***
Арсений слышит лязг коньков и гулкое приземление, расходящееся эхом между домами. Ему кажется, что Антон сделал аксель, хотя на звуки все эти приёмы одинаковые. Шершавый скрип льда под его ногами то удаляется, то приближается, иногда прерываясь такими же лязгами, и это всё, что может понять Арсений. У него в голове — целое ледовое шоу, с кучей хитромудрых поворотов, прыжков и движений, которые удивляют и восхищают, с цветомузыкой и софитами, и Антон в центре огромного зала. На деле из плохого динамика телефона громко играет Земфира, Шаст катается по периметру неровного дворового катка, но Арсению нравится представлять. — Хочешь сладких апельсинов? Хочешь вслух рассказов длинных? Хо, — рвано воет Антон и делает очередной прыжок, — чешь я взорву все звёзды, что мешают… Блять! — раздаётся вдруг звучное ругательство и неприятный уху скрежет, и Арс морщится. — Кто так катки заливает, а? — возмущается Шаст. Арсений смеётся звонко, навалившись грудью на бортик, и говорит сквозь хохот: — Зато в рифму получилось. Антон, наверное, улыбается. Арсению думается, что он улыбается, потому что Антон всегда ловит его мысли за хвосты. Арс ухмыляется тоже и поправляет очки на переносице. Под оправой кожа горячая, и её обдаёт морозом, но Арс уже привык. Ему кажется, что он, возможно, и к темноте вечной привыкнуть однажды сможет. Арсений впервые, наверное, за полмесяца, чувствует себя чуть лучше. Потирает друг о друга замороженные пальцы и нашаривает в кармане сигареты; поджечь, правда, не может сам, потому что огня не видит — есть он, нет его — но и тут Антон помогает. Оказывается тут как тут в мгновение и пропадает так же быстро, а Арс чувствует, как дым пощипывает язык. — Лучше скажи мне, кто придумал в конце марта погоду минус пять, — говорит Попов добродушно. Арсений, вопреки замёрзшим ладоням, облокачивается на бортик, зажимая между пальцами сигарету. Он морщится от скрежета коньков совсем рядом, а потом слышит сбитое дыхание Шаста, видимо, стоящего рядом. — Без понятия, но, наверное, чтобы я покатался ещё немного. А то на платные катки у нас денег нет, а ты меня знаешь. — Да нашли бы уж, как-нибудь, — пожимает плечами Арс. — Да… — тянет Антон, собираясь что-то добавить, но переводит тему. — Дай, — говорит и вытаскивает сигарету из его рук. — Э-эй, — возмущается Арс, улыбаясь во все тридцать два, и пытается нашарить пропажу. Арсений не знает, где сигарета, но точно уверен, что смеющийся рядом Шаст держит её так, чтобы он не достал. — Обожжёшься же, Арс, — задорно произносит Антон с подоплёкой заботы и добавляет: — Открой рот. Арсений слушается и потом чувствует на своих губах бумагу сигареты; зажимает её зубами, перехватывает пальцами и выдыхает дым в лицо Шасту, который всё ещё рядом — Арс чувствует его жаркое дыхание. Антон втягивает табак шумно, а потом Арсений ощущает, как пальцы поправляют его волосы. Он улыбается и прощупывает потрескавшуюся краску бортика — насколько он помнит, синего цвета, — кончиками исцарапанных пальцев. Покрепче вцепившись в дерево, он перекидывает ноги через ограду, срывая с губ Антона рваный выдох, и усаживается на неё. — Шаст, — говорит он вполголоса и, зацепив ткань толстовки пальцами, чуть её дёргает. Тот не откликается — наверное, задумался о чём-то. — Ша-аст, — тянет гласную Попов. — М? — Ты чего? — Ничего, — отвечает он и встаёт прямо напротив. Арс запрокидывает голову и в тот момент чувствует безумную щемящую нехватку того, что он потерял; ему очень хочется сейчас на Шаста посмотреть, волосы растрепанные взъерошить, разглядеть зелень в его глазах, которую в последний раз он видел недели три назад, до аварии. Этой зелени и тогда почти не было, а теперь ему просто страшно, что сейчас её не стало совсем. Каждый раз, когда он ударялся об углы, собирал боками в синяках мебель, резался в попытках пощупать мир, он ругался и матерился, но почему-то такой необходимости видеть не ощущалось. Она всегда была, просто тогда на неё не было времени, или не хватало сил о ней думать, а теперь он чувствовал до пульсации в пальцах, как ему хочется увидеть Антона, потому что тот молчит и дышит тихо — у того на лице написано, что его тревожит, но Арсений не может увидеть, и это его злит до сжатых губ и желания кричать буквально, но он молчит. Антон сам ни черта не расскажет — у него есть преимущество. Арсений подаётся вперёд и целует его смазано в подбородок, а потом зарывается мёрзлыми пальцами в загривок. Антон дёргается и смеётся. — Ты замерзший, пиздец. Арс не отвечает, потому что ему плевать — холод есть меньшая из его проблем. Он приникает к сухим губам, и Антон отвечает мгновенно, руками его тело обвивает, не даёт откинуться назад. Арсений покусывает его губы, разгоняет кровь, прижимая к себе ближе за шею озябшими ладонями, пытается всё восполнить, что не может за своей слепотой, а Шастун улыбается в поцелуй, языки их сплетает, вжимается в Арса так, что становится вездесущим. Настолько вездесущим, что забывает о том, что на льду стоит. Он отъезжать начинает в определённую секунду, увлёкшись губами Арсения, который его от себя не отпускает и целует глубоко. Антон чуть не падает, но вовремя за бортики хватается и подкатывается назад. — Мать твою! — выдаёт, а потом смеётся. — Что, что? — Арс вертит головой из стороны в сторону. — Антон, блин! — Да нормально всё. С ног меня сбиваешь — коленки подкашиваются, — шутит Шастун. Арсений выдыхает шумно. У него сердце грохочет в груди ощутимее, чем на рок-концертах — он же не поймает. А у Антона на двоих ни сил, ни времени — и Арс не столь темноты слепой боится, сколько мира вокруг него, потому что у него скребёт в подсознании, что тому помощь нужна, вернее, им двоим, потому что оба неполноценные стали со временем; а были ведь абсолютно нормальными парнями — студентами, бездельниками, любовниками. Арсений никогда не жалел о том, что всё именно так, а теперь жалеет — ему, конечно, не плохо, но они помочь друг другу больше не в состоянии. И самое обидное, что это не заставляет его сказать «давай расстанемся». Он стаскивает с себя очки и потирает переносицу. Антон, наверное, смотрит на него. Он часто смотрит на его глаза, когда на Арсе стекляшек нет, только у того глаза больше не светятся, и это так иронично и так дерьмово — всё гаснет. Арс головы не поднимает, будто боится его взгляд увидеть, а потом сам же и усмехается. От былого задора и следа не остаётся. Он чувствует себя то ли шизоидом, то ли невротиком теперь, потому что его кидает из угла в угол дурными мыслями, а он с ними не борется больше, если раньше пытался. Потому что их хоть когда-нибудь надо принимать начать, иначе они потом его сожрут быстрее, чем он сам себя — невеселые перспективы. И ситуация уже даже не смешная. Арсений вскидывает голову, когда Антон его ладонь задевает костяшками; осторожно, вопрошающе, обадривающе, что ли, а Арсения это злит. Антон понимает, конечно, почему да как, но считает нужным спросить безмолвно. Арсений поджимает губы и обращает обиду в улыбку — давит в себе злобу, потому что она такая же неуместная, как и молчаливые вопросы с очевидными ответами. Он вообще весь теперь неуместный — не встраивается больше нигде со своей слепотой и озлобленностью. — Я ещё покатаюсь, и домой пойдём, да? — спрашивает Антон оживлённо. Арсений кивает и переплетает их пальцы неощутимо почти, особенно заледеневшими руками. Он на него не скалится, хотя очень хочется — никому не легко. — Я волнуюсь просто, Арс, — говорит, видимо, заметив фальшивую улыбку, и Арсений слышит удаляющийся лязг коньков. Антон носится по катку, вопит на весь двор от удовольствия так, что птицы с веток срываются. Скользит по льду, рассекая его лезвиями коньков, прыгает, выделывает всякое, лязги прерываются, снова звенят в воздухе резкими звуками, а потом всё обрывает грохот и вскрик мата. Арсений соскакивает моментально с бортика, но чуть не падает, когда ноги резко разъезжаются на льду; благо, ограда никуда не девается, и Арс вцепляется в дерево, покрытое поломанной краской, царапая себе ладони. Он оглядывается по сторонам, головой мотает по привычке, прислушивается к копошению чуть поодаль. — Антон, ты как? — выпаливает он вне