а низкие арки в стенах грозятся отбить двухметровому Шастуну лоб. Они пробираются между людьми к заветным мандаринам, поскользнувшись на склякотно-скользком кафеле всего лишь по разу каждый, и набирают целых два килограмма фруктов, а потом в последний момент хватают с акционной полки шампанское. Отстаивают очередь, гудящую роем пчёл — Антон не понимает, что все эти люди здесь забыли в десять вечера — наверное, тоже мандарины в дорогу не купили. Едва не навернувшись на лестнице — потому что у Арсения, Антону кажется иногда, ноги кривые, хотя с виду вполне себе, вроде, ничего — они вываливаются на улицу, и холодный воздух приобретает ценность, потому что в магазине душно до одури. Как выясняется, Антон не умеет нормально открывать шампанское, и какой-то птице явно не поздоровилось. Арсений разворачивает их в обратную сторону, потому что в своих поисках магазина они уже почти добрели до другой станции метро, и они идут дальше. На очереди — Дворцовая площадь, до которой теперь пешком полтора часа — если не спешить и остановиться снова в том переулке. Антон всё ещё удивляется понятиям — на переулок та улица не похожа совсем. Они идут и передают бутылку из рук в руки, потому что купить копеечные пластиковые бокалы — удел выпендрёжников и богатеев, как говорит Шаст — конечно, несерьёзно. Дешманское шампанское заставляет морщиться от его горечи, но в целом — вполне себе. Антон каждый раз, передавая бутылку, касается его пальцев, и Арсений делает то же самое. На улице нет никого, но они не целуются и не держатся за руки, потому что в прикосновениях, якобы случайных — больше, чем в чём-то ещё. Непреодолимое желание коснуться. Арсений спрашивает про последнюю отредактированную книжку, про зачёты, про даты экзаменов — ему всё интересно, и Антон отвечает живо, смеётся и чуть не проливает шампанское — Арс удивляется, как тот так виртуозно катается на коньках при своей нескладности — а потом не выдерживает, увлекает Арса в другой переулок и теперь сам мягко вжимает его в стенку. В касаниях есть что-то невероятно, сумасшедше интимное — когда заледеневшими руками человек другому передаёт заледеневшую бутылку, чуть касаясь кончиками пальцев чужих кончиков, а поцелуи — это что-то совсем иное. Их просто нельзя сравнивать. Они целуются с лёгким азартом, потому что рискуют быть замеченными, но это навряд ли всерьёз — они не оглядываются даже по сторонам. А потом Антон тянет его вглубь переулка, осматривает лепнину и барельефы грязных зданий, заходит в открытый двор-колодец и поднимает голову. Мир кажется совсем крошечным в периметре маленького кусочка неба, на котором звёзд не видно совсем из-за пурпурно-сизых туч; но завораживает всё равно. В этом маленьком кусочке будто сейчас заключена вся вселенная — что-то немыслимо большое и бесконечное ограничено стенами заурядного дома в центре Петербурга. И нет за пределами них ничего. Антон долго стоит и разглядывает небо, не отпуская пальцев Арсения, который смотрит на него с восторгом и обожанием, и у него глаза приобретают лазурный цвет, светятся красивым голубым, и в темноте можно увидеть каждую прожилку радужек. Шаст оглядывается на него и замирает — зрелище околдовывает. Арсению идёт волшебство. Шаст наклоняется и всматривается в немного режущий глаз свет, который пробирает своей чистотой до косточек. Магию не обманывают. Они бродят по маленькому пространству двора, где не горят окна и есть всего один очень плохо работающий фонарик, который и не светит почти. Зато картинка намного более впечатляющая над головой. Каждый звук отскакивает эхом от стен и растворяется в тишине, такой вычищенной от звуков, что кажется будто пропущенной через сито. Антон слышит тихую поступь Арсения по хлюпающей слякоти и делает глоток из полупустой бутылки; у него что-то под рёбрами ёкает, когда он снова на Арса оглядывается. Шаст подходит к парню и протягивает ему шампанское. Арсений отхлёбывает немного, приняв стекляшку из рук в руки, и улыбается, возвращая бутылку Антону. Они продолжают бродить по двору-колодцу, который