себя от тревоги. — Нормально, Арс, просто равновесие не удержал, — успокаивает его Антон и поднимается вскоре — Арсений по шороху одежды понимает. Арсений выдыхает, но воздух встаёт поперёк горла где-то в гортани. Ему плакать хочется так сильно, сесть прямо здесь и разрыдаться от собственного безволия, и смеяться тоже — сквозь горячие, согревающие слёзы. Потому что смешно — когда-то ему казалось простым слово «ослепнуть», думал, темнота и темнота, как сейчас помнит — лифт, темень, Антон. Безмятежно было как-то, просто, совсем не по-настоящему. А по-настоящему — вот оно. — Арс, ты… — начинает Антон, подойдя к нему. Арсения трясёт, но он сцепляет зубы и цедит гневно: — Просто не говори ничего. Не смей, блять. Он перемахивает через бортик и хватает трость, стоящую рядом. Хочет уйти уже, но вспоминает, что у Антона коньки на ногах, а сам он куда-то навряд ли придёт, потому что он едва от стен квартиры отлип, выучив все текстуры обоев и расположения углов — какие там улицы и дворовые размытые дорожки? Арсений нащупывает перед собой дерево, и на него обрушевается вся та безумная злоба, что в нём по каплям всё эти шесть дней копилась, и через секунду кулак болью расходится, но ему в высшей степени наплевать, и он бьёт ещё. — Арс! — подскакивает на ноги Шастун и руку его перехватывает, вцепляясь пальцами в кожу. — Нет, — говорит стальным тоном. — Не выход, блять, Арс, не выход. — Так найди мне выход, Антон. Найди мне выход, — бросает Арсений зло, но больше костяшки не бьёт. Он закрывается, сгибается крюком, откинувшись на то же самое дерево и зажав подмышкой белую трость, руки на груди складывает. У него кровь кипит, он выгорает изнутри и вспоминает с едкой ухмылкой давний страх быть пустым. Теперь у него в горле клокочет желание стать пустотелым сосудом, потому что нечему гореть там, где ничего нет. У него в голове гудение приборов, которые отслеживают пульс, нескончаемое, бесперывное, и тишина такая же — гудящая, мерзкая, омертвелая. Она разрывается звуком застёгивающейся молнии, потом парой шагов, отзывающихся хрустом мёрзлой земли, и гудение уже не нескончаемое. Арсений чувствует шумное дыхание Антона, который излучает жар и напряжение кожей. — Дай ты мне время, — говорит он сурово. — Я бы и рад по щелчку пальцев всё делать, как раньше, но мне, блять, с двадцатку дней осталось. Во мне нет нихера уже. Арсений дёргает головой, и вся озлобленность уходит в миг: ужас и стыд пробирают болью внутренности, потому что он, кажется, только на своём горе зациклился, забыв, что неумолимое угасание Шаста — тоже его горе. Попов расставаться с ним не готов, они мало слишком вместе были, и всё время как будто в окопах — разбежались, сошлись, поругались, переспали, тишина; передышка. Он не может вспомнить уже, почему — из-за одного и того же, кажется, из-за тайн, может, из-за глупого недоверия, а теперь оглядывается — бесполезная трата времени, которого у них много никогда не было. Они жили, конечно, моментом, эмоцией — любой, за которую цеплялись — полные юношеского максимализма, вспыльчивые, своенравные, а не осталось от этого, по сути, ничего. Остались только два человека, у которых нет ничего за плечами кроме друг друга. — Что молчишь? — выдаёт Шаст резко. Арсений голову опускает, будто в глаза смотреть не хочет — смешно. Думает, что ответить, так, чтобы правильно было, а Антон рядом ждёт, дышит шумно, наклонившись над ним — Арс жаркое дыхание у виска чувствует. — Ты умираешь, блин, — говорит он с поразительной ясностью, будто только сейчас доходит. — А я ничего не могу. Ни сделать ничего с этим, ни в принципе. Он мнет замёрзшие пальцы, перекидывает трость из рук в руки, а Антон стоит, глядя на Арса стеклянными глазами, смотрящими сквозь скрюченную, исхудавшую от больничной еды фигурку. Ему кричать хочется, морду Паше набить, изменить хоть что-то, чтобы не было так паршиво — не стоять, застыв, с пониманием, что он всех подвёл, и себя подвёл, и что жить ему с самого начала было не суждено. Парень почти что знает, что не суждено. Антон замирает, оперевшись ладонью на дерево, и давит в себе отчаяние; становится обидно до слёз, что он умирает за жизнь чужого человека. А Арсений рядом — невероятно бойкий, с нескончаемой верой в лучшее — не может больше шутить с темнотой. — Арс, — только и говорит Шаст дрожащим голосом, а потом делает глубокий вдох. Антон запрокидывает голову, стараясь не дать непрошенным слезам по щекам покатиться: он не настолько замёрз, чтобы дать тем его согреть. Всё кажется беспросветно тёмным и бесконечно страшным, как картинка перед слепыми глазами Арсения. Антон больше не справляется. Арс стоит молча, ломящимися от холода пальцами крутя трость, и глядит исподлобья туда, где Шастун должен быть. Он его не касается и не успокаивает, потому что просто не может себя заставить. Арсений иссяк. Ему хочется проспать четырнадцать часов, съесть спалённый завтрак и обжечься пригоревшим кофе. Ему хочется поехать в институт, выслушать нагоняй от преподавателя за опоздание и попытаться придумать оправдание, хоть мало-мальски похожее на правду. Съесть булочку из столовой из сплошного грубого теста, вернуться домой, собрать сумку и уехать куковать на смену в гостинице, где он никому не нужен. И было бы неплохо знать, что Антон где-то есть и с ним всё хорошо. Арсений хочет вернуть свою жизнь в ноябрь, когда ничего этого не было: ни ругани, ни слепоты. Он думает, что постоянство — не плохо; лучше, чем бесконечное падение вниз. Арсений слушает рваное дыхание Шаста рядом, который, кажется, плачет или борется со слезами. Арс тянет к нему руки, изнывая от желания его коснуться; знать, что он всё ещё есть, пускай с ним и не всё хорошо. Арсений касается с дрожью в руках изгиба его шеи и ведёт по загривку, находит пальцами линию челюсти и стирает влагу со щёк. Он зарывается пальцами в его волосы и целует в макушку, когда Шаст роняет голову ему на плечо и рыдает, протяжно всхлипывая и воя Арсу в шею, что же он натворил такое. Антон стискивает его талию в своих руках и жалобно скребет по спине пальцами, вздрагивая всем телом, а Арсений прижимает его ближе к себе, стоя на носочках в жутко неудобной позе, но не издаёт ни звука. Всё проходит, как Арс говорит пареньку колыбельной, и это пройдёт. Антон плачет навзрыд, беспомощно цепляется за парня, согнувшись в три погибели, в расшнурованных кроссовках, и мёрзнет на кусачем холоде, и впервые не верит Арсению. Их жизнь, кажется, теперь темнее, чем небо над их головами. Антон в ней ничего не видит, но очень абсурдно — мир вокруг. Арс видит всё, кроме этого мира. Маг в ней больше не видит толка, если его тело сдаётся и ноги уже не держат; пальцы дрожат и роняют посуду — недавно был графин с водой, которая смешалась с кровью на полу и стала бледновато-розовой — красивый цвет. Антон открывает сборники Бродского и рвёт ненароком страницы из-за мимолётных судорог; Антон вчитывается в текст, но глаза постоянно теряют фокус. Поэтому он большинство времени зачитывает наизусть, что помнит, сидя на кухне, или в комнате, или в концертном зале университета на Бухарестской: — И значит, не будет толка от веры в себя да в Бога. …И значит остались только иллюзия и дорога. Арсений всегда слушает и улыбается уголками губ, прикрыв веки. Арсений не обращает внимания на битые графины и порванные листы, хоть треск страниц и звон стекла неприятно режут уши; вещи можно заменить. А Антона нельзя.***