Антона чем-то держит. Тут тихо и нет ветра; нет ничего вообще, кроме него самого, Арсения и клочка фиолетового неба над головой. На стенах надписи баллончиками, и окурки валяются где ни попадя — всё, как в любом дворе, но совершенно не так. В любое другое время Антон бы и не придал жёлтым стенам дома и ограниченному пространству никакого значения, но тогда оно ему запоминается местом, где нет ничего за пределами; а там, где ничего нет, не может быть и несчастий. Он оглядывается на Арса опять, будто чувствует необходимость постоянно на него смотреть, видеть его в поле зрения. Просто боится, возможно, остаться снова без никого, как тот бедный ёжик в мультике; смотреть на чистое небо, не в силах подняться на ноги, и думать о том, что звёзды синие и светлые, белые и холодные — любые, только бы не чёрные и не его. Арсений шкрябает на стене что-то. Ручка почти не пишет, но он упорно выводит каждое слово на стене дома, обводит по несколько раз, поджимает губы в старании оставить неровные и двоящиеся черные линии на неровной краске. Антон следит за каждым мелким движением пальцев, а потом поднимает голову наверх, ощутив чей-то взгляд на себе. На него с кондиционера на втором этаже смотрят два любопытных кошачьих глаза. Шаст ухмыляется и подмигивает животному; котяра сразу делает равнодушный вид и начинает рассматривать дворик. Антон думает, какой дурак спит ночью с открытыми окнами; приглядывается с интересом к коту, который своими зелёными глазищами сверкает будто в темноте. У него шерсть чёрная в белое пятнышко — как будто Шаст наоборот. — Чем-то мы с тобой похожи, приятель, — произносит себе под нос Антон. Арсений от упорного вырисовывания букв на стене не отвлекается и не слышит ничего вообще, наверное. Антон тянет руку к коту, но у него нет шансов быть замеченным — даже со своими двумя метрами роста не дотягивается никак. Раньше дома другие строили — потолки высокие, окна огромные, коридоры — парень хотел бы в одном из таких жить, где хандрит отопление и зимой приходится натягивать свитера, где подоконники шире, чем они с Арсом вместе взятые и воздух пыльный — всё иначе. Жизнь в таких чувствуется больше на фоне старых обоев в цветочек и газовых плит. Ему почему-то именно сейчас хочется взять и переехать из девятиэтажки, сменив шум машин под окнами на ветер и тихий скрип всего, что может вообще скрипеть — такое вот спонтанное желание. Антон смотрит на кота каким-то слегка завистливым взглядом, мол, повезло — живёт в таком местечке где-то между Чернышевской и Восстания — предсердие города, где всё дышит историей и романтикой, петляющей по узким проездам дворов-колодцев и затерянным переулкам до наступления темноты. А потом романтику сменяет боязнь встретить злого пьяницу, потому что такие места редко знают, что такое «фонари», но это всё пустяки — всё равно иначе. Хотя батареи в домах, наверное, и не очень, но он же кот, ему эти батареи почти что побоку; разве что в лютые морозы нет. Котяра вновь смотрит на него безразлично, а потом уходит не спеша с кондиционера, гордо оттопырив зад — Антон издаёт смешок. — Чё увидел, Шаст? — врывается в его мысли голос Арсения. — Кота. — Кота? — Ага, — заключает Шаст и возвращает своё внимание к Арсу, который ручку успел убрать. Антон подходит ближе к стенке и пытается разглядеть в полумраке слова, чуть прищурившись. — Когда-нибудь здесь будет стоять скамейка, — читает Арс. Антон усмехается и не удивляется ни капли — это Арсений написал. У того в голове — никто никогда не поймёт что, но у всего есть смысл — Антон знает. «Это же Арсений, в конце концов» есть ответ на все вопросы. Шаст улыбается и не спрашивает, зачем парень это вообще написал — опять-таки, гадай-не гадай, была цель — а шутит только: — Это что, попытка призвать домуправа поставить лавочку? Арсений смеётся, и его смех расходится по всему двору эхом, кажется, что будит каждого жителя, но свет не загорается ни в одном из окон. Вскоре снова наступает тишина — вакуум, ни единого звука. Антон достаёт пачку сигарет из