— Реакция зрачков на свет заторможенная, мышечные рефлексы нарушены. Это не есть хорошо — не тупые, сами понимаете, — говорит Илья муторно. — Но я не офтальмолог и не эзотерик, поэтому не скажу больше путного ничего. Советую только за руль не садиться и на коньки не вставать, Шаст. Кажется, он Антона по плечу хлопает, поддержать пытается, а Шаст, наверняка, качает головой и губы изгибает в подобии улыбки — Попов пытается угадать. Арсений кивает и ухмыляется натянуто, просто нацепляет невидимым крючочком ухмылку на осунувшееся лицо. — Спасибо, Илюх, — произносит он искренне благодарно и ворошит волосы ладонью. — Да не за что, — глухо отвечает тот и отключает какой-то прибор. Арсений уверен был, что знахарь ничего нового им не скажет, но для собственного спокойствия всё равно вызвонил — хотя какое там спокойствие. Макаров сорвался по первому звонку из Воронежа; Макаров — хороший друг, своих не бросает никогда. Арс благодарит его вопреки новостям — в них ничего хорошего нет. Проще говоря, здоровье у Антона ни к чёрту, и никакие травки и отварчики ему больше не помогут — да и ничего не поможет, по большому счёту, кроме надоевших до зубного скрежета слов о том, что наказы исполнить надо. Арсений хочет рассмеяться истерически, насколько всё это глупо и несправедливо. Вот вам и солнце в лице человека. Вот вам и магия. На кухне царит напряжение, изголодавшееся по молчанию плохих новостей; Антон переминается с ноги на ногу — слышно, Макар шумно дышит и нервно постукивает пальцами по столешнице, и звук раздражает ухо, изводит, тоже до зубного скрежета. По ощущениям это как сейчас в пустой тихой комнате закричать в мегафон. Арсений хочет с места подняться и дойти хотя бы до холодильника, предложить знахарю пива — от Антона знает, что добряк любит — и подрывается, но голенью ножку стола задевает и шипит с тихим «ах ты!». Арс приземляется назад на стул и рычит тихо, едва не ударяет кулаком по столу — внутри остаток прошлого бесится, напоминая, что когда-то он был грациознее кошки — ни разу не ударился ни об один угол. Антон делает пару шагов и открывает холодильник с букетом разных звуков — шуршанием, звоном, скрипом. — Арс, пиво будешь? — спрашивает Антон, пытаясь выровнять подрагивающий голос. Арсений сначала отказаться хочет, а потом думает, что, может, и не стоит — голова хоть болеть перестанет. — Буду, — отвечает и больше ничего не говорит. В дрожи голоса Шастуна есть какая-то правда, желание быть честным, потому что Арсений не может больше увидеть в его лице ни одной эмоции. Арс правду свою неизменно заслужил шутками, лёгкостью, отношением, да и в семейной жизни главное — честность и доверие, но у Арсения они сейчас далеко не первые в списке; главное, чтобы было с кем быть честным. Антон касается холодной бутылкой кончиков его пальцев и ждёт, пока Арс примет бутылку из рук в руки. Только в этом больше ничего интимного и сокровенного, а просто необходимость дать стекляшку человеку, который не видит, где она находится. Арсений может поклясться, что Илья смотрит на него жалостливо, убогим, сочувствующим взглядом наблюдает, как он пытается взять пиво, прощупывая сначала этикетку, а потом перехватывая аккуратно холодное стекло. Антон выдыхает шумно, расслабившись, когда Арс его не роняет. Это ювелирная работа каждый раз. Попов пытается ухмыльнуться, и у него получается, но очень криво и вынужденно, и он запрокидывает бутылку. Ледяная горькая жидкость в момент жжёт горло, но Арсений залпом выпивает сразу много. На кухне из звуков кроме глотаний больше ничего нет; тишина напряжённая, невероятно чуткая к каждому шороху, гноящая Арсения вместе с его непрекращающимися тяжёлыми мыслями. Он опускает голову, крутя в руках чуть влажную бутылку. Тишину разбавляет тихий шёпот — почти неслышный. Но не Арсению. — Я слепой, может, но не глухой, — говорит он, пытаясь поумерить злобу. — И нет ничего того, чего я бы не знал, так что разговаривайте, как нормальные люди. Арс чудом придаёт своему тону равнодушия, но он не пытается обратить всё в шутку и не улыбается на всё светло и будто безразлично. Он ослеп в двадцать два, и ему не весело. — Я просто спрашивал, как так вышло с тобой, — сознаётся виновато Макаров. — Мне очень жаль, знаешь. Мнётся. Арсений ассоциирует какие-то поведенческие реакции с тоном голоса — не уверен, что правильно, но ему хочется перестать быть ребёнком, которому нужно собрать из кубиков картинку, но тот не понимает, как это сделать, поэтому дитё просто берёт кубики в ладошки, вертит в руках и кладёт их назад. Детали системы по отдельности бесполезны, и Арсения это злит, но он держит свой голос под контролем, избегая, наоборот, излишней честности, потому что у него есть только иллюзия несгибаемости как хоть какой-то стержень. Без неё Попов развалится на части и станет совсем беспомощным — он не для кого-то держится, а для себя. Потому что быть слепым — тяжело, когда ты не знаешь где углы, вещи, люди — ничего, а звуки врут, чувства врут, хохочут злобно и самодовольно, когда шалость удаётся и парень спотыкается. Арсений встаёт каждый раз. Пока что ещё встаёт. Он хочет доказать, что не немощен без глаз, что солнечные очки, сутками надетые на глаза, не значат ровным счётом ничего, но каждый раз когда он роняет чашку, не успев крепко её обхватить, или скидывает мобильник с тумбочки, пока нашаривает его утром — он чувствует виноватый и жалостливый взгляд. У Антона не получается смотреть на него как раньше: может, потому что чувствует себя обязанным, а может, потому что Арсений и вправду уязвим. Шастун стягивает с него очки, когда они одни дома — наверное, хочет сделать вид, что всё как всегда. Антон иллюзиями живёт. Раньше это было весело — играться с искрами и чудить по мелочи — несуществующие предметы, простецкие обманки забавы ради, а теперь он ни искр, ни предметов создать не может. Он только всем вокруг строит другой мир — словами, интонациями, прикосновениями. У него всё уходит на Арсения, которого он никак не может оставить слепым — последними силами, без уверенности в успехе, лечит всё равно. Воля прав, что Арсений — в разы лучше его. Арсений как никто заслуживает жить полноценно, без боязни быть покалеченным из-за темноты перед глазами. Он Шастуна поднял буквально, крышу над головой дал, заботу. Антон Арсения просто любит — просто, и всё: не может себе аварию простить. Потому что и тут Паша прав — во всём, чёрт его побери — мог бы не садиться за руль. Мог бы, но сел всё равно. Арсений многого не просит и заботы какой-то иной не требует с тех пор, как научился ходить по квартире, не задевая каждый угол, а Антон всё ещё торчит часами на кухне, еду готовит, делает что-то постоянно, потому что идти к нему в комнату совестно, и за это Антону тоже стыдно. На него давят стены кухни, спальни, коридора, да даже комнаты Шеминова, который давно уже здесь не появлялся — Шастун впервые хочет отовсюду скрыться. Один раз скрылся — ушёл, сказав, что в универ — в субботу, мол, надо с ребятами курсач обсудить, а сам по городу бродил бесцельно, читал стихи у музея Ахматовой, прятался в переулках незнакомых, дышал душным воздухом, от которого едва ли становилось легче. Арсений ему тогда не поверил, но он парня понимает больше, чем тот думает — никому не просто. — Как-то вот вышло, — тихо отвечает Арс. Илья, вероятно, не хотел его задеть — этот здоровяк едва ли вообще может кого-то зацепить. Арсений его лицо смутно помнит — круглое, обросшее недлинной светлой бородой, доброе — но всё равно деталями, так как тот вечер в целом Попов запомнил плохо. Арс поправляет очки, чуть задвигая их на переносицу, расслабляется немного, вернее, заставляет себя чуть поспокойнее быть. В нём сгусток злобы, накопившейся за эту двадцатку дней, пульсирует чаще сердца, напоминает о себе, бесит. Арсений терпит, терпит, терпит. Понимает, что когда-нибудь, наверное, не сможет. — Я пойду в комнату, голова болит очень, — выдыхает он и поднимается в этот раз без эксцессов, но задевает плечом распахнутую дверь. — Да блять! — выдаёт, и ударяет ладонью по несчастному цветному стеклу-мозаике причудливого рисунка. Благо, то не разбивается.***
Комната пахнет затхлостью и усталостью, пылью, которая поднимается с ковров и поверхностей — её давно не протирали, полок и мебели никто месяц не касался. Раньше это Арсений делал, и теперь может, наверное, но никак себя не заставит. Да и смысла в том, чтобы её вытирать, Арс особого не видит - обстановке соответствует. Арсений бродит по комнате, то и дело задевая ногами шкафы, столы, комоды — у него все пальцы, наверное, в синяках — останавливается у подоконника, опирается на него ладонями, шарит пальцами по шершавому материалу. Из окон дует холодным воздухом. Арсений нащупывает ладонью ручку балконной двери и дёргает на себя — Антон редко когда закрывает её нормально. Его обдаёт холодом — теплее изо дня в день не становится. Конец марта, мать вашу, а на улице минус. Девятнадцатое, если быть точным. Куда делись эти девятнадцать, Арсений помнит слабо — предпочитает не задумываться. Арс откидывается на стенку за спиной, и по спине мурашки разбегаются — резко, и он вздрагивает. Под босыми ногами размокший снег морозит ноги, ветер — пальцы, шею, руки. Антон увидит — подзатыльников надаёт, мол, за здоровьем не следит, в больницу опять захотел, пневмонию, менингит, и ещё чего-нибудь, как мама прямо в детстве — Арсений усмехается даже. Только вот Антон не увидит, потому что в спальню он не заходит, сидит на кухне, готовит еду на семерых, кажется. Попов не уверен, приходит ли тот хотя бы ночью: иногда чувствует сквозь сны тепло спиной, но это может быть ему кажется — самообманка этакая. Арсений его не винит, наверное. Ему тоскливо просто одному, и он на кухню приходит часто, и Шаст заводит бестолковые разговоры обо всём да ни о чём: байки травит, смеётся, истории какие-то рассказывает. Арсений почти уверен, что у Шастуна они давно уже кончились, на самом деле, и теперь это всё выдумки, чтобы пустоту заполнить. Пустоты же во вселенной нет — тоже Антон сказал, когда ведал про своего препода по астрономии, что вёл у него на первом курсе, а Арсению понятно, что не было никакого препода и что пустота есть во вселенной — у Антона в груди, и та его поглощает, жрёт болезненно, требует к себе внимания. Арс берёт пачку сигарет с подоконника за стеклом, вставляет одну между губ и держит в руках зажигалку, перекладывает её из рук в руки, мнётся. Сам не зажигал с того момента, как они последний раз курили до аварии — числа первого, кажется, а теперь боится чего-то. Точно не волосы спалить и брови, а то, что у него просто не получится — руки дрожат, ветер отовсюду. Арсений не хочет быть бесполезным, хотя бы себе — пытается взять себя в руки, страх унять какой-то безграничный. Он думает, что это нечестно, двулично как-то — Антона осуждать за бессилие, а самому бояться чиркнуть колёсиком зажигалки. Они же обещали быть друг с другом откровенными, но никто не следует этому несказанному обещанию — в отношении любимых нужно быть как на войне, говорят. А у них с собой война, друг с другом война — бесполезная, гражданская, когда своих бьют и сами же страдают, и Арсению смешно. Он смеётся беззвучно, немного тускло; так же бесполезно обещает тряпку в руки взять, пыль вытереть, привести жизнь в порядок, но сначала зажечь эту чёртову сигарету. Они с Антоном в горе-любовников не заделывались. Арсений делает всё по памяти — колёсико, ладонь, огонь от ветра загораживающая, горечь на языке, выдох — получается. Он смеётся теперь уже звучно-хрипловато и почти радостно — получается. Затяжки успокаивают злобу, скорее жест, чем никотин — ритмично — вдох-выдох. Арсений замёрзший, стоит, одну руку положив на сгиб локтя, ёжится, пальцы ног сгибает, чтобы хоть чуть-чуть согреться, и тут вдруг хватает пачку, бросает не глядя вбок куда-то, но она не падает с глухим звуком на мокрый бетон. Арс присутствие Воли кожей чувствовал и до потери зрения — странным, подзабытым чувством паники поначалу и холодком по спине потом, а теперь ещё яснее стал: ощущения обостряются — и это тоже. Они молчат — было бы что сказать. Арсению хочется верить, что Паше стыдно, потому что тот эту кашу заварил, но Попов не настолько самонадеян, чтобы думать, будто в Воле осталось хоть что-то человеческое. Тот зажигает сигарету и выдыхает шумно дым. Зажигалка опускается на подоконник с громким лязгом железа. Хочется въехать кулаком в его ровный нос, испортить эту прямейшую линию, а потом ещё раз и ещё, расквасить к чертям всё лицо насмешливое, и Арсению кажется, что он и в тёмную не промахнётся, но к нему даже голову не поворачивает. Руку в кулак сжимает, но больше ничего. Он останется слепым, только костяшки в кровь изобьёт, хотя, уже не впервой, но просто — смысл? Паша когда-нибудь за всё своё получит — в мире не бывает безнаказанности. Тот всё ещё кажется, почему-то, подобием человека, который лишь хочет того же, чего все хотят — жизни, чувств, страсти какой-то. Но если раньше смотреть на это через призму безучастности было почти просто — умирал всё равно не Арс, как бы скотски это не звучало — то теперь он понял, почему Антон сорвался тогда за сигаретами — февралём ещё - Арсению кажется, что давно было. Перед тобой — виновник твоих несчастий. Будешь ли ты его любить? — Как оно? — спрашивает Воля сиплым, будто простуженным, голосом. Арсений усмехается едко — достаточно, чтобы Паша почувствовал укол вины — Арс, всё же, довольно самонадеян. Излишняя театральность, переигрывание простейших эмоций, таких как презрение, злость, ненависть — Арсений чувствует себя бездарным, но у него есть шанс отыграться, выжечь дыру в равнодушии Воли. Тот заслужил, тот должен хоть что-нибудь ощутить столь же безнадёжное, должен, должен — да ни черта он не должен. Воля своё уже отстрадал. Воля уже пережил и медленное умирание, и того хуже — призраком быть не весело, невозможность контролировать себя угнетает, наверное, и быть зависимым от кого-то — тоже. Арсений ухмыляется едко, но тут же перестаёт. — Довольно мрачно, — на язык чёрный юмор так и просится, и Попов тут же смеётся. — Правда и сложно, и больно — руки и ноги избиты все, Антон сам не свой. Хуйня дела. Арсений слышит усмешку в ответ, беззлобную, равнодушную почти. На душе всё ещё скребёт злость, черти там — всяко не кошки; как бы Арсений не пытался Волю понять, вины его это ни капли не изменяет. Попов всё ещё слепой и таким, скорее всего, останется; Антон всё ещё умирает, и это тоже, наверное, не изменится. Просто у Арсения желания нет с этой злостью делать что-то — уже всё равно, если не изменится. Равнодушие — странное чувство — будто ты очерствел — не оставляет ничего за собой. Арсений молчит, дышит дымом и паром, клубящимся от лёгкого мороза — впрочем, как обычно. Одна из отличительных особенностей слепоты есть то, что ты можешь притвориться, будто не знаешь, что человек стоит рядом или проходит мимо, даже если уверен в обратном; Арсений это и делает, хоть сейчас прикидываться и бессмысленно. Он просто не хочет разговаривать — ни с Волей, ни с кем-то ещё, что намного проще и не вызывает вопросов, когда ты слепой. Стоит себе, курит, а жизнь своим чередом идёт. Внизу машины, люди, шум бесконечный, а Арсения это не касается, никакая спешка, беготня, повсеместная озлобленность; ему бежать и спешить уже некуда, а озлобленности у него и своей вполне хватает. Он выбрасывает окурок с балкона, не утруждаясь его в банку из-под кофе запихнуть, что у них вместо пепельницы, и, развернувшись на пятках, толкает балконную дверь; всё когда-то кончается, и такие моменты тоже — когда ты никому не нужен, стоишь наедине со своими тараканами, молчишь, ноги мёрзнут. Чувств становится будто бы меньше, зато те, что есть, ощутимее. Арсению мир почти нравится чувствовать, потому что он невероятно интересен и многообразен, но можно было бы им проникнуться другими какими-нибудь путями — не потерей зрения. Темнота вещь холодная, пугающая — не то слово, но Арс начинает привыкать. Когда-нибудь он сможет приготовить яичницу и не обжечься о край сковородки, когда-нибудь — пройти до кухни и не задеть ни одного угла или косяка; хотя, это у него и так уже почти получается. Главное — перестать зацикливаться на своём мнимом бессилии, и тогда, возможно, станет проще — он так себе твердит, и каждый раз, кажется, без толку. Мокрые замёрзшие ноги шлёпают по ковру, Арсений забивает на следы — это последнее, на что хочется обращать внимание. Он хлопает ящиками тумбочки, цепляясь пальцами за тяжёлые холодные колечки ручек — старомодная, дряхлая мебель, которую ему тётка оставила по доброте душевной; шарит ладонями по содержимому ящиков, ищет блок сигарет — отчётливо помнит, что должен быть. Последнюю сигарету не забирают — золотое правило всех курящих, но Арсений Паше отдаёт последнюю, потому что у него есть ещё. У них в доме никогда только две вещи не заканчивались — пустые банки из-под кофе и сигареты сразу блоками, чтобы не бегать, если что. Арс в конце концов задевает ладонью гладкую поверхность упаковки, достаёт пачку и вставляет между зубов сигарету, а