кармана и вжикает колёсиком зажигалки — изо рта вырывается седой дым. — Надпись потеряет смысл, если скамейку поставят, — глухо говорит Антон со вдруг возникшей необъяснимой тоской. — Нет, — ухмыльнувшись, уверенно отвечает Арс. — Ни одна скамейка не проживёт вечность, и когда-нибудь поставят другую. Антон смотрит на надпись, которую почти не видно на шершавой стене и понимает, кажется, что хочет сказать Арсений. Он отхлёбывает из бутылки выдохшегося шампанского и смотрит наверх, на кондиционер, где сидел кот; тот глядит на них, примостившись на оконной раме. Арс, также закинув голову, не глядя принимает у Антона спиртное и смотрит на любопытного ночного наблюдателя. Мир кажется единым целым туманным полотном, где кот нарисован не зря, где цветок в горшке рядом с ним той стороной повёрнут — действительно картиной, замершей в тишине двора. И нет ничего за пределами. Арсений прислушивается к звукам — ничего. — Ну что, пошли? — спрашивает Антон. — Пошли, — пожав плечами, говорит Арсений. Антон затягивается глубоко и, потушив сигарету о снег, отстреливает её в ближайшую мусорку. Дым делает мир ещё туманнее. Прежде, чем выйти из дворика, Арсений почти невесомо касается его губ, потому что больше, наверное, возможности в этом году не представится. Невинный, мягкий поцелуй, на глазах у кота и пары десятков окон — Арсению всё равно. У него ведь уезжающий так скоро Антон, который улыбается ему в губы и прижимает к себе за талию замёрзшими и почти не шевелящимися пальцами. Арс сжимает в ладонях розовые пряди и углубляет поцелуй. Ему кажется, что они — тоже отчасти эта надпись: всегда будут иметь смысл.

***

На Невском всё так же шумно и суетно — будто не уходили на два часа. Людской галдёж, далёкие звуки инструментов, приглашение посетить ресторан или магазин шуб — шум стоит такой, что почти не слышно собственного голоса. Весь проспект есть слияние звуков, сумятицы и света в одно непроходимое месиво с толпами на пешеходных переходах и у входов в магазины. Антон щурится от гирлянд, которыми буквально обернут город, и от внезапно появившегося ветра, но всё равно улыбается — настроение у него многим лучше, чем раньше. Арсений рядом галдит не переставая, снова — обо всём, что видит, мол, смотри какая фигурка оленя красивая и что там впереди, кажется, играют Сплин — даже под новый год. Антон смеётся и пытается за ним, заведённым, успеть, потому что подмёрзшие и уставшие ноги двигаться особо не хотят, а Арсений без устали летит вперёд, как будто вообще не обращает внимание ни на что. Но тот обещает, что ещё минут пятнадцать, и они на месте. За эти пятнадцать они успевают добраться только до самой станции метро «Невский проспект», помахать проезжающим на катерах людям, завёрнутым в пледы, и набрать кучу рекламок у назойливых промоутеров. Дом книги ещё работает до полуночи — около него толпится куча людей, дальше улицы узкие — и бесконечное, бесконечное движение людей, которые постоянно задевают тебя всеми частями тела, пытаются что-то впарить или просто повернуть, но даже так, впопыхах, Антон успевает уловить кроху атмосферы светящегося и украшенного города, потому что Питер зимой — не только грязь и слякоть. Хотя те, конечно, преобладают. Потихоньку становится менее многолюдно и шум поугасает — дело движется к двенадцати. Антон чувствует себя так, будто спринт пробежал, когда они наконец доходят до искомого ответвления и чуть замедляют шаг, потому что здесь людей уже значительно меньше и Арсений немного успокаивается, иссякает потихоньку — Антон не знает, правда ли он так всем этим впечатлён или просто играет; не притворяется — играет, а это большая разница. Они бредут по мощёной дороге, заходят под арку Главного штаба с её знаменитой конницей и выходят на Дворцовую площадь. Антон застывает, глядя на высоченную ёлку, увешанную синими и золотыми гирляндами. Арсений застывает, глядя на Антона. Тот его завораживает так, что Арсений дышать забывает, потому что Антон не играет и чувств своих не скрывает — мальчик-душа-нараспашку, искристый, пламенный, горящий. Попов