потом вспоминает, что зажигалка у Воли. — Огонь верни, — бросает он сухо и усмехается от двойственности фразы. Верни, Паш, огонь. Чужое нехорошо брать. — На, — раздаётся ему в ответ. Арсений вздёргивает бровями в недоумении. — То есть, ты считаешь, что я могу понять, где эта зажигалка находится? На подоконник положи, придурок, — произносит он беззлобно. Воля вздыхает и стукает вещицей по пластику. По подоконнику всё ещё ползёт холодный воздух, свистит едва слышно из щелей в окнах. Арсений почти сразу находит искомое и поворачивается, чтобы поджечь сигарету, не выходя уже на улицу, иначе он себе так обморожение заработает, а тапки вообще для лохов. Он вслушивается в звуки: Паша дышит загнанно, в коридоре шуршит куртка, копошения доносятся — Макар, наверное, уходить собрался, и надо бы проводить. Арсений замирает, повернув голову к двери, но так никуда и не идёт. Слушает, как Шаст смеётся, говорит что-то оживлённо, как Арсений давно уже не слышал. Он понимает, что Антону рядом с ним сейчас тяжелее, чем с кем-то ещё. Арсений, его, наверное, не винит, но тоскливо как-то всё равно, странно. У них же, думает, всё иначе должно быть, не так, как сейчас. Арс привыкнуть никак не может к сменившейся картине. — Антон твой — трусло последнее, — говорит Паша с оттенком какого-то чувства, что не равнодушие, и выдыхает дым в воздух. Арсений ухмыляется — он и улыбаться разучился нормально, по-человечески — только ухмылка, блёклая такая, явно ненастоящая. — На его месте людям уже с ума сойти простительно, — хмыкнув, говорит Арс. А сам едва ли себе верит. — Выгораживаешь его, — тянет Воля насмешливо. — Может, и выгораживаю, но никто из нас, Паш, не может его судить, — выдаёт Арсений, пожав плечами. — Да Арс, блин, он отсиживается на кухне вместо того, чтобы с тобой быть, трусит просто, в смысле «не может судить»? — тараторит Воля. Попов взводится по щелчку пальцев, закипает — он только знает, кто там Антон, но Паша очевидно прав оказывается, и это злит. Арсений Антона винить не хочет, но он его не понимает — его вины в случившемся почти нет; но назойливое «почти» всё время в подкорке сидит, злобно потирая руки. Если бы Арс Шастуна не знал, он бы сказал, что стал для него невыносимо тяжёлым бременем, но Попов ему просто — вечное напоминание, что он теряет над собой контроль, и хуже всего — медленно. Арсений Антона, наверное, не винит. Арс, развернувшись, стаскивает очки с лица и упирается невидящими глазами туда, где должен быть Паша — прямо перед ним. — Ты не знаешь нихера, чтобы его труслом называть, — цедит Арс. Арсений сжимает в кулаке воротник его толстовки неосознанно. Ткань грубая, застиранная, в катышках — старая вещица, как и человек — изношенная. Он Воле слабину не собирался показывать, но ему не удаётся эмоции сдерживать. А ведь актёр, блин, третий курс. — Мертвых касаться запре… — говорит тот предупреждающе. — Да какой ты, нахуй, мёртвый?! — вспыхивает Арсений, тряхнув парня за ворот. — Ты живее всех уже здесь, — рявкает он гневно. — Привык ничем быть, да? Остатками человека? Арсений пытается его задеть, надавить на болевые точки с каким-то садистским удовольствием и думать, как у него желваки под кожей ходят, да вот только наблюдать уже, жаль, не получится; отыграться за всё, что ему причинили, всё-таки, потому что не может не — обиженный мальчик, у которого вдрызг разодраны ноги. Он кинул кость брошенной собаке, а потом сам же попытался её отнять; совершенно не по-людски. Но Паша только расходится смехом — громким и издевательским, и Арсений теряется, выпуская из рук его ворот. — Да из нас с Шастуном люди, как из бумаги мебель, — посмеиваясь, произносит он. — Ты меня-то к своим рядам не приписывай, — доносится из дверей. Арсений голову поворачивает на уровне привычки. Антон, наверное, стоит, привалившись к косяку, с руками, на груди сложенными, губы поджимает разочарованно. Арс хотел бы ему сказать, что Воля здесь — ирония — не по его воле появляется, сам приходит, что, по сути, правда (почти). Что он тут его никогда не ждёт и видеть — ирония — не имеет желания. Но, возможно, Арсений действительно не хочет остаться ни с чем, когда всё это кончится; как сам Шастун когда-то и сказал. Не хочет остаться один и думать, что это было предательство, поэтому он не говорит ничего. Арсений усмехается и отходит от Паши к комоду, к открытой коробочке с сигаретами, вставляет одну между губ. А зажигалка всё ещё под окном. В комнате — молчание, Антон шумно дышит, Паша пальцами постукивает по подоконнику. Все на него смотрят или друг на друга — такое ему не угадать. Оказывается, загадка теперь не только, где будут руки Антона в следующую секунду, когда они трахаются, но и то, что никогда не почувствовать и не услышать — визуальный контакт нужен. Колёсико, ладонь, спавшую на лоб чёлку от огня загораживающая, горечь на языке, выдох. Получается. Арсению, в самом деле, никто не нужен; не для того, чтобы его опекать. — Чего не на кухне, Антох? — спрашивает он буднично и усмехается криво. Простой вопрос, в котором обиды столько, что у Антона шумный вздох из груди вырывается. Он подоплёку чувствует, он всё, конечно, чувствует. Это ведь Антон — всё ещё ответ на все вопросы. — Продукты кончились? Чай? У Арсения голос издёвкой сквозит. Ему уже всё это до тошноты противно — комната, пыль везде, Паша, постоянное отсутствие Антона — ощущение, будто Арс снова один живёт, будто в квартире больше никого нет — только теперь ещё и ослепший. В больнице и то лучше было, пускай там запах хлорки нос резал и была угроза натолкнуться на столики и стойки с капельницами. — Что такое-то, Шаст? — меркнет Арсений и опускает голову. У него желания зацепить больше нет, потому что самому горько. Сигарета дотлевает в его пальцах, а он про неё забывает совсем. Воли в комнате уже нет. — Арс… — начинает Антон и делает пару шагов в его сторону, но словами давится — не может осилить и одного. Пытается за подбородок Арса взять и голову поднять, чтобы хотя бы не говорить со стенкой, но тот не даёт, сам вскидывает. У него взгляд бегает по всей округе беспорядочно и рассеянно, лишь иногда зацепляя черты лица Шастуна, но тут же бежит дальше. Хотел бы говорить - остановил бы взгляд, даже слепым, ведь где Антон даже гадать не надо. Слышно, как тот облизывает губы и шумно выдыхает, но вдоха не следует; губы поджал, наверное. Шаст заставляет себя сейчас молчать, не обещать невозможного, не обещать его починить, а вина внутри с хитрым лисьим взглядом ждёт, когда он не сможет выдержать этой молчаливой агонии. Антон пытается создать иллюзию честности — получается смехотворная и больная ересь. Он вообще гнался за честностью, хотя она и не стоила и истёртой монеты — а получилось невесть что, и теперь он даже как вести себя не знает. С Арсением ведь теперь по-другому надо — не беречь, как хрустальную вазу, от каждого резкого слова и случайной ассоциации, а просто быть, как всегда, доносить то, что должно быть увидено, другими какими-нибудь путями. Антон правда пытается, но пока не может сообразить, как правильно. Он Арсения жалеет неосознанно, а тому оно нахер не надо — ему жалости отовсюду достаточно; Попов вымотанный и истрёпанный — ему уже почти всё равно, но, когда жалеть начинают, становится мерзко и кисло на языке — ему о собственной немощности напоминают из раза в раз. Надо будет что-то — он попросит; ему не нужно другое к себе отношение, тем более от Антона, который, вроде как, всё понимать должен. Но у Шастуна бельмо на глазу из вины и выдуманных обязательств. Арсения это злит ещё сильнее, чем чувство постоянной недосказанности. Им с Антоном даже в самую чёрную ссору вдвоём так тяжело не было. — Ты можешь перестать? — спрашивает Арсений глухо, но будто бы голо — все эмоции наружу, и Антон теряется на секунду. — Перестань уже — ты же не такой, не был никогда, жалкий, обнищавший, ведёшь себя так, как будто я тебя тут держу. Блять, Шаст, правда, всё нормально. Хватит себя уже пилить. Ты сел за руль немного не вовремя — бывает. Ты же как и я теперь хочешь чувствовать себя нормальным. Как будто ничего не стало безвозвратно хреново, я понимаю. Ты не виноват в аварии и в том, что я ослеп, в