думает впервые, что он бы без него, наверное, давно бы загнулся под слоем пыли серых дней, как Серёжа некогда предрекал, и никогда бы не загорелся, а даже если и — потух бы сразу. Арсению суждено сгореть дотла когда-нибудь — он знает это почти стопроцентно — но это хотя бы будет значить, что в нём что-то было, кроме всеобъемлющей пустоты и некоторой любви к отдельным частям своей жизни — к матери, к Петербургу, к Антону. Ему очень хочется не быть пустым уже давно, но страшит то, что пустота опустеть не может, а всё остальное — вполне. Они гуляют по Дворцовой долго, слушают гитаристов, которые играют то же, что и всегда — Сплин, Стрыкало, Цоя. Арсений даже подпевает тому, что знает, под нос; Антон молчит и оглядывает всё вокруг. Начинает сыпать снег, красивыми хлопьями падая с неба и скрывая под собой хлюпающую слякоть, и площадь напоминает картину какого-нибудь русского городского пейзажиста. Гитаристы вскоре стихают, люди уходят — остаётся только наконец освобождённая от учёбы молодёжь, которая шляется по улицам от нечего делать с переносными колонками и бутылками дешёвого пива. У Антона с Арсением всё более солидно — дешёвое, всё-таки, шампанское, хотя оно едва ли лучше, да и выдохлось уже давно, так, что пить невозможно. Вдалеке по скользким дорогам ездят машины, сияет крохотный видимый кусочек Дворцового моста, люди у Александровской колонны топчутся — туристы, верно, потому что постоянно раздаются просьбы сделать ещё пару кадров. Антон с Арсением стоят у ёлки в молчании. До поезда осталось около часа, а Арсений уже опоздал на работу, но Катя — спасибо ей большое — задержалась на сверхурочные мольбами Арса. Ему сейчас совсем не хочется терять этот момент. Он касается окольцованных ледяными побрякушками пальцев и переплетает их осторожно, не оглядываясь в этот раз — ему всё равно, так же, как и в том дворике между Площадью Восстания и Чернышевской. Антон посматривает на него с ухмылкой и сжимает чужие, тоже очень холодные пальцы. Арсения охватывает какая-то непреодолимая грусть, потому что Антона отпускать не хочется ни в какие Воронежи — без него не то совсем будет; даже, если ненадолго, всё равно — не то. Он заставляет себя перестать быть эгоистом, но пытается урвать своё и склоняет голову ему на плечо. У Антона мысли почти те же самые. Они стоят так незнамо сколько времени, засыпаемые снегом, но молчат и не стремятся нарушить покой. Сцена ощущается невероятно интимной, хрупкой, как те же снежинки или тонкий лёд — только потревожь, и ничего не останется. Арсений прикрывает глаза и перехватывает пальцы Шаста чуть покрепче. Он есть что-то невероятно близкое и обязательное в эту секунду — и во все последующие. Арс, вдохнув морозный воздух, выдыхает его клубами пара в туманное марево, которое кажется ещё более непроглядным в снегопад. Арсений застывает то ли от нежелания чувствовать лёгкий озноб из-за холода и недостаточно тёплых вещей, то ли в попытке в деталях запомнить этот миг, но его, по закону подлости — единственному в мире закону, беспрекословно действующему — нарушает трель телефона. Арс смотрит на экран вибрирующего мобильника и видит сообщение от Кати, которая напоминает, что на работу ему всё-таки стоило бы прийти. Парень кидает взгляд на время — уже почти двенадцать, и тут ему в голову ударяет идея — дурацкая, конечно, идея, прямо в стиле Арсения, но Антон, непременно, поймёт. Не бывало, чтобы не понимал. — Антон! — восклицает он и, подняв голову резко, чуть не ударяет Антона макушкой по носу. — А давай, будто сейчас — Новый год? Тот смеётся и спрашивает с недоумением: — Чего? — Ну, мы с тобой не можем вместе отпраздновать, так давай сейчас! Без пяти двенадцать как раз, — говорит Арсений и начинает что-то активно искать в телефоне. — Без пяти двенадцать? Арс, у тебя же сме… — начинает Шаст, но Попов не даёт ему договорить. — Я отпросился на пару часов попозже прийти, — объясняет, и Антон улыбается. — Такие жертвы, — говорит парень добродушно, без намёка на издёвку, — и ради