той степени, в которую ты себе это возвёл в голове. Ты слишком жертвенный, ты слишком много берёшь на себя. Да, — тараторит он и вдруг замолкает на секунду, подбирая слова, а парень и слова поперёк уже не вставляет. Он начинает понимать, что Арсений ему твердит; мысли ловит за хвосты. — Да, блин, ты виноват, ты виноват, конечно, но, мать твою, Шаст, жизнь на моей слепоте у меня-то не кончилась, а у тебя и подавно! Я научусь с этим жить, а ты, блять, перестань постоянно себя накручивать. Я не хочу, чтобы ты себя сгноил. Я тебя люблю всё ещё, чего бы ты там не думал. Будь здесь просто так, Антон, а не потому что я дефективный, — зло договаривает он. Шастун молчит с минуту, стоит, смотрит на него, а потом смеётся громко, истерично немного, потому что ему правда смешно. Он не заметил, как стал худшей версией себя. У него дежавю как будто; Антон понимает, что не таким он был, действительно. Но и время другое было, думает, хули. — Мне этот ублюдок то же самое сказал, — произносит он со смешком. — Ну, Воля твой. Мы с ним когда говорили после аварии, он мне сказал, что я беспомощный и убогий. Что мне просто нужно своё говно на других скинуть. И прав, сука, прав ведь. Арсений хмурит брови, а потом усмехается невесело — и правда смешно. У него сначала мысли о том, как так случилось, что Шастун с Волей вдруг решили побеседовать, а потом — глубже. Они с Антоном ведь друг друга только и делают, что вытягивают из передряг. Панические атаки, катки, аварии, слёзы — один бесконечный поток черни. Они оба беспомощные и убогие, а вдвоём это хотя бы выглядит по-человечески. — Я всё пытаюсь чё-то, — говорит Антон с усмешкой, — уравновесить последствия, превратить физическое в моральное, дать вине меня сожрать, чтобы хотя бы на долю поставить себя на твоё место. Но прикол в том, — он смеётся всё ещё глухо и искусственно, — что я никогда не смогу. Я могу только бесконечно просить прощения и делать всё, чтобы тебе жилось легче. Думаю, что это тебе как-то поможет. А это я свою совесть так подкупаю, Арс. Не тебя, — с неожиданной серьёзностью заключает он. — Антон, мне уже плевать, — говорит Арс абсолютно беззлобно теперь. — Я уже слепой. И чьей бы виной это ни было — без разницы. Просто перестань вести себя так, будто ты мне что-то должен. Хочешь уйти — уходи, только вот не надо обязаловки, — совершенно равнодушно продолжает он. — Но я знаю, что ты не хочешь. И я тоже не хочу. Антон ярый ненавистник подобных разговоров, потому что они всегда очень бьют в голову и запоминаются ярче, чем что-то ещё, но ему становится проще, потому что больше самому с собой не нужно играть в кошки-мышки и часами ночью думать о том, почему он всё это делает. — Пойми ты, блять, — начинает Арс. Не кричит, не орёт срывающимся голосом, но в тихом омуте черти водятся — каждый знает. В Арсении сейчас слишком много — мрачного, грузного, непроходящего ни со временем, ни с местом. Он устал, чёрт возьми; они друг друга довели совсем. Но не думал же Арсений, что любовь есть только поиск задрипанного магазина ближе к полуночи, дворы-колодцы и пиво с чипсами на морозе? Хотелось бы, чтоб так, но увы — есть ещё ссоры всякие и аварии; и ещё куча всего. Жить вообще страшно, но не жить теперь, что ли? — Пойми ты, — повторяет. — Ты мне не нужен там, — говорит Арс и пальцем в сторону кухни указывает. — Будь ты здесь, блять, а не со своей виной нескончаемой за стенкой. Мне эта вина, Антох, по боку, и как бы тебя не жрала совесть — я здесь и я не умираю в соплях и страданиях от диагнозов и прочей хуйни. Мне ты рядом нужен, а не тишина и годовой запас еды в холодильнике, Шаст. Ничего же, мать твою, не поменялось, почему ты думаешь, что я стал каким-то другим? Антон продолжает стоять, застыв. Арсений его не торопит, потому что разговор не шутливый, и не скандал даже — что-то странное, нескладывающееся, непонятное. Сложно всё очень — гораздо сложнее, чем когда есть только коридор и железная скамейка. — Я не думаю, Арс, но я просто не умею так. Кажется, я тебе жизнь испоганил — как я ещё могу себя чувствовать? — отвечает он как-то совсем пусто. — Не испоганил, Антох, — выдыхает Арс. — Просто услышь меня. Ты ж не вечный, блин, — продолжает он уже совсем тихо и не так холодно. — Вина ничего не поправит, а у нас с тобой времени нет. — Хоронишь уже меня? — с неслышным смешком спрашивает Антон. — Не хороню. Но Шаст, — начинает Арсений и замолкает. Он не заканчивает, но договаривать и не приходится. Арсений разваливается на куски, стоя у комода, глядит в темноту, чувствует Шаста рядом, но больше ничего — умирает медленно, пытается себя собрать, сидя у обломков, но не может вспомнить, как выглядел сначала. Сигарета давно придавлена тапком, а Арс на пепел на ковре плевать хотел. Он не дышит совсем и понимает, что ничего не обернуть вспять, что никакие скандалы не заменить сексом, что не лезть на нижнюю полку, не приходить домой, не знать, не узнавать никогда — нельзя. Что у них с Шастом осталось так мало времени, чтобы быть, потому что любить — его, исцелять — его, и отпускать — тоже его. А это значит, что Антон умрёт, потому что он не в состоянии никого вылечить. Антон умрёт, потому что отпустить Арсения он не в состоянии тоже и не был никогда. Арсений согнулся бы в судороге с истошным криком, если бы мог сделать хотя бы один вдох, но он стоит стержнем, вцепившись пальцами в край комода, держится. У него всё внутри горит в предсмертной агонии, выжигает, как он и думал, чего он и ждал, а Арс даже закричать не может — связки стягивает копотью. Его так поражает понимание скорой смерти Шаста, словно он самые больные варианты никогда не рассматривал; хотя они разговаривали, ругались из-за них, но теперь всё серьёзнее, чем буквально час назад, потому что нет у них ничего: ни сил, ни времени. Антон, видимо, тоже переживает что-то, потому что его кротких вдохов не слышно, ничего не слышно, тишина гудит в ушах. Жаль, что время не останавливается, если замереть и не двигаться. Мир так не работает. — Я пойду, — говорит Шаст наконец неуверенно. — Нет, нет, это не то, что ты подумал. Меня Макар… — сипит с паузами дрожащим истончившимся голосом, — Макар позвал за встречу выпить. Я много не буду, Арс, просто… Арсений кивает только, а потом ещё несколько раз, и трёт ладонями лицо. Лучше так, лучше с Макаровым, тот его домой, если что, приведёт. Лучше им сейчас по отдельности — между ними слишком много — плохого или хорошего. Антон выскакивает из дома мгновенно, куртку накинув на плечи — Арсений слышит шорох одежды и звон ключей. Парень выдыхает и приваливается спиной к комоду. Ему раньше почему-то казалось, что быть в темноте с кем-то - иначе, нежели быть в ней одному. Но теперь оказывается, что тьма, на самом деле, всегда и везде одинаковая, и в ней даже есть что-то хорошее. Он не увидит, как всё угаснет.***
Не обжечься при готовке — получается, если надеть варежку, не спалить еду — получается, если засечь время. У Арсения отшибло зрение, но не память. В тесто приходится лезть пальцами, чтобы понять, достаточно ли он его перемешал, но это едва ли проблема. Блинчики из последнего масла и остатков молока всё равно получаются плохие, потому что кулинарных талантов у него не было и до, но суть не в блинчиках. Арсений моет посуду, прошаривая руками на ощупь миски и получается хоть и медленно, но, вроде, неплохо. Окна потом открывает, потому что в квартире душно невыносимо — он задыхается, но навряд ли от духоты. Арс должен бы радоваться тому, что так упорно доказывал — что он не беспомощен и справляется сам, но это не доставляет удовлетворения, потому что ему это всё не нужно было, на самом деле. Понять просто стоило давно, что как раньше он уже не будет при всём желании. У него умирает Антон, а это намного больнее. Паша появляется единожды, ошивается рядом, даже голоса не подаёт — видит, что у Арсения на душе не в порядке, что выражение лица у него отсутствующее — иногда только уголки губ, будто от горечи, кривятся, ломаются. Арсению кажется, что у него всё тело пульсирует, предупреждает об опасности; он слоняется по квартире, думая, что это, может, пройдёт, перестанет его измучивать. Но не проходит. Арс на Паше всё же срывается, припечатывает его к шкафу — такое уже было — орёт ему в лицо, чтобы тот умер уже, или он сам, а слёзы на глазах блестят, потому что он больше не может, его не хватает на то, чтобы быть целым, чтобы казаться безразличным, как всегда, потому что ему не всё равно. Кричит, что ему не всё равно! А Паша терпит и молчит. Арсений догадывается, что тот смотрит на него тоже с жалостью. На самом деле, Воля впервые выглядит человечным, глядит с больным сожалением — ведь Арс лучше них всех здесь — но тот об этом взгляде никогда не узнает. В Арсении потом только звенящая пустота остаётся и эхо слишком гулкое. Паша хлопает его по спине и исчезает, оставляя его, наконец, одного. Арсений в себя приходит понемногу, но голова кажется мутной; в комнате ещё душнее, чем на кухне — Арсению дышать здесь вообще нечем. Но окно он не открывает, потому что за окном ветер свистит — чёртова погода — а Антон там где-то в лёгкой куртке и кроссовках, наверняка промокших от талого снега на дорогах; Арс о нём будто снова вспоминает спустя много лет, хотя прошло часа два, как тот ушёл; мысли о нём прорываются сквозь непроглядный туман и занимают все пустоты. Арсений валится на кровать устало и пристраивается у стенки, сгорбившись колесом. Ему, конечно, легче намного, чем утром или вчера — или может, это усталость над ним верх берёт. Он сидит минут пять, вздыхая глубоко, и вертит на запястье нитку, которую Антон ему завязал, когда они из больницы вернулись, и желание сказал загадать. Арс попросил, чтобы Шаст был, а теперь думает, что желание бесполезное, но ему не жалко. Мысль о том, что Антон умирает, всё ещё режет невыносимо, сильнее, чем когда-либо ещё. Но Арсений старается об этом не вспоминать, потому что, как мама ему говорила, будет день — будет пища. Арсений надеется, что шансы у них всё ещё есть, а надежда, тоже как мама говорила, последней исчезает. Механический голос телефона рассеивает тишину на пару с тихим стуком дождя по стеклу — чёртова погода — оповещает о том, что на часах половина двенадцатого. Арсений хриплым голосом просит устройство открыть программу для прослушивания аудиокниг. Его клонит в сон, а Антон может вообще утром вернуться, но Арс его намерен дождаться, чтобы убедиться, что у того всё хорошо, и у них тоже. Он с Шастом ругаться ненавидел всегда, а у них ссор — по пальцам не посчитать, сколько было. И все разные, и все по разным поводам; Арсений теперь удивляется, как они ещё вместе. Он же конфликтным не был никогда, а тут встретил человека, и всё, по кочкам, по кочкам, по маленьким дорожкам, в ямку — бух! — как в детском каком-то стишке говорилось. А Арсений всё ещё его любит. А Арсений на все эти ссоры плевать хотел, потому что ему больше никто не нужен. «Бродяги с большой дороги, ребятишки в детской — и те знали, что весь этот блеск кометы весит не больше нескольких десятков тонн». Мужской, не слишком приятный голос чётко зачитывает строки одну за одной, и Арсений, не утрудив себя распутыванием наушников, слушает прямо так — звук получается какой-то шаркающий, рассеянный, немного глухой из-за воды — телефон при аварии упал в лужу. Арс принялся много слушать книг в последние недели, ещё в больнице в неприёмные часы и уже дома — у него времени было много, а делать что-то ещё он просто не мог. На эту Арсений наткнулся сегодня утром, и не сказать, что ему сильно нравится, но в целом, неплохо, если уши нечем больше занять. Искать что-то потолковее у него не было никакого желания, тем более, атмосфера книги вполне совпадает с его реальной действительностью. »…тем, кто окажется на той стороне нашей планеты, которая соприкоснется с кометой, представится чудесное зрелище, но больше решительно ничего не произойдет». Арсений откидывает голову на стенку и прикрывает глаза; дергать нитку перестаёт, чтобы не порвалась — нужно, чтобы сама истёрлась, иначе не сбудется. Он краем уха слушает текст, но едва ли понимает, о чём речь, потому что ему дела нет до жизни рабочего класса Англии и до парнишки с револьвером и параноидальной идеей, но фразы некоторые цепляет из контекста. Думает, что если Антон умрёт, он просто исчезнет с лица земли после ярчайшей вспышки, которая Арсению не навредит. Красивейшее зрелище, что не будет доступно никому, потому что его никто не увидит. А потом всё угаснет и появится Паша, вполне живой и здоровый, которого будет не страшно касаться и не придётся видеть против воли. Или не придётся видеть вообще. Но больше решительно ничего не произойдёт. «Метеор будет занимать все большую и большую часть неба; и, наконец, он покроет все небо светящимся зеленым облаком с белыми краями на западе и востоке. Затем наступит затишье…» Теперь все эти дни казались одним смазанным пятном, как та самая комета из романа, и обрушились на них чем-то совсем не чудесным. Арсений пытается собрать по частям картинку, начиная с выписки, с «я его люблю, я — его семья, и я его забираю!», сказанное запальчивым голосом Антона врачу и нечаянно услышанное Арсением, с хождения по стенке и со спотыкания обо все предметы — всё это накопилось и вылилось в злость и обиду. И вдруг он сидит на кровати и слушает фантастический роман, Антон пьёт с Ильёй где-то в городе, а Воля дал себя калечить. Последнее поражает едва ли меньше, чем весь этот дурдом. Действительно, дурдом, и Арсений смеётся сипло охрипшим от крика голосом. »…и вслед за тем мы увидим ослепительное сверкание падающих звезд». Хорошо, если так, хоть в смерти никогда и не было ничего красивого. Антон приземляется рядом с Арсом, и матрас под ним проминается. Арсений даже не услышал, как Шаст пришёл. Тот дышит загнанно, пытается отдышаться, а Арсений впервые за неделю по-настоящему рад его видеть, пускай он и не видит ничего; но ему нравится представлять. Арсений просит телефон запись на паузу поставить, и вскоре мир замирает в тишине — только Антон рядом вздыхает шумно-шумно. Потихоньку дыхание парня в норму приходит и он шепчет, чтобы, наверное, покоя не нарушать: — Лифт опять сломался, — скомкано так говорит. Видно, что пьяный, да и чувствуется прекрасно. Арсений усмехается и, к нему голову повернув, наугад смотрит. Так и молчат с минуту или больше, пока Антон не решается заговорить снова: — Ты это… Арс, прости меня, ладно? Я просто… — Ладно, — прерывает его Арсений. Тому злиться и снова копаться в причинах и следствиях совсем не хочется. Он глаза прикрывает снова и сидит, слушая тишину, чувствует на себе взгляд родной, наверное, чуть светящийся, хмельной, представляет приоткрытые губы и лёгкую растерянность в выражении лица. Антон не унимается, конечно, продолжает, у него же язык развязан сейчас, но Арсений уже не перебивает: если Шасту от этого легче станет, то пусть он хоть всю ночь напролёт об одном и том же. — Нет, Арс, правда, я просто забыл, что я не один. В том смысле, — запинается он и делает глубокий вдох от нехватки воздуха, — смысле, что не я один такой бедный-несчастный, что у других проблемы позначительнее будут, и мне так плохо было, оттого что я тебе жизнь поломал, что ты приходил сам ко мне, пытался завести разговор, а у меня комок в горле стоял, хоть я и нёс чепуху всякую, Арс, и мне казалось, что я всё теряю, буквально сам всё разрушаю, но я поделать с собой ничего не мог, Арс, — тараторит парнишка без умолку. — Ты мне нужен, Арс. Арсений не отвечает ничего, опускает голову и ухмыляется невесело — в этом, конечно, нет ничего весёлого; он вёл себя так же, и корить Шастуна не имеет права. Тяжесть уже не сваливается на плечи так, как раньше, но безмятежность с приходом Шаста ускользает, потому что проблемы никуда не деваются, если ты от них закроешься на пару часов. Только Шаст теперь здесь, совсем рядом с ним, так, что они касаются друг друга коленками и локтями, сидит, смотрит, наверное, с обожанием, с которым всегда смотрел. Пьяный, жаркий, измученный, приходит домой всё равно, где Арсений его ждёт. Потому что любовь так работает, совсем не в их пользу. — Херня, Шаст, какая-то. — Не то слово. Арсений на него очень хотел бы посмотреть, но ему остаётся только надеяться, что он взгляд устремляет правильно. — Прямо как в лифте тогда, — продолжает шептать Шаст