меня всего лишь. — Всё для тебя, рассветы и туманы, — поёт глухо Арс. — И не «всего лишь», — добавляет тихо и тут же выдаёт: — О, нашёл! Снова заведённый, взбалмошный, искрящий бенгальским огнём — Антон уверен, что теперь точно не играет — он по широко распахнутым глазам видит, которые щуриться заставляют своим сиянием. Такой Арсений есть что-то вроде подарка — невероятно редкое; но в последнее время Шаст видит его таким чуть чаще и чувствует себя немного причастным. Арс включает какое-то видео, которое оказывается прошлогодним новогодним обращением президента, и Антон со смешком спрашивает: — Ты серьёзно? — Конечно! Какой Новый год без всей этой лабуды? В другой руке парень держит пакет с мёрзлыми мандаринами, которые Антон, видимо, будет дробить в поезде, а Шаст стоит с бутылкой дохлого шампанского в руках — едва ли может быть лучше. Начинает говорить президент. Антону нет дела до речей, что год за годом меняются разве что в расстановке слов. Он смотрит на Арсения, который стоит с юношеской, счастливой улыбкой на губах и бегает взглядом по лицу волшебника. Антон глаз оторвать не может. — Сейчас мы с волнением ждём боя курантов московского Кремля, и как никогда отчётливо слышим ход времени, — Арсений за главой страны вторит полушёпотом, будто эхом, — чувствуем, как приближается будущее. А кажется, будто и правда — будущее, где всё будет по-иному. — Каждый из нас, — совсем тихо шепчет Арс, — в новогоднюю ночь может стать немного волшебником. У него радужки чуть ярче загораются в ту секунду, и Антон, прищурившись, ухмыляется. Арсений невероятно красивый, и Антон думает, что если вглядеться, то он в его глазах сможет увидеть своё отражение. Они непозволительно близко друг к другу, и Антон проверяет своё предположение. Ничего, конечно, не видит, никаких отражений себя и чего-либо ещё, но в Арса влюбляется ещё сильнее, — за красивые глаза едва ли. Скорее за тончайшее понимание мелочей. Он же необыкновенный, этот Арсений. — Нужно просто встретить того человека, — говорит Арс, перевирая слова президента. — Вот и весь секрет. Начинают бить куранты из динамика недорогого телефона. Арсений считает про себя и загадывает желание: только бы им повезло. Антон загадать не успевает, потому что засматривается на прикрывшего глаза Арса, который их распахивает через мгновение и начинает отсчитывать бой часов вслух. — Восемь, — произносит, и Антон к нему присоединяется. — Девять, десять, — считают в унисон парни. — Одиннадцать… — Двенадцать, — заканчивает Арсений и подаётся вперёд, приникая к губам Антона. Антон секунду стоит поражённый неожиданной смелостью, а потом отвечает на поцелуй. Арсений не глядя пихает телефон в карман куртки — оттуда продолжает играть гимн — а потом запускает руку на шею Антона, спрятанную под воротником парки, прижимается ещё ближе, остатки эмоций отдаёт, не дыша совсем. Парень целует Антона долго, смакует его губы, будто боится за несколько дней забыть. Они целуются на глазах у центральной площади города, на глазах ангелов и конницы, но тем всё равно уж точно. А больше тут, благо, почти никого нет — только какая-то компашка у Эрмитажа и парочку людей тут и там. Арс, возможно, даже рад, что они празднуют двадцать девятого числа. — С Новым годом, — выдыхает он, отстранившись. — С Новым годом, Арс, — отвечает Антон и улыбается покрасневшими губами. Их засыпает мягко падающим с тёмно-синих небес снегом, который тает на лице и застревает в прядках. Он везде-везде: покрывает фронтоны, камень мощёных улиц и парапеты крыш, и выглядит это всё не иначе, чем сказочно. Арсений высовывает язык и ловит снежинки, а потом улыбается довольно. Антон смеётся в своей привычной манере — роняя лицо в ладони и говоря с усмешкой: «Арс, тебе двадцать один год». Но он это, конечно, не серьёзно, потому что ему хочется, чтобы Арс оставался таким дурашливым и улыбчивым как можно дольше. Арсению идёт быть ребёнком. Они отхлёбывают из одной бутылки по глотку шампанского и решают его выбросить. Антон смотрит на часы и понимает, что им пора