захмелевшим голосом и усмехается, кажется. — У тебя глаза всё ещё красивые. Арс улыбается и качает головой; они в темноте сидят — он точно помнит, что свет не включал — и кому, как не ему, знать, что в темноте ничего не видно. Арсений может поклясться, что тот смотрит на него осоловело, и у Антона в голове много мыслей, но навряд ли он останавливается хоть на одной — на пьяную голову тяжеловато. От него алкоголем разит прямо, но Шаст себя в руках держит и говорит вполне связно — слишком искренне только разве. У него через интонации чувства просачиваются, вероятно, ненарочно, через полусип-полушёпот. Часы оповещают о наступлении полуночи. Пару секунд ещё стоит тишина, потому что от уведомления компьютерного голоса, эхом будто до сих пор расходящегося в ушах, ничего не меняется. А потом Антон шепчет тихо: — С днём рождения, Арсень. Подарок свой утром получишь. Арсений хмурится и поворачивает к нему голову в недоумении. — Чег… Точно, блин, — говорит он и усмехается. — Спасибо. Арс смеётся хрипловато и головой качает — потерялся в днях и числах совсем. Не то чтобы он хоть когда-нибудь придавал дню рождения какое-то значение; но сейчас просто много всего произошло. Да и число красивое — двадцать два. Арсений прислушивается — молчание, кран капает, Шаст рядом дышит, на телефон начинают сообщения приходить — Арс просит его выключить звук. Он думает, что возвращать монотонность жизни тех лет ему не хочется, как бы спокойно тогда ни было. Раньше у него кран не капал и мобильник каждую смс-ку не озвучивал, Шаста рядом и вовсе не было, а теперь всё это есть — кран Арсения немного доводит, смс-ки хотелось бы самому читать, но вот Антон — то, что хочется сохранить на долгие годы, даже если они разойдутся к двадцати трём или двадцати семи. Арсений аккуратно кладёт голову ему на плечо, вздымающееся с каждым вдохом. В двадцать два так сильно всё ещё не любят, а Арсений любит, потому что одной минутой ничего не переменится.***
Арсений царапал пальцы о шершавые стены подъезда, с дурацкой, как помнится, жёлтой, пачкающей одежду краской, поднимался очень медленно по лестнице, хотя Антон сзади страховал — но всё равно расслабленный был такой, весёлый, говорил о ерунде. Он чувствовал душный запах старья в подъезде, который сейчас не бесил даже — всё лучше, чем въевшаяся в ноздри хлорная вонь чистящих средств. Да и тем более, это значит, что они дома, а от больницы он устал безумно, учитывая, что его можно было ещё недели полторы назад отпускать — Антон постарался. Они ввалились в лифт, который пах тем же старьём, хотя Арсений был полон стремления подниматься по лестнице. У него голову, правда, кружило спустя столько дней постельного режима, но он старался это игнорировать — Антон всегда подхватит, если что. Тот нажал две кнопки, опередив Арса, который всё рвался делать сам, за что получил лёгкий тычок в бок. Антон смотрел на оживлённого Арсения и поражался тому, насколько непривычно лёгким он был, несмотря на ситуацию, в которой он оказался. Думалось, что это всё фальшивое, притворное, чтобы обстановку не нагнетать, но у Арсения даже тени грусти или безнадёги не было ни в одну из секунд. Двери лифта с грохотом закрылись, и тот с гулом поехал вверх, на седьмой этаж. Но где-то между третьим и четвёртым послышались непонятные звуки — Арсений дёрнулся от неожиданности, озираясь по сторонам по привычке — и лифт остановился. Свет погас мгновенно, оставляя их в темноте, где кроме светящихся кнопок ни черта не видно — Арсению от этого, правда, ни горячо, ни холодно. — Класс, — констатировал Шаст. — А я говорил, что по лестнице надо было. — Да мы б пока поднялись, второй Ледниковый период бы случился. А на руках таскать тебя я могу только от кухни до комнаты, знаешь ли, ты всё-таки не пушинка, — пробубнил Антон. — Вместо того, чтобы тут меня оскорблять, позвонил бы диспетчеру, — шутливо огрызнулся Арсений и нагнулся к кнопкам, нашарив их на холодной стене лифта. Нужная была последней слева снизу — наощупь найдёт, не сломается. — Да я… Арс, — пытался оправдаться Антон. Но Арсений развернулся и, улыбнувшись, ответил: — Шаст, да я ж несерьезно, — и нажал кнопку вызова диспетчера. Приветливая старушка-консьержка — Людмила Михайловна, с которой Арсений всегда здоровался при входе и выходе, была на обеде, когда они поднимались, что, несомненно, к лучшему, ведь лишних вопросов Попов старался избегать; потом как-нибудь расскажет, почему он в обыденную питерскую хмарь очки солнечные решил поносить. Но теперь в застрявшем, кажется, в сотый раз за месяц лифте её отсутствие совсем некстати было; но и это ничего — подождут. — Ну и что теперь? — спросил Антон, взмахнув руками. — Ждать, что, — преспокойно ответил Арсений и откинулся спиной на стенку. Антон же, глянув, что на полу чисто, сел прямо так, сложив свои длиннющие ноги пополам и поставив рядом сумку с вещами. — Арс, — позвал он, и тот мгновенно встрепенулся, — давай ко мне сюда, на пол. Чисто, не переживай. Он протянул пальцы к его ладони и аккуратно коснулся прохладной кожи; Арсений ухмыльнулся робко и взялся за его руку, опускаясь на холодный пол рядом с Шастом. Они соприкасались локтями, коленями, плечами — всем, потому что лифт был крохотный. Тишина стояла абсолютная — вакуум, ничего постороннего — маленькое пространство, где не было ничего за пределами так же, как в дворах-колодцах, только тут стены давили и потолки. Антон оглядывал рекламу на стенах, пародию на граффити какую-то криворуко нарисованную, а потом перевёл взгляд на Арсения. Тот очки свои снял и глаза прикрыл — у него ресницы вздрагивали немного, волосы были растрёпаны ветром, решившим сдуть всех прохожих. Чувство появилось, будто он не слепой совсем — может, поэтому, парень глаза и закрывал постоянно. Антон вздохнул и задал неуверенно вопрос, который его больше других интересовал в последние дни, когда бесконечная беготня и чувство ответственности сменились виной и необъяснимой боязнью чего-то; наверное, что Арс ему слепоту не простит никогда, хоть тот и говорил обратное. — И как это — темнота? Арсений усмехнулся добродушно, по-простому совсем. — Ну темнота и темнота, — только и ответил он. Ведь действительно: темнота и темнота себе, просто — отсутствие всякого света. Он повернул голову и посмотрел туда, где сидел Антон, так ясно, чисто, словно тёмной пелены перед глазами у него не было. А в голове у него сложился образ: синяки под глазами, усталый переживающий взгляд и вымученная ухмылка. Арсений, может, не видел больше, но помнил многое, а это, как ему казалось, почти то же самое. Антон глядел на него, застыв, вздохнув и не сделав выдоха, и вина заскреблась, тоскуя по вниманию, в груди ещё сильнее. — Мне иногда кажется, что ты меня видишь, — прошептал он, но в тишине лифта слова прозвучали громко. — В темноте только слепой видеть может, говорят, — с усмешкой сказал Арсений. — Всё круто, Шаст, — произнёс он и, отвернув голову, снова прикрыл глаза. — Всё ещё круто. Арс услышал неверующую усмешку и улыбнулся тоже, сам не веря своим словам, а потом, повернувшись, чуть подался вперёд; провёл кончиком носа по носу Антона, приблизился к его губам на расстояние пары миллиметров — так, что горячий воздух стал жечь губы — чтобы выдержать паузу, которая вызовет у Антона улыбку. Чтобы растянуть томный момент перед поцелуем и почувствовать щекочущее желание, а потом прикоснуться к чужим губам. Поцелуи стали совсем иными и чувствовались иначе — каждым нервным окончанием и микрочастицей — намного круче, чем раньше. Долго, медленно, интимно — так, как в больнице не было, потому что людей слишком много вокруг носилось. А тут нет никого и ничего кроме сумки и пары визиток на полу. Арс, оторвавшись, улыбнулся и, глубоко втягивая воздух, отвернулся, упираясь невидящими глазами в какую-то точку пространства. Антон рядом дышал шумно, а потом Попов почувствовал робкий поцелуй в висок. Арс мягко уронил голову ему на плечо. Пара минут перед тем, как начнётся другая жизнь, не были лишними — казалось, будто мир замер и сузился до пределов железных стен лифта, превратившись в их собственный микрокосмос. Их выпустили из металлической коробки через пятнадцать минут.