бы вернуться к вокзалу. Арсений кивает, и у него улыбка чуть меркнет, но не исчезает совсем. — Антон, подожди, — окликает он его на полпути к арке Главного штаба. Тот замирает и смотрит на Арса выжидающе. Арсений хочет сказать ему что-то ещё прежде, чем наступит будущее, но это «что-то» так и остаётся недосказанным, потому что он не может собрать слова из разбросанных, разрознённых на детали чувств, не может понять, которое именно внутри скребёт — их слишком много похожих. — Забыл, — говорит Арс, — что сказать хотел. А вообще, спасибо за вечер. Хорошо было. Да и за эти месяцы тоже. — Говоришь, будто мы на первом свидании, — отвечает Антон и усмехается, — или на последнем. Пойдём, я на поезд опоздаю, а тебя Катя разорвёт на микрочастицы, если ты не придёшь. Арсений издаёт смешок и нагоняет Антона. Они идут по людному городу — уже не столь людному, как полчаса назад, но всё равно — много всех вокруг, касаются друг друга костяшками пальцев, чистят мандарин обледенелыми руками и едят его напополам; от холода сводит зубы, но они упрямо жуют подмороженные дольки. Вскоре вдалеке уже виднеются светящиеся буквы вокзала. Они разговаривают о чём-то отвлечённом, Антон рассказывает про свою сессию будущую, Арсений слушает — всё как обычно. Он стоит на платформе, у входа в вагон. Антону ехать с бабушкой и маленьким ребёнком в одном плацкартном купе, и Арсению его искренне жалко. Почти такая компания у него была летом при поездке в Омск — только там вместо ребёнка был пьяный дембель; и непонятно ещё, что хуже. — Ну что, всё? — спрашивает Арс, запихнув руки в карманы и глядя прямо Антону в глаза. — Ничего не забыл? Он пытается казаться беззаботным, но получается из рук вон плохо — проблеск грусти виден в глазах и полу-улыбке. — Да вроде нет. Хорошо Новый год провести, — говорит Антон. Они общаются, будто хорошие друзья, так непринуждённо и спокойно, как никогда бы не смогли, потому что с самого начала — теперь так кажется с высоты прошедшего времени — было что-то; не искра, не химия и не физика — что-то, что описать не может не одна из наук. Скорее всего, сумма факторов — и химия, и искры, и подсознательная необходимость кого-то иметь под боком — вроде страховки от всяких ситуаций. Арсений почти сразу почувствовал в Антоне что-то смутно близкое, но понял это только чуть погодя; ощущение было почти эфемерное, проявлялось в чём-то незаметном и незначительном. Но самое неприглядное никогда не обманывает, потому что у людей нет свойства его примечать. — Я уже провёл. — Ну, значит, второй. Они переминаются с ноги на ногу, потому что им не идут роли друзей — смотрится глупо, по крайней мере, их глазами. Но у Арсения профессия — он должен уметь играть всех, и он правда старается, а внутри всё тянет от скорой разлуки. — Не думай, что я одинок, — говорит Арсений, и Антон вскидывает насмешливо бровь. — У меня ещё бутылка шампанского дома, которую ты купил пару дней назад. — И я, — отвечает Антон. — Одной ногой там — другой здесь, м? — Только до первых январских дней и сразу же возвращайся, — с улыбкой произносит Арс. — Бродский? — С модификациями. Из двери вагона появляется голова проводницы с кудрявыми волосами и она объявляет противно-скрипучим голосом: — Поезд отправляется через пять минут. Антон, оглянувшись, кивает ей и возвращает своё внимание к Арсению. — Ну что, тогда до скорого? — спрашивает Шаст. — До скорого, — кивнув для пущей уверенности, отвечает Попов. Он обнимает его поверхностно, похлопав по спине, и Антон исчезает в двери душного вагона. Арсений машет ему, пока окно его плацкарта не теряется среди других таких же окон, а потом стоит ещё пару минут неподвижно, словно свыкаясь с непривычным чувством из немного подзабытого прошлого, когда вся его жизнь не включала в себя никого, кроме соседа за стенкой, с которым они виделись редко, и такого же редкого Серёжу. Снег падает ему на волосы, на лицо, на плечи, ненадолго забирается в складки одежды. Арсений сдувает хлопья со своего носа и, повернувшись, устремляется ко входу в метро.